Текст книги "Рыцари морских глубин"

Автор книги: Геннадий Гусаченко

Мичман Гусаров выдернул из–под себя видавший виды ватник. Встряхнул от мусора, как–то по–особенному посмотрел на него и положил на транец шлюпки.

– Давай, Федя, на вёсла. Пора якоря дома бросать. Моя Клавдия заждалась… Заходи вечерком на жарёху…

На мой крючок давно зацепилась мелкая камбала. Леска подрагивала в руке, но я не спешил её поднимать, боясь привлечь к себе внимание мичманов и не дослушать рассказ о «комаринке». Но слушать больше было не кого: шлюпка с полупьяными «сундуками» отвалила от борта плавбазы, скрылась за её высокой кормой.

Я вынул леску из воды, снял камбалу с крючка. Небольшая, размером с ладонь, она чуть заметно шевелила ртом. Но я знал характер этой с виду малоподвижной рыбы. Полежит, притаясь, без движений, а потом как затрепыхается.

Я тихо подошёл к спящему Петру Молчанову. В послеобеденный сон–час друг любил вздремнуть. Раздевшись до трусов, он сладко посапывал на койке. Приподняв простыню, я подложил ему под бок холодную мокрую камбалу, накрыл и удалился в другой конец кубрика.

Не прошло минуты, как раздался вопль, камбала полетела по кубрику, угодила в кого–то. Тот, не раздумывая, запустил рыбёшку в соседа. И понеслась…

Что было дальше, не видел. С хохотом я выбежал из кубрика на верхнюю палубу. Удалась маленькая месть закадычному корешку: днём раньше он подложил мне такую же камбалу в… сапог. Спросонья сунул я в него ногу, ощутил что–то живое, мерзкое и завопил истошно на весь кубрик.

Однако, наскучил я вам «хождениями по мукам». Да и мне пора после «срочного погружения» в парабельскую тину хорошо выспаться.

Где–то сейчас в разных уголках бескрайней России спят или готовятся ко сну бывшие члены экипажа К-136. Невдомёк им, что в этот полночный час на диком безлюдном берегу лежит в палатке и, прислушиваясь к шелесту дождя, думает о них сослуживец.

И на «Радио России», как по заявке, звучит песня о нынешних подводниках.

 
В ночь приказ тревожит радиоволну,
И подлодка в такт качается с волнами,
Значит, время уходить на глубину
Оставляя дом и небо за спиною.
Без меня уснут сегодня города,
Лишь любимая не спит у тёмных окон,
Я уйду, но я уйду не навсегда,
Жди и помни, что любовь не одинока.
 

А не плеснуть ли мне по такому случаю в кружку спиртяшки? Заодно и тело согреется, и душа.

За подводников!

 
На всех широтах всем штормам назло
Этот тост со мною поднимите,
Чтобы было одинаково число
Погружений и удачных всплытий!
 

Спокойной ночи, друзья! Я не прощаюсь с вами, ибо в моих воспоминаниях до «ДМБ» ещё далеко. И мы не раз встретимся на страницах «Одиночного плавания».

Старый пассажирский пароход «Саратов», приспособленный под плавучую базу подводных лодок, стоял на якорях в Авачинской бухте. С его дощатой шлюпочной палубы, выскобленной до желтизны, хорошо просматривался весь порт Петропавловска – Камчатсккого. У морского вокзала – белоснежный красавец теплоход «Русь». В левой части морского торгового порта видны причалы угольных складов. За ними, вдали, вечным символом Петропавловска – Камчатского вознёсся к облакам на 2741 метр снежный пик вулкана Авача. Последние 225 лет он бушевал двенадцать раз. Извержение Авачи в 1945 году камчадалы назвали «Салютом великой Победы». Дремлет островерхая гора, сдерживая титанические силы бушующей внутри магмы. Гигантское давление газов растёт, и время от времени толчки землятрясений сотрясают полуостров. Давно к ним привыкли горожане и жители окрестных посёлков. Нет–нет да и качнётся земля под ногами, задребезжит хрусталь в сервантах и на полках баров, загуляют люстры под потолками. И как ничего и не было. Ну, тряхнуло разок, другой. Привычное дело. Камчатка! Хотя вряд ли учёные мужи из вулканологического института точно скажут, какой сюрприз ожидать от Авачи. Заснул ли он совсем или накапливает силушку богатырскую. А ну, как взорвётся всей своей чудовищной мощью, с громовыми раскатами извергая в небо раскалённые камни и пепел. Растекаясь во все стороны, ринутся тогда из кратера потоки кипящей, расплавленной лавы, удушая сероводородом, сжигая деревья и строения. Чёрный горячий пепел толстым слоем покроет город, долины и распадки. Смывая всё на своём пути, в клубах пара понесутся вниз с крутых скалистых склонов стремительные ручьи талой воды. Сажа, угарный дым закроют солнце, удушливый мрак надолго поглотит город и его окрестности. И такое когда–нибудь случится. Сколько бы не зрел нарыв, рано или поздно прорвёт.

