Текст книги "Новочеркасск: Книга третья"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

И ропот пронесся тогда в изумленной стотысячной толпе. Как же так, всех прославленных мужей государства отвергла женщина. Ропот нарастал, все громче и громче становился и вдруг оборвался, сменившись глубокой тишиной. Из толпы вышел худой бедный юноша в одном рубище и стоптанных бахилах на деревянной подошве, в каких ходили тогда по земле Эллады простолюдины. Ярко горели его большие тревожные глаза светом любви. Он простер руки к женщине и тихо сказал: „У меня ничего нет. Ни воинской славы, ни богатства, ни мудрости, ни песен. У меня единственный плащ от дождя и бахилы на ногах. Но если ты отдашь мне свою любовь, ты станешь для меня всем: солнцем в ненастную погоду, небом вместо крыши, защитой в зной и стужу, источником мудрости, если надо ее проявить, львиной силой, когда надо будет защищать родную землю от врагов ее, ветром, если потребуется развеять ураган, родником, если я окажусь в пылающей от солнца пустыне“.

И женщина пошла за ним на глазах у изумленной толпы».

– Прекрасная легенда, – прошептала Надежда Яковлевна. – Мы недооценивали Павла, считали его грубоватым, необразованным человеком, но ты посмотри, какое нежное у него было сердце, если он так хорошо запомнил эту чудную легенду.

Она услыхала в ответ сиплое дыхание Якушева и его сдавленный от покашливания голос.

– Павлик – он да, – неопределенно произнес Александр Сергеевич. – Павлик – это не явление Христа народу, а явление целого нового мира. Интересно, где бы он оказался в первые дни войны?

– Там же, где и наши сыновья, Саша, – тихо ответила Надежда Яковлевна. – На фронте.

Полоса пасмурных дней, пронесшаяся над городом, снова сменилась ясной солнечной погодой. Теплый ветер взбивал тучи над железнодорожной окраиной, давая солнцу и голубому небу простор, высушивая дождевые лужицы. Утром, как и всегда, Иван Мартынович спускался с бугра вниз к железнодорожному полотну, видя перед собой цепочку спешивших на работу людей. Разные ожидали их дела. Одни, растворив проходную калитку, исчезали в депо на целый трудовой день, разнорабочие торопились на разгрузку составов, машинисты со своими помощниками раскочегаривали топки, счетоводы и бухгалтеры садились за свои столы.

А над людьми, придавленными служебными заботами, безденежьем и постоянным недоеданием, в иссиня-голубом небе устойчиво плавало солнце, будто сказать высокомерно хотело: «Мне не до ваших забот, букашки».

…Потом тропка ныряла под откос, чтобы утопиться на мгновение в небольшой, пахнущей скошенным сеном лощине и вскарабкаться после этого на железнодорожную насыпь.

Пружиня ноги в коленях и ощущая при этом упругую силу, Дронов взбежал на насыпь. Под ногами захрустела осыпающаяся с откоса насыпи щебенка, в лицо ударил запах мазута, которым она была щедро забрызгана, такой неистребимый, без какого обойтись не могла ни одна железнодорожная станция в мире. И только очутившись на самом полотне между рельсов и прочно расставив ноги на щербатых деревянных шпалах, Иван Мартынович поднял голову, чтобы оглядеться вокруг. Что-то непривычно резануло его по глазам, заставило удивленно попятиться.

Дронов зажмурился в надежде, что ему все померещилось, что увиденное – плод его еще не освеженного утренними лучами солнца и душноватым ветром, предвещавшим теплый осенний день, воображения, но, когда снова их открыл, убедился в непререкаемой реальности происходящего.

Вся станция, от выходной северной стрелки и до серого дощатого пригородного вокзала, была сплошь забита товарными составами. Как и всегда, вагоны были наши, а надписи на них немецкие. Тоскливо пели на своей обычной ноте сигнальные рожки, с лязгом стукались буфера отцеплявшихся и прицеплявшихся вагонов. Почти все они были опломбированы, а на дверях виднелись начертанные мелом знаки свастики. Но и открытых платформ было немало. Без всякой брезентовой защиты стояли на них орудия с длинными и короткими стволами, крестатые танки и самоходки.

