Текст книги "Римляне, рабы, гладиаторы: Спартак у ворот Рима"

Автор книги: Гельмут (Хельмут) Хефлинг

Это был далеко не первый и не последний случай использования гладиаторов вне арены. Римляне чувствовали себя в безопасности перед гладиаторами, если те были на арене или в зорко охранявшихся казармах, так же как перед хищниками за решеткой. Но ужас и тревога охватывали их, если жестокие, отчаянные молодцы вырывались оттуда либо их пытались использовать для достижения своих целей тщеславные политики, мятежники и заговорщики.

Бегство Спартака и его товарищей из капуанской школы в 73 г. до н. э. привело даже к серьезному восстанию рабов. Страх, охвативший Рим в ту пору, вспыхивал вновь и вновь всякий раз, когда гладиаторы опять оказывались на свободе. Так, «в народе уже вспоминали о Спартаке и былых потрясениях» (Тацит), когда при Нероне (54–68 гг. н. э.) гладиаторы чуть не вырвались из казармы Пренесты (Палестрина). Однако стража подавила эту попытку, так же как и еще одну, менее опасную, предпринятую 80 гладиаторами в Риме во времена императора Проба (276–282 гг.).

Не меньшей представлялась и опасность со стороны банд гладиаторов, принадлежавших революционно настроенным политикам. Так, 21 октября 63 г. до н. э. сенат, заседая в связи с необходимостью подавления заговора Каталины, наряду с другими решениями постановил удалить из Рима гладиаторские отряды, передислоцировав их в Капую и другие города страны, с тем чтобы с самого начала выбить из рук заговорщиков очень важные козыри. Насколько оправданной была такая предосторожность, показали позднее бесчинства народных трибунов – демагогов Клодия и Милона, использовавших шайки гладиаторов.

Теперь становится понятным, почему в 49 г. до н. э., в начале гражданской войны, приверженцев Помпея охватил страх перед бойцами Цезаря, содержавшимися им в капуанской школе. Осужденная всеми попытка консула Лентула включить их в состав армии была сведена на нет Помиеем, распределившим гладиаторов между римскими семьями в качестве телохранителей.

Марку Антонию, напротив, удалось привлечь их к своей борьбе против Августа, причем они довольно долго оставались ему верны. Армии Л. Антония и Д. Брута[64]64
  Армии Л. Антония и Д. Брута – Децим Брут сражался в 44–43 гг. до н. э. против Марка Антония (Мутинская война); Луций Антоний поднял восстание против Октавиана в 41 г. до н. э. (Перузийская война).


[Закрыть] также были усилены гладиаторами.

Точно так же и Сакровир, поднявши в 21 г. н. э. восстание против владычества Рима, призвал в свое войско в качестве солдат галльских бойцов-крупеллариев, или «латников».

«Несколько гладиаторов-фракийцев он поставил начальниками над германскими телохранителями, гладиаторам-мирмиллонам он убавил вооружение» – то, что сообщает Светоний об использовании императором Калигулой гладиаторов в качестве личной охраны (а Сабин, отличавшийся необыкновенной физической силой, поднялся даже до должности трибуна преторианцев), вполне соответствует и их применению императором Нероном, составившим из них отряд, во главе которого он по ночам рыскал по улицам города, пугая римлян.

Набирали гладиаторов в свои войска также императоры Отон, Вителлий, Марк Аврелий и Дидий Юлиан. Когда в 69 г. н. э., после смерти Нерона и вскоре после убийства Гальбы, в споре за власть столкнулись Отон и Вителлий, Отон усилил свои войска 2000 гладиаторов. По словам Тацита, это была «постыдная разновидность вспомогательного войска, которой, однако, в пору гражданских войн не брезговали и более взыскательные полководцы». Однако бойцы, обученные ведению поединков на арене, защищали позиции Отона на реке По отнюдь не так мужественно, как регулярные войска.

