Текст книги "Новочеркасск: Книга третья"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– А я уже служу ей, – расплылся в улыбке Иван Мартынович.

Майор напряженно заглянул ему в глаза, остался доволен той улыбкой на широком, со следами угольной пыли лице машиниста.

– Гут, зер гут. Мы вас повысим, господин Дронов. Вы теперь будете получать хлеб на сто граммов больше. А сейчас можете, как это по-русски, ид-ти, – закончил он нараспев и приложил два пальца к фуражке.

– Премного благодарен, – откликнулся Дронов и направился в депо сдавать сменному машинисту свою вахту.

Вернувшись домой, он спустился по узким, давно не крашенным ступенькам лестницы в полуподвальное помещение, открыл скрипучую дверь, которая почему-то была не на крючке. Липа стояла у высокого подоконника в расхожем ситцевом платье с короткими рукавами, подпоясанная кухонным фартуком. На скрип двери порывисто обернулась, и он увидел ее глаза. Он еще никогда не знал их такими. Остановившиеся, наполненные болью и ожиданием, они глядели на него горестно и тревожно, словно Липа хотела отогнать от себя ощущение какой-то надвигающейся беды и не могла.

– Женушка, ты что? – протягивая большие сильные руки для объятия, надвинулся на нее Дронов. – Ты не томи, ты скажи. Я вижу, какая ты не своя. Может, с нашим Жориком что не в порядке?

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, Ванюша, нет, – смутно вздохнула она. – С Жориком все нормально, пошел к соседским ребятишкам в футбол сражаться.

– Так что же? – не сводя с нее выпытывающих глаз, уже неуверенно спросил Дронов, ставя на пол небольшой деревянный рундучок. – Что произошло, Липочка? Почему ты такая взволнованная? У меня все хорошо. Сам господин майор из железнодорожной комендатуры торжественно облагодетельствовал. Объявил, что сто граммов хлеба в сутки к пайку с завтрашнего дня мне будет прибавлено. Видишь, какая райская жизнь начинается у нас при новом порядке Адольфа Гитлера. Трогательная забота о рабочем человеке Иване Дронове. А ты говоришь, будто они, оккупанты, бессердечные.

Липа подошла к мужу и, не улыбнувшись, положила голову на его плечо. Лицо у нее было таким расстроенным, что казалось, она вот-вот заплачет. Но она сдержалась, только горестно покачала головой, отстраняясь от него.

– Ваня, – плохо повинующимся голосом сказала она, – тебя тут спрашивал человек.

– Какой? – пожал плечами муж.

– Почем я знаю, – тихо ответила она, – наверное, оттуда. От тех, ради которых мы переехали в этот подвал.

У Ивана Мартыновича вздрогнули губы:

– И что же он сказал?

– Он сказал, чтобы завтра в восемь утра ты был в городском парке у той самой скамейки, на которой уже сидел с Зубковым накануне вторжения немцев. Потом он спросил, когда у тебя завтра начинается смена. Я ответила – в три дня. Человек усмехнулся и проговорил: «Вы не беспокойтесь, он на смену не опоздает».

– Какой он из себя? – быстро спросил Дронов, вдруг подумав о том, что, быть может, это был сам Сергей Тимофеевич Волохов, по жена тотчас же разрушила его предположение.

– Молоденький такой, щупловатый, лет двадцати… На студента обличием смахивает. Руки не рабочие, с тонкими кистями, даже загар наш новочеркасский их не тронул.

– Не знаю такого, – вздохнул Иван Мартынович.

Липа податливо придвинулась к нему, с надеждой спросила:

– Так ты, может, и не пойдешь?

– Да ты что, чудачка.

Дронов горько вздохнул. Она была рядом, всегда манящая и желанная, понимающая с полуслова, готовая ради него на любой добрый поступок. Он всегда убежденно думал, что она – это половина его существования, всех его чаяний и надежд. Но была еще и другая половина, включавшая в себя не одну любовь и семейное счастье. В той было все, что лежало за порогом их дома, что его окружало, едва лишь он перешагивал этот порог, то, что надо было отдавать всем знакомым и незнакомым людям, ради чего жить. И называлась эта вторая половина сухим и коротким словом «долг».

