Текст книги "Рыцари морских глубин"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Несбывшиеся надежды

Наутро, выбравшись из палатки, я обошёл узкую полоску суши, наводящую тоску однообразием и бедностью пейзажа. Безжизненные владения мои простёрлись аж на… двадцать шагов в длину и десять в ширину. На время вынужденной стоянки я сделался единоличным хозяином островка и теперь без всякого энтузиазма и с кислой миной осмысливал своё незавидное положение. Не разбежишься здесь, не разгуляешься. Ни палки дров. Ни кустов. Ни деревьев. Мелкая и редкая худосочная травка слегка опушила мокрый песок со взгорком в середине островка. А вокруг вода, вода…

Пасмурно. Серо. Ветрено. Прохладно. Поверхность реки колышется мелкими волнами. Не начался бы дождь.

Умываюсь, завтракаю чёрствым хлебом, салом и остатками вчерашнего чая. Спешно приступаю к ремонту лодок. Чем быстрее починю их, тем скорее покину столь унылое место.

Осмотр лодок подтвердил худшие догадки: надувные баллоны лодок неоднократно проколоты в носовых частях – последствия наездов на острые сучья. Впредь надо быть осторожнее. Найдя причину сдувания лодок, я воспрянул духом. Меня, бывшего антарктического китобоя напугают эти мизерные проколы на «резинках»?! Дефекты незначительны и легко устранимы. Вот когда возле Курил в борт нашего судна въехало носом другое, то была, скажу вам, пробоина! Протараненный «Робкий» осел кормой в воду по самую шлюпочную палубу, и если бы не успел моторист Боря Далишнев выбить клинкеты аварийной двери, поглотила бы китобоец океанская пучина. Вода хлынула в пробоину огромным валом. Другой на месте Бори сиганул бы с перепугу по трапу наверх. А Далишнев схватил кувалду, вышиб клинья, удерживающие запорную дверь над переборкой, разделяющей два машинных отделения. Массивная железная дверь скользнула по направляющим вниз, наглухо закупорила проём. Вода затопила лишь одно машинное отделение. Китобоец остался на плаву. Об этом случае, придёт время, расскажу подробнее. А сейчас, пока из–за облаков выглядывает солнце, пора лепить заплаты.

Забыв про ноющие пальцы, весь день возился с резиной и ножницами. Вырезал латки, зачищал повреждённые места, намазывал клеем, выжидал, пока подсохнут склеиваемые поверхности, и соединив, крепко прижимал одну к другой. Скушно читать эти строки, но ещё скушнее заниматься таким скушным делом. Извините за тавтологию, конечно.

К вечеру погода ухудшилась. Пошёл дождь. Пусть льёт. Заклеенные лодки сохнут в палатке. «Радио России» услаждает слух голосом Валерия Ободзинского:

Эти глаза напротив чайного цвета,

Эти глаза напротив – кто это, кто это?

Чудо техники – газовая плитка заменила сегодня традиционный костёр. Кипятком залил лапшу «Доширак», запарил пакетик чая. Баранки вприкуску с конфетами дополнили ужин в этот ненастный, но по–своему замечательный вечер. Ведь у природы нет плохой погоды. Всякая погода – благодать!

Лодки починены. Ранки на пальцах не беспокоят как прошедшей ночью. Никто не потревожит меня на этом безлюдном островке. Я могу, при желании, остаться на нём навсегда, до конца дней своих быть здесь королём и подданным. С наступлением холодов, когда станет река, по льду натаскать сюда дров и брёвнышек, построить хижину, сложить из камней очаг, ловить петлями зайцев и ни о чём не тужить.

Так мечтал я, прислушиваясь к шуму дождя и плеску волн, глядя в открытый полог на сумрачное небо. Быстрый взгляд рыбака, мельком брошенный с мчащейся моторки на одинокую палатку – вот и всё внимание, проявленное к скромной персоне туриста–одиночки.

А мне того и надо. Не хочу делить своё крохотное «королевство» с пришлыми людьми. Их рыбацкое счастье в гудящей моторке, со звоном стучащей дюралевым днищем о волну. В пойманной рыбе и пропахших чешуёй капроновых сетях. В вырученных за проданную рыбу деньгах. В удачном отрыве от рыбнадзоровской погони. Не до созерцания им обских красот. Не до впечатлений и воспоминаний.

