Текст книги "Римляне, рабы, гладиаторы: Спартак у ворот Рима"
Автор книги: Гельмут (Хельмут) Хефлинг
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
В «Истории римской культуры» Отто Кифер, исследуя сексуальность римлян, указывает на частое использование в данной связи плетей, пыток, разного рода извращенных способов казни, когда вместо животных в жертву приносились люди.
Отношение римлян к гладиаторским играм объясняется также и делением человечества на господ и рабов. Само понятие прав человека, а вместе с ним и благоговение перед человеческой жизнью было совершенно чуждо римской античности. Римляне выступали в роли хозяев мира, полноправной, так сказать, части человечества, прочим же, т. е. бесправной части рода людского, была уготована участь рабов. А бесправный не имеет права в том числе и на жизнь и сострадание. В глазах римлян военнопленные и рабы на арене были не более чем врагами государства и варварами, существование которых общество считало столь же никчемным, а то и вредным, как и отверженных либо преступников, выступавших вместе с ними.
Этрусские погребальные празднества превратились в римские гладиаторские игры, религиозный ритуал породил приятный способ времяпрепровождения. Если раньше человеческими жертвами успокаивали кровожадных богов и души умерших, то теперь резней на арене ублажали жаждавших крови живых.
Первоначально заимствованные чужие игры в жестокое, военное время проводились довольно редко. Затем – все чаще и чаще, пока наконец не стали заурядной частью повседневности. По мере того как развлечение это становилось все более обыденным, возрастала и тяга ко всякого рода извращениям, с удовлетворением поглощавшимся толпой. Чем отвратительнее был хоровод смерти на арене, тем большей становилась его притягательность.
Жестокости арены притягивали словно магнит даже тех зрителей, которые считали себя достаточно защищенными внутренним отвращением к такого рода развлечениям. Именно так, против собственной воли, чувств и разума, в водоворот страстей и коллективного опьянения кровью был втянут и Алипий. «Ибо только он увидел кровь, как тут же вдохнул в себя дикую жестокость и не мог уже оторвать взгляда, и, словно завороженный, смотрел на арену, и наслаждался диким удовольствием, и не знал этого, и упивался с кровожадным наслаждением безобразной этой борьбой. Нет, он был уже не тот, каким был, когда пришел сюда: он стал одним из толпы, с которой смешался, он стал истинным товарищем тех, кто притащил его сюда» – так описывает состояние и поведение Алипия во время его первого посещения арены его друг Августин, которого мы подробнее цитировали выше. Заразившись лихорадочным безумием толпы, Алипий стал таким же, как и многие, ненасытным фанатиком, плененным ослепляющим и оглушающим величием и великолепием игры со смертью.
Эту «глубокую деградацию нации» Теодор Моммзен, великий историк XIX в., назвал «раковой язвой позднеримской и вообще всей заключительной эпохи античности». Необходимо, впрочем, отметить, что коллективное опьянение резней владело массами не только в поздкеримскую эпоху, но и столетиями раньше, во времена Республики. Жестокости совершались во все времена и всеми народами, и всякий, кто попытался бы их квалифицировать или хотя бы перечислить, содрогнулся бы от ужаса, заглянув в эту бездну. Было бы неверным использовать лишь такого рода извращения при оценке любого народа и его эпохи. Величие Рима, сформировавшего Запад, несомненно, как несомненны и его достижения, влияние которых во многом ощущается и по сегодняшний день. И все же если мы действительно хотим справедливо оценить римскую античность, то не заметить чудовищных гладиаторских игр просто невозможно. Натравливание людей друг на друга исключительно во имя развлечения скучающей толпы – вот, по-видимому, наиболее варварское увеселение народа, когда-либо изобретенное человечеством.
