Текст книги "Рыцари морских глубин"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Наконец, пришли, уселись в канаве, повели неторопливый разговор. Один усатый главстаршина с береговой базы, с лицом легендарного матроса Железняка, сказал приятелям так, словно и не был под арестом:

– Письмецо от подруги должно прийти, схожу в роту, а вы пока сгоняйте за курятиной… Мичман Раков, подлый Джага, все карманы обшмонал, последнюю беломорину отобрал, ту, что я в ботинок заныкал… Слышь, молодой, курить есть?

Курить арестантам строжайше запрещено. Озираясь по сторонам, я боязливо ответил:

– Не курю, товарищ главный старшина…

– Ладно, не писай гидравликой, молодой… Шум не подымай. Всё в ажуре. Мы скоро воротимся.

Он выбрался из ямы и пошагал в сторону береговых казарм. Другие тоже разбрелись по своим делам. Один солдат на склады к знакомому прапору за тушёнкой, другой в магазин за папиросами, третий к водолазам за спиртом. Ещё двое матросов, посовещавшись, отправились доставать консервы на закуску. Скоро я остался один. Конвоир без арестантов. А что было делать? Дёргать угрожающе затвором, дать предупредительный выстрел и в случае неповиновения открыть стрельбу на поражение, как предписывает инструкция выводного часового? Нет, я сел и стал терпеливо ждать.

Они, как обещали, скоро явились и не с пустыми руками. Главстаршина засунул за пазуху заветное письмо и подставил под баклажку пустую консервную банку.

– Наливай, Фёдор…Так, хорош…Давайте за то, чтобы Джагу Ракова черти с квасом съели.

– Не к месту будь помянут! Ты что, в натуре, аппетит портишь?

Выпили. Закусили тушёнкой. Закурили. Задумчиво помолчали. Сидя на краю траншеи, молча наблюдал я за пиршеством старых вояк – такими взрослыми дядьками казались мне те двадцатитрёхлетние парни – неисправимые самовольщики, пьянчужки, нарушители воинской дисциплины. Вдруг рядом с собой я увидел пару блестящих штиблет. Поднял глаза и обомлел: надо мной, заложив руки за спину, раскачивался на каблуках мичман Раков. За его спиной насмешливо улыбались солдаты из комендантского взвода..

– Каждому за курение и выпивку ещё по трое суток, – холодно произнёс начальник гауптвахты. – А вам, товарищ матрос, за нарушение устава караульной службы объявляю десять суток ареста! Сдать оружие!

– Ну вот, лёгок на помине оказался, – послышалось в траншее.

Так я из конвоиров очутился в арестантах.

Вечером нас построили во дворе гауптвахты на прогулку строевым шагом. Я очень переживал о содеянном проступке, но то, что увидел там, настолько развеселило, что и по сей день не сожалею о том аресте. Взводы заключённых под стражу нарушителей воинского порядка стояли на месте и громко хлопали ладонями по шинелям с громким криком: «А р-ряз! А р-ряз! А ряз, два, три-и…! Хлопки напоминали чёткий шаг по асфальту двора, обнесённого высоким забором. Смешно было лишь одному мне как новичку. Остальные с серьёзными лицами спокойно изображали шаг, оставаясь на месте. Мичман Раков сидел в кабинете и слушал через решётки рапахнутого окна, как здорово маршируют его подопечные. Раздалась команда:

– По самолётам!

Все бросились к деревянным топчанам, выставленным на улице для просушки, вмиг расхватали их, разошлись по камерам. Пока я размышлял, что к чему, мне достался самый разбитый топчан. Я взял его подмышку и последовал за всеми. После принятия баланды из пшённого супа, чёрного хлеба и несладкого чая в камере началось представление. Всеми рулил главстаршина, из–за которого я и очутился в компании завсегдатаев этого исправительного заведения. Для началы из старожил избрали «прокурора, судью, адвоката и палача». Судьёй, понятно был главстаршина. Он строго спрашивал вновь прибывших, указывая на окошечко в двери.

– Что это?

– Глаз Джаги!

– А кто Джага?

– Мичман Раков!

– Зачем решётки на окнах?

– Чтобы девушки цветами не забросали.

– А что такое самосад?

