Текст книги "Новочеркасск: Книга третья"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

И странно, от этой мысли стало вдруг спокойнее. Дронов выскочил из вагона, быстро поставил дверь на свое место. В уши плеснулся чуть надтреснутый от волнения голос помощника:

– Командир, пора смываться.

Они крепко обнялись, положили друг другу головы на плечи, уткнувшись лицами в пропотевшие одежды. Дронов вполголоса повторил:

– Шагай по своему маршруту, Костя. Перейди реку и сразу в Заплавскую.

Лицо Веревкина вдруг осветилось какой-то совершенно неуместной ко всему происходящему ухмылкой, будто тиком порожденной, и, смахивая рукавом слезы, он хрипловато ответил:

– Прости, командир, если что не так меж нами было. Удачи вам, командир!

И у Дронова тоже глаза повлажнели.

– Прощай, Костя, нужно спешить. Бикфордов шнур горит коротко.

– Не надо «Прощай», – возразил помощник. – Надо говорить «До встречи».

– До встречи, Костя, – поправился Дронов.

Низко наклоняясь, под вагонами прошел Иван Мартынович через все станционные пути, оставляя позади себя более десятка эшелонов с боеприпасами, и быстро покинул пределы станции.

Взбежав на пригорок, он оглянулся назад, пораженный внезапной мыслью: «А вдруг не взорвется? Вдруг с запалом что-нибудь случится? Или капсула не сработает?» Но другого выхода нет, надо как можно скорее покидать опасную территорию. Бикфордов шнур будет еще гореть достаточно по времени для того, чтобы добежать до своего ветхого жилища, спрятаться в нем и отсидеться.

Широким шагом, напрягая ноги в коленях, преодолевал он крутой подъем на пути к дому. Ярко и мирно светило в этот день солнце с голубого осеннего неба, будто подбадривало: «Иди скорее, Дронов. Спеши». И шаг его становился шире. Уже метров двести оставалось до обитаемых их семьей низов, когда Дронов остановился как вкопанный, не в силах преодолеть страха.

Двое мальчишек на вытоптанной площадке остервенело резались в футбол. Один стоял в воротах, другой бил по ним одиннадцатиметровые штрафные. Оба вспотели от усердия и охрипли от крика.

Дронов остолбенел от неожиданности. Все до этого шло хорошо, как у дирижера в слаженном оркестре, и вдруг такая нелепая неожиданность. Всего несколько минут до взрыва, всего несколько минут. А что будет после того, как он грянет. Невидимая волна, сокрушая все на своем пути, ударит в бугор, и горе этим мальчишкам, обреченным на верную гибель. Их ничто не спасет. Будто раскаленный гвоздь неожиданно стали забивать Дронову в душу. Молниеносная память из далекого мира детских лет вырвала немеркнущую в ней картину.

Горит камышовая халабуда на бахче, из нее доносится отчаянный крик семилетнего Ваньки Берегового, а они, четверо ребят с аксайской набережной, безвольно топчутся на горячей колкой земле займища. И только он один бросился тогда внутрь шалаша и вытащил оттуда задыхающегося пацана, своего дружка. Так неужели же он, взрослый, только что сотворивший с Костей Веревкиным такое немыслимое дело, не придет мальчишкам на помощь? Надо было что-то предпринимать.

– Эй, вы! – рявкнул на них разъяренный Дронов. – А ну по домам. Холки намну. Чего разорались.

Ребятишки разинули рты от удивления. Им было в диковинку, что добрый, покладистый дядя Ваня, всегда одобрявший их забавы, неожиданно пришел в такую ярость. Мальчишки оторопели, и после небольшой паузы тот, что стоял в воротах, обозначенных двумя желтыми щербатыми камнями известняка, удивленно откликнулся:

– Да нам немного осталось, дядя Ваня. Вот ударит Мишка три раза мне по воротам, и уйдем.

– Я тебе дам три раза! – свирепо заорал на них Дронов, выпучив глаза. – Шею переломаю.

И он сделал вид, что собирается погнаться за ними, чтобы надавать пинков.

