Текст книги "Рыцари морских глубин"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

«Не служил бы я на флоте,
кабы не было смешно!»

Есть у моряков такая шутливая поговорка. Кое–кто переиначил её на свой лад: «Кто служил на флоте, тому в цирке не смешно!» А в нашей четвёртой роте мы каждый день со смеху могли умереть. Виновником столь необычной смерти непременно оказался бы мичман Загнибородин.

Я могу без устали рассказывать о нём анекдотичные истории и не будет им конца. Однако, щадя ваши животы и терпение к моему походному творению, обойдусь одной главой в дневнике.

Записная книжка старшины роты, как вы уже знаете, пестрела фамилиями «преступничков». Редко кого из курсантов не «захвотограхвировало» его всевидящее око. Попасть в наряд на камбуз чистить картошку, когда вся рота смотрит кино в матросском клубе, такая перспектива не манила никого. А мичману что? Репу парить не надо, где взять рабсилу. Возникла необходимость перекидать кирпичи с места на место, он в свою записную книжку глядь, хитро прищурится и спрашивает?

– Шо, нэма добровольцив робыть? Пошукаем преступничков.

И понеслась Манька по кочкам!

– Иванов!

– Я!

– Ахметзянов!

– Я!

– Гусаченко!

– Я!

– Так… За шо я вас захвотограхвировал? А-а… Игра в домино… Тий кирпич, шо у левом углу спортплощадки, трэба сложить у правом. Усеклы? Оце гарно! Выполнять!

Надоело курсантам под «объективом» ходить. Стащили из мичманского кителя «хвотоаппарат», то бишь, блокнотик. Выдрали из него листы с фамилиями и поперёк чистых страниц жирно написали: «Хрен, тебе, мичман, а не фотографии. Плёнка засветилась!».

Вложили записную книжку снова в карман мичманского кителя, висевшего на спинке стула в баталерке. Ходят счастливые, довольные. Руки потирают: «Провели старого боцманюгу. На–кось, пень трухлявый, выкуси!». Поют радостно под гитару. Курсант Алипа задорно бьёт по струнам:

Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный,

Цыплёнок тоже хочет жить…

Недолго музыка играла, и мало пташечка пела: пришёл конец весёлой, беззаботной песенке.

– Рота! На вечернюю поверку … становись!

Мичман Загнибородин согбенный, скрюченный, иссушенный временем и службой, прихрамывая, шкандыбает. Вот раскрыл известную всем курсантам книжицу в коленкоровом клетчатом переплёте. Полистал, пристально вглядываясь в неё, будто и впрямь не знает, что в ней написано.

– Шо цэ такэ мне туточки написалы? Ни як без горилки ничого не разобраты… Ага… Трошки разумию…

– Хрен… тоби, мичман, а не… хвотограхвии… Плёнка… за–све–ти–лась…

Рота взорвалась дружным хохотом.

А мичман, как всегда, невозмутим и серьёзен. Тычет пальцем в грудь стоящего напротив хохотуна.

– Курсант?

– Курсант Марков!

– Курсант?

– Курсант Колесников!

– А ще кандидат… – укоризненно качая головой, заметил мичман, намекая, что матрос Колесников – кандидат в члены КПСС.

Сказал – прилепил! Прозвище «кандидат» за ним прочно утвердилось как имя нарицательное, обидно–обзывательное. Никто потом не звал бедного Колесникова Николаем или по фамилии, а всё только «кандидатом» величали.

– Оце, курсант Марков и кандидат Колесников! Щоб не ржалы у строю як жеребци не кастрированные, я вас захвотограхвировал… Преступнички! Смехуны яки гарны! По два наряда обоим…

И старшина роты, неловко забрасывая левую ногу, удалился со скучающим, озабоченным лицом: где взять бочку под известь? За бутылку спирта договорился с мужиками на стройке набрать извести, но в чём её привезти?

Хозяйственный человек мичман Загнибородин не для себя старался: для роты. Покраска, побелка территории вокруг учебного корпуса, коридоров, классов, кабинетов, ремонт сантехники – всё на нём. Выкручивался как мог.

Идём с ужина под барабанный бой. Я – барабанщик. Впереди иду. Раскатистой дробью сыплю: тррын – ты – тын… Тррын – ты – тын… Трын – тыт – тын – тыт – тын – ты – тын.

