Текст книги "Новочеркасск: Книга третья"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

На Аксайской улице каждый камень и каждая кочка напоминали о прошедшей юности, о кулачных ристалищах, о первых свиданиях с Липой. Иван Мартынович подумал о том, что скоро с ней встретится и, заглядывая в ее безбрежно-синие глаза, будет рассказывать о посещении своего любимого учителя и о беседе с ним. Он представил, каким заинтересованным станет в эти мгновения лицо жены. Но ничему этому не суждено было случиться. Его встретила заплаканная Липа. Все лицо ее было в красных пятнах, обычно выступавших от сильного волнения. На осунувшемся лице еще ярче светились тревожным светом глаза.

– Ваня, беда пришла в дом. Жорик тяжело заболел. Вот, значит, как. Пойди взгляни.

Дронов толкнул дверь во вторую полуподвальную комнату, которую и детской грешно было бы называть. Столик, заваленный раскрытыми книжками с разноцветными картинками, на них и коварную бабу-ягу, и змея-горыныча можно было увидеть, разбросанные кубики, дырявая покрышка от футбольного мяча и насос. Мальчик лежал под пестрым лоскутным одеялом, заботливо натянутым на него матерью до самой шеи, и равнодушно мерцающими глазами смотрел на появившегося отца, не обнаруживая никаких признаков радости. Наконец его потрескавшиеся от жара губы пошевелились от улыбки.

– Папка пришел, – захныкал он. – Сядь на стульчик, папка, сказочку мне прочитай про Бову-королевича.

– Сейчас, сейчас, – вздохнул Дронов и провел шершавой ладонью по его щекам и подбородку.

– Ты знаешь, Липа, он весь горит. А вдруг это дифтерит или корь какая? Обязательно надо доктора.

– Да где я его возьму, – всплеснула руками жена. – В железнодорожную больницу бежать уже поздно, а частного звать, денег от твоей получки почти не осталось. С голодухи пухнуть начнем.

– Не печалься, Липа, – мягко остановил ее Иван Мартынович. – Не твоя забота, я найду врача.

– Ты? – удивилась она. – Да откуда же, Ваня?

– К Водорезову пойду, – решительно объявил муж.

– К тому, что на Кавказской улице проживает? Да? Так ведь он тоже не одним кислородом питается и денег запросит.

Дронов озадаченно вздохнул, но тут же и возразил:

– Ваську Смешливого он в голод тридцать третьего года почти целый месяц лечил и ни копейки не взял за это. Может, и с нас не возьмет или моей получки дождаться согласится. Словом, потерпи, Липа, схожу до него.

Дронов надел ветхое демисезонное пальтишко, нахлобучил на голову фуражку с поломанным козырьком, потому что небо начало сильно хмуриться, и, не теряя ни минуты, двинулся по тому же самому маршруту, по которому только-только возвратился от Якушевых, но пошел одной улицей выше. Только шагал теперь не вразвалочку, неторопливо, оглядывая окраинные дома и хатенки, а быстрой походкой рискующего опоздать человека.

Кавказская улица в отличие от расположенной ниже нее параллельной Аксайской была все же местами вымощена острым крепким булыжником, и идти по ней можно было гораздо быстрее. Единственное неудобство составляли оголодавшие дворовые псы, которые то в одном, то в другом месте выскакивали из подворотен и безо всякого предупреждения норовили ухватить любого одинокого путника за штанину. На том месте, где когда-то белобандит двумя пулями смертельно ранил Павла Сергеевича Якушева, стояла теперь трансформаторная будка.

Дронов с грустью вздохнул, вспомнив о том, что только раз в жизни видел этого героя, да и то лишь в спину, когда тот, торопливо попрощавшись с братом, ловко бросил свое ладное мускулистое тело в седло и ускакал по Аксайской в сторону вокзала. «Даже руки ему пожать не пришлось, – вздохнул Иван Мартынович. – Вот был герой так герой».

Александр Григорьевич Водорезов с керосиновой лампой в руке самолично открыл дверь неожиданному визитеру, долго рассматривал его цепкими холодными глазами.

– Подождите, где-то я вас видел… Ах да, вспомнил. Это было на квартире у Александра Сергеевича в день его рождения за три дня до того, как немцы захватили Новочеркасск.