Колпаковы подхватили мяч и, не на шутку испугавшись, бросились к зеленому штакетнику, которым был окружен их маленький одноэтажный домишко с белыми ставнями на окнах. Облегченно вздохнув, Иван Мартынович быстрыми шагами метнулся к своему дому. «Осталось полторы-две минуты, – пронеслось в его разгоряченном мозгу. И тотчас же: – Неужто какая осечка? Неужто зазря все старания и тот огромный риск, которому подвергались? Но ведь мы же все сделали правильно».

Добежав до своего дома, он обернулся. Железнодорожная станция, забитая вереницами красных и белых вагонов, лежала внизу. Чуть-чуть подрагивало над их крышами марево теплого осеннего дня с тихим и ясным небом. И вдруг совершенно инородный, короткий и глухой, не очень громкий удар располосовал тишину, окрест повторившись услужливым эхом:

У самых окон своей квартиры Дронов попридержал шаг и даже замер на месте, пораженный теперь тем, как легко и просто совершилось то, к чему они готовились столько дней, что не пересчитать.

– Взрыв! – прошептал он, наполняясь гордостью, задавившей все иные чувства, владевшие им всего несколько минут назад, и прежде всего шевелившийся в душе страх. – Взрыв! – повторил он громче, ощущая, что после минутной растерянности пришла гордость, от которой даже мускулы стали наполняться силой. – Взрыв! И это мы: Сергей Тимофеевич, я, Костя Веревкин, Герасим, учивший нас пользоваться динамитом, и тот, кто приносил нам динамит, – эти смелые парни, которые так и не сказали нам своих настоящих фамилий! Мы взорвали! – негромко воскликнул Дронов. – Это сделали мы!

На том самом месте, где стоял пульмановский вагон, в который он проник с помощью Кости и, ощущая, как стучала в висках кровь, поджигал бикфордов шнур, на внутренних стенах которого черной краской под намалеванными черепами были написаны зловещие слова: «Ахтунг. Тодт!», уже повалил черный устойчивый дым, а потом новый глухой удар, во сто крат сильнее первого, расколол тишину над железнодорожной окраиной. Внизу замаячил над крышами товарных вагонов огромный дымный столб, и его сразу же пронизало оранжевое пламя.

На глазах у Ивана Дронова менялась станция. Она словно сбросила с себя крепкий сон, каким была скована еще несколько минут назад. То в одном, то в другом месте над крышами вагонов взметывались языки пламени, а взрывы не смолкали, нарастая все время в своей свирепости, и наконец после одного из них в небо повалил расплывающимся пластом иссиня-черный дым.

«Цистерны загорелись, – безошибочно определил Дронов. – Ишь ты, какой пейзажик образовался, а?»

Отсюда, с пустынного бугра, на котором лишь несколько минут назад два пацана резались в футбол, было теперь видно, как корежило пламя набитые снарядами пульманы, корежило крыши и остовы вагонов, превращая каждый из них в почерневшую гармошку. В воздух, переворачиваясь, летели шпалы, сорванные с крыш железные листы и даже выдернутые из земли куски железных рельсов. Но Дронову все казалось, что в этом страшном оркестре еще чего-то недостает, и он прекрасно понимал чего. Еще не начал рваться и гореть эшелон с авиационными бомбами. Густой черный дым, сбиваемый зашевелившимся осенним ветром, изменил свое направление и повалил прямиком на бугор, так что на некоторое время станция почти совсем скрылась из виду, превратившись в один огромный костер. Но и это было еще не все.

Внезапно чья-то рука легла на широкое и твердое плечо Ивана Мартыновича. Оборотившись, он увидел своего соседа, обитавшего на верхнем этаже. С землистого, узкого, выбритого и на этот раз совершенно трезвого лица вопросительно скользнули по нему выпытывающие глаза, но как-то одобрительно и с затаенным вопросом, спрятанным в этом взгляде.

– Идем-ка домой, Ваня, – произнес он мягко, с доброй интонацией в голосе и впервые назвал его по имени. – Зараз всем по своим норкам распыляться надо. Не ровен час, эсэсовцы нагрянут и еще нас в эту историю вплетут. Что да как, а потом, глядишь, и в подвале у них окажемся.