Солдатской стойкости и смелости недоставало и гладиаторам, нанятым более успешно действовавшим Вителлием: представившуюся впоследствии благоприятную возможность они использовали для того, чтобы перебежать к его последнему и более удачливому сопернику Веспасиану.

Но и Веспасиану было от них немного радости, ибо, по словам Тацита, при штурме Тарацины лишь «несколько гладиаторов оказали отпор врагу и дорого продали свою жизнь, остальные устремились к кораблям, где их ждала та же гибель».

«На безрыбье и рак – рыба», – гласит известная пословица. Тем же самым правилом руководствовались и в Риме, если нужда в «пушечном мясе» становилась особенно острой. Именно такая ситуация возникла в результате германских вторжений, и тогда Марк Аврелий (121–180 гг. н. э.) вынужден был в начале первой Маркоманнской войны (166–175 гг.) пополнить обескровленную чумой армию отбросами общества – рабами, бандитами и гладиаторами, использовавшимися им в деле спасения отечества в качестве вспомогательных войск. Отряду гладиаторов, который он вооружил, находясь в столь тяжелом положении, было присвоено многообещающее название «Послушные». В 193 г., во время гражданской войны, услугами капуанских гладиаторов решил воспользоваться и император Дидий Юлиан, сидевший в Риме, когда узнал, что к городу подходят войска Севера.

Гладиаторы, обученные в своих казармах биться не на жизнь, а на смерть, вместо того чтобы развлекать народ, могли быть направлены против него твердой рукой безответственного политика. Сознание того, что инкорпорированные в общество гладиаторы представляют собой постоянную угрозу его безопасности, порождало страх и панику при всяком новом происшествии, связанном с ними.

Подобное же чувство опасности, охватившее многих, возникло, естественно, и в результате участия одного из членов императорского отряда гладиаторов в убийстве Домициана 18 сентября 96 г. н. э. Измученный дурными предчувствиями и потрясенный предсказаниями астролога Асклетариона и затем германскою гадателя, через некоторое время вследствие обмана император все же поверил, что опасность миновала. Обрадовавшись, он по своему обыкновению поспешил было в баню перед тем, как приступить к обеденной трапезе, «по спальник Парфений остановил его, сообщив, что какой-то человек хочет спешно сказать ему что-то важное», сообщает Светоний. Тогда, отпустивши всех, он вошел в спальню и там был убит.

О том, как убийство было задумано и выполнено, рассказывают так: «Заговорщики еще колебались, когда и как на него напасть – в бане или за обедом; наконец, им предложил совет и помощь Стефан, управляющий Домициллы, который в это время был под судом за растрату. Во избежание подозрения он притворился, будто у него болит левая рука, и несколько дней подряд обматывал ее шерстью и повязками, а к назначенному часу спрятал в них кинжал. Обещав раскрыть заговор, он был допущен к императору; и пока тот в недоумении читал его записку, он нанес ему удар в пах. Раненый пытался сопротивляться, но корникуларий[65]65
  Корникулярий – помощник, секретарь ответственного лица.


[Закрыть] Клодиан, вольноотпущенник Парфений Максим, декурион спальников[66]66
  Декурион спальников – начальник дворцовой прислуги. В хозяйствах императоров и богатой знати многочисленные слуги и рабы делились на десятки – декурии.


[Закрыть] Сатур и кто-то из гладиаторов набросились на него и добили семью ударами».

В сравнении с огромными массами рабов гладиаторы составляли ничтожное меньшинство. Однако опасности, исходившей от вооруженных и обученных бойцов, римляне боялись больше, чем восстания рабов.

Отбросы общества

Гладиаторов не просто боялись, напротив, общество относилось к ним с презрением и отвращением. По своему социальному положению они стояли на той же ступени, что и торговавшие собственным телом женщины и мужчины, с которыми их сравнивали Сенека и Ювенал. Они считались отбросами общества, как бы прокаженными, наряду с некоторыми категориями преступников и людьми низменных профессий. Закон, поставивший их в столь позорное положение, превращал гладиаторов в объект народного увеселения на арене без права на личную жизнь. Гладиатор не мог быть свободен, даже если он не был принужден к этому занятию в качестве раба, военнопленного или уголовного преступника, осужденного к такому наказанию, а являлся вольнонаемным добровольцем.