– Так точно, – рявкнул Дронов.

– Не оглушайте, вы не на строевом смотре в кавалерийском полку. Говорите, в чем дело, и как можно покороче. Кто у вас заболел?

– Сын, – ответил Иван Мартынович. – Шестилетний сын. По лицу пятна пошли, температура под сорок. Мы градусник у соседа брали, чтобы измерить. Горит весь мальчонка.

– А где живете?

Дронов назвал улицу.

– Ого! – воскликнул Водорезов. – А чего же врача поближе не нашли? Ведь к вам в одну лишь сторону сорок минут ходьбы, да это еще такому длинноногому, как на Дону говорится, вроде меня. Ну да ладно. Раз вы бывший ученик Александра Сергеевича, то чего не сделаешь для друга. Он сколько с вас брал за час, когда в институт готовил?

– Ни копейки, – недоуменно покачал головой Дронов. – А что?

– Ну вот, – проворчал Водорезов. – А мы, врачи, берем.

Не приглашая Дронова в комнаты, он вышел, быстро оделся и возвратился с небольшим кожаным чемоданчиком, в котором позвякивали медицинские принадлежности.

Потом они шли по обезлюдевшей в этот вечерний час все той же Кавказской улице, и доктор ворчал себе под нос:

– Сорок минут туда, сорок обратно, плюс осмотр больного. Словом, до наступления комендантского часа, слава богу, управимся, и в комендатуру я не попаду. – Он вдруг остановился и, тяжело дыша, сказал: – А чего, собственно говоря, вы туда забрались, на эту дальнюю железнодорожную окраину? На ней свет клином сошелся, что ли? Вы же здесь под бугром по Барочному спуску раньше квартировали?

– От армии мне освобождение дали, если на железнодорожный узел на «кукушку» работать пойду. А потом пришли немцы. Вот и весь сказ, – угрюмо объяснил Дронов.

– Гм-м, – вырвалось у доктора неопределенное восклицание, и, стараясь попадать в ногу, он неожиданно спросил: – Вероятно, вы помните, что на том же самом дне рождения у Александра Сергеевича Якушева был и его бывший студент, ставший, как и вы, инженером.

– Это кто? Зубков, что ли?

– Да. Михаил Николаевич Зубков.

– Само собой, помню. Так что же?

– А то, что за голову этого самого Зубкова, оказавшегося подпольщиком, немецкий комендант десять тысяч рейхсмарок сулит. Сам листовку читал. А вы, Ваня, за бабий подол держитесь.

– Так ведь подол-то какой, – ухмыльнулся Дронов. – Моя Липа для меня получше любой Афродиты будет.

Дронову стало смешно, и сразу как-то полегчало на душе. «Вот бы узнал старик Водорезов, что я тоже подпольщик, вот бы ахнул». Но вместо этого он стал сбивчиво оправдываться:

– Я, право слово, не виноват, меня фашисты в такие шоры взяли. Шагу лишнего не шагнешь.

Водорезов поднял воротник старенького демисезонного пальто и углубился в молчание. Так они и дошли до дома, где квартировала семья Дроновых. Спустившись в полуподвал и чуть не стукнувшись при этом о притолоку, высокий костистый Александр Григорьевич едва не чертыхнулся, но, попав в полосу яркого света, увидел встревоженную заплаканную Липу, ее синие покоряющие глаза и, улыбнувшись скорей не ей самой, а ее красоте, смущенно покашлял:

– Извините, хозяюшка, где у вас тут раздеться?

– Давайте ваше пальто, – грудным голосом угодливо сказала Липа и смущенно поправила воротничок вышитой кофточки.

Водорезов с ее помощью сполоснул руки и направился во вторую комнату этой тесной, неуютной квартиры, где на скрипучей железной кроватке в жару метался шестилетний Жорка.

– Ну, здравствуй, Георгий Победоносец, – пробасил доктор, потирая сильные жилистые ладони. – Что же ты так оплошал, дружище?

Простуженный трубный голос Водорезова громко разносился в двухкомнатной квартире Дроновых. Так и казалось, что ему было тесно под сырыми потолками.