– Нет, Липа, – проговорил он со вздохом и даже слегка отстранил от себя жену. Отстранил мягким, но решительным движением и, почему-то перейдя на шепот, еще раз повторил: – Нет.

И ему вдруг стало ее жалко. Так жалко, что сдавило горло, а большая крепкая грудь долго не могла набрать воздуха.

– Прости меня, но я должен идти, – промолвил он наконец. Она покорно молчала. И только долго-долго слушала, как тикают часы.

– Боже мой, Ваня, значит, начинается это?

– Что такое «это»? – переспросил он.

– Та самая жизнь, ради которой мы сюда переехали?

Он видел ее синие глаза, большие и совершенно сухие, наполовину прикрытые длинными ресницами, горькие, как полынь.

– Чудачка, – рассмеялся он. – Ты же когда-то негодовала потому, что я не отступаю с войсками Красной Армии, радовалась, что я остаюсь в Новочеркасске по заданию подпольного центра, а теперь готова расплакаться. – Он крепко прижал ее к себе, ощущая знобкую нежность, заглядывая в повлажневшие глаза, попросил: – Ну, дай слово, дай слово, что не будешь хныкать. Тоже мне еще жена подпольщика.

Но Липа отрицательно покачала головой.

– Нет, Ваня, – нахмурившись, сказала она. – Не дам. Я все-таки баба, Ваня, обыкновенная русская баба. И буду не находить себе места до той самой минуты, пока ты вновь не постучишься в нашу дверь.

Улицу своего нового местожительства, заканчивавшуюся их домом на взгорке, Дронов называл про себя улицей гудков. Они и на самом деле сопровождали жизнь ее обитателей не только с рассвета и до заката, но даже и ночами. Во время недолгого пробуждения напоминали ему, Дронову, о том, что теперь и он живет на окраине, занимаемой представителями могучего племени железнодорожников.

Какими они непохожими были, эти гудки. Паровозы ФД, которые с грохотом проносились во главе скорых поездов и длинных товарных составов, возвещали о своем вторжении из-за поворота на станционную территорию басовитыми, хорошо поставленными голосами. Не так величественно заявляли о себе менее мощные их собратья, водившие составы пригородного сообщения. И уж совсем чахлыми голосами обладали маневровые «кукушки», «манечки», «щуки», среди которых Иван Мартынович всегда мог бы по гудку в общем паровозном хоре узнать свой К-13, если им управлял его сменщик, пожилой, морщинистый, под полвека годами, Сергей Сергеевич Сергеев, которого острословы сокращенно именовали «Сергей в кубе», человек степенный и малоразговорчивый.

Что же касается единственного подчиненного, то им у Дронова был его кочегар зеленоглазый разбитной парнишка Костя Веревкин, старательный парень, работавший на станции еще с довоенного времени. Узнав, что Дронова, в прошлом инженера целого завода, пусть не такого уж большого, взяли теперь на станцию машинистом всего-навсего маневрового паровоза, он, удивленно качая головой, спросил:

– Гы… Чего это вас так, Иван Мартынович, понизили? За какие такие провинности, ежели не секрет?

– Так ведь оккупация пришла, Костя, – уклончиво ответил Дронов. – По-другому жить мы стали.

– А-а, – не то грустно, не то с упреком вздохнул парень и низко на глаза потянул козырек промасленной, утратившей свой первоначальный цвет кепки.

Дронов вздохнул: «Как он живет, этот парень, о чем думает? Вот бы кого приблизить к подпольной группе, если разрешил бы Сергей Тимофеевич. Только присмотреться получше надо, чтобы вопрос об этом ставить». Голос маневрового паровоза К-13 был тонким и пронзительным, и принадлежность его к полюбившейся «кукушке» Дронов узнавал буквально по первому звуку. Вот и сейчас, готовясь идти на встречу с кем-то из руководителей подполья, Иван Мартынович невольно затаил дыхание, во второй раз услыхав гудок своего паровоза.

Под не слишком-то тяжелыми шагами скрипнули ступеньки крыльца, и в сыроватом настое утреннего воздуха прозвучал сипловатый тенорок:

– Свою «кукушечку» слушаете, Иван Мартынович, спозаранку?