Шум катеров и моторок, проносящихся мимо островка, то нарастает, то затихает вдали. Нипочём рыбакам непогодь. Цепкие руки и в темноте привычно и хватко выпутывают из сетей стерлядь, торопливо швыряют в ящики. Полный газ – и вот уже моторка невидимой птицей устремляется в ночную мглу. Мчит, задрав нос и взлетая над встречной волной. Догоняй, рыбинспектор! Фигу тебе! Мелко плавал твой «Вихрь» против «Ямахи» и «Судзуки»!

Шумит, плещется рядом с палаткой река. Один–одинёшенек, посреди необъятного обского раздолья лежит в той палатке заблудший путешественник–романтик, странствующий идиот, плывущий в Никуда. Грезы далёкой наивной юности и горячей молодости вновь оживают в памяти старого мечтателя. Самая яркая, самая дорогая пора в жизни. Приятно вспомнить…

…Бухта Золотой Рог. Шумят, плещут, накатываясь на причальную стенку, пенистые морские волны. Подводная лодка–ракетоносец К-136 замерла у пирса 178‑го судоремонтного завода. В каюте командира БЧ‑2 старшего лейтенанта Тушина я и мой друг Петя Молчанов…

Стоп, машина! Полный назад! Не в то время заехал. Поторопился. Согласно хронологии моего жизнеописания, я ещё не вернулся на корабль. Я – в Боровлянке, в отпуске гуляю.

А было так…

После жарких, но бесплодных обжиманий с Тоней Борцовой в запасе оставалось свидание с Людмилой Прокопьевной. Побыть в отпуске и не поиметь женщину – позор для моряка. Все его помыслы устремлены на осуществление неодолимого желания – утолить сексуальную страсть, стать мужчиной. И сказано в знаменитом буддийском сборнике изречений «Дхаммападе»: «Пока у мужчины не искоренено желание к женщине – пусть даже самое малое, – до тех пор его ум на привязи подобно телёнку, сосущему молоко». И как телёнок, сгорающий от нетерпения прильнуть губами к соску, на другой день я отправился в Боровлянскую школу. Встреча, назначенная любвеобильной «англичанкой», сулила радость пылких свершений. И вот я близок к манящей цели. Сильно намагниченная к двадцати годам стрелка моего компаса дрожит и колеблется от напряжения. Курс – школа! Велико притяжение сексуального магнетизма! Ну, училка, держись! Размагничу компас так, что он ещё долго не собьёт меня с курса. Гонимые вожделением паруса моего маниакального корабля, надутые страстью, яростно несли меня навстречу буре чувств и шторму любовных утех. «Нет огня большего, чем страсть», – гласит стихотворная сутра всё той же «Дхаммапады».

Обуреваемый необузданным желанием реализовать возможности военно–морского отпуска, не чуя ног, влетел в школу. Рванул дверь класса – пусто! Заглянул в учительскую – никого!

– Вы ищете Людмилу Прокопьевну? – окликнула меня очкастая, конопатая девица, перепачканная мелом. Подмышкой журнал, на локте левой руки большой деревянный треугольник. В правой – такой же огромный циркуль. Волосы схвачены в пучок. Коричневая шерстяная кофта, длинная юбка и стоптанные валенки составляли её наряд. Невзрачный вид «математички» охладил мой пыл.

– Иди в дом бабы Дуси, отопри замок и входи, – загадочно прошепелявила щербатым ртом представительница не всегда прекрасного пола. Подала ключ с подвязанной к нему красной тряпочкой, изобразила длинную, до ушей, улыбку. Лучше бы ей не улыбаться! Губы тонкие. Глаза, увеличенные толстыми линзами, выпученные. «Ну, и жаба, – передёрнулся я, на миг представив себя в роли её любовника.

Полагая, что Людмила Прокопьевна дома отсутствует, но скоро придёт, напрямки, через заснеженные огороды, я поспешил к месту встречи. Тяжёлый амбарный замок с клацаньем открылся, впуская в покосившуюся старую избу. На улице дубориловка, а здесь уютно и жарко. Я сбросил бушлат и бескозырку, прошёлся по горнице. Деревянная кровать с горкой пуховых подушек застелена лоскутным покрывалом. Тёплая русская печь задёрнута цветастою шторой. Расшитые полотенца–рушники над иконой. Горшки с геранями на низких подоконниках. Два оконца закрыты ситцевыми занавесками. На столе, покрытом вязаной, с кистями, скатертью, тетради, ручки, учебники, стеклянная чернильница, резиновый слонёнок. В углу, у печи ухваты, сковородник, кадушка с водой. На полу домотканный половик. Пушистый сибирский кот вольяжно развалился посреди горницы, изнывая от сытости и лени.