– Подайте-ка чемоданчик, Дронов, – командовал Александр Григорьевич. – А вы, хозяюшка, полотенце чистое. А теперь оставьте нас одних с Георгием Победоносцем. Когда потребуетесь, позову.

Через несколько минут он вышел из комнаты, уложил в чемоданчик свои медицинские принадлежности и, словно испытывая терпение родителей, долго и хмуро молчал.

– Вот что, – сказал он наконец. – У вас есть возможность хотя бы на время поместить сына в сухом и более теплом помещении? Никакого воспаления легких у него нет, но подвальное помещение может до всего довести.

Иван Мартынович и Липа подавленно переглянулись.

– Право не знаю, – сказала женщина, – к родителям только.

– А кто ваши родители, если не секрет? – кашлянул Водорезов.

– Батюшка мой священник. Отец Дионисий, если вы знаете, – произнесла Липа.

– Ах, это тот, который отказался служить при немцах и читать проповедь во славу Гитлера? – трубным голосом спросил врач. – Тот самый батюшка, что публично сложил с себя сан в церкви и проклял анафему Гитлера? Здорово же он по физиономии нынешним городским властям смазал. Учитесь, Дронов, как надо поступать истинно русскому человеку в тяжкие времена оккупации. – Метнул он неодобрительный взгляд в сторону Ивана Мартыновича. – Это, разумеется, значительно большего мужества требует, нежели на вашей «кукушке» вагоны с фашистскими боеприпасами по велению коменданта станции с места на место перетаскивать. Ну, а теперь рецепты и наставления вы все от меня получили, так что позволю отвесить вам низкий поклон и удалиться.

– Нет, подождите, – неожиданно заволновался Дронов и, отлучившись в соседнюю комнату, вернулся оттуда с двадцатью оккупационными марками, зажатыми в руке.

– А это еще что такое? – гортанным голосом спросил Водорезов и вскинул голову с коротким ежиком волос.

– Это вот гонорар, – пробормотал Иван Мартынович, не очень уверенно выговаривая слово, которым ему почти никогда не приходилось пользоваться в обиходе. – За визит, Александр Григорьевич.

– А ну дайте-ка, – сказал Водорезов и, взяв предельно легкие латунные монеты у Дронова, подбросил их на своей ладони. – Последние? – спросил он.

Дронов молча кивнул.

– Возьмите назад, – строго и даже с каким-то недоброжелательством сказал врач. – Я за немецкие марки и пфенниги труд свой не продаю. Вот возвратятся наши, тогда и расплатитесь. – И ушел.

Хозяин верхнего этажа Петр Селиверстович, которого за пристрастие к спиртному даже в черные дни оккупации на железнодорожной окраине именовали по-прежнему не иначе как «гром победы раздавайся», несмотря на то что он давно уже этой песни не пел, согласился договориться со знакомым драгилем, чтобы тот за малую цену переправил больного Жорку к родителям Липы. Перед тем как тронуться с их двора подводе, он отозвал Дронова в сторону и тихо спросил:

– Слушай чуток сюда, Иван Мартынович. А ты не знаешь, как бы мне подпольщиков нащупать? Ох, и послужил бы я им! Ярость, понимаешь, у меня в грудях какая накопилась. Что делают изверги. В нашей железнодорожной больнице четырех докторов расстреляли за то, что те раненых красноармейцев укрывали. Вот тебе крест, что так. Хочешь, по фамилиям могу тебе этих врачей перечесть. А на Баклановской улице дети вдруг стали пропадать. Одно дите за другим. А потом какой-то дом сгорел, и кости в подвале обнаружили. Так слух прошел, что это кости тех самых детей, стало быть, над которыми фашисты медицинские опыты всякие ставили. Слышь, Ваня, так, может, ты дашь мне адресок, чтобы с подпольщиками теми повстречаться.

Иван Мартынович подозрительно посмотрел на щуплого своего соседа по жилью и неохотно буркнул:

– Не знаю я никаких подпольщиков. Не знаю.

– Знамо дело, что не знаешь, – проворчал «гром победы раздавайся». – Да и где ж тебе знать, ежели сам около немцев кормишься.

– Ну ты, поосторожнее, – гневно сверкнул глазами Дронов, но тотчас же погасил в них огонь. – Бог с тобой, время нас рассудит.

