Текст книги "Лунный вариант"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
14
Начальник степновского авиагарнизона генерал Саврасов улетал в Москву не на каком-нибудь роскошном лайнере ИЛ-18, а на боевом ракетоносце. Поэтому, пообещав захватить с собою Рогова, он приказал подготовить и для него парашют.
– Когда-нибудь прыгал? – спросил у Рогова Саврасов, кося на него глаза с цыганским прищуром.
– Да ведь я стрелком-радистом срочную отслужил, – с деланной скромностью сообщил Рогов, – и тоже на дальних. Даже медаль «За отвагу» за освоение новой техники ношу по праздничным дням.
– Ишь ты! – одобрительно отозвался Саврасов, и две золотые звездочки колыхнулись на его кителе. – А на каких же ты типах летал?
Леня ответил. Саврасов, прославившийся еще в сорок первом году тем, что, когда гитлеровцы готовились к параду на Красной площади, летал бомбить район рейхстага и Александер-плац в Берлине, одобрительно улыбнулся:
– Не лыком шит журналист. А статьи я твои и очерки читал. Занятно пишешь. И экзотики хватает. Люблю, брат, экзотику. Ты бы книгу мне свою подарил. Как там она у тебя называется?..
– «Дождь и солнце», – подсказал Рогов.
– Вот-вот. «Дождь и солнце», – удовлетворенным баском повторил генерал.
Рогов приехал на аэродром за целый час до взлета, в сопровождении Сергея Ножикова, Володи Кострова и Андрея Субботина. Хотел еще провожать и Олег Локтев, но его вместе с Гореловым и Дремовым к семи утра запланировали на короткую тренировку в барокамеру. Дремов и Локтев расцеловались на прощание с Роговым. Горелов, всегда очень хмуро и неодобрительно относившийся к ухаживаниям Леонида Дмитриевича за Женей, ограничился рукопожатием, но очень тепло сказал:
– Смотрите не потеряйтесь в человеческом муравейнике, Леонид Дмитриевич. Был у меня любимый комдив Кузьма Петрович Ефимков, автор чудесной поговорки: «В авиации дорожки прямые и узкие – всегда пересекутся». Я тоже верю, что мы еще встретимся.
…Когда на открытом штабном газике провожающие и отъезжающий подъехали под широченное, могучее крыло ракетоносца, с боевой машины были уже сброшены чехлы и опробованы все четыре двигателя. Володя Костров ударил каблуком по огромному тугому резиновому колесу. Борттехник забрал у журналиста вещи. Когда пестрый от заграничных наклеек чемодан исчез в люке, космонавты переглянулись.
– Все-таки уезжаешь, Леня? – сочувственно вздохнул Ножиков. – А может, зря торопишься? Остался бы лучше.
– Я его вчера целый час агитировал, – подал голос Субботин, – никакого эффекта. Как неприступная крепость.
– Знаешь, старик, мы сентиментальностью вроде не отличаемся, – улыбнулся Костров, – но любви к ближнему у нас тоже никто не отнимал. А ты – наш ближний. Сколько лет уже с нами!..
Ножиков, подтверждая, кивнул, снял фуражку, подставил черноволосую голову уже набирающему силу солнцу.
– Верно говорит Костров. Думали, ты от нас не оторвешься. И если к Луне кто-нибудь полетит, первый репортажик будет твой.
– Да чего вы заладили как на панихиде! – взорвался Субботин. – Разве он навек от нас уходит? Да я ему покажу, если он космической теме изменит. Только попробуй, Ленька!
Через силу улыбаясь, Рогов посмотрел на Андрея. То, что он улетал не в одиночку, что на аэродром его пришли провожать космонавты, придавало прощанию особую трогательность.
– Поостерегись на виражах, Андрюша, – ласково остановил он Субботина. – Мне в Австралию на два года предлагают поехать в качестве собкора.
– Ты это только попробуй! – устрашающе сдвинул редкие рыжые брови Субботин. – А впрочем, пусть едет, если ему нашей земли мало.
– Постой, Андрей, – вмешался Ножиков. – Зачем подначиваешь? Мы же прекрасно знаем, что Леня нас не покинет – и в городок будет приезжать, и на космодроме его мы увидим. Верно я говорю, Леня? Мы и книгу еще о космосе прочтем. Не правда ли?