Ведь человечество всегда давало выход своей жажде жестокостей не только в войнах. Во всех странах и во все эпохи пытки и чудовищные казни привлекали массу зевак. Примером тому может служить европейское средневековье с сопутствовавшими ему сожжением ведьм, колесованием, четвертованием и вешанием еретиков, и все это во имя Иисуса Христа. И в наши дни публичные казни в Африке, Китае и других странах точно так же притягивают толпу; в исламских государствах тысячи зрителей не упускают возможности «полюбоваться» поркой преступников или же зрелищем того, как вору отрубают блудливую руку.
А мы сами разве не наблюдаем кровавые игрища в кино и по телевизору? Разве мы точно так же не бываем во власти собственных агрессивных инстинктов, когда не можем на экране оторвать глаз от погони, завершающейся убийством преступника? Конечно, в данном случае действительность подменяется игрой, однако удовольствие, которое мы испытываем, следя за этими цивилизованными эрзац-играми на арене жизни, питается из тех же самых, что и у наших предков, источников в глубинных тайниках человеческой души. Почему общественность с такой жадностью пожирает всякое новое сообщение о садистских убийствах? Ответ прост: то, чего не можешь пережить лично, хочется повторить хотя бы в душе. Жажда крови и азарт притягивают ежегодно к бою быков не только испанцев, но и толпы туристов, дома не способных даже курице свернуть шею.
Глас вопиющего в пустыне
Такие поэты, как Марциал и Статий, восхваляли все, что исходило от правительства, поэтому неудивительно, что они точно так же воспевали и гладиаторские игры. Понятна и позиция страстных поклонников всего римского, которые частью по причине односторонности и узколобости, частью из стремления противодействовать якобы изнеживающему влиянию греческой культуры защищали необходимость боев на арене. И даже такой высокообразованный государственный деятель, как Цицерон (106-43 гг. до н. э.), которому кровавая резня в общем-то была отвратительна, не смог по-настоящему осудить ее. Оговариваясь, что некоторым современникам гладиаторские игры кажутся бесчеловечными и жестокими, он тем не менее оправдывает их, заявляя, что более сильного средства научить презрению к боли и смерти не существует.
Еще через полтора столетия те же самые аргументы повторяет Плиний Младший (62-113 гг. н. э.), человек истинно духовного и благородного склада. Так, однажды он хвалил своего друга за то, что тот в память о своей умершей жене устроил великолепные гладиаторские игры с травлей большого количества пантер, «зрелище не слабое и не мимолетное, и не такое, какое могло бы сломить или расслабить мужество, но которое способно разжечь его и подвигнуть на прекрасные подвиги, на презрение ран и смерти, ибо ведь и в сердцах рабов и преступников бывает любовь к славе и стремление к победе».
Гладиаторские игры как часть военной подготовки – при помощи этого тезиса духовная и правящая элита Рима долгое время оправдывала чудовищное развлечение. Кроме того, цезари рассматривали их в качестве инструмента снижения социального давления, накапливавшегося в склонном к мятежным настроениям городском пролетариате.
Показательным для римского взгляда на игры является отношение к ним высокообразованного язычника Симмаха, одного из последних «истинных римлян», консула 391 г. н. э. Несмотря на христианское отношение к людям, уже тогда оказывавшее большое влияние на общество, он хладнокровно высказался по поводу взаимного удушения 29 военнопленных-саксов, не желавших выступать на организованных им гладиаторских играх: «И как личная стража частного человека могла бы сдержать нечестные руки этого отчаянного племени!» Для него эти самоубийцы были хуже, чем Спартак и его товарищи. И Симмах, уподобившись Сократу, успешно утешавшему самого себя относительно несбывшихся желаний, смотрел на случившееся вполне спокойно.
Впрочем, решительным противником бойни на арене показал себя стоик Сенека (4 г. до н. э. – 65 г. н. э.), хотя лишь в преклонные годы. «Жизнь одного человека, священная некогда для другого, стала ныне смехотворной ставкой в гладиаторской игре», – вполне справедливо возмущался он. Убийство одного человека другим, демонстрируемое на потеху толпе, он резко осуждал, считая это не просто упадком, но извращением нравов.