Он взял его за локоть и подтолкнул к двери. Прежде чем войти в дом, Дронов настороженно оглянулся. На бугре не было ни единого человека. Голый, как могильный памятник, возвышался над затянутой дымом станцией крутой бугор. И вдруг раздался новый мощный взрыв. В том месте, где, стиснутые красными товарняками, стояли два длинных состава из белых опломбированных вагонов, будто надвое раскололся воздух и вздрогнуло потемневшее небо над станцией.

«Это авиабомбы наконец-таки в двух составах взорвались, – мгновенно угадал Дронов. – Вот оно когда начнется настоящая пляска смерти».

Потрясающей силы воздушная волна, которой еще никогда не испытывал Новочеркасск, ударила в обезлюдевший бугор, срывая крыши с домов, стоявших у его основания ближе всех других построек к железнодорожному полотну.

Дронов затворил за собой дверь, поднявшись на цыпочки, глянул в окно и увидел, как посыпались на землю бревна с сорванных крыш и рамы с вылетевшими стеклами. «Боже мои! – испуганно прошептал он. – Да в одном из этих домов мальчишки же двойняшки Колпаковы живут. Как хорошо, что согнал я их с бугра, погибли бы сейчас футболисты несчастные от такой взрывной волны». Сквозь надтреснутое стекло одного из двух своих полуподвальных окон, вливавших уличный свет в квартиру, Дронов увидел, что небо над станцией напрочь затянулось черным дымом.

«Бог ты мой, – подумал почти никогда не молившийся в своей жизни Иван Мартынович, всегда отвергавший и бога, и черта, и ад. – Что же мы натворили с Костей Веревкиным? Хоть бы этот парень благополучно скрылся. А мое спасение только в том, что останусь на своем месте, иначе Липу и Жорку растерзают. Бежать мне невмоготу».

А взрывные невидимые волны одна за другой нахлестывали на бугор, грозя его сокрушить.

Иван Мартынович не знал, что в эти минуты зелено-серый, размалеванный под цвета осени немецкий бронетранспортер остановился у дома Колпаковых. Два эсэсовца с расстегнутыми кобурами на парабеллумах и тощий подслеповатый староста, которого вся железнодорожная окраина именовала «шпингалетом», без стука входили в этот дом за расцвеченным штакетником. Распахнув двери, бесцеремонно давя тяжелыми подошвами сапог осколки выпавшего из окон стекла, они вошли в горницу. За столом сидели бледные хозяин и хозяйка, к ногам которых испуганно жались дети. Хозяин, старый, пенсионного возраста стрелочник, попытался дрожащими руками испуганно придвинуть офицеру табуретку, но тот опрокинул ее одним ударом сапога и хлестко выкрикнул:

– Ты не есть нам нужен. Нам нужен твой дети. Староста, говори.

«Шпингалет» услужливо подбежал к растерявшимся родителям:

– Ты, Колпаков, и ты, Колпачиха, в наш разговор не встревать. А вот вы нам нужны. – И с этими словами он схватил за шивороты обоих ребятишек, с силой подтолкнул к эсэсовцу: – Отвечайте господину немецкому офицеру на его вопросы.

Мальчишки переглянулись и захныкали. Немец недовольным взглядом осадил перестаравшегося старосту и покачал головой:

– О! Так не надо. Так есть плохо. Дети это дети, с ними надо ласка. – Он пошарил в карманах своих галифе, достал из одного шоколадку в красной обертке и разломил ее пополам:– Кушайте, дети! Это есть немецкий шоколад, самый лучший в мире.

Мальчики взяли из его рук по половинке, стали очищать от фольги. Сладкий эрзац-шоколад не лез им в горло в эти минуты, но немец непрерывно приговаривал:

– Немецкий шоколад есть самый лучший в мире… Берлин, Мюнхен, Дрезден. Мы возьмем Москва и будем все русские дети кормить только немецкий шоколад. Зо. Ха-ха, мальчики, кушайте и отвечайте один вопрос. Вы играли футбол?

– Играли, – в один голос ответили близнецы.

Староста «шпингалет» уколол их прищуренными острыми глазками и, оживившись, спросил:

– Это было до взрыва?

– Да, до взрыва, дяденька из гестапо, – ответил один из них.

– И вы кого-нибудь видели в это время?

– Видели, – оживился второй Колпаков. – Дядю Ваню Дронова, Большого Дрона видели.

– Кто есть Большой Дрон? – сразу насторожился немец. – Старост, вер ист Гросс Дрон?