– Ну, что, Васька, скоро училка придёт? – потрепал я кота, но тот недовольно и нехотя постучал хвостом. В ожидании Людмилы Прокопьевны я плюхнулся на кровать, прикидывая, удобно ли будет на ней совершить первое в жизни совокупление. В том, что оно состоится, сомневаться не приходилось: вчера «англичанка» готова была отдаться на своём учительском столе, о чём напоминала нижняя губа, слегка прикушенная её мелкими зубами. Время ожидания тянулось медленно. Нетерпение нарастало. Страсть кипела через край. Маятник «ходиков» успел отстучать два часа, прежде чем я начал громко выражать мысли относительно предстоящей встречи с Людмилой Прокопьевной. Обращаясь к «собеседнику» – коту Ваське, я торжествовал:

– Ну, брат Василий! Кранты твоей училке!

Изливая эмоции, я сопровождал их солёными словцами и вдруг увидел в стареньком, облезлом зеркале, висящем над кроватью, как откинулась штора над русской печью. Из–за неё насмешливо смотрели на меня по–кошачьи зелёные глаза Людмилы Прокопьевны. Они, казалось, говорили: «Пацан… Совсем пацан…».

Всё во мне упало, сникло, скисло в одну секунду.

– Как?! Вы – здесь?! – пролепетал я.

Оторопелый взгляд моих вытаращенных глаз, отпавшая челюсть и застывшая в немой сцене фигура вызвали её неподдельный хохот. Повалясь на овчины, Людмила Прокопьевна закатилась смехом.

Схватив бушлат и бескозырку, я пулей вылетел из деревенской гнилушки, притязавшей на роль дома свиданий. Лицо пылало. Сердце колотилось. Такого «пузыря» дать! При неосторожном погружении подлодки на поверхность могут выскочить демаскирующие субмарину пузыри. Отсюда и поговорка подводников: «Дать пузыря…», то есть обнаружить себя, опозориться, опарафиниться, допустить промашку. А я такого «пузыря» дал!

Позже, в сельском клубе, страшилка секс–жаба сделала попытку завлечь меня в избу бабы Дуси.

– А ключик у меня, – покрутила она перед моим носом знакомой мне красной тряпицей. – Заходи завтра вечером… Баба Дуся сторожить уйдёт, а Людмила в Тогучин на выходные уедет…

Я отказался якобы из–за ссоры с Людмилой Прокопьевной.

– Что она учудила? На печь спряталась за мной подсматривать.

– Дурачок, – прошепелявила страшилка. – Люда ночь за тетрадками просидела, планы уроков составляла. Занятий в тот день у неё в школе не было, вот и прикорнула на печке. А баба Дуся коров доить на ферму ушла. Я и заперла Люду, чтобы поспала немного до твоего прихода.

В те дни в нашу семью постучалась беда. Она пришла повесткой из Тогучинского районного нарсуда, присланной отцу. Мать запричитала, заплакала.

– Вот до чего довели тебя попойки. Всем хотел хорошим быть, со всеми пил, ни одной рюмки мимо рта не пропустил, – кричала мать. – Всем помогал, за то и сдали тебя собутыльники.

– Ерунда… Обойдётся… Не посадят же за две поллитры, – отмахнулся отец.

Он уехал на суд и вернулся через… два года. Судили его за… взяточничество. Давнишний и злейший враг отца – бывшая любовница Таисья Горячева, ярая сельская коммунистка и доносчица написала заявление в… Новосибирский обком КПСС: «Боровлянский лесник раздаёт государственный лес налево и направо за взятки». Первым секретарём обкома в те годы протирал штаны родной брат её мужа Горячев. Он взял «маляву» золовки под личный контроль. Возбудили уголовное дело. Его долго «шили белыми нитками», не находя доказательств взяток, но Горячев звонил, интересовался ходом расследования, давил, и следователи лезли из кожи вон, пытаясь наскрести дерьма. Приезжали в Боровлянку, искали свидетелей получения отцом взяток. Таковых не находилось. Следователи перерыли весь наш дом в поисках денег, драгоценностей и дорогих вещей. К их немалому удивлению и разочарованию кроме затасканного домашнего тряпья, затёртых покрывал и старого батарейного радиоприёмника «Рекорд», ничего не нашли.