Не имевший достоинства не мог быть достойно похоронен. Исключения допускались, лишь если того настойчиво требовали близкие убитого гладиатора, хозяин, собратья по оружию, друзья либо поклонники его таланта, подкрепляя свои устремления соответствующими денежными суммами.

Многочисленные надгробные надписи показывают, что подобные случаи все же не были редкостью, раскрывая, однако, мотивы тех, кто столь усердно пекся о погребении. Так, иные владельцы гладиаторов устраивали монументальное захоронение для всех жертв только что окончившихся игр, считая, что тем самым демонстрируют свою щедрость. Некий Константин из Тергеста (Триест) сообщает на памятнике именно такого типа, что воздвиг его в благодарность за полученное разрешение на проведение гладиаторских игр. Очевидно, это производило впечатление на гладиаторов, так же как и щедрый жест Нерона, повелевшего украсить носилки погибших бойцов янтарем.

Относительно своего будущего гладиатор не питал обманчивых надежд. Переживший все бои и получивший в знак освобождения деревянный меч гладиатор мог, подобно немногим другим счастливцам, посвятить себя частной жизни. Иной раз и случай играл в этом немалую роль. Послушаем Светония:

Клавдий дал «одному колесничному гладиатору почетную отставку по просьбе его четверых сыновей и под шумное одобрение всех зрителей, а потом тут же вывесил объявление, указывая народу, как хорошо иметь детей, если даже гладиатор, как можно видеть, находит в них защитников и заступников».

Но чаще всего гладиаторы становились жертвами кровавой резни на арене еще в молодые годы. «Пал после пяти боев, 22 лет от роду, на шестом году супружества» – такова одна из типичных надгробных надписей.

 
Но по приказу гордеца пал ты, о мирмиллон,
С одним мечом, в руках зажатым.
И ретиарием с трезубцем ты был знатным.
Покинул, бросил ты меня, и мой удел теперь —
И нищета, и страх —
 

так оплакивает молодая женщина в одном папирусе смерть своего возлюбленного, гладиатора. Подобным же образом звучат и надписи, выбитые по просьбе гладиаторских вдов на памятниках их мужей. Интересно, что часто они писались так, как если бы заговорил сам умерший. В них и теперь слышится и смертная тоска, и мечта о посмертной славе:

«От ран погиб я, не от противников мечей»;

«Любимый всеми»;

«Меня не противник, а судьба победила»;

«Полинейк прикончил вероломного Пиннаса и тем отомстил за меня»;

«Никто не страдал из-за меня, а вот теперь страдаю я»;

«Многих противников я пощадил».

«Девочек ночных властитель и врачеватель»

Гладиаторов не только боялись, презирали и отвергали – их еще и любили. Победоносные и красивые собой бойцы пользовались у посетителей амфитеатра огромной популярностью. Их искусство прикончить противника, храбро сражаясь на арене, и доставить публике удовольствие лицезреть «прекрасную смерть» вызывало у мужчин возгласы восхищения, а у женщин – вздохи сердечной страсти.

О заветных мечтах девушек и женщин всех сословий свидетельствуют многочисленные надписи на стенах домов Помпей. Так, например, одна из надписей на колоннах перистиля в доме, раскопанном в 1880 г., называет фракийца Целада «отрадой и мечтой девушек» («suspirium puellarum… puellarum decus»), а ретиарий Кресцент именуется даже «девочек ночных властителем и врачевателем» («рирагги domnus; puparum nocturnarum… medicus»).

Изображения этих донжуанов мы находим и на памятниках. Мы видим гладиаторов с прекрасно сложенной фигурой и великолепными прическами, которые не могли не производить впечатление на поклонниц.