– Это бывший инженер, – пояснил «шпингалет». – Он теперь на станции машинистом на маневровом паровозе ездит. – И, оборотившись к мальчишкам, резко спросил: – Откуда он шел?

– От путей, дядя. Снизу.

– В руках у него что-нибудь было?

– Не-е. – Лицо мальчика внезапно осветилось радостной улыбкой, и он прибавил: – В руках у него ничего не было. Мы голы по очереди один одному забивали. А дядя Ваня коршуном на нас налетел, подзатыльников хотел надавать. Спасибо дяде Дрону, если бы он не прогнал, мы бы под взрыв попали.

– Зо! – вскричал все понявший офицер. – Абфарен дорт. Шнеллер. – И, указывая пальцем на дом, в котором проживал Иван Мартынович Дронов, он еще раз повторил: – Шнель, абфарен!

Бронетранспортер с ревом подъехал к дому и замер. Эсэсовский офицер и староста вышли из него, а два солдата мгновенно выпрыгнули следом и стали прикладами автоматов колотить в дверь, время от времени делая перерывы, чтобы прислушаться, не раздаются за ней шаги. Но услышать эти шаги было невозможно. С затянутой дымом станции, сквозь который но-прежнему пробивались языки огня, плясавшего над крышами железнодорожных составов, один за другим доносились взрывы, сопровождавшиеся треском разлетающихся патронов и снарядов.

Наконец раздался звук сброшенного засова и басовитый голос спросил:

– Кто?

– Гестапо, – заверещал староста. – Откройте немедленно, иначе взломаем дверь.

– Сейчас, – ответил невидимый за порогом человек, и трудно скрываемая надломленность проявилась в его голосе.

Заскрипела дверь, и на пороге выросла огромная фигура машиниста в старых латаных штанах и белой нижней рубахе. С широкого лица тоскливо сверкнули глаза.

– Что? – спросил он сонным голосом и деланно зевнул, почесывая крепкой пятерней волосатую грудь, обнаженную расстегнутой нижней рубашкой, и стараясь вложить в это движение как можно больше беспечности и равнодушия.

– Ты есть Иван Дронов? – выпалил эсэсовец.

– Ну я, – подтвердил Иван Мартынович.

– Ты разгонял детей, зная, что произойдет взрыв?

– Да что вы, – постарался рассмеяться Дронов. – Ни про какой взрыв я ничего не знал и не знаю. Я их разгонял потому, что они чертовски надоели всей окраине со своим футболом. С утра и до вечера дзинь да дзинь. Отдохнуть невозможно. А про взрыв… Так я же не колдун какой. Откуда же я мог знать про взрыв?

– О-ля-ля! – ярясь и радуясь, выкрикнул немец. – Едем в гестапо. Там разберемся, колдун ты или не колдун. Шнель, шнель.

Не дав ему одеться, солдаты втолкнули Ивана Мартыновича в бронетранспортер, а он, запрокинув голову, всмотрелся в затянутое дымом неутихающего пожарища небо и обреченно подумал:

«Вот и все, Иван. Вот и финита ля комедиа!»

Весть о том, что инженера Дронова арестовали, быстро распространилась по всей Аксайской улице. Александр Сергеевич Якушев, узнав об этом, пришел в сильное волнение. Сначала где-то в тайниках души проснулось опасение, что и его могут призвать к ответственности, потому что Дронова могли видеть в его доме за несколько дней до вторжения фашистов, но он быстро взял себя в руки и даже мысленно на самого себя прикрикнул: «Стыдись, Якушев, внук знаменитого донского казака, сражавшегося с наполеоновской армией вторжения и преследовавшего ее до самого Парижа. Стыдись и рода своего не запятнай». Что же касается Надежды Яковлевны, то со свойственной ей прямолинейностью она тотчас же заявила:

– Слушай, Саша, ну зачем ты вешаешь нос, ведь у тебя же в гестапо теперь влиятельный покровитель, этот самый генерал Флеминг. Неужели ты не сходишь к нему и не попросишь снисхождения для такого доброго богатыря, каким всегда был Ваня Дронов, если даже тот и замешан каким-то образом в подготовке взрыва, после которого вот уже третий день немцы не могут потушить пожар на станции? Разве ты не помнишь, какой это был правдолюбец? – наступала она. – А одно слово генерала Флеминга, и все могло бы повернуться в иную сторону. Посодействуй, Саша.

