Текст книги "Рыцари морских глубин"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

Перед самым отбоем вползали чуть живые в кубрик с мешаниной в головах от множества цифр, названий, технических терминов.

Койки наши, как и в учебном отряде, рядом были. Все спят, мерцает синий плафон на подволоке кубрика, и только мы не спим. Шепчемся.

– Слышь, Петруха, я забыл в каких отсеках колонки аварийного всплытия…

– Деревня! В первом, третьем и восьмом…Темнота-а…

Но скоро и сам поворачивается ко мне:

– Гусь, не спишь? Арээн – что такое?

– Балда… Автоматический регулятор напряжения…

Мы бы ещё шептались, в запальчивости слишком громко, но непомерную резвость в учении осаживал дежурный по команде лодки:

– Эй, молодёжь! Смотрю, горите желанием галюн подраить. Ещё услышу хоть слово…

Казалось, только заснули, и вот уже заполошный голос дневального:

– Команде вставать! Койки убрать! Выходить на физзарядку на верхнюю палубу. Форма одежды – в тельниках.

Наскоро заправляем постели, выбегаем наверх.

Свежо. Из динамика плавбазы гремит музыка.

Песни в исполнении Майи Кристалинской, Гелены Великановой, Ирины Бржевской, Эдиты Пьехи, Ольги Воронец, Тамары Миансаровой, Аллы Йошпе, Эдуарда Хиля, Муслима Магомаева, Льва Лещенко не смолкали здесь ни на один день. По утрам, в обеденные часы и вечерами звучали они, прерываемые лишь редкими объявлениями дежурного по кораблю.

Под песни мы вставали, делали физзарядку, малую приборку, завтракали, обедали и ужинали.

И по сей день в моих ушах звучит:

 
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озёр…
Или:
Жил да был чёрный кот за углом
И кота ненавидел весь дом…
А то вдруг вспомнится:
Ты не плачь, не грусти, как царевна Несмеянна,
Это глупое детство прощается с тобой…
Ни с того, ни с сего въедет в башку:
Давай никогда не ссориться,
Никогда, никогда…
А то целый день неотвязчиво:
Синие очи далёких подруг…
Ой вы, ночи, матросские ночи,
Только небо да море вокруг.
 

И много ещё мелодий и песен втемяшилось, колом не вышибить. Да зачем вышибать? Хорошие они. Задушевные, со смыслом. Не то, что современные трень–брень, один и тот же куплет в которых по десять раз на одной ноте повторяется.

…После завтрака мы торопливо готовимся к переходу на лодку для подъёма военно–морского флага.

Бляхи ремней надраены, золотом горят, чехлы бескозырок белее снега, гюйсы отглажены, робы чистые, начищенные ботинки сверкают.

Над синей гладью бухты с резкими криками носятся чайки.

И вот на весь рейд из корабельных динамиков разносится:

– На фла–аг и гю–юйс… Смир–рно–о!

Волнительная минута. Тишина такая, что слышно как плещутся волны между бортами кораблей. Поскрипывают канаты швартовых, шелестят ленточки бескозырок.

– Флаг и гюйс поднять!

Офицеры, мичманы берут под козырёк, и взгляды всех устремлены на корму, на флаг, медленно ползущий вверх по флагштоку.

И нет в строю экипажа ни одного моряка, кто бы остался равнодушным в эту торжественную минуту. К этой трёхсотлетней церемонии нельзя привыкнуть, как к чему–то буднично–однообразному.

Каждое утро со времён Петра волнует сердца моряков подъём военно–морского флага.

На рубках подводных лодок, на мостиках надводных кораблей офицеры дублируют команду флагмана – «Невы», и по всей бухте в утреннем тумане отдаётся эхо:

– …ать… ать… ать…

– Вольно! – гремит динамик плавбазы.

И снова эхо летит над скрытой сопками бухтой, над эскадрой боевых кораблей:

– …ольно… ольно… ольно…

Начинается утренний осмотр личного состава, развод на занятия, на работу, в наряды.

Старшины команд подходят к морякам из своих боевых частей. Небрежно минуют годков–старослужащих, дембелей скорых. Для порядка искоса поглядывают на «подгодошников» – подводников третьего года службы и ложат строгий глаз на молодых. И горе тому, у кого проблемы с внешним видом: наряд на камбуз вне очереди обеспечен.