– Табак…

– Ну и дурак! Самосад – это картошка, которая кучей взошла на огороде Джаги Ракова. Он арестантов пригнал на свой огород, попросил их помочь ему посадить картошку. Они землю вскопали, посреди яму вырыли, семена в неё зарыли. Взошла картошка кучей. А тех арестантов след простыл – дембельнулись. Ищи ветра в поле.

– Кто такие «люди в белых халатах»?

– Врачи?

– Дурак!

– А-а, продавцы!

– Совсем дурак! И не просто дурак, а дурак, дура–ак… Люди в белых халатах это – санитары с медсанчасти. Надев противогазы, они приловили на сопке жену Джаги и поимели её. И она потом никого не могла узреть на лицо.

– Не знает – двадцать банок ему врубить! – требует «прокурор» – сиплый матросик с пропитым лицом.

– Прошу сбавить до десяти, – «защищает адвокат» – краснощёкий солдат–ефрейтор с буквами «ТФ» на чёрных погонах. – Подсудимый правильно ответил на первые вопросы.

– Добро, – соглашается «прокурор». Врубить десять банок и двадцать пять гавок на лампочку. – Палач, исполняйте приговор!

«Палач» – рыжеусый старший матрос со знанием дела задирает «виновнику» голландку и тельник на брюхе, оттягивает тощую шкуру и со смаком бьёт по ней ребром ладони. «Прокурор» считает:

– Р-раз… Два… Три… Десять! А теперь гавкай на лампочку.

Новичок падает на четвереньки, глаза – в потолок и лает:

– Гав, гав, гав…

Умора и только!

Меня от экзекуции освободили.

– Он за нас, годков, пострадал. Ты, молодой, – главстаршина глянул на какого–то наголо стриженого матроса. – Освободи гладкий топчан корешку!

Утром за мной явился старший лейтенант Тушин и произнеся своё неизменное: «Простите, киса…», забрал меня на корабль. Лодка уходила в море, я нужен был в экипаже.

Об этом нелицеприятном случае не преминул напомнить старпом после несостоявшейся поездки в Ташкент.

– В кочегарку! На исправление! Уголёк покидаешь, может на пользу пойдёт! Нет, вы только подумайте – его, как человека отправили, а он что учудил? – распалялся старпом.

Я стоял перед ним, понурив голову. Кого винить, кроме себя? Мне и самому очень жаль. Но что не случается – к лучшему. Не стоит горевать! В кочегарку так в кочегарку. И там служат моряки!

Я пришёл туда утром, представился по всей форме:

– Товарищ старшина второй статьи! Старший матрос Гусаченко прибыл в ваше распоряжение!

– Да ладно, здесь у нас не козыряют, – не глядя на меня, продолжая накручивать огромный вентиль, ответил белобрысый морячок в прожжёной углем робе, давно не знавшей стирки. Лицо в конопушках, улыбчиво–доброе. Парень руку паклей обтёр, подал:

– Будем знакомы: Фриц!

Прочитав недоумение на моём удивлённом лице, Фриц пояснил:

– Немец я, Фриц Крейдер. По какому году служишь?

– По четвёртому…

– Годок? Зачем тогда тебя прислали? У нас в котельной годки не работают… Садись, годок, отдыхай. Уголь кидать, котлы шуровать, топки чистить – не царское дело. Молодым нечего делать будет. Мы сейчас пойдём с тобой телевизор смотреть.

«Ничего себе живут, у них тут даже телек есть», – подумал я, направляясь за Фрицем. Он подвёл меня к трапу, усадил на ступени напротив высокой, чёрной железной стены водяного котла, отполированной многолетними протирками. «Где же телевизор?», – ломал я башку. Фриц уселся рядом, достал сигарету, чиркнул спичкой и уставился на блестящую стену котла. Вдруг наверху её, на зеркальной поверхности отчётливо отобразилась женщина. Ничего не подозревая, разделась донага, включила воду, начала мыться под душем.

Фриц выпустил колечко дыма, гордый за свою изобретательную находчивость, спросил:

– Нравится? Я придумал. Офицерские жёны в душ просятся. Пускаю. Старухам отказываю. Противно на них смотреть. Душ, видал, как отражается на железе? Зеркала не надо! Класс телевизор! Только годкам разрешаю смотреть. Молодым сюда хода нет.