Около некоторых вагонов, лениво перебрасываясь гортанным, не для всякого русского человека понятным говором, прохаживались немецкие солдаты и офицеры в зеленых пилотках.

Дронов вновь закрыл на мгновение глаза, до конца еще не веря в реальность этой картины, а когда раскрыл, убедился, что все это явь. Да, станция Новочеркасск, на путях которой обычно было три и гораздо реже четыре состава, сейчас сплошь была забита эшелонами, и в голове только одного из них попыхивал паровоз, готовый тронуться на север.

Немецкие солдаты, стоявшие на платформах, беззаботно играли на губных гармошках и грызли знаменитые донские тыквенные семечки. Поглядев на ручные часы, Иван Мартынович заторопился к зданию депо, рядом с которым в этот утренний час всегда стоял его К-13. Желая сократить расстояние, он взялся было за поручни одного из вагонов, чтобы быстрее пройти через составы на другую сторону пути, но тотчас же был остановлен гортанным окриком.

– Рус… цурюк, дорт, дорт! – закричал на него фашистский часовой, требуя, чтобы он соскочил со ступеньки, а все другие весело загоготали, потешаясь над тем, как этот неизвестный им русский великан стал послушно подныривать то под один, то под другой состав, продвигаясь в нужном направлении.

– О! Рус, гросс рус, – прокомментировал другой солдат. – Ты есть гут спортсмен. Ты делаешь хорошо утренний зарядка. Зо, зо?

Не оборачиваясь на эти голоса, Дронов закончил свой путь и вынырнул из-под очередного состава почти у самой каменной стены депо с прорезанными в высоких стенах закопченными сводчатыми окнами. «Кукушка» стояла на своем месте. Наклонившийся над ее колесами с масленкой в руке Костя Веревкин стремительно обернулся навстречу Дронову.

– Что же это происходит, командир? – проговорил он вместо приветствия. – Вот как они на наших глазах хозяйничают. А мы будто бы тут ничто. Вы видите, как немцы станцию своими составами запрудили? А сколько на платформах танков и самоходок? И все это на Сталинград, на наш Сталинград, в котором братишки кровью истекают. – Он промасленным рукавом отбросил назад прилипший ко лбу светло-рыжий чубчик и ожесточенно закончил: – Эх, командир, ну куда мы с вами смотрим. А еще истинными патриотами себя считаем. Вот когда бы рвануть, да так, чтобы все это с потрохами на воздух взвилось.

Дронов, оглядевшись по сторонам, сердито ухватил своего подчиненного за локоть.

– Ну ты, подрыватель основ, – оборвал он его ожесточенно. – Или их нрава не знаешь. Да за одну только эту угрозу они тебя могут живьем на веревке вздернуть. А у нас в Новочеркасске акций таких предостаточно.

Веревкин горько покачал головой, и его с обычной нахалинкой лицо вдруг задрожало:

– Командир, да сколько же терпеть можно? Или трусите?

– А что бы ты сделал на моем месте? – тихо спросил Дронов невесело.

– Я бы! – вскричал с неподдельной яростью Костя. – Разогнался бы на нашей «кукушке» и врезался бы в какой-нибудь из этих составов.

Дронов горько вздохнул:

– Ну, повредил бы штук восемь – десять вагонов и пошел бы за это на виселицу.

– Да хотя бы так! – вскричал парень.

– Дешево же ты ценишь свою жизнь, Костя, – грустно вздохнул Дронов. – А она у тебя одна. Если разобраться, ты честный, работящий советский парень, а хочешь так легко с нею распроститься. Да ведь это же все равно что врагам добровольно сдаться, ничего не сделав против них. Не торопись, Костя, будет и на нашей улице праздник. Еще так с тобой их тряхнем, что эхо до самого Берлина докатится.

У Веревкина вдруг задрожало и вытянулось узкое лицо, и он, озираясь по сторонам, тихо проговорил:

– Командир, так вы… вы…

– Что я? – грубо оборвал его Дронов. – Запомни, Веревкин, один раз и навсегда, что я не я и лошадь не моя. А теперь залезай в будку, и давай будем раскочегариваться. У нас целый рабочий день впереди.