– Да, ребята. Так будет, ребята… – срывающимся голосом торопливо ответил Рогов. – Спасибо, что проводить пришли.
– Понимать его надо, – укоризненно сказал Субботину Костров. – У парня кошки скребут на сердце, а ты… Женька тоже хороша, прийти не могла. Да и Каменеву стоило бы. Нечего им Ромео и Джульетту разыгрывать. Это им не «Мосфильм»!
Леня услышал последние слова и быстро обернулся к Кострову.
– Нет, это не так, ребята, – возразил он. – Женечка ни в чем не виновата. Решительно ни в чем. И Жора тоже. Это я запретил им являться на аэродром. Не вздумайте их упрекнуть!
– Понимаем, – грустно протянул Ножиков. – Прекрасно тебя понимаем, Леня.
Они умолкли, потому что в эту минуту подъехала черная «Волга». У самолета она лихо затормозила. С плащом наперевес и портфелем в руке выскочил из нее подтянутый генерал, стрельнул вопрошающим взглядом в космонавтов:
– А вы здесь по какому поводу, друзья мои милые?
– Прессу провожаем, – сдержанно пояснил Ножиков.
– Смотрите-ка, – порывисто вскинул голову генерал Саврасов, и рот под седеющей скобкой усов открылся в усмешке, – какой почет, а! Три будущих героя космоса, каждый из которых, возможно, – покоритель Луны, – и вдруг провожают одного журналиста. Эка меняется время! А мы во время войны с журналистами скупо беседовали. В основном по приказанию комиссара.
– Так то, может, от недостатка светских манер, товарищ генерал? – всадил шпильку Субботин, и его глаза удовлетворенно засверкали.
– Смотри-ка, шустрый какой, – протянул генерал и на миг задумался. На пепельно-серой щеке забился мускул. Рогов решил – Саврасов обидится. Но генерал спокойно передал портфель и плащ подбежавшему борттехнику и угрюмо скосил глаза на Андрея: – Вздор ты говоришь, парень. Каких там, к черту, светских манер! Элементарной воспитанности не хватало. Вот чего. Летали на деревянных самолетах. Приборная доска, сами знаете, один радиокомпас. А теоретическая база – семилетка, летная школа и фронт!
– Зато летали как! – примирительно вставил Субботин. – Если бы не такие, как вы, товарищ генерал, так не только космонавтов, но кое-чего и другого не было бы.
Саврасов одобрительно улыбнулся в подстриженные усы.
– Сказал бы мне кто в сорок первом, что закончу академию, буду изучать радиолокацию, электронику, я бы того чудаком назвал. А теперь видите, – и он гордо ткнул указательным пальцем на синий ромбик, приколотый к лацкану кителя.
Подошел летчик, худощавый блондин в кожаной курточке. Козырнув, спросил:
– Товарищ генерал, взлетать вы будете или я поведу?
– Сам поведу. На правом сиденье посидишь, – беспрекословно отрезал Саврасов и вновь обернулся к Субботину: – Ну так что, «блондин», как тебя именуют в отряде? Если верить моему другу Сережке Мочалову, а вашему «бате», будем считать, что проблема двух поколений в космонавтике и авиации решена?
– Решена, товарищ генерал, – дружно засмеялись космонавты.
Саврасов подошел к трапу, остановился у нижней ступеньки.
– Возможно, хотите в Москву что-либо передать?
– Нашему генералу Мочалову по сердечному привету.
– Обеспечу, – пробасил Саврасов. – Сережку обязательно увижу на совещании у главкома. Ну а теперь прощайтесь с прессой, будем запускать движки и выруливать.
Ножиков, Костров и Субботин тискали Рогова в объятиях, целовали кто в щеку, кто в лоб, кто в затылок, так что у растроганного Лени в конце концов навернулись на глаза непрошеные слезинки.