И все же Сенека оставался вопиющим в пустыне. Его голос разума точно так же не возымел на римлян никакого воздействия, как и подобные филиппики, содержавшиеся в литературных обвинительных речах, которые сочиняли учащиеся риторских школ, римских высших учебных заведений. Большего не сказала и критика других языческих философов, мыслителей и писателей эпохи Империи, в основном греков либо эллинизированных жителей Малой Азии, происходивших из восточных провинций Империи. К их числу относились стоик Эпиктет (55-140 гг.), искалеченный раб кз Фригии, и высокоинтеллектуальный греческий сатирик Лукиаи (120–180 гг.), говоривший о развращающих общество чудовищных гладиаторских играх, целью которых является уничтожение людей, которых Рим с большим успехом мог бы использовать в борьбе против собственных врагов.
Поворот в общественном сознании начал обозначаться лишь с распространением проповедуемой христианством любви к ближнему, особенно униженному. И тем не менее даже значительная часть христиан долгое время отдавала должное отвратительному развлечению. Около 200 г. н. э. на них, а в первую очередь на предлог, которым они прикрывали свое поведение, – смерть на арене является якобы заслуженным наказанием для преступников, – обрушивался со страстными разоблачительными обвинениями наряду с другими и североафриханский церковный писатель Тертуллиан:
«Так вот и получается, что иной, кого при виде умершего естественным образом человека охватывает страх, в амфитеатре совершенно спокойно взирает сверху вниз на изъеденные зверьми, разодранные и плавающие в собственной крови тела. Более того, тот, кто якобы пришел сюда лишь для того, чтобы выразить свое одобрение наказанию убийцы, приказывает плетьми и розгами заставить гладиатора, не желающего убивать, все-таки делать это… Если кто-то способен понять утверждение, будто жестокость, злодейство и дикость звериная есть нечто для нас разрешенное, тот пусть идет в театр! Если бы мы (т. е. христиане, которых язычники подозревали в том, что они убивают и поедают детей) действительно были такими, как о нас говорят, то мы радовались бы пролитию человеческой крови.
Но ведь это хорошо, когда преступники несут заслуженное наказание.
Кто, кроме виновных, станет это отрицать? И все-таки невинному не подобает радоваться казни ближнего. Ему следовало бы печалиться тем, что человек, равный ему, стал таким преступником, что теперь с ним обращаются столь чудовищным образом».
Но что могут значить слова одного против страсти целого народа? Почему народу следовало воздерживаться от такого развлечения, когда и императоры не только терпели, но даже и поощряли этот дурман? Для того чтобы действительно извести чуму, само государство должно было принять действенные меры.
Лишь только в IV в. была предпринята первая серьезная попытка покончить с этим ожесточающим сердца людей и противоречащим христианскому учению безнравственным развлечением. По-видимому, под давлением собравшегося тогда Никейского собора Константин Великий 1 октября 325 г. обнародовал в Берите (Бейруте) эдикт, порицавший «кровавые зрелища» в мирное время. В одном из его разделов предписывалось отныне посылать преступников не на арену, а на каторжные работы в рудниках. И хотя большинству тех, кого эдикт непосредственно касался, конец был обеспечен практически один и тот же (во втором случае его все же следует считать более милосердным), смерть по крайней мере перестала служить средством развлечения толпы.
Возможно, что эта-то часть эдикта и выполнялась, но уж никак не та, что вообще запрещала проведение гладиаторских игр. (Тут необходимо, впрочем, отметить, что и запрет касался в основном восточной части Римской империи.) В Италии христианский император Константин, лично посылавший некогда германских военнопленных на арену и организовавший несколько отличавшихся исключительной кровавостью массовых убийств, сам отменил свой собственный указ. Ибо немногим позже он выразил свое письменное согласие с просьбой города Гиспелла (Спелло) о подтверждении права жрецов умбрийских городов на организацию гладиаторских игр. Их коллеги в Этрурии, должно быть, как и прежде, совместными силами проводили игры в культовом центре Вольсинии (Болсена).