Ночь у человека нередко бывает самым ответственным этапом бытия. Ночь очень часто становится порой решений и замыслов. Она не только время раздумья о любви, жизни и смерти, не только пора великих открытий у великих людей мира сего, она и плацдарм для совершения подвига, на который только способен человек, подстегнутый суровыми обстоятельствами, преодолевающий сомнения перед совершением своего первого, а быть может, и последнего наступления в жизни.

И оно может быть разным, это наступление. С оружием или без оружия, во имя победы или во имя гибели ради этой победы.

Иван Мартынович долго и беспокойно ворочался на широкой кровати, а потом застыл, сморенный сном. Погружаясь в него, он утратил свою связь со всем тем реальным, что было пережито за день, и, как это часто бывает в жизни, сон его был мешаниной из всего того, о чем он когда-то мечтал или думал. Снилась ему аксайская окраина и тропка, по которой он поднимается от берега реки вверх в сторону бывшего фаслеровского завода.

По улице едет одноглазый Мирон, а за плечами у него стоит на подводе клетка с пойманными собаками, которые с печальным поскуливанием ожидают своей участи. Рядом бегут босоногие мальчишки, осыпая Мирона камнями и руганью, и Дронов различает лица некоторых из них: Жорки Смешливого, Олега Лукьянченко, Петьки Орлова. Размазывая слезы на грязных щеках, они просят Дронова помочь, и он, угрожая одноглазому Мирону, одной рукой сламывает замок и распахивает дверь клетки, чтобы собаки с радостным визгом разбежались по своим подворотням. Ликуют ребятишки, но сзади Дронова оглушает крик Мирона, который озлобленно ухмыляясь, повторяет одно и то же слово: «Ахтунг! Ахтунг!»

Дронов оборачивается и вдруг видит, что Мирон держит в руке направленный на него короткоствольный немецкий автомат, а сам он одет в форму немецкого эсэсовского солдата. Он направляет в грудь Ивана Мартыновича «шмайссер» и, осклабившись, орет «Хенде хох!», а Дронов будто застыл, не в силах принять какого-либо решения. Но тут на Мирона бросается старик в серой косоворотке и очках, в котором Дронов узнает Александра Сергеевича Якушева. Сняв пенсне, тот сурово кричит: «Что ты делаешь, человек! Опомнись!» И одноглазый Мирон поднимает вверх обе руки.

«Люди не должны убивать друг друга, – заключает Александр Сергеевич, – ибо от ненависти к животному до ненависти к человеку – один только шаг. Так еще древние греки говорили, незадачливый». Дронов думал, что после таких гневных слов одноглазый Мирон даст очередь в старика, но тот в растерянности отвел дуло автомата вниз, в ту самую минуту, когда Александр Сергеевич жестко договорил: «Ты же обитатель нашей Аксайской улицы и должен помнить, что моего брата убил такой же жестокий человек за его любовь к нам всем и готовность пожертвовать ради нас жизнью».

И тут произошло самое неожиданное. Мирон вдруг соскочил с телеги, упал на колени на пыльную мостовую и горько зарыдал: «Простите меня, ребята, простите и вы, Александр Сергеевич».

На этом месте Дронов проснулся и облегченно вздохнул.

– Вот ведь история, – сказал он самому себе. – Приснится же чепуха такая. – И, усмехнувшись, задумался, вспомнив о том, что при недавней случайной встрече Якушев коротко поведал ему о том, как вызывали его в гестапо на беседу не с кем-нибудь, а с генералом СС. «А почему, собственно говоря, чепуха? – задумался Дронов. – Ведь если старик с генералом СС не побоялся поспорить, вероятно, он бы и с одноглазым Мироном так разговаривал, случись это на самом деле?»

В узкие оконца лез веселый свет ясного погожего дня. Было только шесть утра. Дронов потянулся на широкой двухместной кровати и подумал, как хорошо, если бы рядом с ним лежала разметавшаяся сонная Липа или же, поднявшись пораньше, готовила скудный завтрак, состоявший из чая, разведенного двумя ложками обрата, с кусочком суррогатной колбасы или хлеба из сорной муки, потому что и в беспросветные дни оккупации ухитрялась она, потолкавшись на базаре, приносить домой какое-нибудь самое скудное продовольствие. Она бы надвое разрезала кусочек хлеба с желтыми, вкрапленными в него соринками овсюга и экономно намазала бы каждую половинку маргарином, но так, чтобы слой на той из них, которая предназначалась мужу, был бы потолще, заранее зная, что тот мгновенно обратит на это внимание и сердито выскажется по этому поводу:

– Когда ты это прекратишь, женушка?