Мичман подошёл ко мне, положил руку на барабан:

– Оце сворачивай к едрени–фени свою бравурну музыку, курсант. Давай её мени. Щас слухай: у камбуза пожарну бочку бачив?

– Так точно! Бачив!

– Задача ясна?

– Никак нет, тащ мичман!

– Що такий тупыв! Тю бочку у нашу роту треба умыкнуть. И щоб ни одна б…

Мичман не договорил. Кашлянул в кулачок нехорошее словцо, строго посмотрел на меня.

– Щоб не споймае тоби! Усёк?

– Так точно!

Я вернулся к камбузу, но сразу подойти к пожарной бочке не смог. Возле дверей в белой куртке стоял и курил жирный, толстый старшина камбуза мичман Нечипорук – боров, раздобревший на халявных харчах. Я дождался, пока он докурит и уйдёт. Подбежал к бочке, полной воды, подёрнутой тонким ноябрьским ледком, и опрокинул её на асфальт. Огромная лужа, сверкая прозрачными льдинками, растеклась вокруг. Пиная бочку ногами, с ужасным грохотом покатил её. Оглушительный звон отдавался во мне ударами вселенского набата. Когда до учебного корпуса четвёртой роты осталось метров сто, оглашенный крик раздался позади.

– Курсант! Стой! Ты куда мою бочку покатил, наглец?! Я кому сказал? Стой!

Я ещё скорее начал толкать бочку. Она прыгала, вертелась, звеня на весь плац.

– Стой, курсант! Догоню – убью, скотина! Отдай бочку!

Это бежит за мной толстобрюхий старшина камбуза. Да куда ему, оплывшему жиром, угнаться за мной! Я протолкнул бочку в двери учебного корпуса мимо часового и перевёл дух. Не догнал!

– А ну, вызови старшину роты Загнибородина! Срочно! – напустился на часового запыхавшийся камбузник. Тот поднял телефонную трубку:

– Дневальный! Мичмана Загнибородина срочно на выход!

Пришёл Загнибородин.

– Що тоби треба, Нечипорук?

– Твой курсант только что у меня бочку пожарную украл…

Загнибородин удивлённо вскинул брови:

– Шо казав? Бочку?! Оце на хрена курсанту здалась твоя бочка? Ему дивчину гарну, молодэньку, чи горилки где пошукать… То я разумию. На кой ляд ему бочка? Кажи мени!

– Да не курсанту, а тебе, старому хрычу моя бочка сподобилась, – взбеленился Нечипорук. – Верни бочку!

– Нема у мене ни якой бочки! Мени гроб цинковый куда ни шло, а бочка совсем не надобна. Часовой! Ты бачив, яку бочку притаранил курсант?

– Никак нет, тащ мичман, не бачив, – не моргнув глазом, ответил часовой.

– Вин не бачив, – развёл руками Загнибородин.

– Да пошёл ты… – послал камбузник седого ветерана флота туда, куда ходить нашему брату не годится. Плюнул с досады, и ругаясь матерно, вычурно, с полным набором терминов парусного флота, где словечки вроде: «якорь в задницу, здохнуть на рее» были самыми безобидными, тяжело дыша, удалился.

На вечерней поверке мичман Загнибородин объявил мне благодарность. «За образцовое выполнение особого задания командования», – так он выразился.

Без хохота, конечно, не обошлось. И без «хвотограхвирования».

– За смех у строю – два наряда вне очереди преступничкам Полищуку и Медику. Роте – отбой!

И как всегда скучный, хмурый, молча в баталерку удалился.

Холодный ветер хлопал жестью на крыше. В кубрике, в синем свете плафона, накрывшись тонкими байковыми одеялами, спят курсанты. До подъёма ещё два часа. Самое сладкое время сна и приятных сновидений. В баталерке, на кушетке примостился старшина роты мичман Загнибородин. Припозднился на службе старый военмор. Не пошёл домой, в пятиэтажку – «хрущёвку», что притулилась у подножия сопки Дунькин пуп. Заночевал в роте. Привычно подоткнул под голову матросский бушлат, сбросил с усталых стариковских ног носки и хромачи, накинул на себя шинелишку и захрапел.