А пока курится над Авачей сизый дымок. Вьётся вокруг снежной вершины туман. Северный ветер приносит хлопья лёгкой сажи. Оседая на развешанное после стирки бельё, напоминают они камчадалам: спит вулкан, но может и проснуться.

Постоянно дымит и грозный сосед Авачи – вулкан Коряка. На 715 метров он выше своего огнедышащего собрата. За последние сто тридцать лет усиление его фумарольной деятельности наблюдалось семь раз. Соперничая в силе огненной страсти, величественные гордецы замерли в ожидании: кто рванёт первым?! А ну, как один разбудит другого? То–то будет фейерверчик!

По правому борту «Саратова» – западный берег Авачинской губы. На возвышенности – посёлок Тарья. Со временем он станет частью города военных моряков – Вилючинска.

Я стоял на юте «Саратова», с любопытством смотрел на Тарью. По–разному толкуют краеведы–историки и сами камчадалы о происхождении названия посёлка. Одни говорят, что посёлок назван знаменитым мореплавателем Лаперузом, посетившим Камчатку в 1787 году на кораблях «Буссоль» и «Астролябия». Другие учёные мужи утверждают: «Тарья – древнее имя вождя корякского племени и упоминается ещё в донесении казака Владимира Атласова царю Петру». Если верить местным жителям, то «тарья» переводится с французского как «могила», хотя мрачное это слово по–французски – la tombe. Возможно, название посёлка произошло от французского «терриан» – участок земли, под которым подразумевается могила. Её нашли здесь 273 солдата англо–французской эскадры, убитых при штурме Петопавловска – Камчатского в августе 1854 года.

Подумать: где Франция с Англией и где Камчатка! И занесла же их нелёгкая на свою погибель за три океана! А всё потому, что на чужие богатства позарились. Знала нерусь поганая: на Камчатке пушнина, красная икра, сельдь, крабы. Золотишко в недрах полуострова водится. Лакомый кусок! Вознамерились лорды английские, пэры французские оттяпать его у России. Знала нерусь и другое: невелик гарнизон Петропавловского порта, возглавляемого генерал–майором В. С. Завойко: вместе с экипажами фрегата «Аврора» и транспорта «Диана» 920 человек.

Не учли враги боевой дух русских солдат и матросов. Им каждому на пуд сушёных десяток французиков и англикашек подавай!

К берегам Петропавловской гавани вражеская эскадра подошла в составе четырёх фрегатов, корвета и брига с двумя с половиной тысячами экипажа и десанта!

Ломанулись непрошенные гости на российский берег, в течение нескольких дней беспрерывно обстреливаемый из корабельных пушек. И посыпались с него горохом. В штыковом бою русские стрелки и матросы опрокинули в море вражеский десант.

Потерпев поражение, наскоро захоронив убитых, неприятельская эскадра с позором покинула Авачинскую бухту. Короткой оказалась память у французского контр–адмирала Феврие де Пуанта. Ему, убелённому сединами старому моряку следовало помнить бесславный наполеоновский поход на Россию. Так нет же! На Камчатку припёрся! Получил по зубам, но, видимо, мало: спешно дунул в Чёрное море. Там французские лягушатники и английские любители овсяной каши Севастополь осадили. Обломал де Пуант зубы и на берегу солнечного Крыма.

Глядя с кормы «Саратова», нетрудно представить грохот 212 вражеских орудий и 67 наших. Окутывались дымом корабли, мелькали на берегу чужие красно–синие мундиры.