15
След человека в жизни и след инверсии, оставленный в небесной вышине пролетевшим самолетом, – какая меж ними разница! Длинный пушистый хвост не сразу гаснет на голубом фоне. Освещенный солнцем, впечатывается он в небо и, причудливо изгибаясь, широким концом своим повисает над землей. Нет, он не похож на змею, потому что ничего в нем нет хищного. И на гигантский шарф не похож, потому что нежнее и тоньше. Ласковый след инверсии, оставленный над нами гудящим самолетом, способен приковать к себе взор влюбленного мечтателя или художника, да и любого человека, остановившегося на минутку и залюбовавшегося небом. Многие мастера кисти пытались передать на холсте всю невыразимую словами поэтическую прелесть следа инверсии. Но есть один изъян в этом еще не до конца изученном явлении. След инверсии недолговечен. Пройдет десяток минут – и белая полоса начнет пухнуть, слабеть, постепенно исчезая. И кто через час или два посмотрит на небо, уже совершенно чистое от инверсии, едва ли вспомнит о ней.
А след человека, уверенным и упорным шагом идущего по жизни? Он же совсем иной. Он глубокий и вечный. Время очень нескоро стирает следы его жизни, потому что рассказы о человеке, его подвигах и труде живут долго. А бывает, что сделанное умом и руками его остается с нами навечно. И даже после того, когда сомкнул он навсегда веки и, оплакиваемый родными и друзьями, был предан земле, построенные города, заводы, станки или дороги, сделанные им открытия или написанные книги – долго служат людям.
И еще одно непременно – те, кто получают в собственность след человека, не всегда стремятся узнать о самом творце много. Был он счастливым на земле или нет, любимым или отвергнутым, одиноким или обласканным многочисленными друзьями? Терпел ли бедствия или жил в достатке? Подвергался ли несправедливым обидам или провел свои годы в почете и славе? Все это чаще умирает с человеком. И в жизни только след от его труда остается, потому что он нетленен.
* * *
Тред-бан – это бегущая дорожка. Она похожа на обыкновенный эскалатор, лента которого тянется не сверху вниз, а горизонтально. Только скорость, с какой тянется лента, другая, непосильная для обыкновенного пешехода. В комнате, отданной под этот тренажер, в цементном полу прорублена не очень длинная, метра в два с половиной дорожка, и сквозь нее бежит стремительно серая лента. Чтобы космонавт, выполняющий упражнение, не соскользнул с бегущей дорожки и не упал на цементный пол, его для страховки привязывают специальными ремнями, свисающими с потолка. В Степновске кроме барокамеры, качелей Хилова и крутящегося кресла тред-бан был одним из главных тренажеров, обязательных для всех, кто входил в группу полковника Нелидова.
– Парашютные прыжки плюс тред-бан – вот и вся ваша основная подготовка в этом месяце, – говорил замполит.
Занятиями на бегущей дорожке руководил худощавый остроскулый начфиз Баринов. Под солнцем Степновска он отменно загорел, стал похож на раджу. Он становился сбоку, когда космонавт был полностью подготовлен для тренировки, засекал время, включал рубильник. Гофрированная лента стремительно бросалась под ноги, и надо было затрачивать дьявольски много усилий, чтобы бежать ей навстречу и ни разу не споткнуться. А споткнешься – мгновенно повиснешь на ремнях.
Рано утром Олег Локтев, Игорь Дремов и Алексей Горелов пришли на бегущую дорожку. Загорелый Баринов и белокурая лаборантка Соня уже поджидали их.
– Как отдыхали, товарищи? Самочувствие, настроение? Не было ли головных болей? Не приходил ли к кому-нибудь кум повечерять с горилкой? – задавал Баринов стереотипные вопросы и получал на них односложное: «хорошо», «в порядке», «нет». Потом на дорожку встал тяжелый Локтев и огромными ручищами бывшего боксера потрогал страховочные ремни.
– Выдержат, – усмехнулся Дремов. – Даже такого мамонта, как ты.
– Верно, мамонт, – согласился Локтев. – Как бы мне, Игорь, килограммчиков пять-шесть сбросить? Не посоветуешь ли?
– Влюбись, – сощурился Дремов, и прямой с горбинкой нос его дрогнул от плохо сдерживаемого смеха.
– Так ведь жена дома, – пробасил Локтев, – а замполит, Павел Иванович, рядом. Того и гляди, дело на парткомиссию оформит за «аморалку». Да и Сережа Ножиков, наш партийный бог, крут по этой части. Так возьмутся…
– Что ты не на шесть, а на десять похудеешь!
