Текст книги "Лунный вариант"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Скажете, древняя история, тургеневская Ася, Клара Милич, Нина из чеховской «Чайки». Такое, мол, не бывает в наш век. Так нет же, было, Алексей Павлович. И когда я все взвесил, горько и обидно стало на душе: «Какое право ты имеешь становиться поперек ее судьбы? Поношенный, неудачный в семейной жизни, обветренный полярными ветрами, как ты можешь пользоваться первым чувством девушки, принявшей свое временное увлечение за большую любовь?» Одним словом, нахлынули полные упреков и досады мысли, и не совладал я с ними, В полночь, когда замер санаторий, принял горькое, но бесповоротное решение: утром незаметно уехать. Погорюет моя Иришка, может, и поплачет немножко, зато вся ее жизнь пойдет своим чередом и будут сняты многие и многие вопросы, порожденные нашим общением. Собрал я чемодан и до рассвета успел написать два письма: одно, коротенькое, ей, другое, длинное, откровенное и все объясняющее, бывшему своему начальнику штаба Игорю Петровичу Колычеву. Вручил оба конверта дежурной, попросив сразу же передать моим друзьям, как они встанут.

Поезд на Москву отходил очень рано, но я примчался на вокзал еще за сорок минут до начала посадки. Первым пассажиром зашел в вагон. Больно было, будто с живой раны повязку сдирал. И – одна только мысль: «Поскорее бы загудел паровоз да застучали колеса!» А время как будто остановилось. До отправления оставалось минут семь, когда почувствовал я, что не могу уехать просто так, не поглядев напоследок на голубенькое здание вокзала, на кусочек моря, что вдали виднелся, на белый корпус санатория на пригорке. Прошел по узкому коридору вагона, уже наполнившемуся пассажирами, взялся за железные поручни и – застыл. Да нет, застыл не то слово! Окаменел! В людском потоке, разлившемся по перрону, мелькнуло белое платье Иришки. Она бежала, заглядывая в окна вагонов. И тотчас метнула в мою сторону взгляд, увидела, подняла над головой руку. А сзади, отстав от нее шагов на пятнадцать, семенил Игорь Петрович. У ступенек Иришка остановилась, положила на горло ладонь с таким видом, будто ей душно. Глаза блестели сухо, в них не было ни одной слезинки. Только решимость. Губы стянулись в одну линию.

«Павел Иванович, – почти шепотом потребовала она, – письмо ваше лежит у меня в кармане. Разговоры потом. А сейчас немедленно слезайте с поезда и возвращайтесь в санаторий».

«Постой, Ириша, ну зачем так? У меня же билет… До отхода всего пять минут», – пробормотал я не очень уверенно.

«Ах так! Тогда я сама ваш чемодан вынесу!» – Она меня оттолкнула своим жестким худеньким плечом и забралась в вагон.

И что же вы думаете. Ни я, ни проводница ахнуть не успели, как Ириша вытащила из купе мой видавший виды чемодан.

«Идемте!» – тряхнула она головой, и так решительно, что я не посмел ослушаться.

Проводница, опомнившись, крикнула вслед:

«Гражданин, поезд отходит через две минуты!»

Но Иришка поставила тяжелый чемодан на перрон и дерзко распорядилась:

«Передайте по линии, что в девятом купе есть одно свободное место!»

Поезд ушел. Мы остались на перроне, разделенные стоящим на асфальте чемоданом.

Отдуваясь от быстрой ходьбы, подошел Колычев.

«Папка, ты видишь?!. – строго окликнула его Иришка. – Ой, Павел Иванович, да как же вы могли принять такое решение без меня? А еще летчик, волевой человек, командир полка!»

Колычев снял с головы шляпу, стал ею обмахиваться. По его лицу блуждала неуверенная улыбка.

«Да, братец ты мой, как же ты это в самом деле? – покосился на повеселевшую дочь и прибавил: – Однако, как мне кажется, здесь сейчас мне делать нечего. Вы прекрасно обойдетесь и сами!»

После его ухода Иришка шагнула ко мне, встала на цыпочки и, как тогда в море, попросила:

«Павел Иванович, добрый, хороший, поцелуйте меня».

«Да здесь же люди, Иришка!»