– Ее, – улыбнулся Дронов признательно.

К нему подошел сосед Петр Селиверстович, потрогал свои обвисшие усы, застенчиво сказал:

– Паровозный хор не хуже, чем в соборе, соседушка? Правильно делаете. Это не Бетховены и не Бахи там разные. Это голос земли и рельсов, по которым поезда бегут. Я вот тоже. Дня не проходит, чтобы либо утром не вышел, либо даже ночью, если сон не берет. Это какая же музыка! А! И еще к ней огни, надо сказать, наши железнодорожные огни желтые, зеленые, красные. Вы это что причепурились? В костюм облачились, так сказать? Никак, в город собрались?

– В город, – уклончиво ответил Дронов. – Хочу до Азовского базара проскочить. Может, на толкучке старые часики системы Павла Буре на мучицу сменять удастся.

– Может, и сподобится, – согласился Петр Селиверстович и, лениво зевнув, отправился восвояси.

Не желая больше приковывать к себе ничьего внимания, Иван Мартынович поднялся по узкой тропке на самую вершину косогора, откуда уже начинала карабкаться к центру Новочеркасска мощенная булыжником улица, и быстрым широким шагом направился к Красному спуску, соединявшему соборную площадь с вокзалом, поднялся до первой же по счету Кавказской улицы, топорщившейся острыми булыжниками мостовой, и зашагал еще резвее.

Не больше получаса понадобилось ему, чтобы очутиться перед распахнутыми воротами Александровского парка. Он вошел в городской парк, всегда малолюдный в ранние часы. Влюбленным парочкам при ярком свете наступившего дня делать здесь было нечего, старики инвалиды завершили свой моцион несколько раньше, да и не было охотников в одиночку показываться в городском пустынном саду в дни фашистского нашествия.

И все же Иван Мартынович бросил беглый взгляд на ту самую скамейку, на которой сидел он недавно с Зубковым и Сергеем Тимофеевичем Волоховым. Она была пуста, и это настораживало. Поглядев на циферблат часов, Дронов убедился, что время, назначенное для встречи, стрелки уже добросовестно отсчитали. Он недоуменно пожал плечами, поднял голову и только теперь увидел, что от противоположных входных ворот сада по самому центру широкой, желтой от гравия аллеи к нему размашистым шагом приближается одинокая фигура в сером костюме. Узнав Зубкова, он быстро двинулся навстречу, но из предосторожности пошел не по центральной, а по боковой аллее. Не доходя до раковины, в которой в мирные вечера всегда играл полковой оркестр, резко своротил влево и снова вышел на центральную аллею, едва не столкнувшись с Зубковым, так что тот попятился и пробормотал:

– Скаженный, чуть было как полуторка на меня не налетел.

– Так это же от радости. Сколько дней не виделись…

Под серой полоской усиков у Зубкова блеснули золотые коронки.

– Всего шестнадцать, Ваня.

– А в оккупации день за три надо считать, – засмеялся Дронов. – И то, как минимум, дорогой Михаил Николаевич. А я без руководства сколько дней, можно сказать, пробыл. Спасибо, что вызвали.

Смуглое лицо Зубкова стало озабоченным:

– Погоди-ка с изъявлением чувств, Ваня. В нашем распоряжении на разговор всего две-три минуты, чтобы не засекли глаза недобрые чьи-нибудь. Я буду делать вид, что закуриваю, а ты слушай.

Он долго разминал папироску в твердых пальцах с тронутыми желтизной от курения ногтями, потом делал вид, что папироска погасла и надо зажечь ее снова.

– Сегодня ночью между двенадцатью и часом должен взлететь к чертям на воздух фашистский склад с боеприпасами в районе Балабановской рощи. Отголоски взрыва, возможно, и ты услышишь на своем от нее далеком конце города. Суть не в этом. Если все будет в порядке, от двух до трех ночи к тебе постучится человек, которого ты должен будешь спрятать до утра. Сделаешь?

Иван Мартынович не раздумывая кивнул головой:

– Сделаю, Михаил Николаевич. Но как я его узнаю?