– Оно бы неплохо и на десять. Но ведь чтобы влюбиться, надо найти объект. Я же кадра подходящего не вижу.
– Кадр я тебе выбрать помогу, – усмехнулся Дремов и подбоченился. – Лидию Степановну знаешь?
На полном красноватом лице Локтева голубые девичьи глаза наивно расширились.
– Какую еще Лидию Степановну?
– Дежурную администраторшу нашей гостиницы. Ту одинокую женщину, что в розовой кофточке ходит. Ох и аппетитная бабенка!
– Ах эту! – басом раскатился Локтев. – Уволь. Эта меня не полюбит. Рожей для нее я не вышел. И потом, все говорят – она недотрога.
– А ты ее вечерком в комнату отдыха пригласи, – продолжал подтрунивать Игорь, – там фортепиано. Ты крышку открой и какой-нибудь ей ноктюрн. Шопена там или Баха. А для большего эмоционального воздействия Андрюшу Субботина позови. Он споет.
Локтев почесал крепкую мускулистую шею.
– Не пойдет. Во-первых, у Баха не ноктюрны, а фуги, а во-вторых, Андрюха споет, она же в него и влюбится, а я так и останусь в роли аккомпаниатора.
Алексей, едва лишь понял, что они говорят о ней, о его Лидии, отошел в сторону, стиснув зубы. Волна неожиданной ярости охватила его. Он и сам не знал, что могло в нем родить такую ярость. «Да как они смеют так говорить о ней? Кто им дал право? Подойти да тряхнуть этого Игоря за шиворот». Но голос рассудка тотчас же взял верх: «А какое ты имеешь право? Кто ты ей и кто тебе она? Взорвешься – и только породишь лишнюю болтовню о ней».
Пересилив себя, он подошел к Баринову, хмуро попросил:
– Андрей Антонович, может, вы этого тяжеловеса пропустите с удвоенной скоростью, чтобы он не жаловался на лишние килограммы?
– Шутки шутками, а нам и действительно пора начинать, Алексей Павлович, – согласился Баринов, делая в журнале наблюдения последние пометки. – Нуте-с, Олег, к барьеру! – цепкой жилистой рукой начфиз включил рубильник. Для тяжелого, малоповоротливого в сравнении со всеми другими космонавтами Локтева бегущая дорожка была самым каверзным испытанием. Он даже каламбур про нее сочинил:
Ну зачем нам в жизни дан
Этот пакостный тред-бан?
У Алексея окончательно иссякла злость на Игоря Дремова, когда он увидел, как бедный Локтев, не очень умело подпрыгивая, стремится удержаться на дорожке. Было ясно, каких усилий это ему стоило. Пот катился по раскрасневшемуся лицу, розовая шелковая безрукавка тоже набухла на спине от пота – хоть отжимай, а ноги под тяжестью веса уставали все больше и больше. Но Баринов незаметным движением подвинул рубильник, и дорожка злобным зверем бросилась под ноги изнемогающему Олегу, стараясь его столкнуть. Секунда, вторая – и Локтев, не выдержав встречной скорости, был отброшен вправо, повис на ремнях. Баринов выключил рубильник.
– Плохо? – упавшим голосом спросил Локтев.
– Еще не знаю, – уклонился Баринов. – Поступайте в распоряжение Сонечки. Давление, пульс, частота дыхания – вот чего мне пока не хватает. Однако полагаю, что выше тройки с плюсом не получилось, – завершил он безжалостно.
Локтев угрюмо отошел в «сторону и стал одеваться. На Дремова было приятно глядеть, когда он бросился навстречу бегущей дорожке. В одних трусах и безрукавке, стройный, поджарый, он словно отливал каждое движение. Горбоносый профиль и жесткий подбородок рождали представление об упрямстве этого человека. Наблюдая за ним, Горелов вспомнил давнишний рассказ Ножикова, как Дремова, сына знаменитого комбрига, арестованного по навету, родная мать уговаривала перед школой назваться по фамилии отчима – Орлов. А мальчик на первый же вопрос учителя, чей он, жестко ответил: «Дремов!» – «Он путает, – сбивчиво стала пояснять мать, – не Дремов он, а Орлов». Но Игорь еще раз упрямо произнес: «Нет, Дремов». Мать пригрозила шепотом выстегать, когда он вернется из школы, но мальчик сквозь горькие слезы прокричал учителю: «Ну и пусть она меня бьет, все равно я Дремов! Дремов!» Так и понес он но жизни фамилию своего легендарного отца, реабилитированного после смерти.