– Телевизор и в самом деле у вас классный, – поддакнул я Фрицу, глубоко разочарованный отсутствием настоящего, в существование которого поначалу поверил. Затёртый до глянца дерматиновый диван в углу котельной мне больше приглянулся.

– Ложись, журналы почитай, газеты… Книги у нас есть, учебники. Я на подготовительные курсы записался для поступления в институт. Хочешь, вместе будем ходить?

С лёгкой подачи добродушного немецкого паренька Фрица Крейдера и с разрешения командира корабля Каутского я стал слушателем вечерних подготовительных курсов для подготовки на гуманитарный факультет.

По приказу старпома Куренкова заделался почтальоном – должность весьма уважаемая и почётная в экипаже. Будучи выведенным за штат, в море не ходил, всецело предоставленный сам себе. С наступлением зимы каждый день бегал на лыжах, занимался самообразованием, усиленно зубрил английский. Спал сколько хотел в кубрике плавбазы, и когда старпом Куренков, будучи дежурным по дивизии, сердито спрашивал во время утреннего подъёма:

– А кто это всё ещё спит?

Дежурный по команде мой друг старшина первой статьи Миша Горбунов торопливо отвечал:

– Кочегар Гусаченко, тащ капитан третьего ранга… С ночной пришёл, умаялся. Покидай–ка уголёк всю ночь…

– А он что хотел? Чтоб ему за его проступок служба мёдом казалась? Вот пусть помантулит в кочегарке!

И я «мантулил», протирая бока на койке в кубрике «Невы» в частое отсутствие лодки, находящейся в море. По договорённости с Фрицем, с которым я всю зиму сидел на подготовительных курсах за одним столом, в кочегарку я давно забыл дорогу.

Славный парень! Встреча с ним круто изменила мою судьбу.

Благодарю Ангела–хранителя, не позволившего мне поехать в Ташкент. Всё бы по–другому пошло. Хуже ли, лучше ли – не знаю. Но по–другому не хочу.

Последний, четвёртый и самый трудный год моей службы на Тихоокеанском флоте подходил к концу. «ДМБ неизбежно!» – утверждал неунывающий оптимист, нацарапавший надпись на переборке в гальюне плавбазы и пожелавший остаться неизвестным.

Камчатская весна светила в иллюминаторы «Невы» майским солнцем, озаряя лучом надежды намеченную цель – Дальневосточный государственный университет, отделение японского языка, куда я отправил все необходимые для поступления документы и с нетерпением ждал вызова из приёмной комиссии.

Как кругла земля и как тесен на ней мир!

Как в унисон бьются сердца людей и сплетаются их судьбы!

Как совпадают мысли и чаяния всех в надежде на удачу и успех в осуществлении мечты, на любовь и счастье!

Из корабельного динамика «Невы» гремел голос Эдуарда Хиля, и гимном звучала песня Роберта Рождественского:

 
Как в поле роса, как в небе звезда,
Как в море бескрайнем весёлый прибой,
Пусть будут с тобой, с тобой навсегда
Большая мечта и большая любовь!
Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди,
Вся жизнь впереди —
Надейся и жди!
 

Надейся и жди!

27 июня. Среда.

10.00. 1725‑й километр Оби.

На реке волны. Ветрено, но тепло и солнечно. Небо в слоистых облаках. Готовлюсь покинуть Киевскую пристань, вернее, то, что от неё осталось – заросший крапивой берег с грудами металлолома от раскуроченной сельхозтехники и развалюхами бывших изб и сараев. Не весело, однако, жили здесь «киевляне», коли разбежались отсюда на все четыре стороны.

В 11.00 отчаливаю, в раздумье поглядывая на небо, на неспокойную речную поверхность: что сегодня ожидать от погоды?

Пока плавание идёт нормально, если не считать болей в руках и ногах от чрезмерной весельной нагрузки. И хотя всю ночь спал глубоким и продолжительным сном, вчерашняя усталость даёт знать ноющей спиной и распухшими ладонями.

Однообразие тальниковых зарослей, залитых половодьем березников и осинников, камышовых болот. Очень жарко. Спасаюсь от обжигающих лучей под белой рубашкой и широкополой шляпой–афганкой. Клонит в сон, но дремать некогда: то и дело встречаются топляки и торчащие из воды сучья упавших деревьев, приходится налегать на вёсла и обходить опасные участки. Не доставало ещё пропороть бока лодок! И что тогда делать? На глубине, посреди бескрайней воды? От такой мысли мураши бегут по телу, и руки начинают быстрее сновать взад–вперёд, отгоняя плот подальше от возможных подводных препятствий, предательски таящих смертельную опасность.