«А разве людей бояться надо?»

Вот и вся история, Алексей Павлович. Через две недели увез я Иришку на Север, сыграли мы свадьбу и зажили. Я ей сразу условие поставил: «Если надоем, наскучу, старый черт, – говори прямо. Ни за что на тебя не обижусь». Только она что-то до сих пор не говорит. – Нелидов закашлялся глуховатым смешком курильщика и мечтательно посмотрел на широкую пойму Иртыша в распахнутое окно. – Вот вам длинный ответ на ваш короткий вопрос о неравных браках.

– Целая новелла! – восторженно произнес Горелов.

Нелидов вздохнул:

– Редко я рассказываю об этом. По заказу такие вещи не рассказываются. А вот сегодня понадобилось и, ничего не поделаешь, поведал.

Алексей загорелыми руками подпер курчавую голову.

– В воспитательных целях, Павел Иванович? – мягко улыбнулся он.

– Может быть, – неопределенно выговорил полковник.

Горелов отнял ладони от подбородка,

– У меня тоже сложно… Лидия. Не хочу говорить о ней пустые слова – чудесная, добрая и прочее. С ней все ясно. А вот стать отцом для Наташки, не скрою… часто думаю – получится ли.

– Получится, – уверенно сказал замполит. – Вы добрый…

Алексей пристально посмотрел на полковника. Чудно! Так неожиданно и так широко распахнул Павел Иванович перед ним свою душу. Никогда бы он не узнал, что у несколько чопорного, всегда такого собранного, не привыкшего бросаться лишними словами Нелидова за плечами такая романтическая история. И подумал Горелов, что каждый человек, великий он или нет, несет по жизни свою собственную, единственную и неповторимую, ни на чьи другие не похожую судьбу. Правит этой судьбой, как гребец, преодолевающий на верткой лодчонке бурную реку. И от того, как уверенно и точно гребец правит веслом, зависит его путь. У смелого будет он прямым и гордым, у человека неровного – извилистым, а у боязливого – и совсем может оборваться.

Нелидов встал и потянулся за фуражкой.

– Однако мы и разговорились же, Алексей Павлович. А ведь я к вам пришел не только за тем, чтобы вы мою лирическую исповедь выслушали. Есть и дело.

– Какое? – спокойно осведомился космонавт.

– Касающееся и вас, и Лидии. Если не секрет, она сегодня дежурит или выходная?

– Выходная, – сообщил Алеша и чуть зарделся от мысли, что так свободно дает о ней справки.

– Это хорошо. Сегодня вечером, – медленно произнес полковник, – вы должны с нею попрощаться.

– Разве я уезжаю?

– Да, уезжаете. Завтра в шесть пятнадцать самолет уходит в Москву. Следом за вами дня через четыре улетит Костров, а через неделю – все остальные. Ну а самое главное узнаете от генерала Мочалова. Настало время действовать, Алексей Павлович.

– Так, – проговорил Горелов бесстрастно, и лицо у него не дрогнуло, не изменилось. Замполит удивился. За годы работы в отряде он привык к тому, что любое известие о приблизившихся сроках запуска космонавты встречали с бурным восторгом. Он впервые натолкнулся на ледяное спокойствие. – Так, – повторил Горелов с оттенком грусти. – Приказ… Его надо выполнять. Что ж, уложу чемодан и попрощаюсь.

– Позвольте, – протянул замполит, – вы даже не обрадовались.

Горелов широко развел руки, словно на физзарядке:

– Дорогой мой Павел Иванович! Знаменитый и проницательный инженер человеческих душ. Да откуда вы взяли, что я не обрадовался? Обрадовался и даже очень. Только обо всем этом я уже уведомлен. Получил самую наиточнейшую, притом надежно закодированную информацию.

– Ах да! – воскликнул Нелидов. – Знаю, кто меня опередил. И как это я удосужился позабыть о вашем опекуне, о Станиславе Леонидовиче!

Оба расхохотались.