Справедливости ради отмечу: ни один боровлянский житель из числа поволжских немцев не дал показаний против отца, начисто отрицая всякие обвинения в его адрес. Зато нашлись–таки в деревне малодушные люди. Земляки Иван Паршуков и Николай Малинкин показали: «…поставили леснику две бутылки водки за то, что дал им спилить несколько сухих берёз на дрова». А кто с водкой к отцу не приходил?! Все! Сидели с ним за одним столом. Вместе выпивали принесённую водку. Сжирали нашего хлеба, сала, мяса, сметаны, масла, яиц, наших пельменей, солений, колбас домашних, блинов, ватрушек, пирогов на значительно большую сумму, чем стоимость принесённой ими бутылки водки. Они были гости в нашем доме. Не за водку отец помогал землякам! Водку гость прихватывал с собой приличия ради. Без бутылки какой у мужиков разговор о житье–бытье? За ней, родимой, в дружеской беседе и договаривались, где сено покосить, где дровишек в зиму припасти, где жердей на забор нарубить.

За две бутылки водки посадили отца. Отомстила Таисия с помощью обкомовской гниды за отвергнутую любовь. Но не отца наказал суд. Пострадала семья. Мать беспрестанно моталась в Новосибирскую тюрьму с передачами для отца. На последние гроши покупала копчёную колбасу. Другую там не принимали. А отец в тюрьме не страдал. Начальник её оказался бывшим сослуживцем из конвойных войск НКВД. Устроил хлеборезом. Должность среди заключённых привилегированная.

В отсутствие отца я помогал матери нянчить малолетнюю сестрёнку Людку, управляться с домашним хозяйством: раздавал корм скотине, чистил в стайках, таскал воду на коромысле из речки: лошадь Волгу отобрали у нас после суда.

– Генадь, ви есть зольдатен, – рано поутру прибежал ко мне запыхавшийся сосед Андрей Веде. – Отшень прошу сделайт пух–пух мой швайн…

Я удивлённо посмотрел на него.

– Стреляйт мой кабан, – пояснил немец. Я опять ничего не понял и только плечами пожал в недоумении. Андрей изобразил мимикой и жестами:

– Вот так: пух–пух! Ви стреляйт! Мой кабан капут!

– Застрелить вашего кабана? – дошло до меня.

– Я-я! Кароший кабан! Зер гут шпик! Я путу давайт тебе шпик! Битте!

– Да, ладно, дядя Андрей, не надо мне сало, у нас своё есть. Я помогу вам забить свинью просто так, по–соседски. Эка невидаль шмальнуть жаканом по стоячей свинье! Сейчас приду, дядя Андрей!

– Данке шён! – обрадованно поблагодарил Веде и поспешил домой, озабоченный предстоящими хлопотами по разделке туши. Забой жирной, упитанной свиньи в деревенской семье всегда праздник, тем более в такой бедной как Веде. Андрей умчался готовить солому для опаливания щетины, греть воду и заниматься другими столь же приятными ему в этот день делами. Я выдернул из патронташа один пулевой патрон, снял с гвоздя отцову двустволку и последовал за ним. Огромный ушастый боров, с вечера не кормленный, чтобы кишки при разделке были пусты, гулял с визгами во дворе, требуя пищи. Я никак не мог прицелиться в него. Немцы выглядывали из сеней из–за приоткрытой двери.