Может, на этом самом месте, где заякорился «Саратов», стоял на шкафуте фрегата «Virago» контр–адмирал Дэвид Пауэлл Прайс, наблюдая в подзорную трубу разгром своего десанта. Кстати, лучшего названия для флагманского корабля англичане придумать не могли: «Virago» – в переводе с английского – «Сварливая женщина»!

В том бою защитники Петропавловска – Камчатского захватили знамя английской морской пехоты, много оружия и кандалы, предназначавшиеся для русских пленных. Те колодки с цепями пригодились для самих захватчиков: многие из них сдались в плен. Тлеют останки англичан и французов на высокой сопке, Тарьёй–могилой прозванной. Там же и Прайс нашёл себе вечное пристанище: не вынес надменный командующий эскадрой позор поражения и застрелился. Поделом иноземцам! На чужой каравай рот не разевай!

Слоняюсь по «Саратову» с учебником английского языка. Долго раздумывал, в какой институт податься после службы на флоте. С математикой, физикой, химией не в ладах. А без хороших знаний по этим предметам в инженерно–технические учебные заведения нечего и соваться. Решил в гуманитарный вуз поступать. На факультет иностранных языков. На отделение японского языка. Вот так! Ни больше, ни меньше! А что? Дипломатическая работа, командировки за границу, романтика восточной культуры, непостижимая для большинства людей тайна иероглифики, загадочная и прекрасная Япония с её нежно–розовой сакурой и цветастыми кимоно.

Так думал я, рисуя в своём воображении идиллическую картину деятельности будущего выпускника университета.

Об окладе переводчика, младшего научного сотрудника в сто двадцать рублей в месяц (по тогдашнему курсу столько же долларов) я ничего не знал.

Не имел представления и о том, что этой категории специалистов и мечтать не следует о получении квартиры, о карьере.

Ничего этого я не представлял, а потому, подогреваемый собственными мечтами, остановил выбор на Дальневосточном государственном университете. И с того момента, где бы ни был – «Самоучитель английского языка» Петровой и Понтович непременно находился при мне, поскольку экзамен по английскому языку на инъяз – профилирующий. Уединяясь за трубой «Саратова», долбил глаголы, основы грамматики до невероятности нелепого языка. Чёрт ногу в нём сломит! Две–три буквы читаются как одна! Идиотизм какой–то! Надо картавить, гнусавить, шепелявить, запоминать слова, не поддающиеся никаким правилам орфографии!

И до чего скуден язык английский в сравнении с русским! Никогда не передать на английском много тонкостей и оттенков нашего языка. Возьмём, к примеру, первейшее человеческое слово: «мать». Мама, мамочка, маменька, маманька, мамка, мамонька, мамаша, мамуля, мамулечка, мамунька, мамулька, матушка, матка, матерь. Переведите их на английский! Что? Не получается? Вот то–то и оно…

Бедные русские поэты и писатели! Яркие краски и образные выражения в их произведениях сильно полиняли в английском переводе. Напротив, благодаря стараниям талантливых русских переводчиков, употреблявших синонимы и метафоры, творения английских поэтов и писателей стали для нас краше и выразительнее.

Однако, назвался горшком – полезай в печь! У меня в аттестате зрелости по английскому – трояк. При поступлении на инъяз даже четвёрка не катит. Кровь из носу – пятёрка нужна! И ни на один балл меньше. Иначе шансов никаких. Подними руку и опусти. Резко.

И такой я себе хомут на шею надел в виде «самоучителя», просто жуть! Тяга к ученью превратилась в ежедневную обязаловку, отчего желание грызть гранит филологических наук часто уступало другим интересам: полежать, позагорать, побродить по «Саратову».

Каждая лебёдка, каждый канат, шлюпки, якоря, штурвал на плавбазе «Саратов» – память о Герое Советского Союза старшине первой статьи Николае Александровиче Вилкове. Он служил на этом судне боцманом, добровольно ушёл в передовой отряд десанта, штурмовавший остров Шумшу – самый северный в цепи Курильских островов, издавна принадлежащих России и захваченных японскими милитаристами. Они построили там мощные оборонительные укрепления. Неприступные, как им казалось.