– Ешь, ешь, – ответит она с наигранной кротостью. – Тебе больше надо. Ты работаешь, Ваня. Тебе тяжелее.

– А ты не работаешь разве? – возразит он сердито. – Так что прекрати эти штучки. – Но потом посмотрит на ее расстроенное лицо и, сбивчиво пробормотав «Я тебя, кажется, обидел», бросится целовать ее синие глаза. Он больше всего любил целовать ее глаза, приговаривая при этом: «Какие они у тебя чистые, ты ими весь мир видишь».

А потом она будет покорно шептать ему в самое ухо: «Ваня, ну а если ребенок в такое время? Подождать не можешь, неугомонный?» И он тоже ответит таким же шепотом, в котором плетутся радость и тоска: «Липушка, ведь даже у рабов рождаются дети. А я быть рабом, да еще на своей донской земле, долго не собираюсь».

Но сейчас Липы рядом не было, она оставалась на ночь в семье его тестя, куда по-прежнему отлучалась через день, потому что Жорка еще не выздоровел окончательно. Выпив свой скудный чай в одиночестве, Дронов собрался уже уходить, как вдруг раздался стук в дверь, в котором сочетались и осторожность и нетерпеливость. Дронов быстро открыл и удивленно попятился, увидев Волохова. Тот был в грубоватом прорезиненном плаще, забродских сапогах и помятой дешевенькой и довольно-таки старенькой велюровой шляпе.

– Вы? – удивленно попятился Дронов. – В такое необычное для своих визитов время?

– Что поделаешь, – откликнулся Волохов и неопределенно развел руками. – Обстоятельства порою сильнее наших желаний. Одно могу гарантировать твердо, хвоста за мной нет. Сколько у вас времени до ухода на работу?

– Около часа, – ответил Дронов. – Эрзац-чаю не хотите?

– Гм-м, – откликнулся Волохов. – А вы знаете, пожалуй, не откажусь и от эрзаца, потому что мой коллега господин Гиммлер не имел сегодня возможности пригласить меня на завтрак лишь по той причине, что он отсутствует в столице Войска Донского, нашем Новочеркасске.

– Вы всегда, Сергей Тимофеевич, отчудите, – улыбнулся Дронов.

Потом они пили невкусный, жидкий, лишь чуть-чуть подслащенный чай, и, отвечая на самые разные вопросы о его житье-бытье, Иван Мартынович все острее и острее испытывал приступ нарастающей тревоги. Нет, не случайно пришел его сегодня навестить этот добрый, корректный и нередко замкнутый человек. Дронов уже давно убедился, что он всегда предпочитал идти навстречу собеседнику, опережая его предположения и мысли.

– Вы, разумеется, хотели бы знать о причинах моего столь раннего визита? – спросил Волохов отрывисто и, как показалось Дронову, остался доволен его молчаливым кивком. – Вы заметили, очевидно, перемены, произошедшие в железнодорожных перевозках?

– Еще бы, – пробасил Иван Мартынович. – Раньше бывали часы, когда станция словно застывала, могла вымершей показаться постороннему наблюдателю. А теперь так и шпарят в сторону Зверево товарняки, так и шпарят. И все с самоходками, артиллерией, танками. Вчера подсчитали с Костей Веревкиным, аж восемь эшелонов с юга прибыли на отстой.

– Вы наблюдательный, – одобрительно заметил Волохов. – Гитлер все еще не расстался с мыслью о взятии Сталинграда, чтобы протрубить об этом на весь мир. Он сейчас, как зарвавшийся игрок, полагает, что это его спасло бы. Ерунда, любезный Иван Мартынович, фашисты диалектикой и самой историей уже обречены на гибель. Однако и для нас потеря Сталинграда была бы горестной неудачей. Впрочем, какой там горестной неудачей, это я весьма мягко говорю. Трагедией. Огромной силы трагедией. Так как же нам быть?