Старшина команды БЧ‑2 Голычев доволен молодыми: придраться не к чему. Да и не любитель он придираться понапрасну. Говорит всегда тихо, спокойно, рассудительно, голос не повышает. И если сделает замечание – по делу. Здесь не обижаешься. Стыдно становится за свою безалаберность. Ругаешь себя за оплошность, забывчивость. Стучишь кулаком в лоб:

– Чтоб я ещё… Да провалиться мне в трюм!

В ученье, частых нарядах и покрасочных работах на корабле быстро летело время.

В числе первых я и Петя Молчанов сдали зачёты на самостоятельное управление своим боевым постом. Но в штат нас всё равно не включили. Места на лодке были заняты другими, более опытными подводниками.

А вскоре К-136 вышла в море на выполнение учебных торпедных стрельб.

Нас, заштатников, тоже взяли.

О своём первом глубоководном погружении расскажу после.

А сейчас надо заняться катамараном, прикрыть надёжнее одежду и постель, хорошо увязать и утянуть верёвкой.

Сыплет мелкий дождь с градом.

Чёрные тучи заволокли небо.

Пока не хлынул ливень, лучше пристать в заливчик, на берегу которого виднеется шалаш из сухого камыша.

Так и сделал. Через пол часа уютно расположился в охотничьем шалаше. Сварил овсяную кашу «Геркулес» на сухом молоке и кофе.

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благонамерении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения, – сказал я, осеняя себя крестом и кланяясь, и приступая к своей походной трапезе. И закончив её, прочитал молитву после вкушения пищи:

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришёл еси, Спасе, мир даяй им, приди к нам и спаси нас.

После ужина с удовольствием упал на мягкую подстилку из сухой травы, включил радиоприёмник и услышал: «Говорит Тюмень…»

Ого! Вот куда уже добрался!

16 июня. Суббота. 06.30. Протока–река Парабель.

07.45. Отплываю от берега, розового от цветущего шиповника.

Утро тихое, тёплое. Безветрие. Небо чистое. Солнечно. На воде гладь. Берега красоты необыкновенной. Крупные, малиново–красные, нежно–розовые цветы шиповника густо облепили их.

А черёмуха и смородина уже отцветают. Скоро ветви их отвиснут от обилия ягод. Да кто их здесь будет брать? Спелые, сочные опадут, осыпятся в воду, в пожухлую траву. А жаль…

11.15. Как быстро, однако, меняется погода. Посвежело. На небе кучи облаков. Река взъершилась мелкими волнами. Два вертолёта навстречу друг другу сотрясли воздух надо мной. Из Томска, думаю, полетели в Каргасок и обратно.

Лебеди, тихо перекликаясь, грациозно вытянув шеи, делают разворот над рекой, опускаются в плавни. Один из них сделал два круга надо мной да так низко, что был слышен тихий посвист крыльев. Может, в его образе Ангел–хранитель наблюдает за мной с высоты небес?

Трещат дрозды. Курлычат где–то поблизости невидимые за кустами журавли. Бекасы блеют барашками. Дупели взмывают ввысь и падают вниз с дрожащим свистом, напоминающим шум реактивного самолёта. Кулики орут свои бесконечные «пад–дер–рись…пад–дер–рись…». Каркают вороны. Стрекочут сороки. Разборки у скворцов. Дятлы выстукивают дроби. Невообразимый галдёж галок, трясогузок, лесных воробьёв. Мелькают изумрудно–зелёные зимородки. Всякие мелкие птахи пищат, копошатся в листве. Кипит жизнь неугомонных обитателей береговых зарослей – речных джунглей, затопленных половодьем, неприступных, непроходимых. Рай для пернатых!

В 12.45 прошёл Высокий Яр – несколько старых изб на левом берегу. Здесь меня угостили стерлядкой двое добродушных парней из обогнавшей меня моторки. Оба из Высокого Яра. Минут пять общались. Поняв, что я простой путешественник, а не сотрудник госрыбохраны или милиции, парни откровенно поведали о своём нелёгком житье–бытье.