…Липа уселась на телегу, держа на руках завернутого в одеяло сына, возница чмокнул губами, и кобыленка с отвислыми от постоянного недоедания боками неохотно двинулась со двора в гору. Скрипели плохо подмазанные колеса, всхлипывала и что-то причитала Липа и время от времени стареньким цветастым платком утирала с лица слезы.

Чтобы попасть к тестю и теще, им надо было преодолеть путь через весь город. Отыскивая кратчайшую дорогу, возница петлял по улицам и переулкам, но, несмотря на все его старания, больному Жорке, пришлось помучиться в пути не меньше часа. Все это время Дронов угрюмо шагал за телегой, пока они не въехали в почему-то распахнутые ворота поповского дворика. И Дронов стал свидетелем картины, от которой, если бы не мрачные обстоятельства их вторжения, неминуемо пришел бы в самое веселое настроение… Невзирая на пронизывающий холод, зело пьяный распатланный отец Дионисий в исподнем белье, то и дело промахиваясь, рубил на колоде дрова. Перед ним стояли двенадцать чурок, и, замахиваясь топором, крякая при каждом ударе и сопровождая свои действия отборным матом, он выкрикивал:

– Это тебе от меня, апостол Петр, это тебе, апостол Павел, а это тебе самому, боженька.

Не выразив никакого удивления, он отложил в сторону топор, откинул назад гриву седых волос и громогласно закричал:

– Ах, зятюшка, прибыли-c. Любимый зятюшка. И даже со всем своим семейством соизволили-с. Ну что ж, заходите в мою обитель. Гостями будете. Молитву читать не заставлю, а водочки… водочки поднесу, потому как и мне перепадет.

– А вы чего же не в церкви, Дионисий Григорьевич, – притворился ничего не знающим Дронов. – По всем статьям сейчас вечерняя служба идет, а вы, вместо того чтобы ею править, дрова рубите, да еще всех святых чуть ли не матерком погоняете. Осерчает ведь господь, ежели узнает.

Отец Дионисий рукавом утер проступивший на лице пот и басовито расхохотался:

– А нечего мне там делать теперь, зятек. Отлучили меня от храма божьего и в соответствии сана лишили. А знаете, за что? За то, что молебен за великого фюрера Гитлера читать отказался, вот и отлучение получил.

В белой холщовой неподпоясанной рубахе пьяный священник, с гривой распатланных волос казался страшным. В его горькой возбужденной веселости сквозило отчаяние:

– Я не то чтобы, зятюшка, против Христа пошел, я сердцем своим данного супостата Гитлера не приемлю. Это ты вот на железной дороге притулился и у немцев кормишься, а я так нет. Я даже в неволе несу тяжкий крест сына земли донской и целовать фашистов ниже спины не собираюсь.

– Мы все его несем, – сухо откликнулся на эту обличительную речь Дронов и подумал о том, что лишь два человека, сосед по квартире и тесть, отлученный от церкви, прокляли его лишь за то, что им померещилось, будто он прислуживает оккупантам. «Какие они оба хорошие», – усмехнувшись, вздохнул Иван Мартынович. И тесть, который часто казался ему чужаком, и разухабистый сосед по квартире. Значит, живет в них обоих истинно казачий дух.

Мысли Дронова были прерваны разгневанным голосом Липы, которая, сойдя с подводы с закутанным в одеяло Георгием на руках, шагнула к отцу Дионисию.

– Да как ты смеешь, отец, говорить так о Ване. Да если бы ты все знал!

– Липа, Липочка, что ты! – крикнул Дронов, опасаясь, что она, охваченная гневом, скажет что-нибудь лишнее.

И она это мгновенно оценила, остановилась.

– Хорошо, я не буду, – извиняющимся голосом пообещала она.

В теплых двух комнатах, где обитал священник и его супруга, почти тотчас же нашлось место для заболевшего внука и закипел самовар.

– Я сейчас ужин приготовлю, – сказала попадья, – а вы пока укладывайте мальчика. Для него даже немного меда найдется. Поднимем на ноги богатыря.