Точеные прямые ноги Игоря побеждали скорость бегущей навстречу дорожки. Улыбался Баринов, улыбалась белокурая, в беспечных кудряшках Сонечка, а Горелов про себя с восхищением подумал: «До чего же стройный, чертяка. Еще стройнее нашего парашютного инструктора. А как управляет своим телом! Его бы для Большого театра воспитать. Первым балеруном стал бы. Он бы там всех этих Шизелей и Одетт запросто перетаскивал».
Баринов, сияя, выключил рубильник.
– Превосходно, Игорь. Если бы вы не были засекречены, какой был бы прекрасный материал для киношников. А теперь марш к Соне. Очередь за Алексеем Павловичем.
– За нашим «лунником», – прокомментировал Локтев.
Алексей покоробленно взглянул на него, но промолчал. С тех пор как Горелов прошел испытание лунного скафандра у Станислава Леонидовича и слух об этом облетел космонавтов, его нет-нет да и называли «лунником», вкладывая в это слово смысл, понятный лишь тем, кто служил в отряде генерала Мочалова. То Субботин, то Дремов, то Локтев. Ножиков и Костров воздерживались. Марина и Женя в этих случаях бросали на Алексея полные гордости за него взгляды… Выйдя замуж, Марина пополнела и похорошела. Лицо ее утратило прежнюю грубоватость, а дымка в добрых глазах под густыми полукружиями бровей делала ее взгляд добрым и счастливым. Но Алешу и первое невеселое объяснение с ним в любви она не могла забыть. Пережитое иногда вспыхивало в ее глазах тем преувеличенно ласковым вниманием, которое она часто ему оказывала. А Горелов относился к ней с покровительственной лаской, как к младшей сестренке.
Горелов поднял вверх руки, чтобы не мешать Баринову пристегивать привязные ремни. Ноги в мягких тапочках прочно стояли на замершей дорожке тренажера. Баринов отошел, посмотрел на секундомер:
– Внимание. Приготовились. Старт! И дорожка метнулась навстречу.
16
На улице уже припекало. Желтый солнечный шар давно встал над степью.
Дремов поглядел вверх. Глаза его были прищурены, губы напряженно раздвинуты, обнажая точеные зубы. Алексей снова залюбовался его немножко хищным профилем.
– Ты чего это? Затмения, что ли, ожидаешь? – пошутил он.
– Да нет, Алеша, – отрывая глаза от голубого неба, ответил Игорь. – Очень забавно, понимаешь ли. Глядишь с земли, вроде небольшой яркий шар, а как вспомнишь, что на его поверхности постоянно бушуют шесть тысяч градусов, а в оболочку этого шара можно упрятать свыше миллиона таких планет, как наша Земля, мурашки пробегают.
– Гляди какие познания, – хмуро ухмыльнулся Локтев, все еще переживавший свою неудачу на бегущей дорожке. – С такой астрономической эрудицией можно Пулковской обсерваторией заведовать.
– Замри, неудачник! – цыкнул на него Дремов. – Лучше думай, как лишние килограммы согнать. Если бы не солнце, такие, как ты, никогда бы не рождались.
– Все мы без солнца ничего не значили бы, – примирительно произнес Горелов, – были бы вечной окаменелостью. Что такое по сравнению с солнцем весь наш шарик с морями, океанами, континентами? С великими открытиями и запусками ракет, в том числе и наших космических скорлупок? Так, микромир какой-то. А вот выдумщики советуют в песнях нашему брату: долетайте до самого Солнца и к Земле возвращайтесь скорей. Мне нравятся эти слова… Знаете, ребята, о чем иной раз думается, когда Вселенную стараешься представить? А вдруг всяческие гипотезы ученых о световых и радиосигналах, идущих к нам из далеких миров от мыслящих существ, лишены основания? Нет человеков на других планетах далеких и близких. Только на нашей маленькой звездочке кипит жизнь. Человеки радуются, скорбят, строят, любят, продолжают свой род и вот уже запускают в космос корабли. Какая же тогда огромная честь быть человеком, если ты мечтаешь долететь до самого Солнца!