«Ты уверен в своей красоте и поэтому, разыгрывая гордеца, торгуешь объятьями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу?» – пеняет на страницах Петрониева «Сатирикона» служанка Хрисида уволенному из гладиаторов за негодностью Энколпию. В него, представившегося рабом по имени Полиэн, влюбилась прекрасная Кирка. Ее служанка, которой поручено устроить свидание с объектом страсти госпожи, так говорит Энколпию:

«Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так ваш товар, наш купец; если же – что более вяжется с человеческим достоинством – ты делишься своими ласками бескорыстно, то сделай это в виде одолжения. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторых женщин возбуждает нечистоплотность: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового, высоко подпоясанного. Других распаляет вид гладиаторов, или покрытого пылью погонщика ослов, или, наконец, актера на сцене, выставляющего себя напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: она от орхестры мимо четырнадцати рядов[67]67
  Четырнадцать рядов – имеются в виду лучшие места в театре, отведенные для сенаторов и всадников. По закону Росция в 67 г. до н. э. всадникам были отведены первые четырнадцать рядов. Сенаторы же располагались в орхестре.


[Закрыть] проходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу».

Даже и на дам высшего света мощь гладиаторского оружия производила неизгладимое впечатление. Поэтому бойцы арены представлялись им подобными Гиацинту, любимцу Аполлона, убитому им по нечаянности, из пролившейся крови которого и родился одноименный цветок. Этим сравнением пользуется Ювенал в своей едкой сатире на Эппию, ведущую себя столь же отвратительно, как Мессалина,[68]68
  Мессалина – третья жена императора Клавдия, известная чрезвычайным распутством.


[Закрыть] ибо воспылала любовью к гладиатору с постоянно слезящимися глазами, обезображенному шрамами и опухолями:

 
Впрочем, что за краса зажгла, что за юность пленила Эппию?
Что увидав, «гладиаторши» прозвище терпит?
Се?ргиол, милый ее, уж давно себе бороду бреет,
Скоро уйдет на покой, потому что изранены руки,
А на лице у него уж немало следов безобразных:
Шлемом натертый желвак огромный по самому носу,
Вечно слезятся глаза, причиняя острые боли.
Все ж гладиатор он был и, стало быть, схож с Гиацинтом.
Стал для нее он дороже, чем родина, дети и сестры,
Лучше, чем муж: ведь с оружием он!
 

Казанова Эпиии, как видим, вовсе не был Адонисом, но… гладиатором и потому достойным греха!

Естественно, что такая слабость слабого пола к гладиаторам, среди которых были, несомненно, и настоящие герои, не оставалась без последствий. Так, например, предполагали, что Нимфидий Сабин, советник Нерона и префект претория, был сыном гладиатора Марциана, в которого из-за его славы влюбилась мать Сабина, вольноотпущенница.

Если соответствуют действительности слухи относительно сомнительного происхождения Курция Руфа, удостоенного императором Клавдием триумфа и получившего в управление провинцию Африка, то его судьба была еще большим взлетом. С пренебрежением Тацит говорит следующее: «Некоторые передают, что он сын гладиатора, не стану утверждать ложного и стыжусь сказать правду».

Самый известный слух такого рода касался императора Коммода. Злые языки говорили, что его отец – не Марк Аврелий, а некий гладиатор, ибо Фаустина, жена Марка Аврелия, имела в Кайете внебрачные связи с матросами и гладиаторами.

В наши дни роль гладиаторов – сердцеедов и отрады девушек взяли на себя звезды эстрады, и как вчера, так и сегодня поклонницы с приходом ночи одинаково страстно заключают их в свои объятия. Времена меняются – страсти остаются.

Воспетые поэтами

Большую часть гладиаторов общество презирало, отталкивало и боялось, но некоторые из них были любимы толпой и воспеваемы поэтами.