21.00. Прошёл 1745‑й километр. У тонкой берёзы остановился, хотя течение долго крутило вокруг неё, не давая подвязаться. Без надобности мне здесь остановка, лишний риск проткнуть борт. Но увидел прибитую гвоздями к стволу деревца железную вывеску: «Частное владение бассейном ЧП Алиева». Рядом три свеже срубленных пня торчат из воды. Местные рыбаки борются с хапугой–предпринимателем как могут. Срубают вывеску, а он снова вешает: «Моё, я захапал эту часть реки!». Вот, гад! Уже какой–то «алиев» добрался сюда, свои права выставляет на владения издавна живущих здесь сибиряков, свои порядки наводит. И я из чувства солидарности с земляками с остервенением рубил неповинную берёзку. Плот крутился, уходил из–под ног и стоило трудов одолеть её. Но вот, наконец, ненавистная вывеска рухнула в воду. Я спрятал топорик в чехол и с чувством исполненного долга продолжил плавание. Понимаю, что таким протестом не избавиться от ненавистных «алиевых» и подобных им волкам, но пусть знает, что не хотят люди отдавать ему в собственность принадлежащую всем часть реки.

В 22 часа заплыл на заброшенный, растасканный по бревну, по доске полевой стан бывшей животноводческой фермы. Именно заплыл, потому что вода доходила до колен, когда я подтаскивал плот к будке с уцелевшими дощатыми нарами. На них я и скоротал ночь, довольствуясь скромным ужином из нескольких сухих бубликов, запитых вчерашним холодным чаем. Вода шумела, пробиваясь сквозь кусты и кочкарник. Скоро она сойдёт совсем, освободит просторный луг, но не будут лежать на нём коровы, ожидая, когда приедут к ним доярки–песенницы с блестящими подойниками, и пастух–деревенский ковбой, отпустив пастись осёдланного коня, не устроится в тени раскидистого вяза с плетением кисточек из тонких полосок кожи, украшая ими новую сбрую.

Долго, очень долго, а может, и никогда, не огласится эта обширная поляна звонкими, весёлыми голосами деревенских баб, мычаньемь налжаю плавание. Пока всё нормально, если не считать болей в 000000000000000000000000000000000000000 дойного стада, хлопаньем пастушечьего кнута, тарахтеньем трактора, увозящего в тележке–прицепе бидоны с парным молоком. И ещё долго гуляка–ветер будет завывать в пустых каркасах ободранных вагончиков, навевая тоску и грусть на случайно забредших сюда по зиме охотников.

Рассказывая о своих впечатлениях плавания в Никуда по реке–жизни, я отвлёкся от заключительной части последней главы дневника, в которой уже упомянул о луче надежды, блеснувшем искрами надежды на перемены к лучшему, на славу и преуспевание в обществе с подражанием изысканным героям классических произведений.

Итак, май 1965‑го, Камчатка, бухта Крашенинникова, кубрик–твиндек нашего экипажа на плавбазе «Нева».

Возвратясь с вечерних подготовительных курсов, я подолгу просиживаю над учебниками русского языка и литературы, истории, английского языка. Долблю склонения и спряжения, зубрю образы литературных героев, заучиваю наизусть английские тексты и памятные исторические даты. Времени для учёбы предостаточно, благо лодка надолго ушла в дальний поход, а в кочегарке Фриц Крейдер прекрасно обходится без меня. Ничем и никем не обременённый, я утруждаю себя лишь прогулкой на почту, забираю там письма, бандероли, газеты и журналы, пришедшие на номер воинской части нашего экипажа. Разбирая в кубрике почту, я обратил внимание на одно письмо из Петрозаводска, адресованное старшему лейтенанту Заярному, месяц назад убывшему на Северный флот.

– Где сейчас искать Заярного? – повертел я конверт в руках. – Обратный адрес тоже не указан.

– Надо вскрыть конверт… Может, адрес в письме, – посоветовал Иван Герасимов, оставшийся на плавбазе за присмотром вещей в кубрике. – Бывает, в конце сообщают, куда писать.