Оставив Жорку и Липу у тещи и тестя, Дронов возвратился домой незадолго до наступления комендантского часа, когда вся железнодорожная окраина была уже охвачена плотными сумерками рано подступившей осенней ночи. Озябшими руками он долго открывал навесной замок-гирьку. Никогда еще сырая квартира с подслеповатыми окнами не казалась ему такой безнадежно угрюмой. В растерянности Иван Мартынович провел рукой по шершавой, с утра не побритой щеке. За окном бесновался ветер, бил в стекла холодными каплями дождя. Дронов наколол тонких щепок, запалил железную печурку, от которой быстро стала согреваться комната. Не успели желтые языки пламени разбушеваться за тонкой заслонкой, в дверь постучали. Вошел «гром победы раздавайся», хмуро моргая опухшими глазами, проговорил:

– Так вот что, сосед, произошло. Тут какой-то тип к тебе приходил, интересовался, когда ты появишься. Сам из себя плотный такой, лет под пятьдесят. Просил передать, что возвернется утром и чтобы ты его дождался, стало быть.

– Спасибо, – снова присаживаясь у печки на корточки, буркнул Дронов, не поднимая головы, и по насупленному его виду сосед понял, что тот на него обиделся. Потоптавшись, пробормотал:

– Ты того-энтого, Ванюша. Словом, не гневайся. Все мы теперь как в потемках живем… Вот и я тебе давеча ерунду какую-то спорол. А может, вовсе и не я, а водка, во мне сидящая.

– А я и не обижаюсь, – равнодушно отозвался Дронов, сапожным ножом раскалывая очередную щепку.

Сосед потоптался у двери и, вздохнув, спросил:

– Ну, а с ребетенком-то твоим как?

– Кажется, все в порядке, вовремя за его хворь спохватились, – потеплевшим голосом откликнулся Дронов. – Да вы садитесь, в ногах правды нет.

– А где она в наше время есть? Спасибо за приглашение, – откликнулся сосед, – но я к тебе, Иван Мартынович, по обстоятельствам и только на минуточку заскочил. Кроме первого еще и второй человек заходил.

Сапожный нож застыл в огромном кулаке Дронова. Из-под нависшей на лоб смолисто-черной пряди волос он удивленно посмотрел на соседа:

– Еще один человек? Что за человек?

– Не знаю, – пожал плечами сосед. – Неприметный такой. Супротив тебя хлипкий. С небольшими усиками, в ветхом плащишке.

– Странно, – задумался Дронов. – А ведь я не знаю ни одного человека с усиками.

– Да ты не напрягай память, Иван Мартынович. Он спросил, когда ты в смену уходишь, и пообещал собственной персоной еще раз в шесть утра объявиться.

– Спасибо, – поблагодарил Дронов и протянул озябшие руки к раскрытому поддувалу.

Замкнув дверь за соседом и обогревшись кипятком без заварки, Дронов забрался под стеганое одеяло и как убитый заснул.

Ранним утром, когда запоздалый рассвет еще нерешительно вползал в комнату, Дронов был разбужен отчаянным стуком в дверь. Нащупав тапочки и наспех накинув на себя осеннее пальто, в одном исподнем отворил он ее и удивленно попятился. На пороге стоял человек в неброском грубом брезентовом плаще с откинутым назад капюшоном, какие носят рыбаки и охотники, с крикливыми усиками над верхней губой. Иван Мартынович, никогда не жаловавшийся на плохую зрительную память, с трудом опознал его.

– Сергей Тимофеевич, да вы ли это? – воскликнул опешивший Дронов.

– А что, не узнали? – потирая над печкой озябшие руки, улыбнулся Волохов.

– Узнать-то узнал, да только не сразу, – спокойно подтвердил Дронов.

– Вот видите, – усмехнулся гость, – а я решил стариной тряхнуть. Знаете, как мало надо для того, чтобы перестать быть похожим на самого себя? Для этого совсем необязательно надевать маску с волчьей пастью или лик Мефистофеля. Достаточно изменить во внешнем облике две-три детали, овладеть тремя-четырьмя незнакомыми для тех, кто вас знает, жестами, и цель будет достигнута. Вы перестаете быть похожим на самого себя. Это, как говорится, из личного опыта, но учтите, может и вам когда-нибудь пригодиться.