Так, Марциал превозносит гладиатора Гермеса, одинаково непобедимого в трех основных видах оружия: в качестве легко вооруженного велит а, ретиария с сетью и трезубцем или же в тяжелом вооружении самнята. Чтобы увидеть его, мастера боевого искусства и учителя гладиаторов, которого никто не мог заменить на арене, публика устремлялась в амфитеатр:

Гермес – Марсова племени утеха,

Гермес может по-всякому сражаться,

Гермес – и гладиатор и учитель,

Гермес – собственной школы страх и ужас,

Гермес – тот, кого сам боится Гелий,

Гермес и Адволанта презирает,

Гермес всех побеждает невредимый,

Гермес сам себя в схватках замещает,

Гермес – клад для барышников у цирка,

Гермес – жен гладиаторских забота,

Гермес с бранным копьем непобедимый,

Гермес грозный своим морским трезубцем,

Гермес страшный и в шлеме под забралом,

Гермес славен во всех деяньях Марса,

Гермес вечно един и триединый.

Впрочем, восхищения публики удостаивались лишь виртуозы, уделом же париев было всеобщее презрение. Гладиаторский культ одних поднимал на щит, в то время как другие влачили жалкое существование. Удача могла принести звезде арены и уважение, и богатство; участью же заурядных бойцов становилась смерть.

Подвиги героев на арене и в постели представляли собой одну из самых популярных и неисчерпаемых тем сплетен в римском обществе (отголоски этого слышны у Эпиктета и Горация): иных приглашали даже во дворцы богатых и знатных, с тем чтобы иметь возможность и рассмотреть их вблизи, и украсить свое общество их присутствием. О великих гладиаторах говорили все, и потому становятся понятными слова Тацита о том, что дети римлян впитывают интерес к гладиаторам чуть ли не с молоком матери. Неудивительно, что римские дети охотно играли в гладиаторов.

От поэтов не отставали и художники: в Риме и его провинциях – от далекой Керчи в Южной России до африканской Кирены – они украшали дворцы и виллы, храмы, театры и надгробные памятники скульптурами, мозаиками и росписями, увековечившими славу гладиаторов. Так, еще в 145 г. до н. э. мастер монетного дела К. Теренций Лукан приказал запечатлеть финансировавшиеся им игры на картине, предназначавшейся для храма Дианы в Ариции, – пример, которому в императорскую эпоху следовали многие. Некий вольноотпущенник Нерона заказал роспись общественного портика в Антии, изображавшую гладиаторские бои. Живопись этого жанра встречается и в помпейском амфитеатре. Сцены охоты и гладиаторских боев с указанием имени, школы и достижений каждого бойца, выполненные в технике гипсового рельефа, украшают надгробие помпейского торговца рыбной пастой (гарумом) Умбриция Скавра. Огромные мозаичные изображения гладиаторских схваток открыты в Торре-Нуова, неподалеку от Тускула (III в. н. э.), а мозаика еще больших размеров – на Косе, одном из островов в юго-восточной части Эгейского моря. И в те времена от искусства до китча был всего лишь один шаг. Теперь промышленность наводит рекламный глянец на победителей Олимпийских игр, тогда то же самое происходило со звездами арены. Лавки ломились от горшков и блюд, светильников и кубков, гемм и перстней с портретами гладиаторов.

Подвиги популярных бойцов прославляли многочисленные надписи, выведенные на стенах домов гвоздем или углем. По большей части их находят именно на стенах домов, но они имеются, например, и в термах богатого Милета, на западном побережье Малой Азии, и в святилище фракийского божества Аццанаткона в месопотамском городе Дура-Европос. Иные настенные изречения наводят на мысли и о гомосексуальных наклонностях писавших.