– Он тебе пароль назовет, – ответил Зубков. – Пароль – «Три карты». А твой отзыв – «Ария Германа». Это есть такая ария в опере «Пиковая дама». От Александра Сергеевича Якушева узнал. А ты-то сам представление имеешь о том, что такое опера?

– Самое туманное, – улыбнулся Дронов. – И тоже со слов того же самого Александра Сергеевича. Однако, как мне кажется, и мой руководитель в этом отношении далеко от меня, грешного, не ушел. Не так ли?

Зубков смерил его ироническим взглядом:

– А вот и ошибся, Ваня Дрон. Я еще на втором курсе техникума учился, когда в наш Новочеркасск заезжая опера прибыла на гастроли. Вот и достался тогда ударнику учебы студенту Зубкову билет на галерку. Так что я этих самых Фаустов и Мефистофелей еще в ту пору насмотрелся. – Он вздохнул, вспомнив те давно прошедшие времена, сказал: – Ничего, окончится война, я тебя в Москву повезу серость твою пролетарскую ликвидировать. В Большой театр сходим. Самую лучшую нашу оперу будешь слушать, с Козловским, Лемешевым. Ну, а теперь прощай, нам пора расходиться. – И, не подав руки, широким шагом стал удаляться.

Дронов пошел в противоположную сторону, создавая впечатление, что он и не менял своего пути, а просто встретил знакомого, ради чего и остановился.

День над городом вставал чистый и ясный, и даже теперь, в мрачную пору вражеского нашествия, от яркого солнца и голубого искрящегося неба, шатром опрокинувшегося над Новочеркасском и его окрестностями, легче становилось на душе у бывшего инженера Ивана Дронова. Однако вместе с этой легкостью подкатывалась и тревожная озабоченность.

…Предутренняя темнота еще окутывала железнодорожную окраину, когда он очнулся от осторожного стука в окно. Липа, заснувшая на его плече, испуганно отодвинулась, осторожно приподняв голову над подушкой.

– Иван, слышишь? Стучат, – обдала она его сбивчивым шепотом. – Это, наверное, тот.

Дронов, зевая, протопал по холодному полу к высокому подоконнику. Даже он, с рождения не обделенный ростом, вынужден был привстать на цыпочки, чтобы увидеть хотя (бы по пояс постучавшегося. Но и тот, догадавшись об этом, опустился на колени, чтобы вести разговор. Уже кричали, судя по всему, третьи по счету петухи. Где-то вдалеке, за железнодорожной насыпью и рекой Тузловкой, над крышами станицы Кривянской, камышовыми и жестяными, заблестела полоска утренней зари. Шумел ветерок, запутавшийся в прибрежных камышах, а на самой середине реки стоял на якоре одинокий баркас, и в нем копошился рыбак, налаживавший снасти. На прибрежных кустах серебрились капли росы. Железнодорожная станция казалась вымершей, потому что ни один паровозный гудок не прорезывал предутренней тишины.

Иван Мартынович распахнул форточку, всмотрелся в молодого парня с густой шапкой смолисто-черных волос, чуть тронутых ветерком, заметил ироническую ухмылку на его губах.

– Вы Дронов будете? – спросил тот полушепотом и тихо прибавил: – «Три карты».

– «Ария Германа», – прошептал Иван Мартынович.

– Отоприте, пожалуйста.

Дронов наскоро набросил на себя длиннополый прорезиненный плащ, чтобы не белеть за порогом в одном исподнем, сторожко оглядываясь, проводил его в дом. Липа, успевшая обрядиться в простенький горошковый ситцевый халатик, кинулась зажечь керосиновую лампу.

– Света не надо, – возразил вошедший, и ее движение осталось незавершенным.

Не успевшая еще толком причесаться, молодая женщина села в самый дальний и еще совершенно темный угол и оттуда напряженно наблюдала за незнакомцем. Шапка черных волос закрывала половину его лба. Под полукружьями бровей ютились внимательные, глубоко посаженные глаза, и казалось, они не пропускают ни одного движения сидевших напротив супругов Дроновых, видимо, несмотря на всю их подготовленность, удивленных и озадаченных появлением ночного гостя, растерянно рассматривавших его.