– Браконьерим, конечно. А что делать? Как выжить в этой глуши, где нет никакой работы? Занятие одно – зимой ловим соболя, летом стерлядку.

– На соболя, вроде, спроса нет… Норка нынче в моде, – с сомнением возразил я. – Давно не вижу на рынке соболиных шапок.

– И не скажи… Это в Сибири соболь не в ходу на базаре. А за границей за него такие деньжищи отваливают…

– Кому же вы сбываете пушнину?

– Перекупщикам из Томска… А они шкурки в Санкт – Петербург на международный аукцион отвозят…

Обменявшись пожеланиями всяческих благ, мы расстались. Моторка понеслась вперёд, оставляя после себя стреловидный пенистый след, пару остроносых небольших осетров на плоту и чувство благодарности в душе к этим добрым людям. Какие всё–таки отзывчивые, искренние, душевные жители в приобских сёлах! Готовы поделиться последним куском хлеба с совершенно незнакомым человеком. Как высоко стоят они в своей честности, человечности, порядочности, сами того того не сознавая, над чопорными, надменными, жадными, злыми, необщительными обитателями больших городов, кичащимися дорогими квартирами, машинами, одеждами. И как низко пали в сравнении с этими прстодушными аборигенами в своей лживости, в хамстве, хапужничестве те, кто ныне считают себя хозяевами жизни. Моль никчемная, а не хозяева жизни. Ну, да не стоит аппетит портить перед вкусным обедом напоминанием о разжиревшей, нечистоплотной дряни. Фу-у! До чего мерзки и поганы их самодовольные рожи!

Уху из стерляди сварил на газовой плитке в солдатском котелке, подаренном сыном Виталием. Он привёз его из армии, где служил командиром гаубичной самоходки. Подарок мне очень дорог и в моём походном снаряжении считается одной из самых необходимых вещей.

Чтобы нечаянно не обронить котелок в воду, привязываю его шнурком за дужку и к кольцу на мачте. Ушица, приправленная сушёным укропом из магазинного пакета, получилась необычайно вкусной.

В 16.30 начал накрапывать дождь. Он всё сильнее принимался моросить, и было ясно, что до конца дня погода не улучшится. Пока выбирал место для причаливания, дождь уже не моросил, а буравил струями целлофан, укрывавший одежду, постель, рюкзак. Хлестал по офицерскому прорезиненному плащу, по брезенту лодок. Ручьями растекался по настилу.

Блистали молнии, погромыхивал гром. Небо застлали иссиня–чёрные тучи. Быстро темнело. Налетевший ветер поднял волны.

Прикрыв лицо капюшоном, я выглядывал из–под него, высматривая удобное местечко для высадки.

Я заметил справа жёлтую полоску берега, пологую и свободную от корчей. Начал быстро подгребать к ней. Ощутил, как лодки надвинулись на мель, быстро поднялся, схватил моток швартового конца.

Боясь, что течение оттащит меня к кустам, я, не нарушая правила: пока не привяжешься – не отцепляйся, не отстегнул от себя короткий страховочный шнур, прикреплённый карабином к кольцу на поясе.

Я спешно соскочил с настила на берег, желтеющий, как я полагал, наносным песком.

Но то был не песок, а тина.

Жидкая, вязкая, глинистая.

Я тотчас погрузился в неё по грудь.

Ноги в резиновых «болотниках» застряли в илистой грязи как в цементном растворе.

Катамаран развернуло. Он потянул меня назад и, наверняка, опрокинул бы в воду.

Я мгновенно сообразил, что пересилить уплывающий плот, удержать его из такого неудобного положения не смогу и захлебнусь.

Чтобы подняться, надо было быстро развернуться к плоту передом.

Я же был не в состоянии выдернуть ноги из тины одним рывком.

Левая рука судорожно сжимала двадцатиметровый моток швартового конца. Заваливаясь на спину, правой успел отцепить от себя карабин страховочного шнура. Это и спасло меня.

Распуская на воде кольца длинной верёвки, освобождённый катамаран поплыл сам по себе.

Ошалело загребая руками, я кое–как выпрямился, наклонился всем телом вперёд и медленно вырвал из илистых тисков сначала одну ногу, потом другую.