23

За недолгие дни своей первой запоздалой любви Алексей убедился, что Лидия всегда стеснялась и краснела, если он заставал ее за какой-либо домашней работой. Она немедленно убегала в другую комнату, чтобы поскорее привести себя в порядок. Через минуты две-три выходила к нему, уже поправив прическу, иногда даже успевала переодеться. Сегодня Лидия его никак не ожидала и выбежала на звонок в стареньком выцветшем халатике и клеенчатом фартуке. На ее покрасневших, натруженных руках пузырилась мыльная пена. Дверь на кухню была открыта, и Алексей увидел цинковое корыто, а на табуретке – стопку мокрых Наташкиных трусиков и маек. Лидия смущенно отступила в глубь коридора.

– Алеша?! – произнесла она удивленно. – Но ведь ты же сегодня не собирался приходить?

– Где Наташка? – спросил он с преувеличенной веселостью.

– Уже спит. Десять вечера же…

– А я вот ей конфеты принес, – вздохнул Алексей и посмотрел на красную коробку, которую держал в руках.

– Только ей? – улыбчиво спросила Лидия.

– Нет. И тебе, конечно. Я же теперь знаю, какая ты сладкоежка.

Она спиной плотно прижалась к давно не беленной стене, словно вросла в нее. Сохли капельки влаги на ее руках. Она протянула их Алексею и посмотрела на него каким-то пугливым, незнакомым ему взглядом. Синие ее глаза наполнились тревогой и печалью. Они говорили больше, чем тот вопрос, который она задала ему следом:

– Ты уезжаешь?

Алексей удивленно отступил.

Откуда ты взяла? Кто тебе сказал?

– Никто, – призналась Лидия тихо, – но как только ты переступил порог, я сразу поняла: ты пришел проститься.

– Ничего особенного, Лидочка, – пробормотал Алексей, – я совсем ненадолго.

Он мучительно подыскивал слова, которыми можно было все ей объяснить, и не находил. Он уже понял, что она, привыкшая в жизни к потерям, тонко и точно угадывает его состояние.

– Я вернусь, – сказал он, – и вот увидишь, что скоро. Только я точно не могу назвать дня.

– Не надо. Я знаю, что ты вернешься, – она шагнула ближе, прижалась к нему. Холодные руки сомкнулись за его шеей. Глаза были вопросительными и странно тревожными, будто Лидия хотела что-то вспомнить и не могла.

– Кто ты, Алеша? – спросила она холодными губами. – Ну почему я о тебе ничего не знаю? Чем ты будешь заниматься, когда отсюда уедешь? Скажи хоть немного, чтобы в разлуке мы с Наташкой меньше за тебя волновались. Ты опять будешь прыгать с парашютом там, куда едешь?

– Нет, – ответил Горелов и плохо выбритыми губами поцеловал ее в щеку.

– Может, учиться в академии? – спросила она с надеждой и обрадованно заблестевшими глазами. Кто же из женщин не обрадуется утвердительному ответу на такой вопрос. Ведь для близкого человека, если он носит голубые погоны, учеба в академии – самый безопасный период жизни. Лидия напряженно ждала ответа.

– Нет, и не учиться, – прозвучал резкий голос Алексея.

– Так что же?

– Буду готовиться к полету.

– К полету? – протянула она недоверчиво. – Но ведь сейчас, даже в тех случаях, если надо лететь на Дальний Восток, летчики готовятся к этому всего несколько часов.

Они стояли у порога Наташкиной комнаты. Сквозь открытую дверь виднелся синий от лунного сияния квадрат окна и табунок звезд вокруг луны в ночном далеком небе.

– Я должен готовиться к очень далекому полету, – добрым, дрогнувшим от ласки голосом произнес Алексей, как будто он, как маленькой детсадовской девочке, втолковывал Лидии несложную истину и не мог втолковать. – К такому полету готовятся годы. И это будет первый полет, понимаешь?

– Ничего не понимаю, Алеша, – сконфуженно призналась она. – Что за далекий полет? Куда и зачем?

– Я полечу туда, – сказал он, указывая на синий квадрат окна, заполненный звездами и желтой луной. Она лицом прижалась к его шершавой щеке, стыдящимся шепотом спросила:

– Ты почему не побрился?

– К тебе спешил.

– До утра останешься?

– Да.

– Поцелуй меня в глаза, если останешься, я их закрою.

Потом она открыла глаза и снова спросила:

– Куда ты собираешься лететь?

– Туда, – повторил Алексей упрямо и кивком снова указал на квадрат окна.