– Поставьте кабану корыто с едой для приманки! – крикнул я Андрею. Тот вынес тазик с отрубями, и голодная свинья бросилась к нему. Я поймал на мушку голову кабана и нажал спуск. Бахнул выстрел. Пуля отрикошетила от твердолобой свинячьей башки, с воем унеслась в заснеженный огород. Кабан взревел и в бешеной злобе принялся поддевать рылом ветхий забор перепуганного немца, спрятавшегося за дверь. Ещё немного и ошалелый боров повалит изгородь, рванёт напропалую на улицу. Гоняйся потом за ним. И почему я взял один патрон?! Ругая себя за самонадеянность, я опрометью кинулся домой. На этот раз схватил весь патронташ и бегом возвратился к избе Веде. Боров продолжал буянить, размётывая на своём пути корыто с отрубями, поленницу дров, конные сани. Под его мощным рылом трещали жерди забора, и только слепая ярость мешала кабану найти калитку, одним ударом сломать её и убежать. Загнав патроны в оба ствола, я носился за ним вдоль изгороди, пытаясь прицелиться. Наконец, мушка ружья на секунду задержалась на левом ухе рассвирепевшего кабана. Я, не мешкая, спустил курок. Выстрел оказался убойным. Боров упал на передние ноги да так и остался лежать. Из сеней высыпало семейство Веде. С вёдрами, тазами. Андрей хватанул ножом по горлу свиньи, и кровь хлынула в заранее подставленный под неё таз. Ни капли продукта с таким трудом выращенной свиньи не должно пропасть. Праздник заготовки в зиму сала и мяса в семье Веде начался. Возбуждённые радостью близкого сытного обеда, добрые соседи–немцы суетились вокруг туши, кивая мне и неоднократно повторяя:

– Данке шён! Данке шён! Спасибо!

Я не стал им мешать. Довольный, что помог хорошим людям, вернулся домой. А вечером Андрей заявился ко мне с каралькой кровяной колбасы. В ответ на мой отказ, он категорично замахал руками:

– Не нато меня обижайт… Кушайт этот кольбас… Ви есть зер гут зольдат!

Да-а… В таких буднях протекал мой флотский отпуск.

– Трудно тебе одной? – однажды за вечерним чаем спросил я мать. – Хочешь, приведу в дом Тоню Борцову? Будет помощницей…

– Ты не любишь её, сынок, – вздохнула мать. – А без любви – что за жизнь? Так, маята одна. Не ломай Тоньке жизнь из–за меня. Да и свою тоже. Как–нибудь справлюсь.

Эх, мать, мать… Если бы ты знала, как хотелось накрыться одним одеялом с Тоней! Уткнуться носом в тугую грудь и млеть. А там, в постели, глядишь, былая любовь разгорелась бы с новой силой. Не поняла мать моего сокровенного желания побыть с женщиной. А отпуск подходил к концу. Стыд и срам! За два месяца не соблазнил ни одной деревенской простушки! Что скажу друзьям на К-136? Врать, придумывать небылицы? Или сознаться, что моряк–подводник на поверку оказался тюхой–матюхой? А они спросят непременно.

Неожиданно свалившиеся на меня заботы о домашнем хозяйстве начисто лишили надежд вольготно–разгульной жизни, нарисованной воображением в ожидании отпуска. Нет, не так в пылких мечтах и грёзах намеревался отдохнуть «морской волк», уставший от дальних походов по океанским просторам. Покачиваясь на подвесной койке в четвёртом отсеке К-136, мысленно раздевал, обнимал, целовал всех без разбору милашек. Готовясь к отпуску, усердно начищал до зеркального блеска ремённую бляху. Подшивал, подгоняя по себе, утюжил форму, намереваясь весь отпуск прошагать победным маршем любви. Надеялся в приятном времяпрепровождении провести его. В тех вожделённых мечтах не думалось о свинарнике, конюшне, коровнике, курятнике, сеновале и дровяном сарае. Столько надежд возлагалось на отпуск! Увы. Не формой пришлось щеголять, а вилами, лопатой, метлой орудовать.

Несколько раз сходил на охоту с двустволкой отца. Подстрелил двух зайцев, косача и трёх рябчиков. Однако, охота не развеяла скуку и однообразие медленно тянущихся отпускных дней. Захотелось вернуться на корабль. В дружный, славный экипаж К-136..

Мать, видя моё неважное настроение, предложила:

– Съезди на денёк в Новосибирск. Галю проведаешь.

Развязала платочек, отдала последнюю десятку.

Сестра Галина училась в педучилище. Туда я не пошёл. Напрасно… Там настоящий девичий инкубатор! Хранилище невест. Пансион юных красавиц, страждущих любви. Какая–нибудь вертихвостка непременно клюнула бы на морячка.

В Новосибирске ноги понесли меня в другом направлении. Нетерпелось увидеть Ольгу Саар. Узнать, как поживает она. Замужем или нет? Счастлива ли со своим стилягой Пашкой?