Еще одно доказательство существования гладиаторских игр дает календарь празднеств, составленный Филокалом на 354 г., в котором указываются и гладиаторские игры, обычно устраивавшиеся квесторами в декабре.
Христианская религия, официально разрешенная в 313 г. Миланским эдиктом Константина Великого, к тому времени не обладала еще достаточным влиянием на государство и потому не была способна нанести гладиаторству решающий удар. Несколько десятилетий длился этот сложный процесс, знавший и подъемы, и спады.
Последовавшие затем законы вводили новые ограничения. В императорском указе от 17 октября 357 г. Констанций II запретил солдатам и придворным в Риме поступать добровольцами в гладиаторские школы. Наказаниям подлежали и те, кто их к этому склонял. Законы Валентиниана от 1 и 15 января 365 г. и 9 апреля 367 г. запретили осуждать христиан и придворных к пребыванию в гладиаторских школах. Еще через 30 лет, а именно в 397 г., Аркадий и Гонорий распорядились, чтобы сенаторы не принимали более к себе на службу гладиаторов из школ.
Однако гладиаторские игры, по крайней мере на Западе, продолжались, хотя их окончательный запрет был только вопросом времени. Еще один шаг вперед сделал Гонорий, правитель Западной Римской империи, закрыв в 399 г. последние гладиаторские школы.
И тем не менее варварство, культивировавшееся столетиями, уничтожено не было. В своей исповеди, записанной около 400 г. н. э., Блаженный Августин повествует о гладиаторах так, как если бы они все еще продолжали биться на арене. В написанном между 402 и 403 гг. стихотворении против Симмаха Пруденций заклинает императора не приводить более смертной казни в исполнение в амфитеатре, дабы она не служила развлечением для народа. Осужденных следует лишь бросать на съедение диким зверям – довольно странное предложение, особенно в сочетании с требованием прекратить гладиаторские бои.
И увещевания известного христианско-латинского поэта Пруденция не прошли, видимо, мимо ушей императора Гонория, хотя для окончательного запрета игр понадобилось еще особое происшествие, привлекшее к себе всеобщее внимание. Во время гладиаторских игр в римском амфитеатре некий Телемах, монах из Малой Азии, выбежал на арену и бросился между бойцами, с тем чтобы разнять их. Разгневанная же бесцеремонным вмешательством толпа набросилась на него и растерзала.
Вот это-то драматическое событие якобы и побудило Гонория в 404 г. окончательно отменить гладиаторские игры в Риме. Точной эту дату считать нельзя, тем более что имеются сомнения, не является ли история монаха Телемаха лишь легендой, которую привел Теодорет в связи с прекращением гладиаторских игр. Некоторые исследователи считают, что он перелицевал аналогичный случай, жертвой которого в 391 г. стал некий Аламах.
После прекращения гладиаторских игр довольно долго продолжали устраиваться звериные травли, то запрещаемые, то поощряемые. В 534 г. в своем письме к архиепископу Константинопольскому император Юстиниан жалуется на то, что даже духовные лица посещают подобные представления. Травли, эти «слезами обильные игры», были окончательно запрещены лишь в 681 г.
Это означало окончательную победу христианства и его проповеди любви к ближнему. Истязания гладиаторов во имя публичного развлечения народа остались позади, однако чудовищные жестокости, хоть и во имя Иисуса Христа, совершались и столетия после этого.
Но когда Спартак со своими 70 товарищами бежал из знаменитой капуанской гладиаторской школы Лентула Батиата, не было еще ни христианского Евангелия, ни малейших обвинений против гладиаторства. Случилось это незначительное поначалу происшествие в 73 г. до н. э., когда Республика клонилась к закату, а первый римский император еще не вступил на трон.
Спартак и его гладиаторы были отбросами общества – так казалось римлянам. Так они с ними и обращались.