С большим трудом сделал несколько шагов, упал на живот и ползком выбрался из грязи на твёрдое место. Задыхаясь от одышки, пережитого страха успел закрепить уже напрягшийся швартовый конец за мокрую, осклизлую валёжину и свалился рядом чуть живой. Грязный, насквозь мокрый, я лежал под дождём на тёмном пустынном берегу, дрожал и плакал.

Приступ истерики от неожиданного стресса колотил меня, сотрясал тело рыданиями.

Я понимал: в какие–нибудь две–три секунды не успей отстегнуть карабин от пояса – всё! Крантец! Опрокинул бы меня катамаран навзничь. Подняться бы не смог и утонул бы. Здесь, на илистом берегу красивой реки Парабель и закончилось бы моё плавание в Заполярье, к морю Карскому.

Совсем не просто, скажу вам, плыть по течению. Попробуйте – сами узнаете!

Слёзы ещё текли по лицу, мешаясь с дождём, но руки уже вцепились в туго натянутый швартовый шнур, подтаскивая к берегу чуть не погубивший меня плот.

При ярких вспышках молний и под оглушительный грохот электрических разрядов, поставил палатку. Порывистый ветер трепал целлофан, которым я накрывал её, вырывал плёнку из рук, и я долго не мог управиться с ней.

Наконец, забрался под полог, сбросил с себя грязную, насквозь мокрую одежду и переоделся во всё сухое.

Дождь хлестал по целлофану, а внутри палатки светил фонарь, шипела синим огнём газовая плитка, «Радио России» радовало задорной казачьей песней и пахло подогретой тушёнкой.

После глотка спирта, припасённого на случай непредвиденного купания в холодной воде, по телу разлилась приятная тёплая истома. Укрывшись пуховиком, я впал в блаженную негу.

Хорошо–то как!

И возблагодарил я Господа за счастливое избавление от гибели.

«Я погряз в глубоком болоте, и не на чем было стоять; вошёл во глубину вод, и быстрое течение их увлекало меня. Ты извлёк меня из тины, чтобы не погрязнуть мне… Благодарю тебя, Боже! Избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод».

Библия, псалом Давида 68 (3,15).

Такое вот неожиданное купание, или, применительно к названию этой главы – «срочное погружение» пришлось совершить.

Долго не спал я в ту ночь, взбудораженный случившимся.

Как нелепо всё могло оборваться: плавание, дневниковые записи, сама жизнь. Казалось невероятным, что удалось превозмочь себя в такой почти безвыходной ситуации, вывернуться из критического положения, когда уже не оставалось шансов. Но, видно, не пришло время сгинуть ни за грош, ни за понюшку табаку.

Мой добрый Ангел–хранитель всегда рядом, и благодаря его заботам я всё ещё жив, здоров и невредим. И сейчас даже не верится, что чуть не утонул, увязнув в предательской тине.

Неужели всё это было со мной?

И это я, мужчина в летах, плакал навзрыд, как ребёнок?

К сожалению, да. Измазанные илом сапоги, извазюканная в грязи одежда – немые свидетели смертельно–опасного происшествия, пережитого панического ужаса, нервного срыва.

Много страхов натерпелся я за свою жизнь. И даже самонадеянно думал, что уж теперь–то ничем меня нельзя испугать. Ан нет! Ещё трясутся поджилки. Сердце, готовое вылететь из груди, идёт вразнос. И адреналин кипит в крови. Никому не хочется умирать. Хотя куда от этого денешься?

Что–то подобное испытал я во время первого срочного погружения на подводной лодке К-136.

А было так…

Мы шли в надводном положении в район учений. Остались позади боны, закрывающие вход в Авачинскую бухту, скалы Три брата, и вот оно просторное, всегда холодное и неприветливое Берингово море.

Команда лодки только что отобедала. Кок Боря Пирожников порадовал котлетами с вермишелевым гарниром и отличной подливкой. К обеду подал колбасный фарш в жестяных банках, консервы из утки, камбалу в томате, суп–рассольник и персиковый компот.

Свои законные пятьдесят грамм вина, положенные в походе каждому подводнику, я, Петя Молчанов, Саня Емцов и старший матрос Владимир Тарантин слили в эмалированную кружку нашего командира отделения Вячеслава Мосолова. Остальные «заштатники» дополнили кружки другим «отделённым».