Они шли по ровной асфальтированной дорожке к стадиону, где теперь их ожидало двухчасовое занятие по вольной программе. Под присмотром. Баринова они должны были бегать, прыгать, тренироваться на лопинге, играть в волейбол. Эти два часа не были обязательными. Любой космонавт имел право по своему желанию заменить занятия на стадионе купанием в Иртыше или самоподготовкой, если ему надо было подогнать теорию. Асфальт под ногами был еще твердым, сохраняющим ночную прохладу.
– Не так-то просто долететь до самого Солнца, – усмехнулся Игорь. – Помните, ребята, чудесную легенду об Икаре, у которого оно растопило восковые крылья?
– Слабый был человечек, – зевнул Локтев, – да и космодромов в ту пору не существовало. Сплошная самодеятельность, а не полет.
– У этой легенды есть одна глава, которая часто опускается рассказчиками, – напомнил Игорь. – У Икара был отец Дедал. И крылья, на которых Икар поднялся, были не им самим, а отцом изготовлены.
– Ага, вот и нашелся главный конструктор! – засмеялся Локтев.
Но Дремов никак не реагировал на эту реплику, продолжая с увлечением пересказывать древнюю легенду:
– Когда Дедал изготовил крылья, он сказал Икару: «Сын мой, на них ты можешь лететь далеко, но не дай тебе бог приблизиться к Солнцу. За такую дерзость ты будешь жестоко наказан». Икар обещал отцу не ослушаться. Но он был молод и отважен. И когда поднялся в звездный мир, ему показалось, что до Солнца рукой подать. Он продолжал подниматься все выше, а оно припекало и припекало, так что с крыльев начал капать воск. Храбрость Икара не знала границ, и он решил, что крылья выдержат. А когда приблизился к Солнцу, они отвалились, и курчавый дерзкий Икар упал в море.
– Вот к чему приводит нарушение дисциплины полета плюс воздушное хулиганство, – вставил расходившийся Олег Локтев, и они все трое весело рассмеялись.
У каменной ограды стадиона Горелов придержал своих товарищей.
– Ребята, у меня к вам нижайшая просьба, – начал он заискивающе. – Передайте, пожалуйста, Баринову, что я на физо не приду.
– Как! – воскликнул Игорь. – А кто же тебя в волейбол заменит?
– Ну не знаю, – развел Алексей руками. – Сонечку, что ли, возьмите. Она любого мужчину заменит: и на защите хороша, и гасит мячи отчаянно.
– Да, но при ней в трудную минуту нельзя будет крепко выразиться, – пожалел Локтев.
Горелов похлопал его по плечу:
– А ты воздержись, крошка. Пора бы уже эстетическим самообразованием подзаняться, чтобы к крепким выражениям не тянуло. Пусть Сонечка за классного руководителя тебе сойдет.
Покинув друзей, Горелов быстро зашагал к центру Степновска, на улицу Авиации. Издали виднелось здание кинотеатра и двухэтажный с красным цоколем универмаг. Первый этаж этого универмага был отдан под продовольственные товары, на втором размещались отделы готового платья, обуви, трикотажа. Большой степновский, поистине универсальный магазин торговал с семи утра и до семи вечера с четырехчасовым перерывом, выпадавшим на самые жаркие часы. В этом не было ничего удивительного, потому что среднеазиатский военный городок просыпался удивительно рано. Основное его население составляли летчики, штурманы, авиационные специалисты – люди, начинавшие с зарей свой рабочий день. И в семьях у них жены и дети не привыкли залеживаться в постелях. Проводив мужей на аэродром, жены шли в магазин, чтобы запастись съестным к обеду, а заодно заглянуть и в промтоварный отдел.