Среди трущоб Каменки не без труда разыскал барак на 5‑й Кирпичной горке. Постучал в знакомую, обитую войлоком дверь.

– Гена-а! – вскинула руки Настя – бывшая квартирная хозяйка Ольги. – Какой красивый! Признайся – девки, наверно, штабелями ложатся?! Ну, всё! Увидит Ольга – в обморок упадёт от счастья!

И опережая мой вопрос, затараторила:

– Никого у неё нет! Живёт в общежитии. Пашку того худосочного, длинноволосого нагнала давно. Сейчас пойдём на завод, встретим её с работы.

– Удобно ли? Два с половиной года не виделись…

– А зачем же ты тогда пришёл, как не повидать её? Да она рада–радёшенька будет. Такой парень пришёл! Всем девкам на зависть!

Скоро мы стояли на проходной завода. Сердце бешено колотилось от волнения. Какая она? Холодно–неприступная, сдержанно–молчаливая?

Я узнал её сразу. Она шла всё той же гордой эстонской походкой. Соломенно–золотистые локоны, прикрытые модной шляпкой, рассыпались по плечам. В глазах неподдельная радость, удивление, блеск. Счастливая улыбка. Смущённо подала руку в перчатке.

– Привет, моряк!

– Здравствуй, Оля!

Охваченные востогом внезапной встречи мы молча смотрели в глаза друг другу. Она не спешила высвободить из моей руки свои пальчики, обтянутые тонкой замшей.

– Ладно, вы оставайтесь, а я побежала на смену, – скрываясь за вертушкой проходной, кивнула нам на прощанье Настя.

Славная, добрая женщина. Спасибо тебе за мгновения счастья, испытанного от встречи с Ольгой. В море, на вахте в отсеке лодки, в мечтах своих много раз представлял себе эту встречу. И вот наяву сжимаю руку Ольги, гляжу в её небесно–синие глаза. Сгораю от желания поцеловать их, прильнуть к её губам, погладить россыпь волос. Но кругом люди. Смотрят на меня, на Ольгу. Мы красивые, привлекаем внимание проходящих мимо заводчан, истываем неловкость. Она выдернула свою руку из моей, нерешительно спросила:

– Пойдём?

– Я провожу тебя до общежития?

Банальный вопрос прозвучал нелепо. Ольга рада встрече. Само собой пойдём вместе. Само собой до общежития. Она взяла меня под руку справа. Я попросил перейти на левую сторону. Объяснил:

– Вдруг встретится патруль… Надо честь отдавать…

И патруль действительно нарисовался перед нами на проспекте Дзержинского. Я чётко приложил руку к бескозырке, но старший лейтенант подозвал меня и попросил предъявить документы. «Пехота необученная! Перед своими солдатиками выпендривается», – подумал я, подавая служебную книжку, увольнительную и воинское требование на обратный проезд. Убедившись, что всё нормально, начальник патруля не спешил отдавать документы, игриво поглядывая на Ольгу.

– А скажите, матрос…

– Старший матрос!

– Скажите, старший матрос, какие у вас на флоте пуговицы к штанам пришивают? – хихикнул офицер и подмигнул солдатам. Те, стыдясь красивой девушки и бестактности начальника патруля, стеснительно молчали.

– А вот такие! – показал я кулак. – Пришьёшь одну – долго не отрывается. Разрешите идти, тащ старшнант? – привычно вскинул я руку к бескозырке. Офицер, рисуясь перед Ольгой, явно набивал себе цену. Отдал документы, нехотя козырнул.

– Счастливо провести отпуск с очаровательной блондинкой, старший матрос…

Шагов за пять, как отошли, я услышал за спиной голоса:

– Везёт же этому отпускнику… Такую бабу урвал!

– Так он же моряк, товарищ старший лейтенант…

Гордость распирала моё самолюбие. Идти с красивой, модно одетой девушкой по многолюдному проспекту! Прохожие часто оборачивались, провожая нас взглядом. Парни «давили косяка» на Ольгу. Девчата стреляли глазами по мне.

Вахтёрша, расплывшаяся на стуле очкатая карга, не отрываясь от вязания варежки, пропустила в общежитие, сердито предупредила:

– Только до десяти часов!