«Годки», то есть, моряки последнего года службы, хряпнули по полной кружке «Вермута» – вина, называемого подводниками: «вермуть». Захмелели, подобрели. На общение с молодыми их потянуло.

– Матрос Гусаченко…

– Я, товарищ старшина второй статьи!

– Ты из… Н-новосибирска? З-земляк… м-мой?

– Так точно, товарищ…

Но Мосолов уже не слушал. Прислонясь спиной к ракетной шахте, что–то невнятно пробормотал и захрапел. Я помог Петру Молчанову уложить «отделённого» в нижнюю подвесную койку и принялся за мытьё посуды.

Я бачковал в тот день. Сбрасывал мусор и отходы обеденного пиршества в обрез – жестяной квадратный ящик из–под галет. В этот обрез не вскрытыми сбрасывал рыбные консервы в масле. Туда же летели куски сыра, сливочного масла, галеты, печенье, баранки, сухари. Получая эти продукты на камбузе, бачковые противились коку:

– Не нужны нам рыбные консервы. Их всё равно никто не ест. И сыр не надо, и масло. От того завтрака много осталось, а ты опять даёшь… За борт всё пойдёт.

С Борей Пирожниковым спорить бесполезно. Молча отсчитывает количество банок, выставляет бачковому.

– Проходи, не задерживай! Если мне в этом походе не освободить от них провизионку, в другой раз свежих не дадут… Бери и отваливай! Мне без разницы: срубаете или за борт выбросите.

Однако, не все консервы шли за борт.

Тушёнка из курицы и утки, лосось в натуральном соку, сайра в масле, шпроты, колбасный фарш и сгущёное молоко принимались бачковыми охотно.

Маринованные огурчики, компоты, соки, сухая колбаса «Охотничья» тоже занимали почётное место на столе подводников.

С меньшим аппетитом поедались сушки, печенье, галеты. Последние так и вовсе не распечатанными пачками летели за борт. Хотя, впрочем, на счёт галет есть расхожий прикол у подводников: хочешь узнать, действительно ли кто–то, бьющий себя в грудь, служил на лодке, спроси у него: «А сколько дырочек в галете?». Любой подводник, не задумываясь, ответит: «Семь на семь – сорок девять!». Других вопросов «на засыпку» можете не задавать: наш человек!

К вечернему чаю полагалась маленькая шоколадка.

Особо надо сказать о хлебе подводников.

Помимо названных выше обычных и панировочных, сладких сухарей, в отсеках хранились в жестяных банках проспиртованные буханки хлеба, булки, батоны. Сразу, без пропарки в духовке их есть невозможно. С голодухи, разве что. Слишком водкой пахнут. А когда кок сложит их на противень, пропарит хорошенько, взбрызнет на горячие булки водичкой, тогда они, с пылу, с жару, просто объедение.

Ещё я не упомянул сухое молоко, сушёную картошку, яичный порошок из сухих желтков, жиры, растительные масла.

От глыб мороженого мяса ломилась провизионка. Иногда наше меню разбавлялось огромными крабами, выменянными командиром лодки за несколько канистр спирта у капитана рыболовного сейнера.

Ко дню рождения кого–либо из членов команды или к празднику, если в такой торжественный день лодка находилась в море, Боря Пирожников выпекал большой пирог с абрикосовым джемом. Любил кок побаловать нас пирожками с изюмом, с повидлом, с картошкой.

Но праздничные торты и сладкие пирожки будут потом. Пока же я, зелёный салага, мыл посуду, торопливо протирал чашки и ложки и расставлял их на полках шкафчика–рундука.

– Бачковым вынести мусор, – раздалась команда по корабельной трансляции.

Беру обрез, полный консервных банок, нераспечатанных галетных пачек, тащусь через центральный пост и карабкаюсь по вертикальному трапу в узкой шахте к верхнему рубочному люку.

Выбираюсь на мостик и щурю глаза. Как здесь необычно после электрического освещения и душного отсека!

Дует прохладный ветерок.

Сверкает солнце в голубом и чистом небе.

Бирюзой синеет море.

Красота!