Счастливчику, избегнувшему всех опасностей и завоевавшему свободу в многочисленных боях, открывались различные жизненные пути. Иным приходилось удовлетвориться положением бродячих жрецов римской богини войны Беллоны. На долю других выпадала лучшая участь: повесив свое оружие (как приношение) в храме Геркулеса, они продолжали жизнь в собственном поместье. Например, надписи из малоазиатских городов Гиераполя (Памуккале) и Миласы (Милас) свидетельствуют, что некоторые ушедшие на покой гладиаторы достигали довольно высокого общественного положения. Особым расположением пользовался, по-видимому, отставной боец из Анкиры (Анкара), которого не менее семи городов по обе стороны Эгейского моря провозгласили почетным гражданином.

Коммод – император и гладиатор

Не только римские дети охотно играли в гладиаторов – взрослые также во все большей степени отдавались этому «досугу». Подавляющее большинство римлян одобряло независимо от своей принадлежности к тому или иному слою общества кажущиеся нам столь жестокими и бесчеловечными гладиаторские игры; и даже образованные люди, такие, как Плиний Младший, рассматривали их в качестве наилучшего средства для боевой подготовки молодежи. Поэтому участие молодых людей в гладиаторских играх считалось подходящим времяпрепровождением, которое должно было способствовать военной закалке народа, не знающего страха ни перед ранами, ни перед самой смертью.

Дилетанты с гладиаторским оружием в руках были уже во времена Республики, а страсть испытать себя хотя бы с деревянным мечом охватывала даже представителей высших слоев общества – всадников и сенаторов. Именно такие римские всадники и сенаторы, сами отлично владевшие оружием, по просьбе Цезаря обучали даже молодых гладиаторов в его школах.

Впрочем, и многие императоры были страстными поклонниками гладиаторского искусства и не раз пытались сравняться с героями арены. Калигула первым из римских принцепсов стал обучаться гладиаторскому искусству и выступал с боевым оружием как «фракиец». Его невероятная приверженность этому роду оружия выражалась как в том, что он сделал нескольких гладиаторов-фракийцев своими телохранителями, так и в его отвращении к мирмиллонам, вооружение которых он приказал уменьшить. То, насколько Калигула ненавидел гладиаторов именно этого типа, проявилось однажды в его бою с профессиональным тренером. «Даже в часы отдохновения, среди пиров и забав, свирепость его не покидала ни в речах, ни в поступках, – сообщает Светоний. – Мирмиллон из гладиаторской школы бился с ним на деревянных мечах и нарочно упал перед ним, а он прикончил врага железным кинжалом и с пальмой в руках обежал победный круг».

Юношей выступал в показательных боях с гладиаторским оружием и правивший позже император Тит. Адриан и Лунин Вер также обучались гладиаторскому искусству. Императора Дидия Юлиана упрекали в том, что, уже будучи стариком, он все еще упражнялся с мечами, а братья Каракалла и Гета специально подбирали гладиаторов, обучавших их своему искусству.

Но в поклонении гладиаторам превзошел всех Коммод (180–192 гг.). «Жил он исключительно собственными удовольствиями, был любителем лошадей и еще большим приверженцем боев с участием людей и животных», – рассказывает о нем греческий историк и римский сенатор Дион Кассий. Тренировался он словно одержимый, участвовал в гладиаторских боях. Несмотря на то что уже в 31 год он пал жертвой покушения, до того он успел провести 1000 боев, причем 365 из них во время правления отца, а остальные – будучи единоличным правителем. Естественно, что из всех схваток он выходил победителем независимо от того, выступал ли он на играх, устраивавшихся претором Клодием Альбииом на форуме или происходивших во дворце или в амфитеатре. Особенно он гордился тем, что в качестве секутора мастерски бился с мечом в левой руке.