Был большой этот светлый магазин и постоянным местом сходок, на которых женщины обсуждали все степновские новости, самые, на их взгляд, важные события последних дней. На одинокого офицера, забежавшего сюда, никто из них не обратил внимания. Заезжих и залетных офицеров в Степновск прибывало немало. Алексей спокойно прохаживался у прилавков, неторопливо рассматривал товары. Огромные рулоны шерсти, ходкого здесь ситца и шелка его не интересовали. Так же равнодушно прошел он мимо отдела готового платья и полок, уставленных посудой, электрическими чайниками, утюгами и прочим хозяйственным ассортиментом. Зато, увидев пестрые ряды игрушек, он поспешил туда. Это и было целью его посещения магазина. Подойдя к прилавку, Горелов в растерянности остановился. Никогда в жизни он не покупал игрушки. В городе Верхневолжске, где он родился и провел горькое безотцовское детство, кроме розовой погремушки, жестяной трубы и сабли с облезлыми ножнами, у него ничего не водилось. До того ли было бедной вдове Алене Дмитриевне в те годы! Игрушечных солдатиков он уже сам научился лепить из глины, когда подрос. Что купить больной девочке, он не знал. Куклу? Но ведь в уголке у Наташи – он это очень хорошо запомнил – валялись две куклы: одна маленькая в красном платьице, а другая голышка с оторванной ногой. Дудочку? Но есть у нее и дудочка. Барабан с белыми палочками или бубен? Но это, скорее, для мальчика. Трамвайчики, заводные машинки, кажется, для первоклассницы поздновато. Алеша увидел на самой верхней полке в целлофановом пакете огромного плюшевого медведя и удовлетворенно вздохнул. Вот игрушка, которой ребенок обрадуется в любом возрасте. Только тащить этого рыжего великана через весь городок среди белого дня!.. Ну да ладно. Что поделаешь? И он решительно посмотрел на продавщицу:
– А подайте-ка мне, пожалуйста, этого Топтыгина на смотрины?
Девушка в блестящем форменном халатике без особенного удовольствия потянулась за лесенкой, чтобы спять медведя с самой недоступной полки. Но когда на ее глазах Алексей освободил плюшевого зверя из упаковки и стал его тискать, головой опрокидывая вниз, и на басовитое урчание с улыбкой оглянулись несколько покупательниц, девушка, засмеявшись, посоветовала:
– Возьмите, товарищ капитан. Единственный экземпляр на весь наш отдел. Видите, какой симпатичненький? Импортный… из ГДР, кажется.
– Ладно, – повеселел Алексей. – Будем считать, уговорили. Заверните его, а я – на пять минут в продовольственный.
В продовольственном отделе он зашел к заведующему и назвал свою фамилию. В Степновске существовала традиция: для летчиков-испытателей, парашютистов, готовящихся к соревнованиям, или экипажей, выполняющих спецзадания, по совету генерала Саврасова завмаг всегда держал небольшой запас редких продуктов. Группа полковника Нелидова была включена в этот список. Разбитной завмаг Отари Мемлудович Нонешвили был до крайности любопытным человеком. Обо всех остальных из этого списка он хоть что-нибудь да знал. Одни в его присутствии жаловались друг другу на моторесурсы двигателей или амортизаторы шасси, другие говорили что-то о затяжных прыжках или управлении стропами, третьи делились своими впечатлениями от пуска ракет. И, улавливая эти не всегда ему предназначавшиеся фразы, Отари Мемлудович очень гордился тем, что он, в далеком прошлом старшина разведроты, потерявший в Великой Отечественной войне четыре пальца на руке, всегда в курсе событий, какими жил далекий от столицы, но такой важный Степновск. О необыкновенной осведомленности Отари Мемлудовича ходили легенды. Говорили, например, что, когда наша армия сокращалась на миллион двести человек и многие пожилые офицеры задумывались над тем, как сложится их дальнейшая судьба, пришел командир технического батальона домой, а жена ему и говорит:
– Ваня, а ты знаешь, что твоего заместителя Орлова увольняют?
– Перестань болтать! – прервал ее рассерженный муж. – Мы с ним сейчас с аэродрома возвращались. Кто тебе сказал такую чушь?
– Отари Мемлудович.