У руля, перед репитером гирокомпаса старшина первой статьи Гаврик. Наверху рубки матрос Женька Гаврилов в бинокль осматривает горизонт. Рядом с ним вахтенный офицер, мой командир группы управления стрельбой лейтенант Конашков. Справа от меня стоит старпом капитан третьего ранга Куренков. На самом верху рубки, свесив ноги, сидит командир корабля капитан второго ранга Каутский. Но я долго об этом говорю. На самом деле всё обозрение длилось мгновения.

– Гусаченко! Марш вниз! – визгливо крикнул лейтенат Конашков, выслуживаясь перед командиром лодки.

Нарочито медленно выбрасываю из обреза обеденный мусор, тяну минуту пребывания на верхнем мостике. Мог бы бросить всё разом, но швыряю банку за банкой, а затем туда же, в волны кидаю жестяное ведро. Зачем оно мне? Вечером новую коробку из–под галет вскроем, опять обрез получится.

Окидываю взглядом напослед горизонт – и почему я не сигнальщик, не рулевой? Стоял бы здесь вахту, дышал свежим воздухом, любуясь морем.

Нехотя прыгаю в рубочный люк. Две–три секунды скольжения ладонями по гладким латунным поручням, соскок в центральном посту. Ещё несколько шагов до переборки, сгибаюсь, ныряю в межотсечный круглый проём, задраиваю за собой тяжёлую сферическую дверь, наглухо запираю её кремальерой. Вот и весь мой выход наверх.

Мишка Горбунов завидует:

– Повезло тебе, на мостик поднимался… Как там погода?

– Кайфно. Штиль полный. Завтра ты бачкуешь, тоже пойдёшь мусор выбрасывать, белый свет увидишь.

– Ну, что, молодёжь, готовы п-пить с-солёную воду и… и целовать к-кувалду? – непослушным после «вермути» языком спросил очнувшийся Мосолов.

– Так точно, готовы! – за всех бодро отвечает Горбунов. – А погружение будет?

Мосолов и другие старшины рассмеялись.

– Напогружаетесь… до блевоты.

Мы, салаги, знали, что после первого погружения по традиции нас должны «посвятить» в подводники: дать выпить морской воды и «перекрестить» кувалдой с обязательным целованием этого «высокоточного» инструмента.

И вдруг: «пап, пап, пап, пап, пап», – короткими гудками забасил ревун, подавая сигнал срочного погружения.

Всех, сидящих в проходе, как ветром сдуло. В мгновение ока горохом рассыпались по боевым постам.

И понеслись доклады. Сначала в своих отсеках.

В четвёртом приник к «Нерпе» командир БЧ‑2 старший лейтенант Тушин.

Командиров боевых частей на кораблях «бычками» зовут. Командира корабля – «кэпом». Старпом прозывается «драконом», а стармех – «дедом».

Наш «бычок» сидит за конторкой между ракетными шахтами на средней приборной палубе. Пилотка у него на макушке, рука на клавише–тангенте «Нерпы» – переговорного устройства. Весь внимание.

– Десятый б-боевой пост… к погружению г-готов! – докладывает со своей «Нерпы» Мосолов.

– Есть, десятый, – быстро отвечает Тушин.

– Двадцатый к погружению готов! – на одном дыхании выпаливает командир отделения операторов первой ракетной шахты старшина второй статьи Виктор Деревягин.

– Есть, двадцатый!

– Тридцатый к погружению готов! – торопится доложить командир отделения операторов второй шахты старшина второй статьи Бойко.

– Есть, тридцатый!

– Сороковой к погружению готов! – слышится спокойный, уверенный голос старшины команды Голычева.

– Полста готов! – коротко докладывает командир отделения электрооператоров старшина первой статьи Байсултан.

– Есть, пятидесятый!

Наша очередь, электромехаников.

– Шестидесятый к погружению готов! – без суеты, обыденным голосом, приблизив лицо к «Нерпе», докладывает старший матрос Тарантин.

– Есть, шестидесятый! – тотчас отвечает Тушин и ждёт своей очереди для доклада в центральный. С момента, как прозвучал сигнал ревуна, прошло полтора десятка секунд, и вот уже слышно:

– Центральный! Первый отсек к погружению готов!

– Есть, первый!

– Второй к погружению готов!