Он обвел недоуменными глазами неуютные стены дроновской квартиры и не сразу спросил, стараясь скрыть свое удивление:

– А что это я не вижу вашей милой Олимпиады и не слышу бодрого голоса Георгия Победоносца? Где они?

– Победоносца победила простуда, – хмуро пояснил Дронов, – а Липушка осталась у родителей, потому что в жару он мечется.

– Это, значит, у отца Дионисия? А лечит мальчика кто?

– Доктор Водорезов.

– Тогда вам решительно повезло. Водорезов истинно русский человек, а тестя своего, бывшего отца Дионисия, вы преступно недооцениваете. Ведь это же новочеркасский Иван Сусанин. Шутка ли сказать, русский священник перед лицом комендатуры, гестапо и городской управы отказывается читать во имя Гитлера молебен и жертвует саном. А! Разве это не проявление бунтарского казачьего духа? Я бы обнял вашего тестя, если бы обстоятельства позволяли.

– Откуда вы знаете об этом? – оживился Дронов.

Волохов присел на корточки рядом с печкой, озябшими ладонями прикоснулся к ее остывающим бокам.

– Я все должен знать о людях, которых рано или поздно посылаю на задания, – ответил он и, не желая, по-видимому, продолжать разговор, перескочил на другую тему. – Это очень хорошо, что ваша Олимпиада Дионисиевна останется на несколько дней у своих родных, – проговорил Сергей Тимофеевич, о чем-то упорно размышляя.

– Чего же тут хорошего? – пожал плечами Дронов. – Без них в этой дыре погибнешь.

– Нет. Хорошо, – упрямо повторил гость. – Хорошо потому, что они в самые трудные дни будут вдали от вас. Так меньше волноваться им придется.

Дронов порывисто поднял голову и встретился с непроницаемыми глазами Волохова. С минуту они молча смотрели друг на друга, пока разведчик не сказал коротко и тихо, словно отрезал:

– Так надо, Ваня. Так будет лучше им и вам.

– Значит, задание?

– Да, Ваня. Я не торопил события, но наступило время действовать, и теперь я разговариваю с вами от имени партизанского штаба фронта. Только вы можете это сделать. Только вам это будет по плечу. Так считают там, так считаю и я. – Он умолк на несколько секунд, и в комнате воцарилась тишина.

– Что я должен сделать? – глухо спросил Дронов.

Волохов провел ребром указательного пальца по своим фальшивым усам с таким видом, будто от этого они должны были непременно отпасть.

– Я уже говорил, что погиб наш лучший минер Митя Лыков. Отходил от взорванного склада с оружием и попал под огонь полицаев. Шесть пуль в грудную клетку. Вы ведь его знали?

– Еще бы, Сергей Тимофеевич, – опечалился Дронов. – Кто же его после первой диверсии в Балабановской роще на своей «кукушке» на Большой Мишкин отвозил? Он еще туточки, где сейчас вы лучину колете, за нашим маленьким столиком сидел, и мы втроем – Липа, я и он – чаи гоняли.

– А где же тот столик сейчас? – оглядывая комнату, спросил Волохов.

– На дровишки недавно порубил, – вздохнул Дронов. – Говорят, голод не тетка, а холод не тесть. Чаек мы тогда попили, а утром его вместе с моим помощником Костей Веревкиным чин по чину на бывшее местожительство Матвея Ивановича Платова доставили.

Сергей Тимофеевич грустно покачал головой:

– Лыков был отличным бойцом подпольного фронта. Вот увидишь, его после войны посмертно орденом наградят.

Дронов, не поднимая головы, усмехнулся:

– Ему жизнь была нужна, товарищ Волохов, которой он так умел радоваться. Жизнь, а не орден посмертно.

– На войне как на войне, – вздохнул гость. – Вы ведь тоже в тот день боевое крещение получили.

– Это в точности, – согласился Иван Мартынович. – Увозил я его с большим риском. В тот день впервые за всю войну нервишки свои испытал. Ведь когда мы на своей «кукушке» за южную стрелку вымахали, по Крещенскому спуску к вокзалу фрицы с автоматами уже бежали, чтобы все пути движения перекрыть, а у моего пассажира Лыкова, да и у кочегара Кости Веревкина, хотя бы один мускул на лице дрогнул. Теперь мой кочегар Костя Веревкин так фрицев поносит, что то и дело одергивать приходится.