В парне не было ничего особенного. Клетчатая ковбойка, заправленная в серые парусиновые брюки, и такие же парусиновые летние туфли той дешевизны, которая делала их доступными для студентов да служащих небольшого достатка, уравнивали этого парня со многими его ровесниками, делала его обычным и неприметным.

– А вы тут взрыва не слышали? – осведомился вдруг он.

– Взрыва? – Дроновы удивленно переглянулись.

– Как? Неужели-таки не слышали? – разочарованно протянул ночной гость. – Я-то думал. Значит, до вашей улицы так и не донеслось? Все-таки большой город Новочеркасск, если мы в Балабановской роще склад с боеприпасами на воздух подняли, а вы тут ни трошечки не знаете. Одним словом, давайте знакомиться. Сержант Лыков. Минер по профессии. От своей части отстал, к фрицам не пристал. Вот брожу теперь по донской земле и подрываю ихние склады при участии наших подпольщиков. Мне сам их батя, Михаил Николаевич Зубков, тот, что ваш адрес, пароль и отзыв сообщил, знаете, что сказал? «Золотые у тебя руки, Митя. Этими бы руками на виолончели играть, но ты ими теперь и другой музыкой овладел, без которой на войне невозможно обходиться». А почему он это самое про виолончель сказал, вы, разумеется, никогда не догадаетесь, если даже на мои хрупкие руки посмотрите. – По-детски припухлые губы парня насмешливо дрогнули. – Это в детстве моя мама меня в музыкальную школу на отделение по виолончели пристроить пыталась, да ничего не вышло, потому как способности так и не прорезались. Зато тут получается. Я бы с этой музыкой с удовольствием и в Берлине бы выступил и явный успех имел, если бы рейхстаг взорвать приказали.

Лицо его неожиданно осветилось мальчишеским озорством, и он, слегка прищуриваясь, спросил:

– А что, может, и взаправду призовут меня на это самое дело, когда наши войска в Берлин входить будут?! Но это я так, в шутку. А теперь всерьез буду гутарить. Что мне от вас надо, дорогие хозяин и хозяюшка? Во-первых, переспать часочка хоть три, пожалуйста, но так, чтобы об этом ни одна живая душа не узнала, разумеется. Во-вторых, хоть корочку хлеба погрызть, а то со вчерашнего утра аж маковой росинки во рту не было и в кишках оркестр духовой рапсодию Листа сыграть норовит. Но я вам это самое как бы между прочим поведал. А самое главное, товарищ Дронов Иван Мартынович и любезная хозяюшка Олимпиада, не ведаю, как вас по отчеству и величать, да оно и совсем необязательно для такой красавицы, как вы. Самое главное, чтобы о нашем свиданьице никто даже из самых отдаленных заместителей Гитлера по Новочеркасску в данное время никоим образом не узнал и чтобы рано утром на своем экспрессе К-13, запросто именуемом «кукушкой», вы, Иван Мартынович, перебросили меня из бывшей столицы области Войска Донского на хутор Большой Мишкин, где некогда изволили пребывать наш прославленный граф и атаман Войска Донского Матвей Иванович Платов, где мы и расстанемся неизвестно на какое время.

Все это ночной гость выпалил без остановки и умолк, чтобы набрать воздуха в опустошенные скороговоркой легкие. Улыбка, появившаяся было на полных губах Ивана Мартыновича, внезапно померкла.

– Да-а, – протянул он и с глубоким вздохом посмотрел в окно, словно за его переплетом мог прочитать ответ на какой-то мучивший его вопрос.

– Что? Не можете? – вдруг каким-то совсем другим, сухим и отчужденным, голосом, в каком прозвучали повелительные нотки, спросил Лыков, и Дронов подумал, что, наверное, таким голосом тот командовал на учениях в армии подчиненными ему красноармейцами.

Однако на эти повелительные нотки в голосе гостя хозяин дома не обратил никакого внимания.

Дронов думал. Думал упорно и напряженно. Мысли разбегались, как рельсы перед паровозом, покидающим пределы станции. Их много открывается перед машинистом, хаотически перепутанных на первый взгляд путей, но только один из них, по которому надо вести локомотив, будет предоставлен ему за пределами станции. Сейчас он мучительно искал тот единственный путь, прекрасно понимая, что его затянувшееся раздумье может быть принято Митей Лыковым за нерешительность, а то и за трусость.