Часть вторая
Зарево над Римом
Известие о побеге 70 бойцов из гладиаторской школы в Капуе не вызвало беспокойства в Риме. И хотя оба города, связанные Агишевой дорогой, располагались недалеко друг от друга, непосредственной опасности со стороны горстки беглых гладиаторов не ощущал никто. Местный гарнизон и гражданское ополчение должны были быстро управиться с этой бандой отверженных из числа фракийских и галльских военнопленных. Рабы то и дело убегали от своих хозяев, но их порыв к свободе чаще всего обрывался на кресте скорее, чем того следовало бы ожидать. Иным, правда, удавалось скрыться в горах и присоединиться к разбойникам, но и их ожидал тот же конец.
Хозяин бежавших гладиаторов некий Гн. Лентул Батиат, конечно, бросился за ними в погоню: ведь на карту поставлены его деловые интересы. Купив этих пленников на рынке рабов, он выложил за них кругленькую сумму и понес дополнительные расходы, обучая их гладиаторскому искусству. Лишь продав их римским толстосумам в качестве жертв для погребальных игр или резни на арене, он мог рассчитывать на то, что вложенный капитал принесет солидные барыши.
Около 200 гладиаторов его школы не желали подчиниться судьбе и решили бежать; однако, на его счастье, план их вовремя был раскрыт. И тем не менее ответные меры, принятые для того, чтобы воспрепятствовать его выполнению, запоздали. Примерно треть заговорщиков, руководимая Спартаком, вооружившись в кухне ножами, топорами и вертелами, напала на стражу, легко перебила ее и взяла штурмом ворота, ведшие на свободу. Пыток, предстоявших тем, кто не смог за ними последовать, они пока избежали.
Но ланиста Лентул Батиат, делавший с помощью гладиаторов свои грязные деньги, вовсе не собирался сдаваться. Он хозяин над жизнью и смертью своих рабов и волен поступать с ними, как и с любым другим товаром. Бежавшие гладиаторы пробили брешь в его бюджете, но он заставит их расплатиться сполна за то, что они не пожелали резать друг друга на арене во имя его прибылей.
О возможности преследования не забывал и Спартак со своими товарищами. Все они хорошо понимали, что им, вооруженным жалкими кухонными железками, вряд ли удастся противостоять превосходящим силам тяжеловооруженных воинов. Поэтому им следовало как можно быстрее достичь гор, чтобы скрыться от преследователей среди пропастей и непроходимых чащ.
Совершенно случайно они наткнулись на несколько повозок, груженных гладиаторским снаряжением. Возницы их были тут же сметены, а груз разграблен. Беглецы все еще не были вооружены достаточным образом, но захваченные мечи, копья и кинжалы увеличили их боевую мощь, которую очень скоро предстояло испытать в деле.
Из Капуи, не в последнюю очередь по требованию понесшего моральный и материальный урон предпринимателя Батиата, на охоту за беглецами отправился отряд, составленный из солдат и ополченцев. Надо же было в конце концов преподать урок и бойцам других капуанских гладиаторских школ: никому не следует вбивать себе в голову мысль бунтовать против воли римских господ.
Однако преследователи просчитались. Беглецов они, правда, настигли, но наткнулись на ожесточенное сопротивление крайне решительно настроенных гладиаторов. Униженные и отчаявшиеся люди предпочитали пасть в бою за свободу, а не ради развлечения толпы на арене амфитеатра.
Вместо того чтобы уничтожить либо пленить кучку гладиаторов и с триумфом возвратиться в Капую, преследователи сами потерпели поражение и позорно бежали. Многие из них остались лежать на поле боя, а их оружием в качестве трофеев воспользовались гладиаторы, отбросив, как отвратительный признак прежнего рабского состояния, захваченные перед тем инструменты гладиаторской резни.