Он приканчивал всех животных, натыкавшихся на его меч. С людьми же, выступавшими против него, он обходился по-разному. Его современник Дион Кассий так повествует об этом:

«В качестве гладиатора Коммод выступал и в собственном дворце, причем некоторых своих противников он убивал; к другим он подходил, словно бы собираясь брить их, с бритвой в руке и отрезал нос, ухо или еще что-нибудь. Впрочем, публично дрался он без использования настоящего оружия и без пролития крови. Так, однажды перед визитом в театр на нем было белое шелковое шитое золотом платье с рукавами. В нем он принял и нас. Но, выразив желание пойти в театр, он надел пурпурные шитые золотом одежды поверх греческой хламиды того же цвета. На голове его индийскими драгоценными камнями сверкала корона, а в руке был обвитый змеями жезл Меркурия. Львиную шкуру и палицу несли по улицам впереди него, а в театре возлагали на золотое кресло независимо от того, присутствовал он сам или нет».

В безмерном своем тщеславии Коммод уподоблял себя второму Геркулесу, полубогу и герою греко-римских сказаний, побеждавшему людей и зверей, великанов и чудовищ. Поэтому на пьедестале собственной статуи, изображавшей его в образе Геркулеса, Коммод, объятый манией величия, приказал выбить, что на арене он одолел 12 000 противников. Ни больше ни меньше!

Божественную роль Геркулеса, победителя великанов, Коммод играет и в следующем эпизоде, также рассказанном Дионом Кассием. Вот вам еще один отвратительный пример прямо-таки мифологической жестокости:

«Однажды он приказал собрать всех мужчин в городе, ноги которых были изувечены болезнью либо несчастным случаем, замотать их ноги так, чтобы они стали похожи на змеиные тела, и выдать им вместо камней, которые они должны были бросать, губки. После чего прикончил их всех, словно бы это были гиганты».

На последнем году жизни его охватила прямо-таки безумная страсть к удовольствиям. На четырнадцатидневных играх он бросался из одного боя в другой, точно желал перещеголять себя самого перед близкой смертью. В первый день состоялась шикарная травля, если не сказать просто резня, ибо, сидя в своей почетной ложе, Коммод перестрелял сто медведей. Затем утром он сам участвовал в травлях, а после полудня выступал на арене в качестве гладиатора, причем в разное время противниками его были префект преторианской гвардии Квинт Эмилий Лэт и спальник Эклект, уже замыслившие убийство господина. Дион Кассий, вынужденный быть в качестве сенатора свидетелем подвигов императора, так рассказывает об этом:

«Против него с деревянным мечом бился атлет либо гладиатор, вызванный им самим или народом. Ибо в данном случае он выставлял себя обычным гладиатором, за исключением, правда, того, что другие получали за выступления мизерную плату, в то время как Коммод дважды в день брал из гладиаторской кассы но сто пятьдесят тысяч драхм… Сразившись с Лэтом и Эклектом в спортивных схватках и конечно же победив, он расцеловал их, как был, не снимая шлема.

После него бились и другие. В первый день он, одетый Меркурием и с золотым жезлом в руках, распределял пары, стоя внизу на позолоченном же возвышении. Это мы приняли за предзнаменование. Оттуда он поднялся наконец на свое обычное место и досмотрел бои до конца. После этого бои перестали напоминать детские забавы, и многим они стоили жизни…

Когда бился император, мы, сенаторы, всегда становились рядом со всадниками… И кричали все, что нам было приказано, а обычно следующее:

„Ты – господин, ты – Первый! Ты – счастливейший из людей! Ты – победитель, ты останешься им! Ты – единственный на все времена! Ты – победитель, о Амазонии!"»

Коммод, падкий на подобные восхваления, мог, впрочем, и нагнать страху на заказной хор. Так, однажды император убил страуса и, злобно глядя на Диона Кассия и его друзей, принялся размахивать головой птицы у них перед глазами. Эта сцена грозила вызвать у них нервный смех, из чего, конечно, ничего хорошего не вышло бы. Однако сенаторы вовремя подавили его, догадавшись сорвать со своих лавровых венков несколько листьев, сунуть их в рот и жевать.