– А он не подыгрывает?

– Нет, – замотал головой Дронов. – Если бы притворялся и был предателем, я бы с вами сейчас не разговаривал. За то, что геройского пария Лыкова тогда спас, немцы меня бы не помиловали.

– Это верно, – задумчиво подтвердил Волохов и сцедил в свой стакан из чайника оставшийся кипяток. – Извините, промерз я.

С улицы сквозь усилившийся ветер доносились голоса спешивших на станцию железнодорожников. Тусклый рассвет неохотно высвечивал склон крутого бугра, по которому спускались люди. Волохов беспокойно посмотрел на часы. Искоса Иван Мартынович тоже скользнул по циферблату.

– Старенькие… Павел Буре или Омега?

– Буре, – неодобрительно отозвался гость. – Ни к черту не годятся. Подводят на каждом шагу.

– Ничего, – оживился внезапно хозяин, и лицо его как-то по-доброму засветилось. – После войны мы свою мировую марку выпустим, такую, чтобы она на весь земной шар прогремела. И, знаете, как назовем? «Буря», «Звезда»… Нет, «Победа»…

– Вот вы какой, Ваня, – тихонько засмеялся Волохов. – Значит, верите в нее безоговорочно?

– Еще бы. Если не верить, тогда нечего и жить.

Гость покивал головой и вдруг коротко, уже другим, резким и повелительным, голосом спросил:

– Вот что мне скажите, Иван Мартынович. Своего помощника, кочегара, вы бы смогли привлечь к выполнению очень опасного задания, которое скоро получите?

– Константина? Да к любому! – пылко воскликнул Дронов. – Я в него теперь, как в себя, верю.

Сергей Тимофеевич о сдвинул брови, притронулся рукой к его коленке:

– Так вот послушайте, мой дорогой. Внимательно послушайте. Положение на Сталинградском фронте скоро решительно изменится в нашу пользу. Мы этого ждем, но и враг об этом также догадывается, потому что есть у него и шпионы и такое богопротивное дело, как аэрофотосъемка. Вероятно, вы заметили, что эшелонов через Новочеркасск на север идет теперь значительно больше, чем раньше. Подождите, я сейчас буду говорить более предметно. – Волохов достал из-за голенища забрызганного хлябкой грязью сапога полевую карту и развернул ее на сгибе. – Смотрите сюда, Дронов. Вот наш Новочеркасск. Совсем недавно железнодорожный путь в северном направлении обрывался вот здесь. – Острый ноготь его указательного пальца остановился под кружочком, над которым было написано название железнодорожной станции: «Шахтная». – А теперь движение они восстановили до Зверево и туда идут грузы, адресованные их фронту, стоящему под Сталинградом. Очевидно, вы и без карты все это знаете, Иван Мартынович?

– Еще бы! – подтвердил Дронов. – Тут и невооруженным глазом, что называется, все как есть видно. Безо всякого инженерного образования уяснить можно.

– Вот и хочу я сказать, дорогой Ваня, – с неожиданной мягкостью в голосе проговорил Волохов. – Вам и вашему помощнику Косте Веревкину надо постоянно следить за напряжением перевозок, подсчитывать, куда и в каком количестве идут эшелоны, с какими интервалами, с какими грузами, а я уж буду отстукивать по морзянке в штаб партизанского движения.

Сергей Тимофеевич жадно вздохнул, будто ему не хватало воздуха.

– А дальше что? – прервал паузу Дронов. Гость поднял руки и с шумом выдохнул:

– Это у меня иногда бывает после ранения в легкое, – промолвил он, словно извиняясь. – А дальше… Если когда-нибудь из-за большого напряжения в движении воинских эшелонов возникнет пробка и на путях нашей новочеркасской станции скопится несколько товарных составов с боеприпасами, их надо будет взорвать, Иван Мартынович. Да, да, взорвать, – закончил он резко, и длительное молчание наступило в комнате с низкими сыроватыми сводами и еле возвышающимися над столом оконцами, сквозь которые уже сочился сырой рассвет.

– Так вот оно что за задание, – задумчиво промолвил Дронов, и в голосе его ничего не расслышал Волохов, кроме усталости и напряжения. И он строговато спросил:

– А вы что же, не готовы для выполнения такого задания?