Старая кочерга! Неужто сама никогда не хотела провести ночку с парнем? От злости на свою старость строжишься сейчас, блюдёшь порядок, предписанный правилами общежития. Не сочувствуешь молодым, дряхлая развалина.

В комнате Ольги уединиться не получилось. Мы сидели на её кровати, и я робко пытался приобнять Ольгу за талию, но всякий раз отдёргивал руку. В комнату то и дело забегали общежитские девицы. Понятно, зачем: На Ольгиного кавалера поглазеть. Шутка ли! Моряк да ещё и подводник! Убегали, опять прибегали. Мы ни разу толком не поцеловались. При ярком свете лампочки любовь не клеилась. Наконец, я решительно поднялся с намерением погасить ненавистную лампочку. В темноте про любовь толковать сподручнее. Как говорится, чем темней, тем интимней! Не успел руку протянуть к выключателю, в комнату вошла соседка Ольги.

– Что скучаете? По радио постановку интересную передают: «Свет далёкой звезды». Там такая любовь! Слушайте! – крутнула ручку громкости на динамике, забренчала ложками, стаканами, готовясь пить чай.

Положение сложилось удручающее. Ольга, как прежде, была так близка и так далека. Как звезда, о которой шёл радиоспектакль. Податься с ней некуда. Денег на гостиницу нет. На улице зима. В коридорах общежития беспрестанно бродят жильцы, шастают по комнатам, шаркают шлёпанцами в туалет, гремят в кухне кастрюлями. И ни ума у них, ни фантазии освободить нам комнату на пару часиков. Пока я раздумывал, что бы такое дерзкое сказать мешавшей нам девице, дверь настежь распахнулась. Старуха–вахтёрша, привыкшая в подобных случаях к непременным возражениям жильцов и гостей, сразу взяла резкий тон:

– Молодой человек! Попрошу на выход!

Бесцеремонность старухи, молчаливость Ольги, шлынданье по комнате её подруги, необходимость немедленно уйти наполнили мою душу раздражением, сожалением, огорчением, разочарованием. «Зачем? Ну, зачем я припёрся сюда? Болван! Не пошёл в педучилище. Там такие чувихи! Какой дурак!».

Так думал я, надевая бушлат «пред грозныя очи» вахтёрши, ожидавшей меня у открытой двери. Сухо попрощался с Ольгой. Ошеломлённый такой, не располагавшей к любви, обстановкой, я даже забыл спросить у Ольги адрес и не оставил ей свой.

Мела позёмка. Пустой, грязный и холодный трамвай вёз меня до вокзала. Холодно, пусто и противно было и на душе. Возвращаться в Боровлянку не хотелось. Что там делать? Опять чистить стайки? Нянчить маленькую Людку в отсутствие матери? Для этого ли я так тщательно готовился к отпуску, так ждал его?

До отправления последней элекрички до Тогучина оставались считанные минуты. Едва я, запыхавшись, вбежал в вагон, как двери закрылись за мной. В полупустом салоне, пристроившись у тёмного окна, я понуро сидел, коротая часы монотонной езды и размышляя о своём незавидном положении. Я впервые особенно остро ощутил неполноценность безденежного существования. И причина неудачной поездки к Ольге – пустые карманы. Были бы деньги – купил бы костюм, пригласил бы её в кафе. Потом в номер гостиницы. Там вино, конфеты. Духи бы подарил или перстенёк золотой. Эх…

– Разрешите присесть рядом, товарищ моряк? Что такой грустный и печальный вид?

Средних лет мужчина, не дожидаясь ответа, придвинулся ближе. По виду – интеллигент. В поношенном сером пальто. Мятые брюки, потёртая шляпа. Съехавший на сторону залоснившийся галстук. Не первой свежести воротник рубашки. Затасканный портфель. Очки с толстыми линзами. На ногах разбитые в дрободан боты «прощай, молодость». Шерстяной клетчатый шарф служил интеллигенту носовым платком. Он высморкался в него, снял очки, подслеповато глядя с добродушно–заискивающей улыбкой, оголяя прокуренные жёлтые зубы. Лицо усталое, небритое, с блеклыми, навыкате, глазами и красноватым носом.