Александр Сергеевич долго ворчал и отнекивался, но в конце концов мрачно согласился и стал натягивать на распухшие от астмы и недоедания ноги тесные кирзовые сапоги, купленные по дешевке на толкучке за эрзац-марки. Тем временем Надежда Яковлевна сама с собой рассуждала:

– Вполне возможно, что генералу твой визит сначала покажется навязчивым, потому что это в пределах логики. Но ведь сказал же когда-то великий Юлий Цезарь, прежде чем во главе своих войск перейти Рубикон: «Жребий брошен».

– А я не собираюсь переходить Рубикон, – проворчал старик, но супруга его мгновенно прервала:

– Неправда. Думай о том, натягивая второй сапог на ногу, что ты тоже решил перейти Рубикон. Потому что у каждого донского казака должен быть в жизни свой собственный Рубикон. Так что остается тебе лишь русской пословицей свой дух подкрепить: «Бог не выдаст, свинья не съест». Иди, Саша. Иди и не горбись. Горбиться не подобает донским казакам.

И Александр Сергеевич, накурившись перед этим вдоволь вонючего астматического табака астматола, пошел. Нельзя сказать, чтобы ноги его были прямыми и твердыми, когда сокращал он расстояние между домом и зданием гестапо.

На первый же его стук окошко в бюро пропусков гестапо приподнялось, и оттуда выглянуло моложавое лицо человека в штатском, о котором Александр Сергеевич тотчас же подумал, что это переодетый офицер.

– Вас воллен зи? – последовал вопрос, тотчас переведенный на русский, из чего Якушев заключил, что дежурный сразу его поймет, если он заговорит по-русски, и не нужно будет мучиться в поисках немецких слов для объяснения цели своего прихода.

– Генерал Флеминг? – переспросил человек, подозрительно рассматривая ветхое осеннее пальто Якушева. – Откуда вы его знаете?

Александр Сергеевич, путаясь в словах, объяснил, что однажды был у Флеминга на приеме. Дежурный раскрыл лежавший перед ним немецко-русский словарь и, полистав его, после продолжительной паузы ответил:

– Это не имеет значений. Вы должен понимать, что к генералу не приходят, когда захотят, а приходят, когда он… сам… зовет. Сейчас… он… занят. Ауфидерзейн. – И окошко с грохотом захлопнулось.

«Значит, не суждено, плетью обуха не перешибешь», – грустно подумал Якушев и с низко опущенной головой вышел на еще малолюдную Московскую улицу. Шел мелкий моросящий дождь, смешанный с неожиданной для этого времени снежной крупой. Александр Сергеевич тупо и долго смотрел на противоположную сторону улицы и большую зазывающую афишу кинотеатра «Солей», на которой был изображен стройный красавец в гитлеровской форме, хватающий за поднятый воротник озлобленного, несимпатичного человека, очевидно советского шпиона.

Якушев хотел уже уходить, но вдруг увидел, что к стоявшему напротив гестапо «опель-адмиралу» быстрой легкой походкой подошел человек в генеральской форме и властным движением распахнул дверцу. Уже собираясь опуститься на сиденье, он оглянулся по сторонам и неожиданно остановил взгляд на Якушеве. Его красивое холодноватое лицо отразило удивление. Это был Флеминг. Несколько секунд он пристально рассматривал Якушева, как-то цепко, снизу вверх, будто бы стараясь запомнить и его утратившие цвет сношенные сапоги, и неглаженые ветхие брюки, и выгоревшее, из коричневого старого сукна демисезонное пальто, и фуражку с помятым узким матерчатым козырьком.

– О! Господин Якушев. Уж не меня ли вы тут разыскиваете?

– Вы угадали, господин генерал, – сдерживая волнение, подтвердил старик.

Но на лице у Флеминга не появилось никакой заинтересованности. Лишь сухость и утомленность бросились в глаза старику.

– Так я вас слушаю, господин Якушев, хотя и догадываюсь примерно, о чем вы будете говорить. Учтите только, что у нас на диалог не более пяти минут.