– Ничего не понимаю, луна и звезды…

– Первое, – скупо проговорил Горелов.

Она оттолкнулась от него ладонями, пораженная внезапной догадкой.

– Луна? – переспросила она тревожным шепотом. – Ты полетишь к Луне?

– К Луне, – сухо отозвался Алексей.

Тени мчались целыми косяками по ее лицу: тревожные, вопросительные, возбужденно-радостные, горькие. Она еще не верила до конца, она еще надеялась, что он шутит, но сознание ей подсказывало: да! да! Этот парень с добрым, но уже несколько резковатым лицом, парень, ставший ее любимым, говорит всерьез. Глаза ее в упор смотрели на крепкую загорелую шею Алексея и спокойно пульсировавшие на ней мраморные жилки. Потом она подняла их и увидела его лицо, суровое, застывшее от напряжения. И она еще раз подумала, что, когда у человека такое лицо, он не шутит. И все-таки всему наперекор промолвила:

– Алешенька, это ты нарочно. Ну, признайся, скажи.

– Нет, – ответил он с грустной улыбкой, – это так и есть.

– Значит, ты космонавт?

– Можешь даже считать меня лунатиком, – засмеялся он.

Лидия вдруг опустила руки, с горечью воскликнула:

– Ой, что же я наделала!

Ему подумалось, что она уронила какую-то дорогую вещь, за сохранность которой очень беспокоилась. Он даже посмотрел на пол, отыскивая место ее падения. Но пол был чистым, а Лидия повторила:

– Ой, что мы с тобой натворили, Алешка!

– Успокойся, – остановил он, – кажется, все цело.

– Глупый, – зашептала Лидия, – если бы моя жизнь оставалась такой же, как до встречи с тобой!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Если бы я знала, что ты космонавт, я бы ни за что так не поступила.

– Вот как! – горько усмехнулся Горелов. – А я думал, ты меня по-настоящему любишь!

– Глупый! Неужели ты можешь сомневаться в этом?

– Кажется, нет.

– Но то, что ты космонавт, все меняет.

– Почему же, Лида?

Она нервно засмеялась:

– А ты подумай. Когда ты станешь известным, тебя начнут преследовать тысячи женщин и девушек: русских, американских, африканских, беленьких, голубеньких, черненьких. А что я рядом с тобой? Не совсем состарившаяся вдовушка, да?

Алексей прижал ее к себе сильными твердыми руками.

– О да! О да! – передразнил он. – До чего же вы проницательны, моя милая. После полета я тотчас же уеду в одно из очередных заграничных турне и женюсь на беленькой американской миллионерше. Ты возражаешь? Согласен, согласен – не надо потакать империализму. Советский летчик-космонавт Алексей Горелов не имеет права жениться на беленькой американской миллионерше. Нет, я лучше женюсь на черной мулатке из Алабамы. Опять не так? Ну на чилийской танцовщице. Тоже не согласна? Так чего же вы хотите, моя дорогая? Чтобы я предпочел вас? Хорошо. Уж так и быть. Алексей Горелов становится одним коленом на только что вымытый вами пол и просит вашей руки.

– Перестань, – засмеялась Лидия и повисла у него на шее, – глупый, любимый, перестань!

Ее ухо, мягкое и теплое, щекотало ему губы, и он, поцеловав розовую мочку, зашептал:

– Чудачка! Для чего мне беленькая миллионерша, голубенькие и черненькие? Ты у меня была и будешь одна. Понимаешь? Хочешь, я завтра всем объявлю, что ты моя жена?

– Ни в коем случае, – возразила Лидия, – я не хочу тебя сейчас ни в чем сковывать… Вот когда вернешься из полета и обрушится на тебя слава, сам решишь, стоит на мне жениться или нет.

– А если я… – начал было Алексей, но она не дала договорить, ладонью закрыла ему рот.

– Нет! Никогда не произноси этого слова. Я знаю, что эта желтая глыба не отнимет тебя у меня. – И Лидия погрозила кулаком диску луны, видневшемуся в раскрытом окне.