Может, снилась бывалому моряку его подводная лодка с красными звёздами на рубке – по числу потопленных вражеских кораблей. На ней он прошёл всю войну в штормовом Баренцевом море. Ходил в торпедные атаки, топил фашистские суда. Высаживал десантников, стоя по грудь в ледяной воде и придерживая сходню, чтобы не замочить идущих в бой североморцев.

Может, сотрясали его во сне взрывы глубинных бомб. От них в отсеках лопались плафоны, в кромешной темноте хлестала из пробоин вода, едкий дым пожара раздирал грудь, жёг глаза.

А может, снилась ему Нина. Не ворчливая, толстая лифтерша, из–за которой не всегда хочется идти домой. А та, молодая Нина, ещё не располневшая, розовощёкая, с небесно–васильковыми глазами официантка из офицерской столовой. Кто знает, что снилось старому моряку–подводнику в те предутренние часы?

У тумбочки, борясь со сном, клевал носом скучающий дневальный. От нечего делать листал вахтенный журнал. Вдруг его как огнём ожгло! Дневальный обнаружил в журнале запись, неизвестно когда и кем сделанную: «Разбудить мичмана Загнибородина в 04.00.».

Гадает дневальный, лоб морщит: «Сам, наверно, мичман записал, чтобы его пораньше разбудили». Да прозевал дневальный. Посмотрел на часы и сонливость мигом слетела с него: 04.15. Ужас! Испуганно подскочил к двери баталерки, бешено затарабанил:

– Тащ мичман! Вставайте, тащ мичман!

Подождал немного, прислушался. Тихо в баталерке. Крепко спит старшина роты. Дверь приоткрыл, вошёл, свет включил. За плечо тронул спящего.

– Тащ мичман! Вставайте! Проспали…

Из–под шинели всклокоченная голова высунулась. Моргает белесыми ресницами. На дневального выцветшими бледными глазами уставилась.

– Шо тоби, курсант? – недовольно спросила голова, шевеля впалыми щеками.

– Уже четыре пятнадцать, товарищ мичман…

– Шо з того? – голова упала на бушлат, глаза прикрылись веками, рука в тельнике откинулась с кушетки до полу. Дневальный вышел, притворил дверь. Сомнение гложет матроса. Нет, не встанет мичман, проспит, куда с вечера собрался идти. А время к половине пятого доходит. Надо будить! Дневальный в дверь каблуком кованым – бац, бац! Кулаком – бам, бам!

– Вставайте, товарищ мичман!

Дверь распахнулась. Из–за неё голова седая, всклокоченная, удивлённо и рассерженно таращится.

– Ну, ти уже задрал мени, курсант! У гальюне сгною, салага! Тревога яка чи шо?

– Вы написали в журнале разбудить вас в четыре часа, а уже половина пятого… Я не сразу увидел, – оправдывается дневальный.

Мичман, кряхтя, вышел из баталерки. Побаливает травмированное на лодке колено, ноют суставы: старость не радость. Ботинки на босу ногу. Китель поверх сухопарых плеч, обтянутых застиранным тельником. На голове фуражка. Для порядка.

– Яка така бестия записала мене? Оце свинюки, оце поганци, шо зробилы! Щоб мичман у штаны не напрудив, у гальюн разбудилы… Оце я вам зараз покажу, як шутковать над старым боцманюгою!

Загнибородин сгрёб журнал, включил в кубрике яркий свет. И зевая, проскрипел:

– Рота-а! Оце слухай мою команду: подъём! Становись!

Полусонные курсанты повскакали с коек. Вышколенные, вздрюченные, мы быстро построились. Стоим, качаемся, сны досыпаем, позёвываем, очередного подвоха от мичмана ждём. Опять, поди, «преступничков» выискивать будет, маразматик долбаный! Смеяться никому не хочется. Зябко поёживаемся. И что ему надо?!

«Легенда подплава» впалую грудь расправил, китель одёрнул, перед ротой вышел. Смотрит на всех, не мигая. Лицо восково–жёлтое, морщинистое. Тонкие губы в сердитой усмешке сжаты.

– Шо, преступнички, удумалы мичмана у гальюн поднять? Мабуть, у Загнибородина недержание… Энурез? Шо туточки у журнале прохиндеи наши написалы?