– Есть второй!

– Восьмой к погружению готов!

– Есть, восьмой!

Седьмой, шестой, пятый, четвёртый доложили. И последний доклад из третьего отсека, с центрального поста:

– Мостик, лодка к погружению готова!

– Верхний рубочный люк задраен. Срочное погружение! – властный, рыкающий, с железными нотками голос «кэпа» разносит корабельная трансляция по всем отсекам.

– Есть срочное погружение! – дублирует команду старпом.

Глухо стукнул, захлопываясь над командиром, верхний рубочный люк. Враз заглохли дизеля.

В первом, восьмом и третьем отсеках замерли у колонок всплытия и погружения трюмные машинисты старшины первой статьи Павел Шитов, Павел Климовских и Владимир Ткачёв. Их напряжённые руки сжимают рукоятки гидравлических манипуляторов открытия клапанов вентиляции балластных цистерн.

В центральном посту на горизонтальных рулях боцман Гусаров. Рядом с ним за штурвалом вертикального руля старшина первой статьи Гаврик. Глаза на приборах. Нервы напряжены. От слаженных действий этих подводников, чёткого выполнения команд зависит сейчас многое: быстрота погружения, живучесть корабля, жизнь экипажа. Снаружи зашумело, забулькало, зажурчало: морская вода, с бешеным напором врываясь в открытые кингстоны, заполняет балластные цистерны. Лодка проваливается в бездну. На какую глубину – нам в четвёртом отсеке не ведомо. Нет у нас глубиномера.

Оклеенный пробкой и окрашенный белилами прочный корпус изнутри покрывается капельками холодной влаги. Становится сыро и зябко. На миг представляю, что всего лишь стальная обшивка отделяет от вечного мрака морской пучины. А вдруг не выдержит, лопнет, треснет по швам?! Поскрипывают шпангоуты. То сильнее, то тише жужжат электромоторы гребных винтов.

В лодке всё холоднее, всё заметнее плачут–мокреют заклёпки и сальники. В отсеке тишина могильная. Плафоны излучают тусклый свет. Освещение сокращено в целях экономии электроэнергии – идём на аккумуляторах.

Наш боевой пост «60» ниже всех в лодке. Саня Емцов, Петя Молчанов и я сидим молча, притихли как мыши. На стенки прочного корпуса смотрим с опаской. Страшновато, но вида не подаём. А старшему матросу Тарантину, что погружение, что всплытие – до одного места! Разматывает кабель переносной лампы, включает в сеть, подаёт нам.

– Что приуныли, салаги? Очко не железное, да? Не писайте гидравликой! Положитесь на командира. Кэп знает, что делает. А пока проверьте трюмные выгородки, нет ли воды. Протрите насухо.

Подействовало… Оторопь, оцепенение, скованность ожиданием чего–то страшного, овладевшие нами в первые минуты погружения, прошли после этих будничных, немного насмешливых слов Тарантина.

Старший матрос извлёк из инструментального ящика полировочную пасту, бархатную тряпицу и принялся «драить медяшку». Казалось, ему совсем нет дела до нас, до погружения. А мы подняли поёлы – дюралевые настилы палубы между ракетными шахтами. Выгородки трюмов оказались сухими.

– Осмотреться в отсеках! – голосом старпома рявкнула «Нерпа».

И всё как в первый раз:

– Десятый – замечаний нет.

– Есть, десятый!

– Двадцатый – замечаний нет…

Доложили. На всех боевых постах порядок. У Тушина палец на тангенте. Ждёт. Но вот и его очередь.

– В четвёртом замечаний нет.

– Есть четвёртый…

Вдруг тусклый аварийный свет погас совсем. В кромешной чёрной темноте бледно–зеленоватым фосфором замерцали шкалы и стрелки манометров, приборов управления подъёмными столами ракет, рукоятки механизмов, вентили, кнопки, тумблеры.

Мы ещё ничего не успели сообразить, как звонко, с частотой пулемётной очереди, зазвонил колокол громкого боя: «бим, бим, бим, бим, бим…».

И оглашенно–суматошный голос по трансляции:

– Учебно–аварийная тревога! Пробоина по правому борту в районе мидель–шпангоута! Пожар в шестом отсеке! Загазованность сероводородом аккумуляторной ямы номер два! Горит установка регенерации воздуха в первом отсеке! Пожар на камбузе!