24

В подмосковном городке космонавтов прилетевшего из Степновска Алексея Горелова поразила необычная тишина. Зыбкий знойный воздух пропитан едва уловимым запахом сосен и елей. На асфальтированных дорожках у магазина, штаба и профилактория – ни человека. Время летних отпусков опустошило многие квартиры.

Давно не видавшее хозяина жилье встретило Алексея душным пыльным застоем. Он разделся и в одних трусах долго и старательно наводил порядок: протирал подоконники, стекла книжного шкафа, выбивал пыль из занавесей. Затем, приняв душ и выбрившись, направился в штаб.

Коридор с цементным полом хранил прохладную тишину. Почти все лаборатории были опечатаны. Начштаба полковник Иванников и комендант городка майор Кольский уехали с утра по каким-то хозяйственным надобностям, а генерал Мочалов уже третьи сутки находится на космодроме и возвратится лишь к исходу следующего дня. Об этом Горелову сообщил дежуривший по штабу капитан Фролов, тот самый долговязый Федя, без которого не обходилась ни одна тренировка в термокамере. Видимо, он уже кое-что знал о ближайшем будущем Горелова и был с ним предупредителен и разговорчив.

– Вы подзагорели, Алексей Павлович, – щебетал Фролов. – Да и возмужали как!

– Хотите сказать – постарел? – усмехнулся Горелов.

– Что вы, что вы! Мне бы вашу старость. Именно возмужали. Ни дать ни взять – настоящий космонавт. Генерала Мочалова нет, но вам он оставил распоряжение. Вот здесь в дежурном журнале у меня записано… – Под крепкими Федиными пальцами зашелестели переворачиваемые страницы, и он прочел: – «Капитану Горелову А. П. передать, чтобы по прибытии немедленно позвонил по телефону…» Знаете кому?

– Знаю, знаю, – перебил Горелов, увидавший номер телефона. – Станиславу Леонидовичу из генеральского кабинета позвоню.

Он зашел в пустой вместительный кабинет Мочалова, с жадным любопытством огляделся по сторонам. Все как было. Два стола под зеленым сукном, составленные буквой Т. На стенах портреты первых космонавтов, массивный чернильный прибор из белого мрамора на письменном столе, а рядом бронзовая моделька космического корабля. Все и не все. Большой глобус Луны теперь тоже был водворен на письменный стол. Горелов, волнуясь, прочел над пестрым лунным рельефом знакомые названия: Океан Бурь, Море Спокойствия. Над большими кратерами появились мелкие цифры. Очевидно, часто за последние дни обращался генерал к этому глобусу.

Алексей снял трубку белого телефона, набрал номер и тотчас услышал знакомый бас:

– О! Алексей Павлович! Здравствуйте, дорогой скиталец. Ну и легки же вы на помине. Теперь ни одного дня не обходится без того, чтобы мы вашей фамилии не произносили. Сейчас в моем кабинете целый консилиум идет. Ваш персональный скафандр усовершенствуем. Вы из городка звоните? Берите немедленно машину и отправляйтесь, милейший, ко мне. Нет, не сюда, а прямехонько на московскую квартиру.

Горелов повесил трубку и вышел к дежурному.

– Вот какое дело, Федя. Без полковника Иванникова машину до Москвы мы добыть сможем?

– О-ля-ля! – присвистнул Фролов. – Да разве вы ничего не знаете? Есть приказ по гарнизону за вами и за майором Костровым закрепить персональные машины. Номер вашей «Волги» 16–13.

– Смотри ты, какая электронная память!

– Так ведь тринадцать на конце. Чертова дюжина. Не боитесь?

– Ерунда, – засмеялся Алексей. – Для меня тринадцать – самое любимое число. Я, мой милый, обитаю в квартире под номером тринадцать, на самолете реактивном первый раз в жизни тринадцатого вылетал.

– Вот будет работы журналистам, когда об этом узнают, – предположил Федя, – особенно Рогову.

– Рогов такими мелочами не интересуется, – не согласился Горелов.

По первому же звонку к подъезду примчалась черная «Волга». Выскочил из машины черноглазый солдат с узким смуглым лицом и лихо стукнул каблуками кирзовых сапог:

– Товарищ капитан, рядовой Берикашвили прибыл в ваше распоряжение.

– Зови меня просто Алексеем Павловичем.

– Есть, звать Алексеем Павловичем, – вращая большими белками, ответил он лихо.