18 августа 1945 года, высадившись под непрерывным ружейно–пулемётным, миномётно–артиллерийским огнём на Шумшу, десантники начали наступление на укреплённые высоты врага. Японцы били из танков и многочисленных дотов и дзотов, расположенных на замаскированных позициях. Японские самолёты бомбили и обстреливали десантников и наши корабли с воздуха. Моряки штурмовали остров, превращённый противником за сорок лет оккупации в неприступную крепость с толстенными бетонными стенами, с выбитыми в скалах ходами сообщения и дзотами. Во многих из них, прикованные цепями к пулемётам, сидели смертники.

Бои на Шумшу и на других Курильских островах были настолько ожесточёнными, что высоты на них неоднократно переходили из рук в руки. 23 августа остров Шумшу – ближайший к Камчатке – был полностью занят советскими войсками.

1 сентября 1945 года десант, высаженный на остров Кунашир, завершил освобождение курильских островов.

В боях за Курилы пали смертью храбрых многие тихоокеанцы. И среди них старшина первой статьи Николай Вилков и краснофлотец Пётр Ильичёв. Оба они повторили легендарный подвиг Александра Матросова. Своими телами закрыли амбразуры дзотов. Оба посмертно удостоены высокого звания Героя Советского Союза.

На высоком берегу бухты Крашенинникова (Тарьи) в посёлке Лахтажный (позже Рыбачий, а ныне город Вилючинск) воздвигнут боцману «Саратова» бронзовый монумент. Там же на пьедестале боевая рубка подводной лодки – памятник экипажу «Л-16», потопленной японцами 11 октября 1942 года в 300 милях северо–западнее Сан – Франциско.

«Л-16» под командованием капитан–лейтенанта Д. Ф. Гусарова шла головной в отряде шести советских подлодок, направлявшихся с Камчатки на Северный флот через Панамский канал. Пять из них: «Л-15», «С-51», «С-54», «С-55», «С-56» пройдя 17 тысяч миль через Тихий океан и Атлантику, кишащие вражескими субмаринами, весной 1943 года пришли в Мурманск.

Не пробилась к своим «Л-16». В то время Япония находилась в состоянии войны с Соединёнными Штатами Америки. Как позднее напишет в мемуарах японский вице–адмирал Мива, командовавший японскими подводными силами в годы второй мировой войны, «… русскую субмарину потопили, ошибочно приняв за американскую». Мичман Гусаров, боцман с нашей К-136 – сын погибшего командира Л-16 Д. Ф. Гусарова.

Наглядевшись издали на зелёные сопки авачинских берегов, я спускался в офицерскую кают–компанию. Старший матрос–вестовой Юрка Шабунин сервировал столы к завтраку, весело напевая арию Дон – Жуана, переделанную на свой лад.

 
Если красавица сама бросается,
Будь осторожен, триппер возможен…
 

А–ляль–ля! А–ляль–ля!

При этом Юрка ловко разбрасывал по белоснежным скатертям вилки, ложки и блюдца. В такт ему я бил одним пальцем по клавишам старинного немецкого пианино, фальшиво аккомпанируя виртуозу вестовому, бесшабашному любителю жонглировать чайными чашками и тарелками. Занятия подобного рода редко обходились без звона разбиваемых раритетов корабельного сервиза. На некоторых осколках, сметаемых Юркой с ковровых дорожек, синели витиеватые надписи: «Пароход «Саратов», 1911 г.».

Широкая, до ушей, улыбка никогда не сходила с глуповато–добродушного Юркиного лица, украшенного веснушками, оттопыренными ушами, щербатым, губастым ртом и всегда взъерошенными волосами. Ухмыляющаяся рожа флотского прохиндея не оставляла равнодушными женщин.

Бывший таксист, с такой, казалось бы, непривлекательной наружностью, пользовался неизменным успехом у представительниц прекрасного пола. Жёны офицеров и сверхсрочников, отнесённые Юркой в разряд «слабых на передок», с его слов «ложили на него глаз и неровно дышали».

Вот и пойми этих женщин после того, как на «Саратов» прибыла очень симпатичная дамочка лет тридцати, обтянутая чёрными брючками и белой водолазкой, в изящных туфельках, с миловидным личиком, обрамлённым пышными золотистыми волосами.

Блондинка легко и привычно процокала шпильками по трапу на борт плавбазы и поселилась в отведённой ей каюте первого класса. Она оказалась сотрудником секретного института, специалистом по гирогоризонтам и гировертикантам. – приборам, удерживающим ракету на курсе. Такие учёные леди часто морячат на лодках вместе с экипажами, проверяя работу заводской аппаратуры.