Мидель–шпангоут – средний из поперечных стальных поясов корпуса. Это у нас, в четвёртом. А если пробоина, не приведи Бог, настоящая – вода неудержимым напором зальёт лодку. И не просто зальёт, а под давлением поступит внутрь отсека распылённой струёй. Толща воды в десять метров – одна атмосфера. Рабочая глубина погружения лодки нашего проекта – 260 метров. Делим на десять: двадцать шесть атмосфер получается. Да плюс ещё одна – воздушная. Итого: двадцать семь килограмм на квадратный сантиметр! Ничего себе давленьице! Пропащее дело на такой глубине дырку заделывать. К пробоине не подойти – струёй убьёт, проткнёт как шилом. Чтобы ослабить напор воды, необходимо сжатый воздух в отсек подать, создать противодавление забортному. А как дышать? Кессонку или отравление азотом неминуемо получишь. В изолирующем дыхательном снаряжении работать приходится. В том самом, в котором в «учебке» в бассейн ныряли, через торпедный аппарат из башни выходили. В легко–водолазных костюмах, неуклюжие, неповоротливые, в полной темноте, подсвечивая аварийным фонарём, подводники должны наложить пластырь на пробоину, прижать его раздвижным упором.

Какое счастье, что «пробоина» условная, а тревога аварийная – учебная! Для заштатников изолирующих дыхательных аппаратов – сокращённо: «ИДА‑59» на лодке не имеется.

Считается, что лишних людей на лодке во время выхода в море как бы нет. Но строгое количество подводников, предусмотренное боевым расписанием, никогда не соблюдается.

Вместе с экипажем в поход идут разведчики особой службы наблюдения и связи – «осназовцы». Они перехватывают иностранные радиограммы, расшифровывают их, подслушивают радиоразговоры.

В море идут представители заводов, научно–исследовательских институтов, настройщики и регулировщики электронной аппаратуры, штабное начальство и, само собой, молодые матросы–заштатники. Случись что – лишних спасательных аппаратов на всю ораву «пассажиров» взять негде – их просто нет.

Старослужащие подводники – «годки», опытные моряки, в мечтах своих уже находящиеся дома, в объятиях любимых девушек, не испытывают ни малейшего желания во время учебной аварийной тревоги надевать на себя спасательное снаряжение. Тем более, возиться с какими–то там пластырями, раздвижными упорами…

Луч фонаря главстаршины Голычева выхватил из тьмы испуганных, оробевших салаг, столпившихся в проходе на верхней палубе отсека.

– Всем заштатникам надеть аппараты «ИДА‑59»! Живо! Включиться в дыхательную систему! – командует Голычев. Всё делаем в темноте, сшибаясь лбами, натыкаясь на выступы механизмов и всякого оборудования. На минуту Голычев включал вонарь, и свет чуть брезжил, проявляя смутные, размытые сквозь стекла масок фантастические, мятущиеся фигуры.

– Взять раздвижной упор, пластырь, заделать пробоину! Даю воздух в отсек для создания противодавления, – объявляет Голычев. Высвечивает на подволоке большой красный вентиль и выключает фонарь, чтобы не мешал открывать клапан. Тишина и мрак снова окутывают нас. И тут, честно признаюсь, я чуть не обделался со страху: с таким оглушительным грохотом и рёвом ворвался в отсек сжатый воздух, что у меня всё оборвалось внутри. Как будто сотня истребителей разом включили форсаж над моим ухом. Если бы не загубник во рту, наверно я бы дико заорал – столь ужасающе громким в кромешной тьме наглухо закупоренной железной цистерны – каковой, по существу, является отсек, был тот чудовищный рёв. Не знаю, как долго длилось это сумасшествие – мне оно показалось вечностью, но рёв стал стихать, и посвистев, прекратился совсем. Голычев, закрыл вентиль, изобразив противодавление. Так, для проформы… Тревога учебная и сами–то «годки и подгодошники» без аппаратов оставались. Да и Тушин с Конашковым без аппаратов находились у своих конторок, уверенные, что на жилой палубе с «пробоиной» без них управятся.