Этот первый успех еще сильнее сплотил маленькую группу беглецов, вместе готовую идти навстречу любой судьбе. Победа привела за собой и новых бойцов, в основном рабов, но вместе с ними и свободных – недовольных и авантюристов. Точное их число осталось неизвестным, но наиболее верным представляется предположение, что Спартак и избранные мятежниками в помощники ему кельты Крикс и Эномай располагали вскоре разношерстной толпой примерно в 200 человек. По своей силе этот отряд униженных и оскорбленных к тому времени не превышал обычных размеров разбойничьих шаек, грабивших мирных жителей. Вскоре, однако, выяснилось, что Спартак представляет собой нечто большее, чем заурядный главарь банды. В конце концов благодаря его выдающимся полководческим талантам Рим оказался втянутым в исключительно опасную войну.
Но пока об этом никто и не помышлял. Пробавляясь грабежами и даже убийствами в отместку за поруганное человеческое достоинство, они шли по Кампании, легко и решительно пресекая любое сопротивление. В конце концов они обосновались в одном из труднодоступных мест на Везувии и совершали оттуда вылазки, все более отчаянные и дерзкие. Вулкан, на одном из склонов которого они засели, молчал вот уже несколько столетий, и о его чудовищных извержениях было известно, к счастью, лишь по рассказам. Но выжженные пропасти, глубокие трещины в скалах и покрытая пеплом вершина все еще напоминали о тех временах. Голая и словно отделенная от всего остального мира вершина горы круто поднималась над ее склонами, сплошь покрытыми цветущими фруктовыми садами и виноградниками от подножия до середины.
В конце концов нужда заставила кампанцев обратиться за помощью к Риму, ибо в данной ситуации быстро покончить с «бандитами» могли лишь настоящие войска.
Сообщения о грабежах, словно зараза распространившихся по стране, наполненной огромным количеством рабов, в столице нашли преувеличенными. Поэтому сенат посчитал посылку какого-либо значительного контингента слишком большой честью для банды разбойников. И тем не менее, чтобы подавить возможные беспорядки в зародыше, на юг послали спешно набранную карательную экспедицию в составе 3000 воинов.
Относительно имени командира этого отряда античные историки расходятся, очевидно путая людей, участвовавших в этом и последующем походах против повстанцев. Должно быть, первым посланным против Спартака римским военачальником был пропретор Клавдий Глабр. Иногда вместо имени Клавдий встречается другая форма этого же имени – Клодий.
Недостаточно вооруженные рабы и гладиаторы опасались вступать в открытый бой с римскими войсками и скрывались от них на склонах Везувия, куда Клавдий и последовал за ними. Однако он не собирался выкуривать беглецов из их последнего убежища, ибо знал, что бой с этими смельчаками, знающими ничтожную цену собственной жизни, попади они в руки римлян, наверняка дорого обойдется его солдатам. Победу над бандой он решил одержать намного более простым способом и даже без кровопролития: Клавдий приказал оцепить Везувий для того, чтобы уморить голодом засевших на нем беглецов.
Не будь у Спартака стратегического ума, план римлян, может быть, и удался бы, ибо с того места на вершине, где укрывались восставшие, вниз вела одна-единственная тропа. Если бы окруженные, измученные голодом, вздумали сделать вылазку на равнину, то они воспользовались бы только этой дорогой и неминуемо нарвались бы на мечи римских солдат.
Так думал Клавдий, но Спартак был иного мнения. Превосходство римлян, которому он не мог еще противостоять в открытом бою, он победил хитростью. А помогла ему в этом беззаботность пропретора, считавшего разгром врага делом решенным.
Спартак не хотел ни умирать с голода, ни предпринимать отчаянную попытку прорвать оцепление по единственному спуску, с тем чтобы закончить жизнь под мечами римских солдат. Он выбрал третий путь, о котором римский военачальник, убаюканный собственной беспечностью и уверенностью в победе, и не догадывался.