– А тебя как?

– Вано зовите, товарищ капитан… виноват, Алексей Павлович. Я из Зестафони…

«Волга» помчалась по широкой асфальтированной дороге, оставляя позади подмосковные леса и затерявшийся в них городок космонавтов. Вано включил радиоприемник, и вальс Штрауса наполнил кабину. Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Алексей думал, что, раз окружают таким вниманием, значит, сроки полета приблизились и не за горами старт. А может, она уже и началась, предстартовая горячка, та, которая звено за звеном охватывает весь огромный аппарат, связанный с запуском небольшого экипажа, а то и одного человека.

Серая лента шоссе разворачивалась впереди, приближая панораму столичного пригорода. Горелов вспомнил вдруг о Лидии Степановне. Еще и суток не прошло после расставания, а уже тоскует он по ее голосу, по ее синим преданным глазам.

«Волга» въехала на московскую улицу. Того, кто хоть ненадолго покидал столицу, всегда волнует радость возвращения. У Алексея ее удваивало сознание близкой разлуки. Минут недели – и он уйдет в заветный полет, оставив все свои привязанности на земле. А любовь к Москве – одна из этих привязанностей. Ему, парню из тихого Верхневолжска, выросшему на берегах раздольной Волги, Москва давно сделалась родной и необходимой. Он грустил, если неделю-другую не удавалось побродить по ее улицам и площадям, прокатиться в метро, побывать в театре или на одной из художественных выставок. Взгляд отыскивал сейчас перемены. Месяц назад, когда он уезжал в Степновск, вот здесь, на окраинной улице, еще были строительные краны. А теперь вырос целый городок светло-голубых, цвета морской волны зданий. В квартирах окна уже занавешены – появились новоселы. А вот новенькое кафе с декоративными орнаментами, все из стекла и железобетона. Его тоже не было.

«Волга» пересекла центр и выехала на Ленинский проспект. Горелов легко отыскал в новом районе восьмиэтажный дом, остановил машину у подъезда с аркой. Сказал водителю:

– Жди меня до победного конца, друг Вано.

На четвертом этаже ему открыла дверь миловидная темноглазая женщина. Была она в легком темно-коричневом платье, в руке держала портфель.

– Здравствуйте, Алексей Павлович, – обратилась она к нему приветливо, как к давнему знакомому. – По всем описаниям вы и есть тот самый Горелов, ради которого я должна задержаться на полчаса?

– Станислав Леонидович точен в своих портретных характеристиках, – улыбнулся Алексей.

– Зато он не слишком точен в своих поступках. Назначил вам встречу на час дня, а две минуты назад позвонил и торжественно известил, что задержится еще на двадцать минут.

– О, не судите его так строго, – заступился Горелов – он у вас такой занятой…

Темные глаза женщины сузились:

– Смотрите! А я и не предполагала, что у моего мужа может оказаться такой надежный адвокат в лице космонавта Горелова… Однако вы меня должны простить, Алексей Павлович. Спешу на заседание ученого совета. Муж попросил вас ожидать его в кабинете и, если будет скучно, просмотреть папку, оставленную на письменном столе.

Она проводила Горелова в кабинет и ушла.

Алексей с интересом огляделся. Считается, что о характере, наклонностях и увлечениях человека в какой-то мере говорит и его жилище. У человека веселого, но незадачливого вы обнаружите на стенах портреты кинозвезд и балерин в пикантных позах, а недостаток книг на полках будет возмещаться стопками патефонных пластинок. Попробуйте навестить седого рабочего, отдавшего своему заводу лучшие свои годы, и дома у него, какой бы ни была квартира – большой или тесноватой, – где-то в темноватом уголке вы обязательно увидите слесарные тиски. У альпиниста вам бросится в глаза повешенный на стену ледоруб и фотографии покоренной вершины, покрытой синеватой снежной папахой. У отставного летчика уже в прихожей под вешалкой вы споткнетесь о старые унты, а у землемера в углу, возможно, будет стоять подставка от теодолита с острыми ножками.