– В отпуск прибыли, товарищ моряк? На Тихоокеанском служите? Прекрасно! Море – это замечательно! Дальние походы… Чужеземные страны… Пальмы, бананы, обезьяны… И женщины! Как романтично! А я, к сожалению, скромный учитель словесности в Тогучинской средней школе. Тоже в юности о морях–океанах мечтал. Не довелось покорять женские сердца морским мундиром. Теперь всё, брат. В Новосибирск мотаюсь к врачу. Половым бессилием страдаю. Импотенцией, по–научному. Лекарство дали. Сильный возбудитель. Мертвеца подымет.

Незнакомец пошарил по карманам, извлёк замызганный пузырёк с прозрачной жидкостью. Пальцы интеллигента заметно подрагивали.

– Пан–то–крин, – по слогам прочитал «учитель словесности» надпись на этикетке. – Из оленьих рогов–пантов его делают. Дехвицит! Врач предупредил: «Передозировка опасна». Ежли несколько капель этого чудо–лекарства капнуть, к примеру, девке в вино али в чай – всё! Хана! Прощай, невинность! Взбеситца, как молодая кобылица при виде резвого жеребца. Тут, брат, главное, момент не прозевать… Как глазки заблестели – шабаш! Веди и она твоя. Во, брат, какое снадобье выдал мне врач. По блату, конешно… Я евошного оболтуса грамоте учил… На одни пятёрки вытянул балбеса. В институт ноне поступил… В энтов, как бишь его, в корперативной торговли. Вот папаша евошный меня и отблагодарил препаратом дехвицитным. Да только интересу мне никакого. Уж коли хрен сам не маячит, нечего его силком принуждать. Хошь тебе уступлю пузырёк? – предложил мужчина, сотрясаясь как в ознобе.

– Зачем? На здоровье не жалуюсь. Без надобности мне лекарство.

– В том–то и весь вопрос! Понятно, к тебе можно партиями тёлок на огул водить. Управишься. Да не всяка на уговоры поддаётца… Чё на них время в отпуске тратить, балясы точить понапрасну? Тут … Как его… бишь? Стимулятор нужон. Плеснул чувихе пантокринчику в рюмку и готова. Приехали! Но не мешкай, не зевай, матрос. Иначе дама растележетца, где есть. За столом, в компании – ей без разницы. Бельмы вытаращит, про все приличия забудет. Как бешена сделатца… Порвать может, ежли не удовлетворить без промедлений. Опомнитца опосля, как припадошная: «Где я, что со мной?». А тебе чё? Сама ведь далась. Успеешь утащить девку в укромное место до того, как невтерпёж ей станет, то и дело в шляпе. Ну, так чё, берёшь пузырёк? За три рубли? Не переборщи, смотри. Пузырёк пантокрина быкам разводят на одно ведро… для повышения возбудимости к коровам. Две–три капли в рюмку вина – в аккурат будет… Как глазки заблестят – смело бери и веди. И она – твоя!

Я без колебаний отдал «интеллигенту» три рубля, оставленные на дорогу в Боровлянку. За такое чудо–средство приводить в охоту самых стойких девок я готов добираться на своих двоих, прошагать пешком двадцать пять километров. Впервой ли мне? Три года мерял шагами двадцать километров до Вассинской школы и обратно. Кстати, завтра у Катьки Наумовой день рождения. Приглашала гундосая трампампушка. Так и быть, испытаю на ней действие волшебного препарата.

Нет смысла дожидаться утра. Денег на проезд всё равно нет. И я отважился в ночь пойти в Боровлянку пешком. В лёгких хромовых ботиночках. В бескозырочке. Без перчаток. Приподняв ворот бушлата, засунув руки в карманы., бодро потопал в родное село. Благо, не ударил мороз. Пушистые снежинки вились перед глазами, завихряясь под утро в буран. С рассветом, еле держась на окоченевших ногах от усталости, поднялся на крыльцо своего дома. Упал, не раздеваясь, на кровать и проспал бы Катькин день рождения, кабы не мать, растолкавшая меня с просьбой натаскать сена корове.

Вечером в просторной хате Наумовых собралась деревенская молодёжь. Я заиграл на гармошке, и девчонки дружно запели:

 
Волны пенятся, мачты кренятся,
Ветер гонит облака,
Ночь беззвёздная, море грозное,
И тоска берёт моряка.
 

Полногрудая Катька на правах хозяйки подавала на стол закуски. Выпив очередную рюмку портвейна, бегала на кухню, не забывая одарить меня многообещающим взглядом. Подставляла тарелки с чем–нибудь вкусным.