– Я быстро, – произнес Александр Сергеевич и неожиданно закашлялся.

Лицо Флеминга осветилось грустной улыбкой, и он как-то тепло пошутил:

– О! Вы уже кашляете целую минуту. Значит, на диалог у нас остается уже не пять, а только четыре минуты. Я немец, а все немцы педанты.

– Да, четыре, – качнул головой Якушев, – но я уложусь в три…

– Как говорят у вас ораторы на длинных собраниях, если им не дают слова.

– Бывало и такое до войны, – качнул головой Якушев.

– Ну, так я вас слушаю.

– Герр генерал, – переводя дыхание заговорил старик. – Вы, разумеется, знаете эту печальную историю со взрывом на станции…

– Которая горит уже третий день, и неизвестно, сколько дней еще будет гореть? Разумеется, знаю.

– В эту историю каким-то образом замешали моего бывшего ученика Дронова. Поверьте, что это ошибка… Иван Мартынович Дронов не мог. Это честнейший человек. Богатырь с нежной и наивной душой ребенка. Нельзя ли пощадить Дронова и сохранить ему жизнь?

Флеминг, глубоко вздохнув, качнул головой:

– Я ждал от вас этого вопроса, господин Якушев. Благодарю за то, что вы его задали за две минуты. Это хорошо, потому что вы иначе поступить не могли, коснувшись этой большой драмы. – Он заложил руки за спину и выпрямился так резко, что фуражка с узкой тульей, как показалось Александру Сергеевичу, качнулась на его голове. – Господин Якушев, я не из робкого десятка, как принято говорить у ваших соотечественников, – начал он сухо, – но есть обстоятельства, при которых самый выдающийся храбрец оказывается, как это сказать… бессилен. Извините, но я ничем не могу помочь. В жизни, как на поле боя… всегда надо выбирать главную цель, а не второстепенную, потому что, избрав второстепенную, ты непременно потеряешь в главном. Не исключено, что когда-либо потом вы поймете меня, Александр Сергеевич. А сейчас я только солдат и хочу по-солдатски говорить одну лишь правду. Факты замкнули свою цепь, и защитить Ивана Дронова, увы, невозможно. Одно могу лишь сказать… Ваш ученик – это достойный человек.

– Но что такое факты, – тяжело дыша произнес Якушев. – Факты – это тот же самый калейдоскоп, в котором камешки сбиваются не в ту сторону, в какую надо.

– О да, это вы очень образно сказали, – печально улыбнулся Флеминг. – Но на мне мундир немецкого генерала, и это лишает меня возможности каким-либо образом помочь господину Дронову, хотя сейчас именно туда я и еду… Из двух целей надо всегда избирать наибольшую. Запомните, Александр Сергеевич… Возможно, впоследствии эти мои слова вы вспомните и поймете. Война – это время жестокостей. И еще одно должен прибавить… Приговор по делу о пожаре на станции будет утверждаться в Берлине. Прощайте, Александр Сергеевич.

Флеминг вдруг приблизился к Якушеву, обхватил его за плечи и на мгновение, только на одно самое короткое мгновение, прижал к себе.

– Прощайте, – повторил он еще раз с непонятной дрожью в голосе.

Синий «опель-адмирал», стрельнув дымком отработанного газа, умчался, а Якушев, оставшийся безмолвно стоять на тротуаре, грустно подумал: «Почему Флеминг ни разу не сказал мне „До свидания“, почему он два раза сказал „Прощайте“? Что он имел в виду?»

Красный туман обволакивал сознание. Лежа на боку, Дронов сгорал от острой палящей боли. Окружающие предметы, подернутые зыбкой пеленой, двоились и то отступали в глубь сырой подвальной комнаты с плесенью и паутиной под низким потолком, то надвигались на него. На стенах он видел глубоко вбитые штыри и наброшенные на них какие-то непонятно для чего предназначенные кольца и цепи с мелкими звеньями и витые кожаные плетки. Из угла скалилась каминная печь, в которой лежали раскаленные щипцы. В этом хаотическом нереальном тумане Дронов неожиданно увидел склонившегося над ним светловолосого немца в форме генерала СС с правильными чертами лица и Железным крестом на черном френче. Дронов плохо знал немецкий язык, но почти все сказанное этим человеком разобрал:

– О, майн готт! – воскликнул немец. – Что вы наделали, сволочи. Вы хотите дать новый материал для международного Красного Креста. Негодяи, ведь всему есть границы. Даже пыткам. Приведите несчастного в чувство.