– Да нет, отчего же, – обиженно поджал губы Иван Мартынович. – Когда я давал согласие идти в диверсионную группу, был готов на все. Ведь сейчас на фронте жизни многие кладут за то, чтобы быстрее пришла победа…

– Ну, ладно, ладно, вот уже и насупился, – примирительно улыбнулся Волохов. – Голову выше, победа ближе.

– Эка, вы в рифму глаголите, – миролюбиво проговорил хозяин. – Словно в литературном кружке каком. Так говорите, как мне в ближайшее время быть? Сначала привлечь к делу своего помощника Костю Веревкина – раз. Давать постоянно информацию о движении фашистских эшелонов – два. Ну, а три?

– А три – это взрыв, – мягко заключил Сергей Тимофеевич, лицо которого стало грустным и строгим. – И доверить его никому другому, кроме вас, я не могу.

Подходя к своему К-13, Дронов услыхал за спиной шум скатывающейся под откос щебенки, которой щедро были обсыпаны железнодорожные шпалы. Не оборачиваясь, угадал человека, шаги которого породили этот шум.

– Опаздываешь, Константин, – укоризненно заметил он. – Нам же через четверть часа дадут зеленый, а маршрут до самой Кизитеринки.

– Прежде надо ответить на приветствие подчиненного, командир, а уж потом стружку снимать, – безоблачно улыбаясь, ответил Костя, который стал называть его командиром, подчеркивая тем самым свое уважение к нему и право на фамильярность в обращении.

Дронов обернулся к помощнику, всей своей плечистой фигурой, налитой силой и добротой. Веревкин не сразу прочел на его широком обветренном лице озабоченность.

– Ну, здравствуй, Веревкин, – пробасил Дронов, и узкая рука помощника потонула в его широкой лапище.

– Командир, – поморщился Веревкин, – сколько раз просил вас, не жмите так сильно руку, иначе на рентген бежать придется в нашу железнодорожную больницу, а немцы, ходят слухи, русских туда теперь не пускают.

– Не к кому туда бежать, – мрачно заметил машинист, – там давно уже всех пересажали.

– Те самые немцы, которые имеют обыкновение столь высоко отзываться о вашем добропорядочном отношении к делу? – съязвил Костя.

– Веревкин! – рявкнул Дронов. – Не выводи из терпения. Давно знаешь, что я подобных шуточек не люблю.

– Вы напугали меня, командир, – вновь осклабился Костя. – Так легко и заикой человека сделать.

– Ты у меня еще не человек, а полчеловека, – похлопал его по плечу Иван Мартынович. – Целого человека из тебя еще делать надо, потому как папа и мама не довели в свое время работу до конца. Маршрутный лист подписал?

– Так точно, командир.

– Значит, не будем задерживаться.

Костя поплевал на ладони, прежде чем ухватиться за поручни.

– Поехали, сказал попугай, когда кошка потащила его под кровать.

– Бывает и наоборот, что попугай тащит кошку под кровать, – ухмыльнулся Дронов, которому почему-то страшно хотелось шутить.

– Бывает, что и медведь летает, – не остался в долгу Веревкин и, пока еще не наполнилась шумом и грохотом паровозная будка, все тем же беззаботно-веселым голосом спросил: – Командир, а за каким это чертом мы в эту самую Кизитеринку с утра сегодня понесемся?

– Не знаю, – пожал плечами Дронов, – приказано какие-то десять вагонов на обратном пути прицепить.

– Ну десять так десять, – безразлично отозвался Веревкин. – Другой бы спорил, а я так нет.

Несколько минут спустя, простучав на выходных стрелках, К-13, набирая скорость, помчался на юг. Веревкин, уже успевший вымазать лицо угольной пылью, обнажил в улыбке ослепительно белые крепкие, один к одному, зубы.

– Командир! – задиристо выкрикнул он, перекрывая своим голосом грохот колес. – А помните, как фрицы по Крещенскому спуску бежали, когда мы на Большой Мишкин парня этого… отвозили? Ну и натянули мы им в тот раз нос. Как его фамилия, Лыков, что ли? Где он, интересно, теперь? Нашел своих родичей на Большом Мишкине или нет?