– Неудобно как–то читать чужое письмо, – засомневался в правильности такого поступка радист–разведчик особой службы наблюдения и связи Володя Гончаров, парень из Тольятти.

– А что ты предлагаешь? Выбросить письмо? Вдруг там что–нибудь важное… Хороший мужик Заярный! Надо помочь адресату найти его, – привычно накручивая ус, сказал Иван.

– Рви, Гусь, посмотрим, что там накропали старшему лейтенанту, – подключился к нашему разговору Влад Рюмшин, торпедист, выведенный за штат и тоже оставшийся на плавбазе не у дел. Вскрыли конверт, достали из него тетрадный листок. Иван начал читать и при первых же строках удивлённо поднял брови и выпятил губы, топорща тонкие тараканьи усы. Но вот глаза его радостно округлились и губы расплылись в улыбке.

– Это ж надо, братцы, какая лафа привалила! И чем же мы хуже офицеров?! – загоготал он, отдавая листок письма. Я прочитал, и тотчас всё стало ясно: четыре девушки–студентки просили Заярного заочно познакомить их с его товарищами–офицерами, называли в письме свои имена, фамилии, адреса.

– Вот уж точно это письмо Заярному ни к чему, – разрывая адреса на четыре части, – угорал со смеху Иван. Скрутил бумажки, бросил в бескозырку. – Налетай, подешевело! Расхватывай, кому какая попадёт! Чур, моя рыжая! Страсть огоньковых люблю! Курносых, с веснушками!

– Мне брюнетки нравятся! Темпераментные они! – запуская руку в «беску», – тоном знатока женщин заявил радист–разведчик.

– Хочу блондинку! Если вытяну чернявую, меняю на белокурую, – забирая свою бумажку с адресом, объявил Рюмшин.

Мне досталась Саша Ёлкина – студентка–третьекурсница географического факультета из Петрозаводского госуниверситета. Это всё, что я пока знал о далёкой незнакомке и мог лишь гадать о её внешности. Мы вчетвером тотчас настрочили подружкам пространные письма, не скупясь на красочное описание героических морских походов в иноземные страны. В тот же день я не поленился отнести письма на почту. Оставалось ждать ответы. И они скоро пришли! Не помню, как сложилась переписка у моих друзей, но моя затянулась на целый год. Письма Саши отличались остроумием и весёлостью, оптимизмом, эрудицией, шутливостью, простотой общения и вместе с тем – серьёзностью и прямотой суждений. Крепким орешком оказалась та виртуальная Саша, умница и аккуратистка! Ни одной ошибки, ни одной помарочки в письмах! И строчки ровные в них, буква к буковке. Прилежные студентки в Петрозаводском университете! Но всё же какая она? Высокая, низкая? Полная, худая? Стройная или нескладная? Длинноволосая, с косой или коротко стрижена? Лицом светлая или тёмная? Рыжая или шатенка? Русая, чёрная? Зелёноглазая, синеглазая, кареглазая? Какая она? Эти вопросы мучили меня, я беспрестанно задавал их Саше, но ответов на них не получал. Просил выслать фотографию. Свою–то я отправил уже во втором письме: этакий бравый подводник в пилотке! Она терзала меня шутками, изводила неизвестностью, фото не присылала, всё больше распаляя моё воображение. Она вроде есть – вот я держу в руках её письма и как бы слышу её чуть насмешливый голос. И вроде нет её – я не вижу, не знаю её. Сколько может длиться такое знакомство?

Томимые бездельем, мы просиживали до полуночи за костяшками домино. Играли до одурения по пятьдесят и более партий в «морского козла», с азартом колотили по видавшему виды столу, привинченному к палубе. Иван играл в паре с осназовцем Гончаровым, а моим напарником был Влад Рюмшин, торпедист, кандидат в мастера спорта по боксу, широкоплечий верзила, на котором только вечную мерзлоту в тундре пахать. За обедом он съел свою порцию сгущёнки и мечтательно вздохнул:

– Банок десять бы за раз схавал…

– А не лопнешь? – насмешливо спросил Герасимов.

– Могу поспорить, – спокойно ответил Рюмшин. – Если выпиваю – вы все каждое утро отдаёте мне свою сгущёнку.

– А если нет – ты, как молодой салага, каждый день будешь делать уборку в гальюне, – засмеялся Герасимов.