Мичман раскрыл журнал, подслеповато глядя в него, прочитал:

– Разбудить Загнибородина… Хай вин у гальюн идэ! Оце пидемо и вы до ветру, щоб не обделались як поросята. Преступнички!

Он удалился в баталерку досыпать последний сон. А мы, переругиваясь, побрели к своим койкам.

– Кто сделал запись? На фига, пацаны? Самим же хуже. Сознавайтесь лучше. Шутнику яйца оборвём.

Шутника не нашли. Никто не сознался. Кому охота евнухом дембельнуться? Разговоры о ночной проделке поутихли, но скоро в кубрике глубокой ночью вновь вспыхнул свет, и знакомый до чёртиков дряблый голос нарушил тишину:

– Рота-а! Па–адъём! Становись! Р-равняйсь! Смирно! Вольно!

Мичман Загнибородин, в шапке с кожаным верхом и с «крабом», в шинели, застёгнутой на все пуговицы и в белом шёлковом шарфике, тщательно выбритый, в начищенных ботинках, пахнущий «Шипром» стоял перед нами. Блестит, как новый пятак из чеканки! Стрелочки на отутюженных брюках – порезаться можно. Хоть сейчас на парад!

Стоим, дивимся, не понимаем, что к чему.

В строю негромкие, почти шёпотом, недовольные разговоры.

– И чего ночью припёрся?

– Бабка не дала конец размочить, вот и прилетел шилом в задницу ткнутый…

– «Преступничков» искать будет… Факт! Заколебал своими «хвотограхвиями»…

– А надухарился, как из парикмахерской вылетел! Ну, франт! Жених хоть куда… На свадьбу вырядился, что ли?

А мичман с вечера долго в кабак собирался. Так на морском жаргоне ресторан прозывается. Пригласил Загнибородина на свой пятидесятилетний юбилей один старый корешок, сослуживец–подводник. В ресторане «Золотой Рог» друзья наметили встречу.

В шумном зале «Золотого рога», пропахшего гавайскими сигарами и французскими духами, сверкали хрустальные люстры. Золотые нити их лучей отражались в бокалах шампанского, в алмазных колье и жемчужных бусах. Играли светом рубинов и янтаря в серьгах, перстнях и кулонах, искристым дождём рассыпались в больших зеркалах. Гремела музыка. Кавалеры, сверкая погонами и шевронами, роняя стулья, торопились пригласить на танец обворожительных дам, блиставших загадочными улыбками. В «Золотом роге», исконно флотском ресторане, в тот зимний вечер с морским, щедрым размахом гуляли ветераны–подводники. И не было среди них бывшего боцмана со «Щуки» мичмана Загнибородина.

Перед выходом из дому ему позвонили. Жена Нина Максимовна, в вечернем платье, с чернобурой лисьей горжеткой на обнажённых плечах, старательно припудривала морщинки под глазами. Подняла трубку, подала мужу, наводящему последние штрихи на безупречно вычищенные ботинки.

– Слушаю, Загнибородин…

Трубка засипела пропитым голосом:

– Машину кирпичей сегодня ночью сделаем… Канистра спирта с вас, как договорились… Подходите на стройку, а нет – другим клиентам загоним. Кирпич нынче в дефиците. Всё! Ждём.

Трубка ещё пикала, а мичман, поджав губу, уже прикидывал в уме, какую «полосу препятствий» он соорудит из этих кирпичей на пустыре за учебным корпусом.

– Оце мени срочно треба на службу. Ресторан отменяется, – сухо сказал он, влезая в шинель и привычно прикладывая ладонь ребром к носу и к «крабу» фуражки. Торопливо шмыгнул за дверь, чтобы не слышать истеричных воплей боевой подруги, просыпавшей пудру при его последних словах. Всё же он успел услышать пожелание, далеко не новое, много раз высказанное ему за годы службы:

– Чтоб ты провалился там, на своей службе, старый козёл!

И вот он добыл их россыпью целую машину. Рискуя погонами, ценой двадцатилитровой канистры со спиртом, променяв на кирпичи встречу с друзьями в роскошном ресторане, рассорившись с женой.

И вот он стоит перед нами – старый щёголь в глаженых брюках, в блестящих хромачах. Ищет в матросских глазах сочувствия и понимания благому делу, стоившему стольких жертв.