– Надо отстоять Сталинград, – мрачно, отводя от Волохова взгляд, произнес Дронов. – Обязательно отстоять. – Дронов вдруг как-то весь напружинился, нагнул голову на низкой мускулистой шее. – С длинным предисловием выступаете, Сергей Тимофеевич. Лучше отбросим его к чертям. Говорите напрямки, что мне надо делать?

– Логично рассуждаете, Иван Мартынович, – улыбнулся гость. – К черту длинное предисловие, тем более что у вас до смены так мало остается свободного времени, а немецким «железным порядком» опоздания не предусмотрены.

– Судя по всему, речь идет о задании? – спросил Дронов и невесело посмотрел на Волохова.

Хотелось ли ему получить утвердительный ответ? Он обвел глазами полуподвальное жилье, грустно вздохнул, подумав о том, как ему будет трудно с ним расставаться и уходить на это крайне опасное задание от всегда тоскливо-нежного взгляда жены, к которому не будет прочной надежды возвратиться, от звонкого Жоркиного смеха и его бесконечных вопросов: «А зачем?» Дронов с улыбкой вспомнил последний из них. Завидев однажды ковыляющего к дому соседа, Жорка огорошил Ивана Мартыновича своим коротким: «Пана, а почему этот дядя, когда пьяный, качается, а когда трезвый, прямо идет?»

Сергей Тимофеевич по-своему истолковал затянувшуюся паузу.

– Да, о задании, – подтвердил он суховато. – А вам что, Иван Мартынович, это не по душе? Скажите, можем другого подыскать. Такого, каким был Митя Лыков.

– Не надо, – тихо прервал его Дронов. – Я ведь клятву давал с фашистами до последнего бороться и казачий род не посрамлю. Так что давайте ближе к делу, а дискуссию по этому поводу будем после войны разводить.

Сергей Тимофеевич сцепил между широко расставленных колен длинные тонкие пальцы. Всякий раз, глядя на них, Дронов не мог избавиться от одной и той же мысли. На вид это были пальцы скрипача или пианиста. Меньше всего они походили на пальцы борца или боксера. Однако Дронов знал силу этих пальцев, которыми Волохов мог без труда согнуть руку любого противника до хруста в костях, заставив его застонать.

– Говорите, – вздохнул он мрачно. – Я слушаю.

Сергей Тимофеевич расцепил пальцы и положил ладони на колени.

– Начнем с главного, дорогой друг. Прежде всего вы должны продолжать наблюдение за железнодорожными перевозками. Сколько эшелонов проходит на север в сторону Сталинградского фронта, количество вагонов, характер грузов. Через каждый день к вам будет от меня приходить человек за информацией. Пароль я дам.

– А потом? – настороженно спросил Дронов.

Волохов бледно улыбнулся:

– Потом настанет время действовать, милейший Иван Мартынович. Учтите, что придет день, когда вся наша станция будет запружена эшелонами. Тогда-то и надо будет ее взорвать, чего бы это ни стоило.

– И кто же это должен будет сделать, Сергей Тимофеевич? – спокойно спросил Дронов.

– Вы, Иван Мартынович, – не меняя бесстрастного выражения на лице, ответил разведчик.

– Один? – уточнил Иван Мартынович.

– У вас есть надежный помощник в лице Кости Веревкина, которому вы доверяете. Вот с ним и сработаете.

Волохов встал и, пригибаясь, прошелся под низким потолком комнаты, едва не касаясь его высокой мягкой прической. Дронов не сводил с него глаз.

– Но ведь это же невозможно.

– Почему?

– Малейшая ошибка – и мы можем погубить все дело. Вы не думайте, что я опасности испугался, но технически…

– Технически это легче, нежели вы подумали. А что касается невозможности, то на войне все возможно, Ваня, – вздохнул Волохов. – А чтобы не возникали сомнения, я придам вам опытного минера, который всему вас обучит и за день до выполнения задания снабдит и взрывчаткой и бикфордовым шпуром.

– Бикфордов шнур, – пробормотал Дронов, – шпур уничтожения.

Сергей Тимофеевич встал и заходил по комнате.