На Дронова выплеснули целое ведро холодной воды, но от этого не стало легче. Она показалась даже кипятком, и тело зажглось новой болью. Стискивая зубы, Дронов едва удерживался от крика. Над самым ухом Ивана Мартыновича склонился узколицый человек в белом халате и не слишком решительно спросил:

– Можно на нем попробовать вакцину Б? Он же все равно не придет в сознание.

– Молчать! – закричал по-русски генерал.

– Есть же предел человеческому бесстыдству. Он наш враг, но это же герой. Учитесь у него мужеству! Храброго врага надо всегда уважать.

И Дронов услышал звук звонкой пощечины. Потом чьи-то чужие руки, очевидно, повернули его на живот, но ему трудно было судить, так ли это, потому что он утратил всякую способность устанавливать положение своего тела в пространстве, и тот же самый повелительный голос с негодованием воскликнул:

– О, майн готт! Они ему вырезали на спине звезды.

– Так точно, генерал-живодер, – выдавил Дронов и, ожидая удара, собрав остаток сил, весь напружинился.

Солдат с засученными по локоть рукавами стоял над ним с раскаленным прутом, по-собачьи преданно ловил взгляд генерала. Один лишь знак, и он еще раз ожгет тело распластанного мученика новым ударом. Один только кивок головы. Но этого кивка не последовало.

– Я имею возможность разрешить вам последнее свидание с женой, – предложил генерал.

С лица Дронова, залитого кровью, сорвалось хриплое дыхание.

– Не надо, – отчетливо вымолвил Иван Мартынович. – Не хочу, чтобы она увидела меня таким. Слишком сильно я ее любил, чего вам, фашистам проклятым, не понять, потому что не люди вы. Когда меня зароют в землю, укажите ей это место.

– Хорошо, смелый человек, – тихо ответил немец, владеющий русским языком. – Эта твоя просьба будет исполнена. Еще о чем-нибудь хочешь меня попросить?

– Да, – по-прежнему сипло дыша, произнес Дронов. – Один вопрос есть.

– Какой?

– Потушен ли пожар на станции.

– Тебе от этого будет легче умирать? – без злобы в голосе спросил этот непонятный немец.

– Да, – резко ответил Дронов.

– Она горит уже третий день, и вагоны взрываются до сих пор.

– Данке шен, генерал. – На сухих губах Дронова вдруг, ясная и отчетливая, появилась усмешка: – Значит, меня вы не зря на тот свет отправляете, – выдохнул он.

Флеминг пораженно смотрел на истерзанное тело, которое покидали остатки жизни. Он еще минуты две простоял над потерявшим сознание Иваном Мартыновичем.

– Прости меня, храбрый человек, что не мог я тебя спасти, – негромко проговорил он. – Иногда и генералы бывают на войне бессильны.

Сняв фуражку, Флеминг вышел с непокрытой головой из комнаты пыток. За ним за толстой, обитой листами железа дверью громыхнули запоры. Стало тихо, и Дронов снова утратил способность воспринимать окружающее. В светло-розовом тумане возникло видение, будто они отдыхают с Липой на песчаной донской отмели и светлые маленькие волны потревоженной ветром донской воды накатываются на их ноги. А потом, загорелые дочерна, – он в плавках, Липа в полосатом купальнике – бегут они по желто-песчаной полоске берега, и теплая донская волна вновь нежно набегает на их ступни, оставляющие следы на желтом этом песке. Дронов настигает ее и стискивает в объятиях.

– Моя? – спрашивает он.

– Навечно, деспот, – хохочет Липа, запрокидывая смеющееся лицо.

А он хочет еще что-то прибавить к сказанному, прибавить самое нежное, чего еще никогда не говорил ей в жизни, и не может.

Когда немцы из зондеркоманды возвратились в камеру пыток и склонились над распростертым на грязном полу огромным человеком, сын Аксайской улицы, донской казак по происхождению, инженер по образованию и герой по своему поведению, Иван Мартынович Дронов был уже мертв.

Он уходил в бессмертие.