В тот же вечер Юрка понёс незнакомке чай с лимоном, умыкнутым по такому случаю из каюты кэпа. Приглаживая пятернёй растрёпанные рыжеватые кудри, Юрка ощерился в улыбке:

– Выручай, братка Генаха! Включи в буфете под утро титан…

– А ты?

– Я‑то? У инженерши приторчу… Гы – ы… – во всю ширь растянул Юрка щербатый толстогубый рот.

Не только на «Саратове» – во всей 29‑й дивизии подводных крейсеров–ракетоносцев Юрка Шабунин слыл личностью не менее известной, чем сам комдив контр–адмирал Щербаков. У его Танюши – рыжей и конопатой дочери–десятиклассницы, перегулявшей практически со всеми лейтенантами эскадры, Юрка тоже отметился. Поговаривали, что комдив, узнав о шашнях Шабунина с Татьяной, в приватной беседе намекнул вестовому, что подарит будущему зятю кооперативную квартиру, автомобиль «Волга-ГАЗ‑21» и адмиральский катер «Тайфун».

Офицеры подначивали вестового:

– Ну, что, Юрка… Говорят, скоро женишься на адмиральской дочке… На свадьбе погуляем…

– Японскую закаточную машинку сначала купите, чтобы губы закатывать… Я что, с клотика упал? Или тыквой о кнехт саданулся? На этой толстозадой требухе жениться?! Да пусть меня лучше в торпедный аппарат зарядят и выстрелят! Бр-р… За такие шутки, товарищи офицеры, запросто в другорядь без «варёнки» останетесь.

«Варёнкой» Юрка называл варёное сгущёное молоко. До «Саратова» Юрка служил вестовым на К-136. За шкоды пройдоху списали на берег. Над шабунинскими проделками рвала животы вся 15‑я эскадра. Я расскажу лишь одну историю. О том, как Юрка проштрафился на К-136 и очутился в самом настоящем свинарнике.

А было так…

Сто тридцать шестая, успешно выполнив учебно–боевые задачи, возвращалась на базу. На борту лодки находился наш комдив Щербаков. Он вышел в море, чтобы лично проверить готовность корабля к дальнему походу. С собой контр–адмирал прихватил свиту старших офицеров. Штабисты толклись в проходе центрального поста, изображая умников. Указывали, подсказывали. Иногда невпопад. И, понятное дело, как всегда в таких случаях, своей толкотнёй мешали в отсеке членам экипажа. Наконец, динамики «Нерпы» донесли долгожданное: «Команде обедать!». Бачковые засуетились, погромыхивая посудой, заспешили в пятый отсек, где располагался камбуз. Там орудовал уже знакомый вам здоровенный детина Борис Пирожников. Кулачищи у мастера подводной кулинарии величиной с поварёшку–чумичку, которой он разливал компот по бачкам.

Герой нашей истории вестовой матрос Шабунин, обслуживавший офицерскую кают–компанию, растолкал бачковых и первым подставил блестящий поднос. Кок плюхнул на него гору тефтелей и вопросительно посмотрел на вестового:

– Хватит? Или добавить?

– Обожрутся… А компотику подлей. Кэп любит холодненького…

Командира корабля капитана второго ранга Александра Алексеевича Каутского на лодке уважали все. Кок без слов плеснул в чайник вестового ещё черпак компота.

Пробегая через центральный пост, бачковые подобострастно вскидывали руки к пилоткам, спрашивали разрешение пройти. Щербаков кивал, матросы торопливо шмыгали в круглую дверь переборки. Но вот в круглом проёме нарисовалась придурковато–смешливая рожа вестового. В левой руке поднос с тефтелями, в правой чайник с персиковым компотом.