Кабинет Станислава Леонидовича говорил о высокой организованности и самых разнообразных увлечениях хозяина. Большой широкий письменный стол на высоких старомодных резных ножках был чист: ни пылинки на поверхности, ни окурка в пепельнице. Запечатанная пачка гаванских сигар и открытая «Северной Пальмиры» живописно лежали рядом с бронзовым чернильным прибором. Ровные стопки книг и папок с чертежами, раздвинутая логарифмическая линейка и коробка цветных карандашей. Два пластмассовых человечка, белый и оранжевый, один в легком, другой в массивном скафандрах. Алексей поднял глаза на стены и улыбнулся. Если стол был средоточием технических замыслов и работ конструктора, то стены, вернее, простенки между книжными навесными полками отражали увлечения и привязанности хозяина. Шкура медведя и подвешенное над нею ружье. Несколько пейзажей. Два из них, это Горелов определил сразу, принадлежали кисти великого Айвазовского, авторами остальных были Дубовской и Лагорио. И на всех пейзажах – вода: то черно-голубая, пенящаяся, всесокрушающая, то нежная и светлая, озаренная розовым солнцем. Скалы, паруса, лодки. Значит, очень любит конструктор водную ширь, если в минуты усталости, отрываясь от чертежей и расчетов, отдыхает, созерцая ее. Портреты Байрона, Пушкина и Гейне говорили о том, что музыка стиха ему тоже не чужда. Очень маленькое пианино с круглым стульчиком уютно поместилось в дальней части кабинета, нисколько не нарушая его деловитости.

Горелов приблизился к столу, остановился перед раскрытой папкой чертежей и технических описаний. Взяться за нее не успел, как, бесшумно отворив дверь, в кабинет вошел сам Станислав Леонидович. Был он в приподнятом настроении то ли от встречи с Гореловым, то ли по другой причине. Вольно расстегнутая нейлоновая рубашка и светлые брюки молодили его. Черные волосы аккуратно разделены пробором, в глубоко посаженных глазах – откровенная усмешка. Бас, так не вязавшийся с его высокой тонкой узкоплечей фигурой, сразу заполнил комнату.

– Батенька вы мой! – зарокотал Станислав Леонидович, бросаясь к Горелову и тиская его в объятиях. – Дайте-ка я вас получше разгляжу. А поворотись-ка, сын, как говаривал, бывалоча, Тарас Бульба, повинуясь волшебнику Гоголю, коего сейчас, возможно, и в Союз писателей бы не приняли за старомодность.

Станислав Леонидович шутливо оттолкнул от себя Горелова, покачал головой. Несмотря на веселость, лицо конструктора было осунувшимся, в глазницах лежали тени усталости.

– Экий вы бронзовый! – похвалил Станислав Леонидович. – Совсем как эмир бухарский. Значит, на пользу пошло пребывание в Степновске? А ну-ка, согните руку. Эка твердость в бицепсах! Рад за вас, дорогой мой Алексей Павлович, весьма рад. Вы в ожидании не заскучали?

– Вроде бы нет, Станислав Леонидович.

– Окончательный вариант скафандра, представленный на утверждение, видели?

– Не успел.

– Как так? А чем же вы тогда, позволю себе спросить, занимались?

– Кабинет ваш осматривал, Станислав Леонидович, – признался космонавт.

Конструктор слегка попятился, привстал на цыпочки и наклонил набок голову, словно к чему-то прислушиваясь.

– Ну и как же вы его нашли?

– Занятным. Сколько же у вас увлечений: и живопись, и музыка, и охота, и поэзия!

Станислав Леонидович отмахнулся:

– Бросьте, бросьте, батенька мой. Разве это можно выдавать за разносторонность увлечений хозяина? Если копнуться поглубже, сразу станет ясно, что, кроме точных наук, хозяин этого кабинета ни во что не проник.

– Не прибедняйтесь, Станислав Леонидович.

Конструктор сел в глубокое официально-черное кресло, глазами пригласил космонавта садиться в другое, напротив.