– Для вас, Ваня, бикфордов шнур – это шнур победы и спасения. Гореть он будет не одно мгновение. Сработает хорошо, время для отступления у вас в обрез, но останется. Уходить будете в разные стороны. Вы домой, чтобы это было естественно. Всем будете говорить, что еле убежали от взрыва. Улик против вас будет весьма мало. Все должно обойтись. Должны поверить, не до конца, но для обвинения улик у них не будет. Одни сомнения останутся, а их, как говорится, к делу не пришьешь. Тем более вы у коменданта станции на хорошем счету. Даже гнусный листок «Новочеркасский вестник» в одной заметке фамилию вашу как верноподданного упоминал. Еще один совет дам вам, Ваня. Надо сделать все, чтобы Олимпиада Дионисиевна на все эти дни осталась жить у своих родителей. Пусть, как и до сих пор, приходит вас проведать на ночь, а утром покидает квартиру раньше вашего ухода на станцию. Не надо, чтобы она знала день и час. – Волохов вдруг осекся и напряженно посмотрел на Дронова: – Впрочем, Ваня, вы можете накануне взрыва ей во всем открыться.

Дронов резко поднял тяжелую голову, с усмешкой спросил:

– Отпеваете? Не надеетесь на благополучный исход, поэтому и с женой вроде бы как проститься рекомендуете?

– Не отпеваю, а поучаю, – невесело улыбнулся Волохов. – Хотя и скрывать не собираюсь, крайне опасная операция предстоит.

Дронов вдруг успокоился. Тяжелые его ладони пошевелились на коленях, обтянутых заплатанными рабочими брюками.

– Неужто только мы вдвоем поднимем на воздух всю эту махину: эшелоны и станцию. Вот-то будет грохота да иллюминации! Жалею только гитлеровского коменданта, – неожиданно улыбнулся он.

– По какой такой причине? – удивился Волохов.

– Взрывная волна отсюда до него не дойдет. А мы двое…

– Вы и Костя Веревкин, – подсказал Сергей Тимофеевич.

В конце месяца на Новочеркасск обрушились сильные ветры. С займища еще не успевший утратить своей буйной силы налетал раскаленный астраханец, со стороны Аксая шла по реке обычная верховка, при которой всегда холодало, и с низкого, обложенного тучами неба срывались редкие капли дождя, а воду подгонял порывистый ветер. Два ветра скрещивались и отплясывали над мрачной израненной землей какой-то незримый, полный тоски и отчаяния танец.

В это время не очень-то густо ловилась рыба, но Дронов со своим помощником Костей Веревкиным в дни, свободные от смены, с удочками и банками, наполненными червями, уходили версты на две вверх по Аксаю в сторону Кривянки. Там, в камышах, их всегда уже ожидал одинокий рыбак в черной брезентовой робе и сапогах, у которого безнадежно топорщился на речной зыби поплавок, а на кукане в лучшем случае поблескивали две-три красноперки. Рыбак был худ, высок и всегда небрит. К их приходу он расстилал газету, клал на нее два-три огурца, кусочек хлеба, помидор, а иной раз и четвертинку «московской», стоившей до войны, в непопранные гитлеровцами времена, три рубля двадцать копеек. Один из двоих (Костя или Дронов) оставался у этого импровизированного стола, а другой удалялся метров на сто в густые камыши с уже пожелтевшими верхушками, захватив одну на двоих удочку. Впрочем, и та бросалась там на какую-нибудь мокрую кочку, а суровый человек, объявивший при первом знакомстве: «Зовите меня просто Герасимом. Словом, Герасим, и точка», доставал из кармана свернутый в жгут бикфордов шнур и, откашлявшись, начинал:

– Значит, так. Сергей Тимофеевич поручил мне обучить вас обоих, как надо пользоваться этим хозяйством. Кого взрывать будете и когда, мне знать в деталях не положено. Одно скажите, характер цели. Сам удостоверяю, парни вы видные, крепкие, ладные, да и умом не дураки, как я погляжу. Поэтому верю, что за несколько занятий натурально этим делом овладеете так, что сможете даже имперскую канцелярию взорвать, если она бы на Московской улице в Новочеркасске стояла. Первым делом вы должны научиться крепить бикфордов шнур к взрывчатке, как эту взрывчатку подкладывать, помнить, сколько он горит и какое расстояние за это время можно преодолеть, чтобы выйти из зоны поражения.