На горе, занятой рабами и гладиаторами, рос дикий виноград. Они нарезали огрохмное количество виноградных лоз и связали из них длинные веревки и лестницы, а затем спустили их с обрыва вдоль отвесной стены так, что они касались земли. Ими-то они и воспользовались под покровом темноты, спустившись вниз тихо и незаметно один за другим, даже без оружия, которое нечаянным звуком могло бы выдать бегство. И лишь последний спустил все оружие, какое у них было, на веревке, а затем присоединился к своим товарищам.
Решительность и военная хитрость помогли Спартаку улизнуть из западни, пойманным в которую его считали римляне. Однако повстанцы не удовлетворились бегством, но незаметно подобрались к вражеским палаткам, охранявшимся лишь несколькими часовыми, ибо Клавдий, уверенный в том, что с вершины ведет всего один спуск, лишь возле него и выставил усиленные посты.
Тем более опустошительной была паника, охватившая солдат, в основном неопытных новобранцев, когда повстанцы с ужасающим шумом ворвались в лагерь. Лишь только раскрыв глаза, разбуженные и напуганные шумом боя, эхом отражавшимся от окружающих скал и казавшимся потому еще более страшным, римляне высовывались из палаток. Ужасное пробуждение! Минуту назад их убаюкивала тишина ночи – и вдруг обрушились яростные удары мечей. Страх и неожиданность нападения парализовали их волю. Вместо того чтобы схватить оружие и обороняться, они, не разбирая дороги, бросая убитых и раненых, обратились в бегство. А весь лагерь со съестными припасами, снаряжением и оружием достался победителям.
Для такой военной державы, как Рим, потеря эта едва ли была велика, но тем больнее был удар по авторитету армии и ее командования. Как мог военачальник столь беспечно пренебречь элементарными правилами ведения боевых действий, а солдаты позорно и трусливо бежать именно от гладиаторов, людей, на которых римлянин взирал лишь с презрением!
С последствиями неудавшейся карательной экспедиции Рим столкнулся очень скоро, причем в таких масштабах, какие никто не мог ожидать. Спартак – имя, до сей поры никому не известное, – был теперь у всех на устах, а слава его вскоре гремела по всей Италии.
Не желая поддаваться ненавистным римлянам и умирать ради их удовольствия на арене, Спартак и его товарищи предприняли смелый шаг – они бежали из позорного плена. Они хотели жить на свободе, пусть даже разбойниками в горах, потому что свободными гражданами они стать не могли. Бесправные, они никогда не смогли бы обрести права и, попади они в руки римлян, обязательно кончили бы жизнь на кресте.
До сих пор Спартак боролся лишь за выживание, теперь же он становился все более опасным врагом Рима: ибо к нему толпами стекались рабы и обнищавшие крестьяне, и не прошло и месяца, как гладиатор, являвшийся, по словам своих противников, всего лишь главарем жалкой шайки разбойников, оказался во главе нескольких тысяч мужчин, считавших, что пришло время рассчитаться за годы унижений и нищеты.
Постепенно и сенат осознал серьезность положения. Разыскивать козлов отпущения, на которых можно было бы возложить вину за позорную промашку, было уже недостаточно. Восстание гладиаторов и рабов у самых стен Рима предстало теперь в совершенно ином свете. Над Великим городом разгоралось зарево новой и очень опасной войны.
Блеск и нищета
Каким же образом кучка гладиаторов под предводительством Спартака смогла невероятно быстро превратиться в могучую и опасную армию? Могли бы события принять столь серьезный оборот в других областях Римской державы?
Кампания, область вокруг Капуи, Неаполя, Помпей, являлась в полном смысле благословенной землей из лучших не только в Италии, но и во всей известной тогда ойкумене. Подтверждение тому – похвалы античных писателей благодатное™ почвы, мягкому климату, богатству городов и их восхищение волшебством природы.