Нет в наших глазах ни того, ни другого. Нам бы в тёплую постель. Зарыться под одеяло и спать, спать, спать…

Мичман испытующе посмотрел на всех бодрым с морозу взглядом:

– Оце добровольци машину с кирпичами разгружать е?

Молчит рота. Каждый думает про себя: «Да обойдёт меня стороной несусветная дурь старого служаки!».

– Шо, нэма добровольцив? Ну, шо з того, пошукаем преступничков. Оце у мени туточки, мабуть, козлятники е…

Достал из кармана шинели замурзанную записную книжку, полистал, нашёл листок с давнишними записями.

– Курсант Гусаченко!

– Я!

– Курсант Полищук!

– Я!

– Курсант Авдеев!

– Я!

– Оце хворма одежды – ватники, шапки, верхонки – шагом марш во двор разгружать автомобиль. Остальные – отбой!

Как я завидовал тем, кто пошёл блаженствовать в койку! Чёрт бы побрал домино и всех сундуков–мичманов!

К кирпичам у Загнибородина было прямо–таки благоговейное пристрастие. Кирпичемания, я бы сказал.

Глубокой ночью, когда Владивосток спал, притихший после дневной суеты, четвёртая рота плелась в городскую баню. Завывал пронизывающий ветер, колол лицо мелким сырым снегом. За нами, ракетчиками, тащилась рота трюмных машинистов.

Лучше зарости грязью, провоняться истлевшей в лохмотья робой, чем подняться среди ночи и, спотыкаясь, плестись в эту проклятую баню! Посмотреть со стороны – колонна пленных немцев из–под Сталинграда!

Мы несли вещмешки с грязой робой, мылом и полотенцем. Выгнанные на собачью холодрыгу, мы не испытывали ни малейшего желания к омовению на тяжёлых, мраморных скамьях, на которых так запросто подцепить заразу после мытья городских бродяг. Зато потом, галдя и дурачась, целый час блаженствовали в парилке и под душем. Торопливо, чтобы успеть, стирали оба комплекта робы, носки и трусы. Натирали друг другу спины намыленными тельняшками. Вдвоём с кем–нибудь выкручивали руками стиранную робу, потому что после бани одна пара ложилась в вещмешок, а другая, влажная, напяливалась на себя. За неопрятный вид инструктор Петухов давал наряд вне очереди. В роте не постираешься. Вот и приходилось стирать то, что на тебе, потом шагать на сыром ветру в мокрых, прилипших к телу штанах, в плохо отжатых голландке и тельняшке.

Блаженство мытья быстро кончалось из–за «кирпичемании» мичмана Загнибородина. Ещё не успели помлеть в парилке, а уж мичман кричит:

– Оце закончить помывку! Выходи строиться!

По пути в роту заходим на стройплощадку. В то время они не огораживались. Пьяный сторож спал где–нибудь в будке.

– Рота! Правое плечо вперёд! К поддонам шагом марш! Взять у кажную руку по кирпичу!

Взяли задубевшими в перчатках пальцами, понесли. На спортплощадке сложили: штабелёк приличный получился.

Ну, боцманюга старый! Достал своими кирпичами!

Как–то Загнибородин мылся вместе с нами. Я и мой друг Петруха Молчанов решили, что есть подходящий момент подхохмить над старшиной роты, задолбавшим нас «хвотоаппаратом» и кирпичами. Дело в том, что у надводников роба белая. Они её даже с хлоркой стирают, чтоб ещё белее была. У подводников – синяя. Сколь её не стирай, ни полоскай – линяет, зараза, превращает воду в чернила. Обрез с такой фиолетово–чёрной водой стоял на мраморной скамье, возле которой мы с Петрухой выкручивали воду из штанов. Один держит, другой крутит, собирая штаны в узлы. Потом обернёшься вокруг себя да ка–ак потянешь! Ни одна стиралка с центрифугой так не отожмёт! Тянем–потянем штаны и видим: в дальнем углу Загнибородин обрез с чистой водой принёс. Умостился поудобнее на скамье, голову намыливает. Тут и родилась шальная мысль. Схватил я свой обрез с грязной водой и бегом к нему. Пока мичман, весь в ошмётках мыльной пены драл голову, я тихонечко поменял тазики. Промыл глаза старый морской волк из подставленного ему обреза. Удивлённо уставился на чёрную воду. Ничего не поймёт. Дошло! Вскочил, как ужаленный, глядит по сторонам. Все при делах: стирают, отжимают робы и тельники, под душем плещутся. Шум, гам, звон жестяных тазиков. Свет запотевших плафонов еле пробивается сквозь белый пар. Попробуй, сыщи тут «преступничка»! Загнибородин выплеснул грязную воду и в раздевалку. Через минуту оттуда:

– Четвёртая рота! Закончить помывку и стирку! Выходи строиться! Вот я вас, преступнички!

– Старый пень! Куда гонит?

– Ещё полчаса положено мыться нашей роте, а он уже выгоняет из бани, – возмущаются курсанты.

Мы с Петрухой знаем, почему Загнибородин так раздухарился. Помалкиваем. Сопим в две дырочки, посмеиваемся втихомолку.

А мичман пуще прежнего лютует. Рвёт и мечет. Распаляется:

– Ишь, чего удумалы, бисовы дети! Обрез с грязными ополосками мени подставляты! Ну, я вам покажу кузькину мать! Уместо увольнения в воскресенье гальюны будете драить, порядок у роте робыть будете!

Когда Загнибородин сильно распалялся, то с украинского переходил на русский и крыл нас семиэтажными ругательствами.

– Мать вашу! В акулью печёнку, в китову селезёнку! В рыло свинячье, в ухо телячье! В нос собачий, в хвост поросячий!

Далее следовали боцманские выражения, не поддающиеся нормативной лексике и литературной обработке.

Под непечатные пожелания мы возвращались из бани в задубевших робах, с вещмешками, полными мокрого белья. Поджав зябнувшие руки в рукава шинелей, торопились поскорее в роту. Может, удастся еще часик вздремнуть, согреться под одеялом. Не тут–то было!

– Правое плечо вперёд! – командует старшина роты. – На стройку шагом марш! Взять у кажную руку по кирпичу!

Принесли, сложили. Ещё штабелёк вырос на спортплощадке. На обрамление цветочной клумбы хватит! Или на домик пана Тыквы!

– Ну, мичман! Ну, строитель хренов! Задолбал кирпичами!

– Что ему ещё отмочить этакое оригинальное? – задумчиво чесали затылки курсанты. Придумали…

Была у Загнибородина выработанная годами привычка: начинать бритьё минут за десять до утреннего построения. Поглядывая на часы, бывший лихой боцман–подводник тщательно елозил по лицу старенькой электробритвой.

В восемь ноль–ноль, тика в тику, в роту войдёт командир.

За минуту до прихода Минкина жужжание в баталерке прекращается. Мичман сдёргивает с вешалки фуражку, шинель, торопливо надевает. На ходу застёгивая пуговицы, выбегает навстречу с докладом.

И вот он, командир. Минута в минуту. В мороз. В метель. В зной. В дождь. Пунктуален как кремлёвский гвардеец, заступающий на пост у Мавзолея! Точен как корабельный хронометр!

– Равняйсь! Смир–рно! Равнение на – с–с–редину!

– Товарищ капитан третьего ранга! Во время вашего отсутствия в роте происшествий не случилось. Старшина роты мичман Загнибородин.

Командир здоровается с личным составом роты.

– Здравствуйте, товарищи курсанты!

– Здравия желаем, товарищ капитан третьего ранга!

Со стороны звучит примерно так:

– Здра жлам тащ кап треть ранг!

Что больше похоже на сплошное: «Гав, гав, гав…».

И так каждое утро. Но однажды…

Подловили курсанты момент, когда Загнибородин отлучился из баталерки. Сняли шинель и на мичманские погоны прикололи большие звёзды старшего офицера. По три вдоль жёлтых широких галунов. Свернули шинель внутрь, подкладом наружу, и на место повешали. Сами – шасть за дверь. Ботиночки чистят, к утреннему осмотру готовятся. Деловые ребята!

Приходит мичман. Электробритву в розетку втыкает, жужжит как обычно. На часы посматривает: пора!