После шестого занятия Герасим единственный раз за все время их общения улыбнулся:

– Спасибо вам, хлопчики, и примите эти мои слова как одобрение. Было бы мирное время, я бы вам по пятерке за овладение взрывным делом поставил, ну, а сейчас пожелаю, чтобы тот объект, ради которого мы сейчас занимаемся, красиво взлетел на воздух в ваше голубое небо над Новочеркасском, ребятушки. А я на Донбасс подамся. Теперь там у меня занятия новые по обучению взрывному делу предстоят.

Дронов проснулся под утро от жарких объятий. Увидел проступающий в сером разреженном свете нарождающегося осеннего дня низкий потолок с осыпавшейся краской, а над собой свежее улыбающееся лицо склонившейся над ним Липы, мгновенно разрушившей какой-то хрупкий, исчезающий из памяти сон. Привстав на коленях, она прижимала к себе его взлохмаченную голову.

– Ты – как жаркая печка, – пробормотал Дронов. – Задушишь.

– А тебе что, холодную английскую королеву подавай, – рассмеялась жена. – Какая есть, такая и есть. А ты мой, только мой, слышишь! Что хочу, то сейчас с тобой и сделаю. Живота или смерти?

– Живота, разумеется, – прошептал он послушно.

Потом она выскочила из-под одеяла и долго шумела на кухне, накачивая примус, чтобы приготовить обычный, более чем скромный завтрак: кипяток без заварки с одним кусочком сахара вприкуску, ломтик пайкового хлеба, одно яичко, которое всегда варила вкрутую, потому что, очистив скорлупу, Дронов обычно разрезал его на две половины и одну протягивал ей, сурово приговаривая:

– Только попробуй вернуть свою половину, уши надеру, как маленькой.

Пока она возилась у примуса, голова Ивана Мартыновича неподвижно лежала на сцепленных ладонях, и он прислушивался к тому, как Липа поет вполголоса свою самую любимую песню:

 
Я на подвиг тебя провожала,
Над страною гремела гроза,
Я тебя провожала, по слезы сдержала,
И были сухими глаза.
 

Дронов, горько вздохнув, подумал: «Бедная женушка, знала бы она, на какой подвиг». И он впервые с ясной холодной отчетливостью подумал о том, что, взорвав эшелоны, едва ли вернется. Нет, эта мысль не была продиктована отчаянием. Просто оказалось у него таким восприятие недалекого будущего, о котором сейчас ни в коем случае не должна была догадаться жена. Иван Мартынович закрыл глаза, и возникла картина: вот они бегут с Костей Веревкиным вдоль железнодорожного полотна, удаляясь от места, на котором произойдет взрыв. Автоматные очереди трещат над их головами, и вдруг несколько пуль сразу впиваются в голову и он летит под откос насыпи, больно ударяясь головой о щербатые острые камни. «К черту! – оборвал самого себя Дронов. – Не бывать этому, никогда не бывать. К черту! – повторил он. – Все по-другому будет». И он представил это другое. Они разбегутся в разные стороны, пока холодным неистребимым пламенем, все укорачиваясь и укорачиваясь, будет тлеть бикфордов шнур, и окажутся на далеком, совершенно безопасном расстоянии, а потом возвратятся на место происшествия, сделав вид, что появились ради того, чтобы помочь в тушении пожара.

«Кто-то сказал, что назад страницы прочитанной книги редко переворачиваются, – промелькнула мысль у Дронова, заставившая успокоенно вздохнуть. – Мы выйдем с Костей из-под удара судьбы, и нам по-прежнему будет сиять солнце».

Подошла Липа, поставила на стол два стакана жидкого чая на блюдечках, украшенных желтыми ромашками. Она уже была в стареньком синем плаще, голова покрыта пестрой косынкой, лицо сосредоточенное.

– Я сейчас тороплюсь, Ваня. Бывший поп, а ныне поп-расстрига, отец мой непутевый Дионисий с утра пойдет за доктором Водорезовым. Одним словом, надо еще раз показать Жорку. Вечером постараюсь возвратиться пораньше.