Но и у этой страны, в которой текли молочные реки в кисельных берегах, были свои теневые стороны. Лишь немногим выпало счастье по-настоящему жить там, все прочие же влачили жалкое существование. Родиться в Кампании еще не значило родиться счастливым, да и вообще положение этих людей было бы лучшим, если бы их родина не обладала столькими достоинствами. Привлеченные прелестями земного рая, богатые римские патриции приобретали в Кампании огромные поместья и сооружали роскошные виллы. Армии рабов, привезенных со всех концов света, обрабатывали поля, корчевали леса и воздвигали постройки, единственной целью которых нам сегодня кажется их невероятная роскошь.
Так, например, римский полководец и большой гурман Лукулл (ок. 114-57 гг. до н. э.) использовал значительную часть своих огромных военных трофеев для того, чтобы на морском побережье у Неаполя и Байи выстроить мол, а на нем – дворцы и разного рода «потешные» сооружения, срыть на берегу холмы и выкопать о^ера, а также соорудить длинные дамбы для того, чтобы через шлюзы и каналы пускать в пруды и жилые здания свежую морскую воду.
Неимоверные богатства, стекавшиеся в Италию из всех покоренных государств, превратили власть денег почти во всевластие. И без того огромные поместья становились все больше, а их хозяева, округляя свои владения, скрытым давлением либо откровенным насилием сгоняли крестьян с их клочков земли. Изгнанные алчностью чужаков из родных мест, они толпами слонялись по стране. Ибо вместо того, чтобы использовать обнищавших и отвергнутых обществом людей хотя бы в качестве поденщиков, новоявленные господа предпочитали покупать сотни и тысячи иноземных рабов, обрабатывавших их поля, возделывавших их сады и парки и возводивших дворцы. Таким образом, под давлением невыносимой конкуренции со стороны помещиков быстро исчезало среднее крестьянство, необходимое для нормального развития любого государства в качестве противовеса аристократии. «Латифундии погубили Италию», – жаловался римский писатель.
Таким образом, к сотням тысяч бесправных рабов, страдавших под игом своих господ, прибавились тысячи согнанных со своей земли крестьян, ремесленников и поденщиков, лишенных хлеба насущного. Все они люто ненавидели господство Рима и желали его падения. Так же как и рабы, отбиравшие у них работу и хлеб, ради своей свободы они готовы были рискнуть даже жизнью.
Еще более, чем в Кампании, толчка ко всеобщему восстанию ждали жители соседних с ней провинций – Самния, Лукании и Апулии. И толчок этот был дан теперь Спартаком и его товарищами. Но и прежде они не раз уже давали понять Риму, что друзьями его не являются.
Более 70 лет самниты ожесточенно сопротивлялись римлянам. И хотя побеждены они были несколько столетий назад, разыгравшаяся недавно гражданская война между Суллой и Марием[69]69
Гражданская война между Суллой и Марием – в 88 г. до н. э., после захвата Рима сторонниками Мария, Сулла был отстранен от верховного командования в войне против Митридата в пользу Мария. Тогда, впервые в римской истории, Сулла двинул войска против Рима, чем положил начало гражданской войне. Одержав победу, он жестоко расправился с марианцами.
[Закрыть] вновь напомнила об опасности, исходившей от них. Тогда самнитская армия подошла к самым воротам Рима. Как сообщает Плутарх, «самниту Понтию Телезину, который напал на Суллу, как запасной борец на утомленного атлета, едва не удалось разбить и уничтожить его у ворот Рима. Собрав большой отряд, Телезин вместе с луканцем Лампонием спешил к Пренесте, чтобы освободить от осады Мария, но тут узнал, что навстречу ему уже движется Сулла, а с тыла подходит Помпей. Ни вперед, ни назад пути не было, и Телезин, опытный воин, испытанный в тяжелых боях, снявшись ночью с лагеря, тронулся со всеми войсками прямо к Риму. Еще немного – и он ворвался бы в беззащитный город. Но, не доходя десяти стадиев до Коллинских ворот, Телезин, высоко занесясь в своих надеждах и гордясь тем, что столько полководцев (и каких!) стали жертвами его хитрости, сделал привал.