– Рота! Становись! – кричит. Электробритву из розетки – дёрг! Фуражку на голову, шинелишку на худую фигуру, пальцы по пуговкам бегут. Ладонь ребром к околышу – «краб» на месте! А вот и командир! Хоть куранты по нему сверяй!

– Равняйсь! Смирно! Равнение на – средину!

Рука у козырька, строевым шагом навстречу. На погонах звёзды большие сверкают. Ну, вылитый адмирал! Пузеню бы побольше, да ряшку помордастее… А так, ничего, похож!

Командир роты Минкин от удивления глазами мырг–мырг. Рот раскрыл. Здороваться с нами не стал.

– Как вам не стыдно? – говорит. – Над пожилым человеком насмехаться… Над геройским боцманом прославленной Краснознамённой «Щуки»… Совесть у вас есть, обалдуи?

Да нам–то? Те, кто в первой шеренге себя щипают, чтобы не расколоться с трудом сдерживаемым смехом. Те, кто во второй, губы прикусывают, за спины товарищей прячутся. Угар полный!

Начальник 51‑го учебного отряда подплава контр–адмирал Сухомлинов был закадычным другом нашего мичмана. Два старых морских волка вместе начинали морячить юнгами Северного флота. Ещё до войны мальчишками–сиротами пришли в подплав. Помогали краснофлотцам подкатывать торпеды, мины, набрасывать на кнехты швартовы, подавать сигналы семафором, подметать пирсы, очищать от ржавчины борта подводной лодки. Много ещё чего помогали эти двое юнцов в ладно подогнанной матросской форме.

И вот судьба свела вместе старых друзей–приятелей, ветеранов–подводников, бок о бок прошедших смертельно–страшную войну на море.

Частенько вечером в субботу дневальный по роте, завидев расшитый золотом адмиральский мундир, перепуганно орал:

– Смирно!

Адмирал, сутулясь, входил, небрежно, будто нехотя козырял, типа: «Да отвяжись ты… Раскричался тут…». И буркнув: «Вольно…», проходил в баталерку, где его поджидал мичман Загнибородин. Адмирал выставлял бутылку армянского коньяка, разворачивал обёртку шоколадной плитки и доставал из кармана тужурки лимон. Корешки тихо и мирно беседовали, а мы сновали у двери баталерки, стараясь не пропустить важный момент встречи боевых друзей–военморов. По мере того, как осушался «Арарат», голоса закадычных корешков становились громче и резче. И вот он, момент!

– Помнишь, как ты в боевом походе аварийную захлопку вовремя не закрыл?

Это Сухомлинов.

– Мовчи, салага! Я на три дни раньше в подплав придэ!

Это Загнибородин.

– Ну, и что? Да ты переборку от подволока отличить не мог, всё путался. Старпом кричит: «К подволоку раздвижной упор подставляй!». А ты его на переборку крепишь. В отсеке темнотища, воздух гремит, вода хлещет…

Это опять Сухомлинов.

– А ты, салажонок! Зелэный як три рубли! Брось на клумбу – до жовтня никто не побачит. Будэшь лежать, покель трава не посохне… На мени бушлат шили, а тоби в проекте нема було…

Это опять Загнибородин.

Разошлись корешки не на шутку. Крепко перебрали. Коньяком не обошлись. Мичман заначку – «Столичную» из шкафа достал. Заметно, что ветераны вторую бутылку уговорили. Разбушевались.

– Как… со старшим по званию… разговариваешь… мичман? – икая, кричит контр–адмирал Сухомлинов. – Смирно!

Грохот опрокинутого стула, падающего тела, звон пустой бутылки. Несколько минут тишины. Негромкая бессвязная речь. Дверь открывается. Из баталерки, поддерживая друг друга, выбираются еле стоящие на ногах ветераны–подводники, герои торпедных атак в холодном, штормовом Баренцевом море.

Служебная адмиральская «Волга» увозит корешков домой, к верным жёнам–морячкам, сварливым ворчуньям с одинаково несносным характером, вечно не понимающим, что значит флотская дружба.

А мы, довольные, что мичман не остался ночевать в роте и не будет «хвотограхвировать», обсуждали встречу боевых товарищей, и смеясь, укладывались спать.

Эх, едрёно–солёно море!

А не служил бы я на флоте, кабы не было смешно!