Иван Мартынович отодвинул в сторону блюдце, из которого только что допил свой чай, и весело возразил:

– Нет, ты погоди, Липушка. Какой же он непутевый. Он самый героический донской поп, если молебен во славу Гитлера читать отказался. Значит, ты к вечеру придешь пораньше?

– Хотела бы попозже, да любовь все равно пригонит рано.

– Спасибо, Липочка, – сказал он обрадованно. – Не знаю отчего, но для меня сейчас каждый наш день как песня, которая не повторится.

– Что ты, что ты, – отстраняясь, перебила жена. – У нас с тобой впереди еще тысячи таких песен, если хочешь, чтобы и я выражалась так же возвышенно, как и ты.

Уже стоя в дверях, женщина вдруг погрустнела, и глаза ее подернулись тоской. Нахмурив брови, сказала:

– Только ты ответь… Что на сердце, то и скажи одним только словом. Неужели они будут топтать вечно улицы нашего Новочеркасска? Неужели у нас не будет больше ни хлеба, ни радостей, ни той прежней жизни?

– Будут радости, – не сразу ответил Дронов. – Вот увидишь, что будут радости. Ведь даже из-за туч светит солнце.

Поднявшись по откосу наверх, Дронов перешагнул через вздрагивающие на ветру провода и, очутившись на территории железнодорожной станции, остановился. По закону вечности то исключительное, что приводит человека в потрясающее удивление в первый раз, в последующем действует уже не столь сильно. Однако, остановившись на обочине насыпи, он долго осматривался вокруг. Неожиданно к нему подбежал черный человек, никак не похожий на работяг-железнодорожников, потому что ни мазутом от него не пахло, ни промасленной робы на нем не было, а только помятый, как у факельщика, следующего за гробом, костюмчик. С узкого болезненного лица неодобрительно блеснули глаза, обведенные черными мешками. «Печенкой ты болеешь, что ли», – озлобленно подумал Дронов и молча протянул картонный пропуск, подписанный самим комендантом станции, удостоверяющий, что ему, машинисту маневрового паровоза К-13, разрешен беспрепятственный проход по территории станции Новочеркасск.

– Иду на смену, – буркнул он хмуро.

– Смотри через составы не прыгай, – строго предупредил незнакомец, уловивший недоброжелательность в его голосе. – Немецкие часовые имеют право без предупреждения открывать огонь. Обходить составы надо.

Иван Мартынович посмотрел в северную сторону и увидел далеко, далеко дымки паровозов, прицепленных к длинным составам.

– Так ведь это ж почти с версту обходить.

– Ничего не знаю, – отрезал незнакомец и, отвернувшись, зашагал в указанном направлении, хмуро пробормотав: «Делать нечего, хозяйка, дай кафтан, я поплетусь».

Когда Дронов, обогнув шесть эшелонов и отметив мысленно, что из них только три стоят под парами, приблизился к серокаменному зданию депо с арочными окнами, его помощник Костя Веревкин беспокойно прохаживался с масленкой в руке около «кукушки», которая, словно загнанный зверек, стояла в самом дальнем тупике, за которым уже поблескивала узкая полоска реки, прорезавшая почерневшее от спаленной куги займище. Увидав его, Костя поставил масленку на хрустящий песок, перемешанный с гравием, и беспокойно огляделся по сторонам.

– Командир, да вы глаза разуйте и посмотрите, что делается. Вагонов – зги не видать. Все пути забиты, и запасные и основные, составы в обе стороны только по одному с большими интервалами пропускают. Видать, авиации нашей боятся. – Сбив фуражку на затылок, Костя ладонью откинул назад прядку волос, прилипшую ко лбу, и тихо проговорил: – В самой середине стоит длинный эшелон, по всей видимости, с фугасными бомбами. Фрицы на одном вагоне дверь открывали. Видно, заново опломбировать было надо, так я успел подглядеть. Что в других вагонах, не знаю, а в том в деревянных кассетах бомбы были. Командир, вот бы когда нам рвануть. Лучшего варианта не предвидишь. Как бы трахнули, а? На весь бы Дон наш закабаленный эхо пошло гулять.