– Подожди, сержант, не торопи с ответом. Дай поразмыслить.

– Ну домысливайте, – со снисходительной усмешкой отозвался Лыков.

Липа успела сходить в чулан и принести оттуда на тарелке ломтик пожелтевшего сала, два кусочка пайкового хлеба со следами остяков, соленый огурец, а муж ее все еще продолжал думать. В памяти и мыслях его вставал облик лишь одного человека, его разбитного кочегара с маневрушки К-13 Кости Веревкина. Этот парень с несколько надменным взглядом прищуренных глаз, острый на слово, даже порой заносчивый, был для него еще неразгаданным человеком. Через четыре часа Дронов должен был принять «кукушку», расписаться в путевом листе и сразу же погнать ее на недалекую станцию Александровку, чтобы там взять с запасного пути четыре платформы с щебенкой и вернуться с ними в Новочеркасск. Что он скажет своему кочегару об этом неожиданном пассажире, которого они незаконно повезут на своем паровозе?

«Зеленые глаза Кости Веревкина всегда наполнены искорками смеха, – думал Дронов. – Что на их дне? Искренность и честность или хорошо припрятанная покорность немцам, готовность услужить им за выгодное вознаграждение? Можно ему довериться или нет?»

Дронов настойчиво искал ответ на этот вопрос и не находил.

– А тебя-то там ждут, на Большом Мишкине? – спросил он наконец у Лыкова.

– Ну ждут, – тряхнул головой минер. – А что?

– Завтра у меня по плану как раз первый рейс по этому маршруту, – медленно проговорил Дронов. – Только не на Большой Мишкин, разумеется, на котором делать нечего, а до Александровки.

– Так это же здорово! – воскликнул минер, и у него резче обозначились на щеках ямочки, эти следы нестертого детства. – Захватите меня в паровозную будку, а около Большого Мишкина сбавите пар. Сержант Лыков со ступенек сиганет и скажет на прощание: «Наше вам с кисточкой, Иван Мартынович, счастливой вам дороги до самой Александровки и обратно».

Однако, выслушав его бойкую речь, Дронов задумчиво почесал тяжелой пятерней затылок.

– Так-то оно так, – вздохнул он, – да только есть в твоей логике одно «но».

– Это какое же, Иван Мартынович?

– Как ты понимаешь, я не один вожу свою «кукушку». В паровозной будке есть еще и кочегар Костя Веревкин. С ним-то как быть?

– Ну и что же! – широко раскрыв глаза, воскликнул Лыков. – Пока я в стороночке постою, вы ему объясните, что я ваш родственник по какому-нибудь длинному колену… Вот и весь сказ. По территории станции много народа ходит. Если кто на меня положит любопытный глаз, скажете, что родственника близкого решили подбросить до Мишкина, чтобы он праху знаменитого атамана Платова имел удовольствие поклониться.

Дронов откинул назад прядь густых волос и ухмыльнулся.

– Святая наивность, парень, – пробасил он. – Во-первых, по нашей территории посторонние не ходят. Дважды прокричит какой-нибудь немец пли полицай «Хальт», а потом будет без предупреждения пук-пук. Тем более охрана будет усилена после ночного взрыва, о котором ты мне так живописно рассказывал.

Дронов дотронулся до опустошенной ночным гостем тарелки, ловя себя на мысли, что это движение ему понадобилось, чтобы разрядить напряжение, и пальцами стал ее крутить. Очевидно, это была укоренившаяся привычка, потому что Липа тотчас же отобрала тарелку и как-то нежно посмотрела на мужа. Лыков сурово насупился, и тонкие выгоревшие брови его двумя жиденькими скобками застыли над глазами.

– Так как же нам быть? – спросил он жестковато. – Приказ Зубкова вы должны выполнять. Он теперь наш самый первый командир. И кличка его, которая даже в самом главном на юге штабе партизанского движения зафиксирована «Черный». Он меня сам просил вам это передать. Для дорогой хозяюшки это тоже не секрет, так как она жена подпольщика. – Лыков помолчал и вздохнул. – Стало быть, как же нам теперь поступать, уважаемый Иван Мартынович? Надо действовать, потому что фашисты вот-вот очухаются после ночного взрыва и станут немедленные строгости вводить. А это они умеют ох как хорошо делать.