– Врет он как сивый мерин! – заключил комбат раздраженно. Но когда после обеда вернулся на службу, обнаружил у себя на столе телеграмму, предписывавшую направить в отдел кадров вышестоящего штаба майора Орлова на предмет переговоров об увольнении из рядов Вооруженных Сил по возрасту и состоянию здоровья. Комбат, придя вечером домой, попросил жену:
– Слушай, Леля, сходи к Отари Мемлудовичу, спроси – а меня там увольнять не собираются?..
О многом знал Отари Мемлудович, а вот о группе полковника Нелидова – ничего. Только раз к нему зашел плотный подполковник с лохматыми бровями и попросил пару лимонов. Отари Мемлудович предложил ему в дополнение самые лучшие сигареты, но тот лишь рассмеялся. Тогда Отари Мемлудович, желая задобрить подполковника, фамилия которого была Ножиков, подмигнув, склонился к его уху и прошептал;
– О шен генацвале, что я вам предложу! Как самому лучшему другу, сообщу по секрету. Есть две бутылки заветного армянского коньяка «три звездочки», перед которым уступает даже наш грузинский. Это самый лучший коньяк в мире. Одну бутылку взял генерал Саврасов, другая вас дожидается, генацвале.
Любой бы летчик и парашютист расплылся в улыбке от такого заманчивого предложения, но этот подполковник с лохматыми бровями только оглушительно расхохотался да руками замахал:
– Нет-нет, это тем более не подходит.
– Разве ваши все не курят и не употребляют хотя бы изредка этот нектар? – несколько обиженно уточнил Отари Мемлудович.
– Все, – весело рассеял его сомнения Ножиков. – Не полагается нам, генацвале.
– Странная народ у вас, – заметил Отари Мемлудович.
– Странный, – еще веселее расхохотался Ножиков и ушел, так и не сказав больше ни единого слова.
Горелов был вторым человеком из группы полковника Нелидова, обратившимся к директору магазина. Отыскав его фамилию в списке, Отари Мемлудович широко заулыбался:
– Очень приятно познакомиться, товарищ Горелов. Давно, можно сказать, жду. В чем испытываете нужду? Есть «Северная Пальмира», «Казбек», сигареты с фильтром и без фильтра.
– Это не по моей части, – перебил Алексей.
– Генацвале! Да что это такое! Можно подумать, все люди полковника Нелидова из некурящих состоят?
– Угадали, – улыбнулся Алексей.
– Вай, – покачал черной головой Отари Мемлудович. – А может, из этого жанра чем интересуетесь? – выразительно провел он ладонью по горлу. – Есть водка с медалью, коньяк «Ниструл», Цинандали и даже Хванчкара.
– Нет, – опечалил его Горелов снова. – Пью четыре раза в год: день рождения, май, Октябрьская и годовщина Советской Армии. Я другим интересуюсь, товарищ директор. Собираюсь проведать больного. Нет ли каких фруктов?
Отари Мемлудович сделал большие глаза и зашептал:
– Под самым большим секретом скажу. Есть килограмм бананов и килограмм апельсинов. Апельсины не импортрые толстокожие, а наши, грузинские, пальчики оближет ваш больной товарищ. Я это для генерала Саврасова в городе раздобыл, но если такое дело, по полкило вам выделю.
– Очень буду вам благодарен, – обрадовался Алексей.
Воспользовавшись добрым настроением покупателя, Отари Мемлудович не удержался от вопроса:
– А вы долго еще у нас загоститесь?
– Не знаю, – сдержанно ответил Горелов, – прикажут, хоть завтра улечу. Я же человек военный.
– Да-да, – разочарованно вздохнул Отари Мемлудович и стал заворачивать фрукты.
Через несколько минут с огромным свертком в руках Горелов быстро шел по улицам Степновска, направляясь к знакомому дому. Время от времени он пугливо оглядывался по сторонам, опасаясь попасться на глаза знакомым. И все-таки он был самым бесцеремонным образом опознан, да еще кем – самим Андреем Субботиным. Тот критически оглядел сверток и даже присвистнул от изумления.
– Куда торопишься, Леша? Уж не на свадьбу ли?
– Лучше ничего не сумел придумать? – смешался Горелов.
– Так ведь подарок какой огромный волочишь. Локтева, что ли, взял бы вместо носильщика.
– Это я обнову для мамы, – соврал Алексей. Субботин еще раз недоверчиво покосился на сверток:
