Текст книги "Лунный вариант"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
30
Аллея упиралась в зеленый забор, отгораживающий городок космонавтов от леса. Бережкова сидела на самой дальней скамейке. Ей очень хотелось побыть в одиночестве, помолчать, подумать. Совсем недавно закончилось совещание у генерала Мочалова, и она, оглушенная и обрадованная зачитанным приказом, пришла сюда. Лицо ее не было беззаботно счастливым. В дымчатых глазах, спокойно и доверчиво смотревших на мир, можно было уловить скорее рассеянную грусть, чем радость. Над городком прошумел дождь. Деревья сбрасывали на покрытую гравием аллейку сверкающие капли. Две березки стояли по обеим сторонам скамейки. Белые стволы что-то напомнили Марине, и она печально улыбнулась. Да, да, конечно же, те. Только тогда они были совсем еще хрупкими, а сейчас звенящие под ветром стволы уже окрепли, стали стройными, взрослыми. И скамейка та же. Только тогда она была голубой, а в эту весну кто-то выкрасил в неприятный оранжевый цвет. Зачем?
Марина вспомнила: на этой скамейке сидели они с Алешей Гореловым. Проходя испытание в камере молчания, он нарисовал ее портрет, и Mapинa по наивности решила, что на это его толкнула любовь. А потом они сидели здесь, на голубой скамейке, и не находили слов. Смутно угадывая ее состояние, Горелов сбивчиво говорил, как будто откупался: «Хорошая ты, Маринка. С такой, как ты, я бы в одном экипаже куда угодно полетел. И если бы какая беда, я бы тебе весь свой кислород отдал». Да, он так и сказал: «Хорошая ты, Маринка». Только слов не прибавил: «А вот полюбить я тебя не смогу». Она об этом узнала позже, когда первая заговорила о любви. После этого разговора ей очень долго было грустно. А сейчас? Счастлива ли ты, Маринка, сейчас? Каждый человек совершает путь по земле от рождения и до смерти. Но не каждому выпадает счастье разделенной любви, большое, светлое и долгое. А иному и вообще не выпадает такого счастья. Так, скользнет по жизни короткий лучик и угаснет, не оставив никакого отражения.
Что ты скажешь о себе, Маринка? Она всматривалась в зыбкую линию горизонта, казавшуюся синеватой над зубчаткой далекого леса, и думала: «Любовь – это ведь талант. Редкий, не каждому достается, и поэтому не каждый способен на большую, сильную и гордую, бесстрашную любовь». Она думала о муже. Высокий, лобастый Евгений Русанов, чем-то он занят сейчас? Наверное, носится но заводским цехам в перепачканном синем халате. А может, в конструкторском бюро спорит с кем-либо из своих коллег о сварке узлов или монтаже каких-нибудь очень ответственных лючков, потому что на космическом корабле, в доводке которого он принимает участие, все детали очень ответственные. Потом он вернется в городок, в их квартиру и будет ходить по комнате, близоруко щурясь оттого, что расстался со своими роговыми очками, размахивая руками, будет говорить Маринке о прошедшем дне, вспоминать его удачи и неудачи. Год назад познакомилась с ним Марина, когда начала ездить на завод, где рождался новый космический корабль. Инженер привлек ее своим простодушием, своей какой-то неустроенностью и беспомощностью перед обыденной действительностью – извечное свойство людей, увлеченных наукой. Он, рассчитывавший тончайшие детали конструкций, становился в тупик, когда надо было повесить на стене картину или разобрать отказавший электрический утюг.
– Ты знаешь, Маринка, – смеялся Евгений, – я бог своей узкой специальности. А вот для утюга моей эрудиции, как видишь, маловато. Возьмись сама. Ты же будущая космонавтка. У тебя скорее получится.
Марина сама приступала к починке и через несколько минут с торжествующим видом включала утюг.
– Не боги горшки обжигают, – говорила она язвительно.
Как-то, когда не было дома Субботина, его жена попросила Евгения укрепить в деревянной крестовине новогоднюю елку. Возвращаясь с занятий, Марина услышала на лестничной площадке отчаянные удары и увидела, как ее муж одной рукой держит елку за колючий ствол, а другой бьет молотком по подставке.
– Постой, Евгений, – захохотала Марина, – ты же бьешь там, где не надо. Всю крестовину поломаешь.
Русанов снял очки и близорукими глазами с ненавистью посмотрел на елку.
– Ты права, девочка. Этот агрегат уже и на самом, деле дал трещину.
– Бог ты мой! – всплеснула руками Марина, пока муж платком вытирал со лба обильный пот. – Да зачем же ты взялся не за свое дело?
– Так ведь женщина попросила… – горько вздохнул Русанов.
– Ах ты, рыцарь мой бестолковый! – Марина приподнялась на цыпочки и поцеловала выпуклый лоб мужа…
Так и прожили они свой первый брачный год. Ни одной размолвки, ни одной бурной сцены. Марину покоряла и эта его простодушная беспомощность перед житейскими заботами, и его огромная влюбленность в дело, которому он служил. На заводе Русанов считался одним из многообещающих инженеров-практиков. Он не был многоплановым специалистом, работал в одной только области, но знал ее так, что все ведущие конструкторы часто прибегали к его консультациям.
Марина любила наблюдать за ним в поздние часы. Часто Евгений поднимался с постели среди ночи, нашарив босыми ногами домашние туфли, бесшумно уходил из спальни в другую комнату, которую они превратили в рабочий кабинет. Полоска света просачивалась сквозь дверь в спальню, будила Марину. Она подходила к неплотно прикрытым створкам двери, слегка их распахивала и видела склонившегося над тетрадью мужа, складки, бороздившие его лоб, мелкие цифры, которые он безжалостно зачеркивал, едва лишь они появлялись на чистом листе. В такие минуты несколько полное и рыхловатае лицо Евгения становилось красивым, одухотворенным. И Марина неслышно отступала в темную глубину спальни, ощущая радостные толчки сердца. В такие минуты она его любила удивительной любовью. «Интересно, что он скажет ей теперь, когда узнает об этом? – подумала Марина. – Что перевесит: радость или огорчение?
Гравий на обочине асфальтовой дорожки едва захрустел, до того легкими были чьи-то шаги. А минуту спустя Марина ощутила на шее теплое дыхание и почувствовала прижавшееся к ней плечо. Только один человек мог таким образом выдать свое присутствие.
– Женька, это ты, – даже не спросила, а утвердительно сказала Марина.
– Как узнала? – настороженно поинтересовалась Светлова. – Ты даже и глаза не скосила в мою сторону. У тебя на затылке локатор, что ли?
– Локатор, – не оборачиваясь, засмеялась Бережкова. – Эх, Женька, Женька, кто же, кроме тебя, может так ласково прижиматься! Самая любимая и самая добрая, Женька. Да я должна чувствовать, что ты ко мне спешишь, когда ты взялась за дверную ручку в своей квартире.
– Вот ты какая. Маринка! – грустно вымолвила Светлова, и ее плечо мгновенно отстранилось от подруги.
– А разве ты не такая?
– Не такая, – тихо промолвила Светлова, и в голосе ее зазвенели упрямые нотки: – Совсем не такая… не ласковая и не добрая!
– Выдумываешь, – недоверчиво протянула Марина.
– Выдумываю? – вскричала Женя. – Как бы я хотела, чтобы все это было выдумкой. Но ведь это правда. Неумолимая правда.
– Что «это»? – с ударением спросила Марина.
– Ты хочешь знать? – Светлова теперь говорила быстро и твердо, как человек, на что-то решившийся. – Правда часто бывает не сладкою, но я все равно тебе скажу, потому что не могу. Только ты не оборачивайся, Маринка. Сиди как сидела, иначе я не выдержу… твоих глаз не выдержу.
– Говори, – напряженно улыбнулась Бережкова.
– Маринка, – торжественно и горько начала Женя. – Я не имею права молчать. Я обязана тебе признаться, чтобы ты знала, какой я маленький и ничтожный человечишко. В тот момент, когда сегодня зачитали в приказе твою фамилию, я не могла с собою совладать. Понимаешь, Маринка, я тебе позавидовала. Зло позавидовала. Мне стало жалко и обидно, что полечу не я, что рушится надежда всех этих лет. Понимаешь?
– А теперь? – строже спросила Бережкова.
– Что теперь? Теперь я взяла себя в руки, потому что все правильно. Ты крепче меня и лучше выполнишь задание. Вот я и рассказываю тебе обо всем.
Бережкова порывисто прижала к себе светловолосую Женькину голову, вгляделась в такие знакомые серые глаза, как маленькую, погладила ее по короткой стрижке волос.
– Женька, Женька! – вздохнула она счастливо. – Глупая, сумасбродная Женька! Если бы ты не пришла сейчас ко мне, это была бы не ты.
– Значит, ты меня прощаешь?
– За что? – засмеялась Марина. – За минутную человеческую слабость? Это же прекрасно, что мы говорим до конца друг другу всю правду. Если бы тебя утвердили в экипаж, а меня дублером, я бы тоже тебе завидовала. Только не главное это сейчас. Слушай, Женька, я доверяю тебе тайну, о какой еще не знает никто. Ни мой муж, ни генерал Мочалов, ни сам начальник медслужбы. Ты будешь молчать об этом, Женька? Поклянись.
– Могила! – сказала Светлова и кулаком, по-мальчишески, стукнула себя в грудь.
– Так слушай. Я никуда не полечу… ни в космос, ни на космодром в качестве дублера.
Женя вырвалась из ее рук, ухватила Марину за твердые плечи, отодвинула от себя. Увидела глаза, грустные и возбужденно-радостные одновременно, подернутые легкой дымкой. Что-то новое, затаенное сияло в них.
– Что с тобою, милая Маринка! Ты, завоевавшая на это право таким упорным трудом на Земле, ты, которая, как стеклышко, собираешься… отказаться от полета?!
– Я беременна, Женька, – тихо призналась Марина.
31
В семь утра Горелову позвонили.
Он отложил в сторону гантели, снял телефонную трубку:
– Вставайте, мой друг, вас ждут великие дела, – пошутил генерал Мочалов.
– Почему так торжественно, Сергей Степанович?
– На ваше имя получена телеграмма. Встречайте мамашу в двенадцать дня на Ленинградском вокзале. Вагон шесть.
– Как же так? – растерялся Горелов. – У меня в десять тридцать тренаж на корабле «Заря». Времени только позавтракать осталось. Возможно, кого из друзей попрошу ее встретить? – неуверенно предположил Горелов. В трубке послышалось шумное дыхание генерала. Алексей давно уже знал: Мочалов так дышит, когда сердится.
– Да-а, – сказал наконец генерал, – у каждого из нас мать лишь одна бывает. А вы свой долг на кого-то переложить рады. Был бы на моем месте ваш старый комдив Кузьма Петрович Ефимков, давно бы уже сделал заключение, что вы «не на уровне».
– Так ведь тренаж на корабле, товарищ генерал.
– Отменяю тренаж, – веско заключил Мочалов. – Проведете сегодня весь день с матерью. Больше до старта такой возможности не предвидится…
После завтрака Горелов выехал из городка в Москву. День обещал быть жарким, над лесом уже дрожало струйное марево.
Пока ехали, Алексей все думал и думал о матери. Почти год они не виделись. Да и вообще с той поры, как был он зачислен в отряд генерала Мочалова, раза три приезжал он в Верхневолжск и однажды, в прошлом году, погостила у него Алена Дмитриевна. Алексей не сдержал легкого доброго смешка, вспомнив этот визит. Даже шофер на него покосился, недоумевая, что бы так могло развеселить капитана? А визит и на самом деле сложился любопытно. Ни разу не сказал Алексей матери во время своих коротких наездов в Верхневолжск о том, что он служит теперь в отряде космонавтов. Однажды, растапливая печь, Алена Дмитриевна с доброй проницательной улыбкой поинтересовалась:
– Как у тебя служба идет, сынок, в твоей секретной части? Лучше или хуже, чем в летчиках?
– Лучше, мама, – подтвердил он.
– И летать приходится меньше?
– Гораздо меньше, мама.
– Вот и хорошо это, – согласилась Алена Дмитриевна и прекратила расспросы.
Потом она собралась к нему и приехала в городок посмотреть на все своими глазами. В фанерном чемодане привезла гостинцы: пол-окорока и раннюю анисовку. С некоторым удивлением обошла его просторные комнаты, скосила взгляд на полированный стол с белым телефоном и на пластмассовый широкоэкранный телевизор, на позолоченные и посеребренные тиснением корешки книг в шкафу.
– Ты один или с товарищем каким здесь живешь?
– Один, мама.
– Не больно ли шикарно, Алешка?
– Не знаю, – засмеялся он. – Начальство так приказывает.
– Начальству виднее, – степенно согласилась Алена Дмитриевна.
Не успели они накрыть на стол, зазвонил телефон. Алексея срочно вызывали в штаб. Он поцеловал мать в щеку:
– Извини, мама, скоро вернусь.
– Ну, иди, иди, сынок. Служба, ничего не поделаешь, – напутствовала Алена Дмитриевна.
Он возвратился довольно скоро и был удивлен переменой, произошедшей в матери. Глаза были тревожными и озабоченными, она долго не сводила с него взгляда.
– В чем дело, мама? Что тут произошло?
Алена Дмитриевна села за стол, стала задумчиво протирать тарелку за тарелкой, хотя они и без того были чистыми.
– Я тут без тебя два раза выходила на звонок, Алешенька.
– Ну и что же?
– Первый раз дверь открыла – Гагарин на пороге стоит. Он хоть и без орденов, но я его сразу признала. Все-таки и золотая звездочка на кителе, и значок космонавта. Не успела ему сказать, что тебя нет, следом – Титов. Улыбается и вежливо-вежливо спрашивает, где, мол, Алексей Павлович. Отвечаю – нет. Он сощурился и сказал: «А вы его мама? Очень приятно познакомиться». И руку мне пожал. Скажи, сынок, они просто твои знакомые или…
– «Или», мама! Честное слово, «или», – хохоча перебил ее Алексей.
Алена Дмитриевна растерянно развела руками:
– Стало быть, и ты космонавт?
– И я, мама.
Она грустно и озадаченно покачала поседевшей головой:
– Ой, Алешка, сынок ненаглядный, хоть бы ты никогда не летал в этот самый космос.
– Да отчего же? – удивился Горелов, но мать сухо его остановила:,
– Нет, ты мне скажи, может так случиться, что ты готовишься, готовишься к полету и не полетишь?
– Конечно, может.
– Вот и хорошо, если бы так случилось, – строго подытожила она. – Не хочу, чтобы ты Землю под ногами терял даже на считанные дни. К ней потом прирастать трудно.
– Мама, да почему? – весело поинтересовался Алексей.
Она подняла сухую узловатую ладонь:
– Потом тебе объясню. Когда взаправду лететь соберешься.
«Чудная мама, – подумал сейчас, мчась в машине на вокзал, Горелов. – Эти внезапные переходы от нежности к строгости – пойди разберись в них».
Вдруг он вспомнил о Лидии и с тревогой подумал: «Мама вынесет мне приговор». Письма Лидии, то короткие, то длинные, завершавшиеся Наташкиными каракулями, приходили из Степновска чуть ли не каждый день. От них Горелов свежел душой, словно обдуваемый весенним ветром, легко носился по гарнизону, выполняя свои сложные обязанности космонавта, готовящегося к старту. Когда оставался один, перечитывал их, переживая все, что переживали до него целые поколения влюбленных молодых людей. Но было в его любви одно не совсем обычное обстоятельство. Далеко не каждый из любивших впервые собирался связать свою жизнь с женщиной и сразу сделаться отчимом. Его первая любовь была значительно сложнее. Чего же боялся Алексей? Неужели того, что он не сможет принять Наташку, как свою родную дочь? Нет, совсем нет! К этой светловолосой девчонке с синими льдинками глаз он сразу привязался, как к родной, и она потянулась к нему всем сердечком. Может, тень прошлого и мысли о том, что не ему, а другому подарила Лидия первые свои ласки? И тоже нет. Разве она виновата и тем более тот, другой, давно уже ставший жертвой радиации? Больше всего боялся сейчас Алексей матери, ее последнего материнского слова. Он ей написал, что полюбил женщину и собирается связать с нею жизнь, удочерив ее ребенка, ее Наташку. Сообщил об этом матери очень кратко. В ответ не получил ни слова. Ни одобрительного, ни порицательного. Приходили одно за другим из родного Верхневолжска письма с обычными ласковыми концовками, в которых просила Алена Дмитриевна сына беречь себя, не спать при сквозняках и одеваться потеплее в морозы, вовремя ложиться и встречать на ногах солнце, но о Лидии не было в них и намека. Будто не существовало и Лидии, и их любви.
За окном машины уже проносились окраины столицы. «Волга», вздрагивая, замирала у перекрестков под светофорами. На перрон Ленинградского вокзала Горелов вбежал в ту минуту, когда зеленый электровоз уже подтягивал к тупику длинный состав. Он быстро вскочил в шестой вагон и обнял в купе заплакавшую от радости мать. Несмотря на жаркий день, был на Алене Дмитриевне утепленный синий плащ и белые вязаные носки.
– Задохнешься, мама, – ласково усмехнулся сын, – сегодня по сводке тридцать два предполагается.
– Пар костей не ломит, – ответила она.
Алексей скользнул глазами по новенькому коричневому чемодану.
– Ого, мама! Да ты на этот раз без деревянного сундучка. Чемоданчик-то модерновый.
– Чего ж хотел, Алешенька? Век ведь ноне такой. Нейлон, перлон, стеклянные дома. У меня сейчас девчата, студентки из техникума живут. Пустила, чтоб не так скучно было. У них только и разговоров, что про этот перлон да нейлон. Вот и я отставать не хочу от века.
– Молодчина, мама!
Пока они шли по перрону к выходу на привокзальную площадь, он искоса рассматривал мать. Она стала сутулее, чем в прошлый свой приезд, а острые похудевшие плечи опустились, не были гордо выпрямленными, как раньше, на обветренных щеках появилось много новых морщинок. А глаза были прежние: черные, добрые, с затаенной грустинкой. Мягкая, будто прощающая что-то такое, что не следовало бы сразу прощать, улыбка теплилась на сухих губах.
Они приехали в городок в обеденные часы. Алексей позвонил в столовую, попросил принести два обеда. Сейчас его в городке баловали, любая официантка считала чуть ли не за честь выполнить такое поручение. Мать, распаковывая чемодан, неодобрительно усмехнулась:
– Глядите-ка, люди добрые, уже и обеды на дом требует. Ни дать ни взять генерал какой! Да я бы лучше сама сходила за тем обедом… А судочки, в каких еду принесут, они, часом, не серебряные? Это же стыдно, чтобы мне, колхознице, в судочках обед приносили.
– Не ворчи, мама, – остановил ее Алексей. – Ты же такой редкий гость. Хочешь, и генерал у нас будет сейчас за столом? Наш командир, Сергей Степанович. За-ме-ча-тельный мужик!
– Вот еще, – отмахнулась Алена Дмитриевна. – А Министра обороны случайно позвать не сможешь?
Она выкладывала на стол свои крестьянские дары, без которых не мыслила поездку к сыну. Алексей хватал их в руки и не скрывал восторга:
– Ну и прелесть ты у меня, мама! Мед-то какой свеженький да на цвет яркий. А сальце-то, сальце в четыре пальца толщиной. Огурчики, наверное, прямо с грядки? И, конечно же, анисовки. Небось с той яблоньки, что под моим окном?
– С той самой, сынок, – вздохнула мать. – Еще не забыл, в каком году она посажена?
– Нет, мама.
– В том самом, когда ты родился. Это я своими руками ее посадила по просьбе Павлика, отца твоего. Он так и отписал с фронта: посади, Аленушка, яблоньку в честь моего Алешки, и пусть она растет с ним наравне.
Мать подошла к стене, на которой висела дорогая ее сердцу картина. Высокий обрыв над бурным течением Днепра, одинокая солдатская могилка и две скорбные фигурки у нее: женщина, согбенная от горя, и мальчик в стоптанных башмаках. Это были они – вся семья Гореловых: он, мать и отец. Только отец ничего уже не мог сказать из-под могильного камня. «Дуб над Крутояром» называлась эта картина. С гордостью считал космонавт Горелов, когда-то мечтавший стать художником, что это единственная работа, за которую ему ни перед кем не стыдно.
– Чудесно как, сыночек, – прошептала Алена Дмитриевна, – даже плакать хочется. – Затем мать подошла к мольберту, стоявшему в самом светлом углу, долго и внимательно рассматривала неоконченный портрет женщины с высокой прической и задумчивыми синими глазами, смотревшими на нее с добрым участием. Опустила взгляд на валявшиеся в беспорядке краски и кисти.
– Красивая… Она, что ли?
Алексей лизнул языком внезапно пересохшие губы. Вот и начался разговор, которого он ждал и потрухивал.
– Она, мама.
Алена Дмитриевна ладонями поправила на висках волосы и устремила взгляд в раскрытое окно на звеневшую под ленивым горячим ветром листву. Спросила:
– Она, как же, Алешенька, сама мужу отставку дала или он ее вместе с дочкой кинул?
Горелов не совсем приветливо спросил:
– А разве я тебе об этом не писал?
– Нет, Алешенька. Не соизволил, – строго отрезала мать.
– Странно, – пожал он плечами, – а мне казалось…
Она перебила его:
– Что же произошло у ней с мужем и где он теперь проживает, там или где?
– Его нет, мама.
– Знаю, что нет, – спокойно, но по-прежнему сурово выговорила она. – Был бы с нею, такого, думаю, у тебя не получилось бы. Не стал бы мой сын ломать чужую семью.
– Его совсем нет, мама, – негромко пояснил Алексей. – Он погиб…
Алена Дмитриевна. бросила недоверчивый взгляд на сына, перевела глаза на портрет женщины, потом снова на него.
– Бедная, – произнесла она. – И ты ее сильно любишь, Алеша?
– Другой не надо, – подтвердил он спокойно, не отводя глаз.
– А дочка, сиротинушка, как же? Ты уверен, что сможешь ей стать заместо родного отца? Это не легко. Ой, как нелегко, сынок. Сам ведь помнишь, как тебе плохо было, когда вышла я замуж за агронома… за Никиту Петровича этого. Так вы с ним и не подружились.
– Я в то время помешал тебе, мама. Прости, – грустно признался Горелов и опустил курчавую голову. – Был глупым, горячим и очень любил своего отца. Мне тогда казалось невероятным, как это ты можешь выйти замуж за такого потертого жизнью скрягу. Где он сейчас?
Алена Дмитриевна горько вздохнула:
– Бог ему судья, сыночек. Скончался в прошлом году от… от инфаркта. Не надо о покойном. Ты вот сейчас верно сказал, что ребенку трудно представить, как это так вдруг да появится у него новый отец. А что если и Наташка так?
Горелов резко встряхнул головой, освобождаясь от неприятных воспоминаний. Глаза его повеселели, лицо прояснело от улыбки.
– Наташка? – переспросил он бодро. – Да что ты, мама, что ты, милая! Да если бы ты знала, как мы с нею друг к другу привязались. Когда она болела и капризничала, так в кровать с моей летной фуражкой ложилась. Это – чтобы я не уходил от них. Понимаешь? Она же совсем малюсенькая была, когда отца не стало.
Мать приподнялась на цыпочки и запустила сухую натруженную руку в его вьющиеся волосы, перебирала их, пока не устала стоять. Потом села и с теплинкой в голосе произнесла:
– Перерос ты меня, Алешка. Давно перерос. А как был с душой нараспашку, так и остался. Значит, здорово сердечко защемило?
Он зажмурился, головой ткнулся в ее плечо. Мать целовала пахнущие ветром и солнцем щеки и волосы сына.
– Хочешь знать мое слово? – вдруг спросила она.
Горелов выпрямился, сильными руками схватил ее, отрывая от пола, и закружил по комнате. Предчувствуя победу, он весело и громко повторял:
– Хочу, мама, обязательно хочу!
– Да отпусти ты меня! – взмолилась Алена Дмитриевна и, как только сын выполнил просьбу, села на диван, тяжело отдышалась.
– Видишь, старая стала. Дышу тяжко, будто не ты меня, а я тебя по комнате кружила. А ведь давно ли колыбельные тебе пела. Вымахал.
– Мама, слово скажи, как можно скорей скажи! – просил он.
– Разбойник, – сдавленно засмеялась Алена Дмитриевна, – ведь все по моим глазам уже угадал. Люби ее, если веришь в свое счастье. Вот тебе мое слово!
– Спасибо, мама, – Алексей торжественно опустился перед ней на колени и поцеловал изрезанный складками лоб.
Потом из книжного шкафа Алексей достал бутылку с яркой этикеткой, замаскированную томиками Куприна, они молча и торжественно сели за стол.
– Это французский коньяк, мама. В самом Париже куплен. Алеша Леонов подарил эту бутылочку. Может, выпьешь?
Он вопросительно взглянул на мать, ожидая, что она сделает отрицательный жест. Но глаза ее заблестели, и с какой-то отчаянной решимостью она махнула рукой:
– Была не была, Алешенька. Давай сегодня по две маленьких рюмочки выпьем! Одной твоего отца помянем, другую за твою невесту. Не хотела я, сынок, ой, как не хотела, чтобы ты на вдовушке женился. Но сердцу разве прикажешь? Если ей веришь, если любовь настоящая, большая пришла, ни на кого не смотри!
– Я тоже так думаю, мама. Тогда и третью маленькую рюмочку придется сегодня нам выпить. Как видишь, настоящее пиршество получается.
– А третью за что же?
– За… – он не успел договорить, белый телефон захлебнулся длинным звонком. Горелов отошел от накрытого стола, снял трубку. Мать следила за ним недовольным взглядом, легко укладывающимся в слова: вот приехала, а с сыном и поговорить спокойно не дают!
– Это я, – сказал Горелов в белую трубку. – Слушаю тебя, Костров. У меня гость. Самый дорогой гость… мама.
Легкая рубашка с матерчатыми погонами была вольно расстегнута на Алексее, обнажала сильную, покрытую золотыми волосками грудь. Слышимость была настолько прекрасной, что многое из сказанного на другом конце провода разобрала и Алена Дмитриевна. Но она не сразу поняла, отчего так изменилось, сделалось торжественным и взволнованным посмуглевшее за лето лицо сына.
– Я тебя поздравляю, старик, – доносился из трубки голос невидимого Кострова. – Просто великолепно, что мать навестила тебя именно в эти дни. А я позвонил, чтобы попрощаться.
– Как? Ты уже?
– Уже, Алеша. И я, и Сережа Ножиков, и Женя Светлова.
– Почему не предупредил?
– Не имел на то полномочий. А сейчас со мной попрощаться ты уже не успеешь. У подъезда стоит машина. Да и не надо, Алеша. Дальние проводы – лишние слезы. Так во все века и эпохи говорено. – Сквозь приподнятый голос Кострова пробивалось волнение, и Горелов подумал, что сейчас, когда Костров произносит эти слова, на него безмолвно глядит черноглазая встревоженная жена Вера и восхищенные дети и что слова о дальних проводах и лишних слезах он говорит, чтобы их успокоить и подбодрить.
– Счастливого пути тебе, Володя, – заволновался неожиданно и Горелов. – Женьке и Сереже Ножикову по большому привету. По самому большому, дружище.
– Ладно, на космодроме свидимся, – коротко заключил Костров. – Маме своей от всей нашей семьи поклонись. До встречи!
Запели неуютные гудки. Алексей медленно положил на рычаг странно отяжелевшую трубку. На мгновение он забыл и о матери, не сводившей с него вопросительных глаз, и о комнате, в которой они находились. Знойный ветер далекого космодрома, казалось, ворвался в его квартиру, пьяняще ударил в лицо. Восторженными остановившимися глазами глядел он на синеющую линию соснового леса, подпиравшую голубой горизонт.
– Отчего ты так загрустил, Алеша? – не сразу дошел до него тихий голос матери. Горелов сбросил с себя оцепенение.
– Грусть – не то слово, мама. Я сейчас счастливый. Я очень счастливый.
– За кого? За своих товарищей?
– И за них, и за себя. Понимаешь, мама. Самое большое у человека счастье – это когда он стоит на пороге своей собственной мечты.
– А за что мы выпьем третью рюмку? – напомнила мать.
– За мой полет, мама, – широко улыбнулся сын и смахнул с большого лба мелкие капельки пота. Алена Дмитриевна порывисто встала. В черных глазах промчались одновременно и гордая радость за сына, и озабоченность, и даже испуг. И тотчас же она медленно осела на стул, тяжело дыша, приказала:
– Налей по первой, сынок.
– Слушаюсь, товарищ мама, – оживился Горелов, и темно-коричневая жидкость полилась в маленькие рюмки.
– Это за Павла. За нашего отца. Будь его достоин, Алеша. Он хоть в космос и не летал, но сделал для родной земли не меньше, чем кто другой. Он жизнь за нашу Советскую власть отдал. Не чокайся со мною, Алеша. За память о мертвых не чокаются.
Горелов смущенно отдернул руку с протянутой рюмкой:
– Прости, забыл. Мне только раз пришлось хоронить разбившегося друга. Да и то заболел и не попал на поминки.
Мать выпила и с хрустом разгрызла свежий огурец, пахнущий волжской землей и солнцем.
– Налей по второй, – потребовала она и негромко продолжила:
– Этой второй давай мы чокнемся. Я ее за твою Лидию хочу выпить. Чтобы жилось тебе с нею так ясно и счастливо, как мы с покойным твоим отцом жили. Только не год, как у нас, а до глубокой старости. Любовь в жизни – это очень дорогое. Берегите ее с Лидой.
Потом они ели борщ. Алеша знал, что мать его не признает иного первого блюда, и поэтому заказал его на обед. Перед вторым он в третий раз наполнил рюмки.
– А теперь мне что-нибудь пожелай, мама. Одному мне.
Она достала облезлый футляр с очками и долго рассматривала сына сквозь стекла. Она и без очков видела хорошо. Алексей понял, зачем она надела их, когда увидел скупую слезу, замерцавшую на морщинистой щеке.
– Счастья, сыночек… одного только счастья, – начала она как-то жалостливо, но голос сразу выпрямился: – И уж если тебе неизбежно в космос лететь приказывают, так чтобы на Землю в срок намеченный ты прибыл. Здоровый и невредимый. Если сможешь, скажи, далеко ли полетишь. На тыщу километров иль дальше?
Тугими непослушными пальцами Алексей скатал хлебный шарик, как это делал когда-то в детстве, с наигранной беззаботностью сунул его в рот.
– Тебе под большим секретом скажу: к Луне, мама.
– К Луне? – Она прижала к груди сухонькие ладони и даже потемнела в лице. – Так… далеко?
– Да, мама.
– Сыночек! Ты же станешь одной маленькой песчинкой среди звезд!
– Очевидно, стану.
– Сколько до нее, до Луны-то, будет?
– Около четырехсот тысяч километров, – засмеялся Алексей.
– Господи, как страшно! – приглушенно воскликнула Алена Дмитриевна и даже перекрестилась, хотя никогда не ходила в церковь. – Это правда?
– Я же сказал, мама. Под самым большим секретом сказал.
Алена Дмитриевна встала из-за стола, потому что кусок уже не шел ей в рот, и беспокойными шагами заходила по комнате.
– Алеша, сынок., почему же тебя так далеко? Ну, летал бы, как все другие космонавты, на пятьсот, ну на тысячу верст, в крайнем случае, чтобы всегда под боком она была, Земля-матушка.
– Не могу, – улыбнулся Алексей. – Какое задание доверят, такое и выполню. А о таком я давно мечтал.
Мать еще говорила, ужасалась, но Алексей уже видел, как испуг и растерянность гаснут в ее взгляде, уступая место откровенному восхищению. Да и какая бы русская мать не совладала с волнением и тревогой и не стала бы восхищенно смотреть на родного сына, узнав, что ему первому на всей большой Земле доверяют лететь к Луне.
– Что еще ты мне пожелаешь? – спросил Алексей.
Лицо матери стало строгим. Она остановилась посередине комнаты.
– Пожелаю, сынок. Обязательно пожелаю. Я знаю, что корабль, на котором ты полетишь, умные головы придумали. И назад ты на нем возвратишься, раз тебя запускают. Так вот, когда вернешься, не отрывайся от Земли, всегда помни, что это она тебя сделала человеком.
– А разве есть космонавты, забывшие об этом?
– Всякое случается, сынок, – ответила она уклончиво и повторила свою любимую фразу: – Доброе сердце у тебя, сынок. Смотри не попорть его, сбереги для людей. – Подумала и прибавила: – А особенно остерегайся похвал и почестей. Другому они так голову кружат, что он замечать простых людей перестает.