– Идёт. Разбивай, Гусь!

Я разбил спорщиков. На следующее утро Рюмшин высосал десять банок и, облизываясь, посмотрел по сторонам:

– Что, всё? Больше нет? А то я ещё бы выпил банок десять.

Никто не захотел продолжать спор. Мы молча разошлись, и теперь каждое утро пили не сладкий чай. А Рюмшин демонстративно наслаждался сгущёнкой в гордом одиночестве. Он в море не ушёл, готовился к каким–то соревнованиям. Влад был общителен, всегда в хорошем настроении, сыпал шутками и остротами, смешными анекдотами. Вот такой «козлятник» сидел напротив меня, выгодно выделяясь крепким атлетическим торсом, туго обтянутым тельником.

Проигравшие подставляли спины, победители прыгали на них и с гиканьем носились верхом по кубрику. Или кукарекали под столом. Было до чёртиков смешно. Мы с Владом придумали систему условных знаков: незаметно толкнул ногой под столом два раза – разворачивай свои карты по «двушкам». Зажмурил глаз: бей эту карту. Кашлянул: делай «рыбу». И всё в таком роде. С полунамёка понимая друг друга, чаще выигрывали. Проиграв, Герасимов и Гончаров швыряли доминушки, вскакивали, с хохотом удирали, но мы ловили их, с визгом взбирались на них, и крепко «оседлав», погоняли своих «жеребцов». Было беззаботно и весело, но однажды я случайно заметил, как Рюмшин что–то прятал за слегка оторванную обшивку переборки. Увидев меня, Влад высунул голову в иллюминатор и сделал вид, что курит. Я тоже изобразил на лице озабоченность и принялся «проворачивать» дембельский чемодан: любовно перекладывать в нём с места на место вещи, приготовленные к моему увольнению в запас. Улучив момент, когда Рюмшин вышел из кубрика, я отогнул жестяный лист и заглянул за него. Я не поверил глазам: там было несколько новых тельняшек, свёрток с нейлоновыми, расшитыми бисером японскими носками и плавками, начавшими тогда входить в моду, электробритва, фотоаппарат и некоторые другие мелкие вещи, среди которых я с удивлением обнаружил свою шёлковую тенниску, исчезнувшую из моего рундука во время моих походов на почту. Лодка была в базе, экипаж находился в кубрике и на кого думать я не знал. Я промолчал тогда, поделившись бедой лишь с закадычным корешком Петей Молчановым. Забайкальский охотник тотчас начал придумывать способы, как изловить воришку, но сто тридцать шестая вскоре смоталась в море, и я остался один переживать об утрате тенниски. И вот она лежит передо мной, засунутая подальше в щель, стоит только руку протянуть и она моя! Но я быстро пригнул железо к переборке и бегом к Ивану. Тот не поверил, но когда нашёл среди припрятанного в тайнике шмутья свой тельник, накручивая ус, многозначительно произнёс:

– Та–ак…

Рюмшин поначалу отпирался. Возмущённый Ваня дал ему в «пятак». От герасимовского удара Влад даже не пошатнулся. Тренировочка боксёрская чувствуется, не отнимешь выдержки у кандидата в мастера спорта.

– Крал или не крал? – снова подступил Иван к нему с кулаками. Между прочим, в первом отсеке их боевые посты у торпедных аппаратов рядом находятся. Кипит Иван гневом справедливым. На злобный свистящий шёпот переходит:

– Так брал или не брал? У товарищей своих?

– Не-е, – мотает башкой Рюмшин. Лицо красное, уши горят.

– Ах, не воровал! – восклицает Герасимов и снова Рюмшину с размаху ка–ак заметелит! У Рюмшина голова даже не качнулась. Что по чугунной чушке бить, что по ней. Ну, тут уже мы не выдержали, накинулись, начали молотить чем попало. А Рюмшин согнулся, руками голову привычно, как на ринге, обхватил: бейте! Я сапог яловый схватил, поднял руку, а ударить негде: мелькают кулаки на спине Рюмшина, того и гляди по своим стукнешь. На миг отрылось местечко между лопаток, и я тотчас жахнул по нему сапогом. Каблуком угодил. Рюмшин заревел как бык на скотобойне:

– Брал, брал! Простите, братцы!

Мы перестали бить его. На душе было противно и гадко. Влад плакал, размазывая кровь и слёзы по распухшему лицу. Стало жалко его, такого большого и сильного. Хотел бы он – размёл бы нас как щенков, но стыд уличённого в мелочной краже воришки не позволил ему постоять за себя.

Моя шёлковая тенниска вернулась в мой чемодан. В домино мы больше не играли. И к лучшему. Я снова упорно взялся за подготовку к вступительным экзаменам. И Рюмшин больше не съедал нашу сгущёнку.

Через несколько дней вернулась в базу К-136. О «ЧП» с Рюмшиным стало известно командиру лодки и другим офицерам. Избитого крысятника отправили в медсанчасть на соседний тральщик. На юте этого корабля вечерами толпились матросы, курили и, смеясь, рассказывали, как они, будучи дневальными, «забывали» принести в палату еду Рюмшину, держали его в «чёрном теле», чтоб знал как «крысятничать» в экипаже.

В те дни я сдружился с Игорем Анквичем, курсантом–третьекурсником из ТОВВМУ имени С. О. Макарова. Он проходил судоводительскую практику на нашей лодке. Отец у него был капитаном первого ранга. Мать – заслуженный учитель РСФСР. Родители Игоря давно развелись. Мальчишка рос под присмотром бабушки – интеллигентной женщины дворянского происхождения. Её воспитание заметно выделяло Игоря среди матросской братии. Однажды в умывальнике, где мы курили после отбоя, он дал мне листок со своим домашним адресом.

– Дембельнёшься – приходи к нам. В Моргородке мы живём. Не будет меня дома – не переживай – мать и бабушка встретят душевно. – А сейчас, – шепнул он, забирая у меня учебник английского языка, – хватит зубрить «инглиш». Линяем потихоря на гуливон. Музон, бабон, выпивон, закусон – всё есть. Не очкуй – всё ладушки будет. Там у меня всё заточено.

Бухта погрузилась во тьму. Неслышно ступая ботинками по дощатому трапу, мы прошмыгнули мимо дремавшего вахтенного и устремились через сопку в посёлок Тарью. У мрачного барака Игорь постучал в расхлябанную дверь. В комнате слышались визги девиц и пьяные мужские голоса. Старая радиола, дребезжа треснутой пластинкой, громко орала угарной песней: Ма–ма–ма, я керу, Ма–ма–ма, я керу, Ма–ма я керу, ма–ма я…

Откинулся крючок, со скрипом распахнулась дверь. Из темноты сеней нарисовалась полураздетая женщина. Фары проезжавшего автомобиля высветили косоглазое лицо хозяйки барачного притона тёти Моти. Шатаясь, она пробормотала несколько невнятных слов, замешанных на ругательствах, из которых ясно было одно: «Если не принесли выпивки, можете проваливать!», и скрылась в темноте сеней. Дверь тяжело хлопнула перед нами. Звякнул крючок. Ошарашенные таким приёмом, мы, не сговариваясь, враз заколотили в дверь ногами. Музыка и визги в бараке стали громче.

– Ловить нечего, Игорь… Отваливаем отсюда, пока патруль не загрёб в этом тихом местечке, слышном, наверно, и на той стороне бухты, – сказал я, озираясь по сторонам. Но Игорь настойчиво бил ногами в ободранную дверь, мешающую достичь вожделённой цели. – Открывай! Швабра гальюнная! – в последний раз со злом пнул неподдающуюся дверь разбитной курсант. – Я ей, стерве, на брагу пол мешка сахару припёр… Еле выпросил у Борьки Пирожникова… Чувих обещала с рыбокомбината позвать. А теперь ещё и пузырь ей давай…

Напослед я тоже долбанул в дверь барака, где мы явно оказались в роли нежеланных гостей. Почему тётя Мотя, всегда радушная ко всем гулякам, не открывала, скоро стало понятно. Стильная музыка стихла. Из комнаты кто–то вышел в сени. Откинулся крючок, и дверь на улицу отворилась. Я стоял перед чёрным проёмом, вглядываясь в темноту сеней. Вдруг, пламя мелькнуло в глазах, бахнула, затворяясь, дверь, и музыка снова заиграла, спотыкаясь на каждом обороте треснутой пластинки:

Ма–ма–ма я керу…

Я не сразу сообразил, что лежу на земле, раскинув руки. Поднялся на ноги. В голове шумело, и челюсть занемела, как после новокаина. Дошло: у тёти Моти гулеванят чужаки. Соперники им не нужны. Пьют на халяву бражку Игоря и охмуряют его шалав. Мы молча тащились обратно, когда услышали позади резкий окрик начальника патруля:

– Стоять, моряки!