– Посторонись! – прямо от комингса крикнул Шабунин, и покачивая подносом на согнутой в локте руке, двинулся на каперангов. Старшие офицеры из штаба дивизии хорошо знали заподлянский характер ухажёра адмиральской дочки, частенько накрывавшего им стол в кают–компании «Невы». Возмущались выходками вестового, но кто пойдёт к комдиву с жалобой на его возможного зятя? Иные заискивали перед вестовым: а ну, как тот вправду станет членом адмиральской семьи? Называли Юрой–дружком, угощали дорогими сигаретами. За глаза величали дуралеем, обалдуем, обормотом, шалопаем, шутом гороховым, ветрогоном. И это – самые мягкие определения, отпускаемые в спину гарсону, небрежно капнувшему подливкой на чей–нибудь китель. Штабные офицеры хорошо выучили нахальные замашки Юры–дружка. Потому и расступились перед ним. Молча. Как пропускают мимо злую собачку. Пусть пробежит. Лучше не трогать. Ещё куснёт, чего доброго. Да и не отойди, попробуй! Юра–дружок заприметит этакую дерзость со стороны старшего офицера и непременно отомстит гнусной проделкой. Один лейтенант после обеда долго бегал в гальюн, вкусив борща со слабительным отваром из пробкового дерева, благо, пробковых матрацев на плавбазе хватает. Мог Юрка оставить без ужина запоздавшего вахтенного или дежурного офицера. Подать–то он ему на стол подаст. Но что это будет за еда? Жалкие холодные остатки трапезы! А кого полюбит – тому всё самое лучшее. Нет, с вестовым надо быть ласковым. Это офицеры зарубили себе на носу. Сразу, насколько позволял проход в центральном посту, отступили назад.

А вот комдив, на правах будущего тестя, замешкался, не успел отойти. Шабунин зацепил подносом за адмиральский мундир. Поднос перевернулся, тефтели смачно шлёпнулись на палубу отсека.

– Столпились, как бараны! Не видите – я иду?! – прикрикнул вестовой на опешивших каперангов и бросился собирать раскатившиеся по линолеуму тефтели.

– Ничего, слопаете, – буркнул Шабунин. Поднял поднос и невозмутимо удалился в офицерскую кают–компанию.

На несколько секунд в центральном посту воцарилась немая сцена. Первым опомнился возможный тесть незадачливого матроса. Прошедший тернистый путь от курсанта до комдива, старый морской волк за тридцать лет службы на флоте повидал всякое. Но такое! Контр–адмирал, возмущённый неслыханным хамством, хотел дать волю разъярённым чувствам, но вспомнил о похождениях Шабунина к своей распутной дочке, и не желая терять надежду выдать её замуж, поборол закипевшую в нём злость.

– Нет, что он себе позволяет? – в растерянности пробормотал Щербаков, глядя на Каутского, ища поддержки в его глазах.

В то время как старпом Куренков услужливо оттирал соус с адмиральской тужурки, Каутский, задыхаясь от справедливого гнева и суля кары небесные, бросился вслед за вестовым. Шабунин, насвистывая любимую арию тореадора, раскладывал тефтели по тарелочкам.

– Ты что себе позволяешь?! – переведя дух, заорал кэп.

– Не кричите в ухо, товарищ командир… Я не глухой… И вообще… Я торпедист. Не тарелки мыть пришёл на флот…

– Ты ещё оговариваться?! Десять суток ареста! Нет! Пятнадцать суток гауптвахты!

– За то, что поднос уронил? Так меня комдив толкнул. Буду жаловаться в политотдел… В прокуратуру… В газету «Боевая вахта»… В «Красную звезду»…

– Я тебе в рифму скажу, куда ты будешь жаловаться, – вскипел кэп. – Хамло!

– И это благодарность за мои салатики и винегретики?! Верно говорят: «Не делай добро – не получишь зло». Поищите другого вестового, а я – торпедист!

Кэп охлынул немного: вдруг, у этого разбитного дурня хватит ума накатать «телегу» за неправомерное наказание… Ссориться с комдивом у него в планы не входило. Да и хвалил частенько вестового за порядок в кают–компании. Кэп дал «задний ход»:

– Умные все стали! На свинарник пойдёшь! Торпедист…

Каутский слово держал твёрдо. Под громкие ржания подводников Шабунин собрал в кубрике «Невы» нехитрые матросские вещички, и беззаботно насвистывая «Если красавица…», отправился на свинарник. Ферма, именуемая в ведомостях финчасти «подсобным хозяйством дивизии», являла собой неказистый сарай на берегу бухты. Десятка два чумазых чушек рылись в мокром песке. Чавкали водорослями, ракушками, плавником.

Утром на свинарник наведался начальник продовольственных складов майор Коновалов. Дыхнул перегаром на Шабунина.

– Теперь ты в моём подчинении, боец…

– Временно, тащ маёр! Временно! На лодку скоро вернусь. Торпедист я… Подводник.

– Дам тебе подводу! Будешь на подводе помои с береговой столовой подвозить и свиней кормить. Загубишь поросяток – шкуру спущу! Смотри у меня! Подводник… От слова «подвода»…

Зря майор подводой Юрку подколол. Юрка – подводник опытный. В две «автономки» ходил. И пиллерс с бимсом не спутает. А уж насчёт шкуры майор вообще брякнул, не подумав. Грозить Юрке – себе навредить. Шабунин – бывший таксист… Монтировка в его руках, случалось, служила весомым аргументом в споре с неплательщиками за проезд, с распоясавшимися пассажирами–хулиганами. Но главное – в душе Юрка – истый моряк. А любой старший матрос из плавсостава считает себя выше сухопутного полковника. А тут какой–то задрипанный майоришка…

Осклабился в улыбке до ушей:

– Так точно, тащ маёр! Будем стараться!

– А чего лыбишься?

– Да так… Анекдот вспомнил, тащ маёр…

– Какой ещё к хренам анекдот? – нахмурился майор.

– А кто главнее у вас, у сухопутчиков, сержант или генерал?

– Что за дурь несёшь, боец? Ну, и кто же? Любопытно узнать…

– Дежурный на КПП сержант, пьяный в дрободан, спрашивает дневального–узбека: «Генерал не приходил?» «Никак нет, тащ сержант!». «Как придёт – немедля доложи мне!». И так раза три–четыре подряд. Наконец, появился генерал. Дневальный–чурка как заорёт на него: «Долбиный гинирал! Гиде твая хрен носит? Таварищ сиржант тибя уже три часа дожидатца!».

– Очень смешно! Ты мне зубы не заговаривай! Слушай сюда, боец… Четверых поросят, самых справных, пометь незаметно комдиву, начальнику штаба, начальнику политотдела и мне одного, само собой… А то при комиссии неудобно будет выбирать. И корми их получше. Понял, боец?

– Как не понять, тащ мичман?! – растянул щербатый рот в улыбке Шабунин и ухмыльнулся.

– Что?! – взъерепенился начпрод. – Какой я тебе мичман?!

– Так ведь у нас как говорят: «Мичман на флоте равен майору в пехоте!». – не обращая внимания на пузыри начпрода, ответил Шабунин, принимаясь за вилы.

– Я т-тебе п-покажу, боец! Я т-тебе… Ну, и дисциплинка, погляжу, у вас на лодках… Н-ничего, шёлковым у м-меня станешь, – заикаясь от негодования, заорал майор. – Смотри у меня, боец!

Майор с психу пнул тощую свинью и ушёл, метая громы и молнии в адрес нелюбимых им морячков, с высоты корабельного мостика плевавших на сухопутчиков. Надо же! Какой–то матрос и тот майора в хрен не ставит!

А Шабунин тем временем рьяно и, похохатывая, принялся за дело. Без приколов и заподлянок Юрка не прожил бы и дня. А потому, забросив вилы, взял ножницы и гладко выстриг щетину на боках четверым самым худосочным шибздикам. Раздобыл банку чёрной краски и кисть. Прежде, чем подписать, задумался: какого из них отдать на съедение выше названным начальникам?

При этом Шабунин вслух рассуждал так:

– Вот этот боровок на комдива похож. Спокойный добрячок. Он, значит, его и будет. А вот лысенького, визгливого для начштаба Потапова пометим. Характеры у них одинаково вредные… Узколобого лентяя начпо определим. Такой же дармоед. Сколько не корми – проку не будет. Задница шилом как у начпо. Так… Этот вислоухий и пузатый рахит на кривых ножках весь в начпрода пошёл. Ему и достанется…

Распределив кабанчиков столь своеобразным методом, старший матрос Шабунин поставил перед каждым из них корыто с камбузными отходами и обмакнул кисть в краску. И то была последняя сытная еда несчастных животных.

По первому морозцу на свинарник прикатила «Волга». Из неё степенно вышел командир дивизии контр–адмирал Щербаков. Поздоровался за руку с Шабуниным. За ним бодро выскочил начальник штаба капитан первого ранга Потапов.

– Определите старшего матроса Шабунина штатным вестовым на плавбазу «Саратов», – обратился Щербаков к Потапову. – «Неву» на ремонт ставим. Пора и нам со штабом туда перебираться.

Позёвывая, выбрался начальник политотдела Хомутов. Снял фуражку, потёр лысину, снова надел. Последним из машины вывалился грузный начпрод Коновалов. Майору не терпелось отведать свеженины под водочку. Заметив расположение комдива к Шабунину, отвёл свинаря в сторонку, ласково погладил по плечу, заговорщически понизив голос:

– Наших красавчиков, надеюсь, пометил, как я сказывал?

– Так точно, тащ маёр!

– Показывай, Юраня, хозяйство! – потёр руки Коновалов.

У ворот фермы–сарая скрипнул тормозами «Уазик». Приехали члены ревизионной комиссии. Пока ревизоры выходили из машины, на подворье визжа и похрюкивая выбегали упитанные свиньи. Лениво вихляя жирными задами, тяжёлые хрюшки давили копытцами подстывший песок. Среди откормленных свиней бросались в глаза худобой и надписями на впалых боках четыре дистрофана: «Комдив», «Начштаба», «Начпо» и «Начпрод».

Изумлённые ревизоры затряслись в плохо сдерживаемом смехе.

– А чтоб не говорили, что начальство себе лучших выбирает, – быстро нашёлся Щербаков. – Взвешивайте! – распорядился он.

Мичману Сомову, боцману с «Невы», поручили забить доходяг, предназначенных для личной продажи. Не спеша разделаться с ними, боцман долго хохотал, глядя на бедолаг.

– Вот это хряки, скажу я вам! Гончаки, а не поросята. Чем ты их кормил, Шабунин?

– Они сами добывали корм на берегу. Морская капуста, плавник, ракушки… Очень питательно! Витамины, опять же…

Первым получил удар кортиком «Комдив». Как и подобает владельцу такого имени, поросёнок даже не взвизгнул. Тихо завалился на разостланный брезент. Хитрый «Начштаба» никак не давался. Проткнутый насквозь, верещал и дрыгал ногами. Перепуганные «Начпрод» и «Начпо» с визгом носились вдоль забора до тех пор, пока Шабунин не поставил перед ними корыто с камбузными помоями. Голод, как известно, не тётка, хотя, признаться, до сих пор не знаю, почему сравнивают эти два совершенно не совместимые понятия. Поросята дружно зачавкали, и «Начпрод» тотчас заполучил «пробоину в левый борт». Вокруг «Начпо» Сомов ходил, как–то по–особенному посматривая на него. Быть может, ему чем–то досадил Хомутов, начальник политотдела, или вообще у боцмана аллергическая неприязнь к замполитам. Улучив момент, Сомов, уже принявший «на грудь» для храбрости, набросился на бедное животное с воплем:

– Вот тебе, начповская морда!

Подвыпивший боцман поторопился. Шустрый «Начпо» вильнул закрученным хвостиком, отпрыгнул, и тычок кортиком пришёлся в его тощую задницу. Одуревший от боли «Начпо» выбил доску в заборе, дико визжа, бросился в холодную гладь бухты. Раненый кабан отплывал всё дальше от берега. Вода розовела за ним. Несколько раз он то заныривал, то вновь появлялся на поверхности. Скоро свинья исчезла совсем.

– Начпо утонул! – истошно заорал пьяный боцман.

Этот крик слышали на «Неве». И потом шутники ещё долго строили испуганное лицо:

– Начпо утонул!

На что другие остряки с таким же серьёзным видом спрашивали:

– Какой начпо? Свинья или свинтус?

Благодаря симпатии любвеобильной дочери комдива к бывшему таксисту–торпедисту, вестовому–свинарю, Шабунин, словно мартовский кот хоть и не жил на крыше, а в кубрике «Невы», гулял по берегу вольно, сам по себе. Вскоре после этой комедийной истории штаб 29‑й дивизии переместился с «Невы» на «Саратов», где Шабунин сделался полноправным хозяином кают–компании. Несмотря на якобы обещанные ему семейные и материальные блага, старший матрос начисто отрицал свою причастность к заметно округлившемуся животу рыжеволосой пассии.