Само собой разумеется, что человек, столь болезненно тщеславный и подверженный столь безграничному самолюбованию, был просто без ума от гладиаторских званий, присваивавшихся ему. Каждый его визит в гладиаторскую школу обязательно предварялся выступлением глашатая. По сообщению Диона Кассия, там он жил в одном из залов первого разряда, ибо претендовал на то, чтобы считаться секутором первого класса. Именно оттуда собирался он в первый день нового 193 г. направиться в снаряжении секутора для вступления в консульство, что и переполнило чашу терпения. По приказу своего советника и любовницы Коммод днем раньше был удушен в бане – и именно гладиатором по имени Нарцисс.

И даже после смерти Коммода позорные повадки императора вызывали среди сенаторов настоящие приступы ярости.

Сила привычки

Чем большего числа человеческих жизней требовали игры, тем более блистательными они считались и тем самым увеличивали авторитет устроителя. На Цоколе статуи, воздвигнутой в 249 г. в память о гражданине Публии Бебии Юсте, занимавшем все посты и организовавшем великолепные гладиаторские игры, мы читаем следующее: «Он в Минтурнах в течение четырых дней выставил одиннадцать пар гладиаторов, из них было убито 11 гладиаторов из первого разряда Кампании и 10 кровожадных медведей».

Подобные увековеченные в камне восхваления организаторов игр запечатлены на многочисленных памятниках и надгробиях. Так, например, другая надпись, выбитая на камне, отмечающем последнее пристанище высшего городского чиновника из Пелтиния, гласит, что умерший устроил трехдневные гладиаторские игры, представив для них «четверых преступников», публично казненных на арене, чем и угодил народу!

Чем ужасней, тем прекрасней! Так казалось зрителям, а по их вкусу устраивались и игры. Однако на гладиаторских играх не только чернь безудержно утоляла жажду крови – большинство императоров и людей образованных были в этом смысле ничем не лучше толпы. Выше мы уже приводили многочисленные примеры ужасающей жестокости различных правителей – Калигулы и Клавдия, Домициана и Коммода. В сравнении с ними следующая выходка императора Коммода кажется почти безобидной.

«Когда некоторые из них (гладиаторов) не пожелали убивать своих противников, он приказал их связать и заставил биться всех вместе», – сообщает Дион Кассий. «И они принялись биться друг с другом, но часто убивали тех, кто не имел к ним никакого отношения, ибо все они находились слишком близко в давке на маленьком пятачке».

Но не только император был в восторге от собственной необычной идеи – зрители радовались этой сцене, приятно разнообразившей обычную программу.

То, что нас отталкивает, римлян притягивало. Между моралью сегодняшней и вчерашней – тысячелетия цивилизации. Но где же искать причины столь отличного от нашего образа мыслей и чувств римской античности? Чем же притягивало римлян это коллективное опьянение кровью?

«Римский законодатель предоставил отцу полную власть над сыном, сохранявшуюся всю жизнь: он мог сажать сына под замок и бичевать его, держать закованным на сельских работах и даже убить».

То, что греческий писатель Дионисий Галикарнасский, живший в Риме на рубеже тысячелетий, писал об абсолютной власти раннеримского главы семьи, с развитием цивилизации понемногу стиралось (что находило отражение и в изменении законодательства), но по сути структура римской семьи, а значит, и всесилие pater famiUas по отношению к детям сохранялось всегда. С малых лет человек в этом обществе подвергался унижениям, личное достоинство его подавлялось. Агрессивность усердно работавших плетью отцов накапливалась в потомках и выплескивалась в садистском любовании жестокостью, преподносившейся на арене. Насилие, которое римлянин ощущал впервые еще в детстве, продолжало жить в нем и пугать его, так что освобождение от подавляемых в себе страхов приносило лишь зрелище того, как другие расправляются друг с другом с помощью насилия.

«Подобно связанному зверю, жестокость прячется в душе человека, готовая к прыжку», – говорил Вильгельм Штекель, сначала сотрудник, а затем противник Фрейда. Гладиаторство Древнего Рима он считал выражением ненависти и воли к власти – двух черт римского характера, толкавших их на все новые завоевания.