Мы бросились бежать одним нам известными тропками. К счастью, патруль оказался солдатским. Кирзачи тяжело бухали позади. Но офицерик оказался проворным. Не смотри, что в сапогах: шпарит за нами по пятам. Не иначе чемпион стройбата по бегу. Вот–вот догонит и ухватит за ворот голландки. Выручили бельевые верёвки. Мы–то с Игорем знали про них, не раз ходили здесь. Поднырнули впотьмах на бегу. А шустрый офицерик зацепился за верёвку. В аккурат за шею поймала. Хлобысть! Лежит. И ещё два следом: хлобысть… хлобысть! Сложились солдатики. Не догоняют.

Мы благополучно вернулись на плавбазу и улеглись спать. Но ещё долго ныла одеревеневшая челюсть. Через пару дней команда К-136 засуетилась, готовясь к выходу в море на учебные торпедные стрельбы. На ней уходили заядлые «козлятники» Иван Герасимов, крохобор Влад Рюмшин, разведчик–осназовец Владимир Гончаров. Оставаться в кубрике одному с двумя молодыми заштатными матросами было скучно и я обратился к Куренкову с просьбой взять меня в море. Но старпом, верный себе, слово держал твёрдо:

– Продолжай кидать уголёк в кочегарке! В запас уволишься самым последним, в декабре. Это я тебе обещаю!

Ну, как сказать ему, что уголь я там не кидал и не кидаю, что обленился от дневного лежания на койке и ночного забивания «козла»?!

Не стал я огорчать Виктора Викторовича надоевшим мне отдыхом и с ещё большим рвением принялся за учебники. В одно прекрасное утро по железным ступеням трапа в наш кубрик простучали ботинки начальника политотдела дивизии капитана второго ранга… Вот фамилию не помню. Хотелось бы назвать его по имени–отчеству, поблагодарить от души. Благое для меня дело сделал. И вот какое.

– Я видел, как ты стенгазеты и боевые листки рисовал, – запыхавшись, словно после «стометровки» обратился он ко мне, лежащему на койке. Я не успел вскочить – так быстро он прибежал, хотел подняться, но начпо ласково придержал меня за плечо:

– Лежи, лежи… Тут такое дело… Приезжает Министр Обороны маршал Советского Союза Малиновский, а у меня на плацу стенды без текстов. Успели их зелёной краской выкрасить и всё. Напишешь?

Смотрит умоляюще, почти заискивающе. Можно, конечно, отказаться, но что скажет, когда вернётся с моря, наш замполит Юрий Павлович Зуев, разрешивший мне посещать подготовительные курсы? Он и начпо – корешки. «Тебя попросили, а ты…». Очень не хотелось браться за кисти и краски, но я ответил вопросом на вопрос:

– Сроки?

Начпо виновато посмотрел на меня, вздохнул:

– В том то и вся беда! Мало времени. Три дня всего…

– Ого! – вырвалось у меня. – Видел я те щиты на стадионе, на плацу, на территории базы… Со счёту сбиться можно… Не успею.

– Надо постараться! Сделаешь – я тебе отпуск выхлопочу с выездом на родину!

– Был я уже в отпуске, тащ кап второго ранга…

И тут меня словно кто шилом ткнул в задницу:

– Вызов должен прийти из университета на сдачу вступительных экзаменов… Если напишу на стендах все тексты в срок, отпустите?

– Это ещё проще! Основание серьёзное. Отпущу, конечно.

– Кисти, краски, тексты готовы?

– Всё есть! Пошли, не будем терять время.

И я принялся, не разгибая спины, за работу. От зари до зари. На исходе третьих суток все щиты украсились разноцветными надписями, типа: «Воин–тихоокеанец! Крепи боевую готовность!». Или: «Моряк–подводник! Высокая боевая выучка – основа живучести корабля!» Вверху на стенде – маленький военно–морской флажок, внизу – силуэт лодки белилами. Последние щиты при свете карманного фонарика заканчивал. Начпо осмотрел, остался доволен.