– И не собираюсь, – возразил он, – то, что я вам сказал, – сущая правда. О какой разносторонности можно вести речь применительно к нашему поколению? Мы очень односторонни. Суровая эпоха часто лишала нас этой возможности. Согласитесь, Алексей Павлович, что в первые годы Советской власти юноше, да еще где-нибудь в глухомани, трудно было дотянуться до этой же, скажем, музыки, до эстетики. Я хоть немного преуспел. Рос в семье врача, старого интеллигента. Помню, как отец брался за голову и ужасался, когда наш учитель в начальной школе Захар Юхимович Криворучко объявил нам, что Пушкин и Лермонтов тоже классовые враги, потому что они были-де царскими офицерами и писали, как он выразился, свою поэзию про одних помещиков, их дочерей и офицеров». Отец ужасался, а мы целым табуном бегали за нашим Захаром Юхимовичем, потому что в нашем маленьком заштатном Белоцерковске один только он носил боевой орден Красного Знамени и такие истории про рубку с врангелевцами и петлюровцами рассказывал, что в ту пору для нас они были куда интереснее «Евгения Онегина» или «Демона». Да и жилось нелегко. Я, например, на рабфак и зимой и летом в одних парусиновых туфлях хаживал. Знаете, были такие, самые дешевые студенческие? Впрочем, откуда вам знать, – рассмеялся Станислав Леонидович. – Летом были они у нас белыми, как им и полагалось, а на зиму мы их тушью обрабатывали, отчего туфли приобретали соответствующий времени года цвет. Жили впроголодь, но дружно и весело. И гранит науки, надо сказать, нашим зубам поддавался. Все же росли-то мы без хороших манер, без лоска. А выросли, да еще какими, раз фашистскую Германию разбили, а теперь космические корабли запускаем! – Станислав Леонидович потянулся к пачке сигарет, вытащил одну, размял в тонких пальцах. – Вы, конечно, ни-ни? – покосился он на гостя.

– Ни-ни, – подтвердил Алексей.

– А я вот за последнее время норму потребления, что называется, удвоил. Тяжелые денечки были пережиты. Так вот по поводу разносторонности человеческих увлечений. Знаете что, дорогой мой друг. Чем больше я над этим задумываюсь, тем тверже прихожу к одной истине. Человек несет в жизнь огромный интеллектуальный заряд. Однако в девятнадцатом веке его интеллектуальная устремленность была гораздо шире, чем в двадцатом. Чего мотаете головой. Не согласны?

– Не согласен! – запротестовал Горелов решительно. – Вы, Станислав Леонидович, погрешили против правды жизни и себя в том числе.

– Ах я какой ретроград! – басовито захохотал конструктор.

– Конечно, – загорячился Горелов. – Как же можно брать за образец девятнадцатый век! Ведь самый прогрессивный человек прошлого столетия понятия не имел ни о радиолокаторе, ни о телевизоре, ни тем более об электронной машине. Мы так шагнули вперед, что, если бы на минуту встал из своего склепа житель прошлого века, он бы глазам своим не поверил. А потом, не надо забывать – теперь наука и искусство доступны миллионам…

Конструктор сквозь облако табачного дыма хитровато смотрел на Алексея:

– Насчет миллионов верно. И все же я положу вас на обе лопатки, милейший, в другом. Назовите мне хотя бы одного ученого, который был бы одновременно выдающимся художником и поэтом, как Михаило Ломоносов, или композитором, который наряду с созданием оперной музыки и ораторий открывал бы химические новшества, как это делал почтенный Бородин. Ройтесь, ройтесь в своей памяти, не стесняйтесь.

– Великих не назову, а увлекающиеся есть, – замялся Алексей.

Конструктор с улыбкой победителя вынул изо рта сигарету, сбил с нее пепел.

– То-то и оно. В наши дни техника и точные науки развиваются настолько бурно, что они могут подмять под себя все гуманитарное. А человек, работающий в своей области, настолько унифицирован, что за рамками своей узкой профессии нередко оказывается дилетантом. За доводами далеко ходить не надо. Я, например, кроме своих скафандров и систем корабля все остальное знаю весьма приблизительно. Нельзя объять необъятное, и человек, совершающий великие открытия, иной раз попросту не имеет времени, чтобы ознакомиться с мифологией, Вольтером, сесть за пианино. По-моему, я не сделаю крамольного открытия, если скажу, что оперу и театр решительно вытесняют радио, телевидение, кино. И вы все реже и реже встречаете людей, которые восклицают: «Ах какой был вчера Хозе!» или «Ах какая вчера в «Грозе» была Катерина!»