Липа посмотрела на засиженный мухами циферблат ходиков и невесело сказала:

– У вас еще остается больше часа на отдых.

Лыков положил тонкие ладони на колени:

– Не пойдет, хозяюшка, ибо не до жиру, быть бы живу. Сержанту Лыкову с помощью бесценного для него машиниста Ивана Мартыновича Дронова надо немедленно эвакуироваться, а если воспользоваться более точной терминологией, так уносить ноги.

– Я тоже так считаю, – согласился Дронов. – Выходи первым. Дом обойдешь, увидишь – тропка к железнодорожному полотну петляет. Из наших окон ее не углядишь. Так вот, пойдешь по ней к железнодорожным путям, а я обгоню и буду служить ориентиром. В случае чего тебя своим племянником рекомендовать буду, кто бы ни спросил.

– Сродственник так сродственник, – ухмыльнулся минер. – Тут все верно. Все мы русские сейчас сродственники, когда дело о судьбе общей идет. Так я двинулся, Дронов. Примите мое нежное спасибо, хозяюшка.

Минутой спустя, сторожко оглядываясь по сторонам, минер уже спускался к железнодорожному полотну. Шагая за ним следом, Дронов невольно любовался гибкой фигурой парня. Сильные лопатки Лыкова обтягивала серая косоворотка, подпоясанная тонким кавказским ремешком с блестящими насечками. Ногу ставил он перед собой уверенно, прямо, как будто строевой шаг отрабатывал.

Окраина еще не пробудилась. Лишь редкие ее обитатели стали появляться во дворах. Пройдя метров двести, Лыков остановился и, оглянувшись на медленно догонявшего его Дронова, одобрительно качнул головой. Как и договаривались, он задержался на последнем взгорке, с которого крутая тропка выводила любого железнодорожника, спешившего на смену, прямо к рельсам.

Каким неумолчным был здесь шум железнодорожного движения до войны, сколько поездов и дальнего следования, и пригородных, и товарняков сновало! Не успевал раствориться в знобко-дрожащем летнем небе стук колес какого-нибудь скорого, как по его следу, будто в безнадежной попытке догнать, тянулся длинный товарняк, и замерший было воздух вспарывал грохот красных груженых вагонов. Ну, а уж если проезжал порожняк, то вся округа наполнялась веселым перестуком колес, будто выбивающих дробь легкого стремительного танца.

Сейчас при воспоминании об этом любому обитателю железнодорожной окраины становилось тоскливо. Паровозных гудков стало значительно меньше, поезда, за исключением составов с военными грузами и немецких эшелонов, на путях не задерживались. Сея в летнее небо дым, паровозы быстро увозили их со станции. Даже сосед Дроновых по квартире заскучал и отменил свои традиционные гулянки в день получки. На вопрос Ивана Мартыновича о том, почему произошел такой переворот в его поведении, сосед достал из своего кармана несколько потертых оккупационных марок и с презрением скомкал их в кулаке: «Да разве на это выпьешь!»

Дронов приблизился к Лыкову и, делая вид, будто не имеет с ним ничего общего, скупо сказал:

– А теперь следуй за мной. Дистанция семь шагов.

– Понятно, – откликнулся Лыков.

Еще издали у маневрового паровоза Дронов увидел своего кочегара Костю Веревкина, который, сложив коробочкой ладони, оберегая гаснущее пламя спички, закуривал папироску.

– Теперь иди рядом, – приказал Дронов Лыкову, и минер послушно приблизился к нему.

Так и подошли вдвоем к маневровой «кукушке».

Выпуская изо рта затейливые кольца дыма, Костя подозрительно стрельнул глазами по ладно сбитой фигуре незнакомого парня.

– Чего это вы вроде как под конвоем пришли, Иван Мартынович?

– Да понимаешь ли, – решившись сразу идти ва-банк, пояснил Дронов, – надо вот дружка, бывшего соседа по Барочному спуску, к родичам на Большой Мишкин доставить. К больной тетке.

Костя сплюнул папиросу на междурельсовый песок, растер подошвой где-то купленного по дешевке солдатского эрзац-ботинка и насмешливо покачал головой:

– К тетке, говоришь? Чтой-то неподходящее время выбрал ты, парень, больных теток проведывать.

Лыков ответил недружелюбным кивком.

– Так ведь болезнь, она ни с какими приказами об оккупации не считается. В них каждый параграф кончается словами «запрещено», «расстрел», «карается законом». А болезни на это начхать, потому как ей все можно. Посуди сам, парень. Почти при смерти тетка моя. Помогите, станишники, вовек не забуду.

Подняв подбородок, Лыков с деланным подобострастием глядел на Веревкина. Они были сейчас очень похожи друг на друга: оба острословы, оба коренастые, по виду однолетки. Только один просил, а другой должен был либо поддержать эту просьбу, либо воспротивиться. Костя Веревкин, отслуживший перед самым началом войны срочную, частенько называл Дронова командиром. Он и сейчас прибегнул к этому словечку.

– Слушайте, командир, – сказал он, обращаясь к одному лишь своему начальнику, – а как же нам с этим вашим фон-бароном быть-то на самом деле? Оно ведь надо ему действительно как-то помочь. Вы-то сами что решили?

– Я заберу его, Костя, – спокойно заявил Дронов.

Веревкин задумчиво почесал подбородок, на котором ничего не росло.

– Так-то оно так, да вот ситуация только неприглядная складывается. Вы еще ничего не слыхали, командир? Хотя где ж там. С такой красивой молодой женой, как у вас Липа, можно весь мир проспать.

– Да ты покороче, – засмеялся Дронов, уже догадываясь. – И жену мою оставь в покое. Молод еще ее красоту судить.

– Ночью какие-то лихие парни в Балабановской роще склад с боеприпасами взорвали фашистский. Вот ведь, наверное, была потеха. Ты не пугайся, парень, – бросил он презрительный взгляд на Лыкова. – Лично к тебе это никакого отношения не имеет. А к здоровью твоей тетеньки – тем более. То настоящие парни действовали, которых пока единицы, не больно похожие на тебя.

Поглядывая на Лыкова, Костя говорил одну оскорбительную фразу за другой, ожидая, когда тот вспыхнет и заспорит. Но Лыков молчал, еле сдерживая блаженную усмешку. «Нет, этот не подведет, – думал он, – этот не предаст никогда, даже если бы я ему и открылся. Спасибо, парень, крой меня больше, все снесу».

– Так вот, – продолжал Костя Веревкин, безмятежно моргая зелеными глазами. – Немцы сейчас по этой причине в крайней озабоченности находятся. Как бы они просмотр какой всех отправляющихся со станции поездов и одиночных паровозов не учинили. Поэтому ты, командир, этого своего кореша сажай в свою будку и начинай нашу веселую птицу «кукушку» раскочегаривать, а я тем временем сбегаю наш путевой лист подпишу.

Дронов скупо кивнул Лыкову, и это означало: залезай. Второй раз команду произносить не понадобилось. Лыков резво поднялся на паровоз по узкой неудобной лесенке. А через несколько минут К-13, валя из трубы белесый дым в высокое летнее небо, бодро зашипел, готовясь тронуться с места. Перед тем как прозвучал его сиплый гудок, Костя Веревкин, уже успевший угольной пылью вымазать лицо, скаля белые зубы, крикнул в самые недра будки машиниста, посмотрев на приободрившегося пассажира:

– Слушай, а может, ты и есть тот самый парень, который вчерашней ночью того энтого… Может, Балабановская роща и заставила теперь тебя срочно мишкинскую тетю искать?

В ответ сержант до самых ушей улыбнулся. Погромыхивая колесами, оглашая окрестности сиплым гудком, «кукушка» отправилась в свой обычный, записанный в маршрутном листе путь. Когда, набирая скорость, она миновала здание вокзала, Дронов увидел в правую форточку привокзальную часть крутого Красного спуска и несколько десятков фашистских солдат, развернутой цепью бегущих к зданию вокзала.