Текст книги "Две жизни в одной. Книга 3"

Автор книги: Гайда Лагздынь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Бывает: скосолапился, расхандрился, размалевался, раздраконился, распузырился, расхрюкался, разбазарился.

Встречаются: горлопаны, наушники, дуры пучеглазые, промокашки, плутовки, прохвосты, косоглазые, не проснувшиеся Везувии, скандалкины, кикиморы цаплеподобные, лососи неупитанные, жаростойкие, критикостойкие, напористые, засупоненные, замаскированные, заштопанные, закулисные, кабанчики-барабанчики, любвистойкие, любвиобильные, гулящие, скорбящие, разухабистые и т. д.

Глава 7. Не пиши про горюшко, а пиши про солнышко

Сказание про Ваньку Тверского и его дружка Шуршалу-Шебаршалу

(Тверская сказка)

Не в некотором царстве, не в сказочном государстве, а в княжестве Тверском, в Загородном Торговом посаде жил да был Иван простой, не женатый, холостой, не богатый, не бедный, не злой, не вредный. Лежал на печи, ел калачи, меж делом траву косил, воду носил, лён трепал, кожу мял, дрова колол, зерно молол, тесто замешивал, бельишко развешивал, бочки да кадушки мастерил возле своей избушки, в реке Тьмаке вымачивал. Доходы были верные, кабы подати на всё не безмерные! А потому перебивался, сирота круглая, неприкаянная, с воды на квас. Одиноко бы ему жилось, если бы не Шишок запечный, друг сердечный, дух домовой по имени Шуршала-Шебаршала.

Наработается, бывало, Ваня, балалайку в руки и давай припевки разные сочинять. Поёт да еще и приплясывает вместе с Шишком:

«Как в губернии Тверской ходят куры по Ямской! А за Тьмакой, возле кузни, собирают девки грузди!»

«Как за Волгой, за Тверцой, люд посадский не с ленцой! Избы деревянные, девки все румяные!»

«Широка ты, Волга-матка, тянут баржи бурлаки! А на празднике, ох, сладко! Чешут парни кулаки!» – распевает Ваня, а Шуршала-Шебаршала помогает:

«Вёдра, плошки и кадушки мастерить Ванёк не прочь!» – А Ваня добавляет:

«Да проквакали лягушки: «Эй, запечный! Скоро ночь!»

«Хочешь верь али не верь, на Тверце гуляет Тверь! А за Волгой бублики прячут в дырки рублики!»

Вот так и балуются. А припозднится, Шуршала ужо с печи кличет Ванятку:

– Ванятка, хватит глотку-то драть! На печь полезай! Пошуршим, пошебаршим лучком да чесночком, пошушукаемся?

– Эва надумал! – отвечает Ваня. – Шуршала ты Шебаршала. Мне погорланить охота, надобность есть. Посумерничаем и тута. «Не кукуй, кукушечка! Не кукуй, горбатая! Моя милка хороша, хоть и не богатая!»

А Шуршала знай свое выспрашивает:

– Бочку-то на десять пудов купцу Кулагину смастерил? Все тверичи ужо капустой захрумкали. А у Прокопа Михеича, затьмацкого кузнеца, обручи-то для кадушек взял?

– Эко диво – бочки! – отвечает Ванятка. – Это дело сделано. И с обручами порешено, и берёзовые оглобли к телеге готовы. Хоть ты и мозговатый мужик, Шуршала, но опять не в своё дело встреваешь!

– Домовой, да с головой, – ворчит в ответ Шишок, перебирая на печи лук с чесноком.

– Усё дело не твоё – шебаршиное. Эвто дело личное моё – бондарёвское.

– Твоё, твоё... Я что... говорю, – не унимается Шишок.

– Ах, Шуршала-Шебаршала, друг ты мой сердечный! – опять замурлыкал Ванька, а чей-то голос продолжил:

– Быть потише б не мешало, таракан запечный!

Разозлился Шишок, подумал, что Ванька ему так отвечает:

– Совсем не уважаешь! Мал ещё так отвечать. Тринадцатый годок стукнул, сирота ты круглая. Я же тебе вместо мамки и тятьки! В избе, почитай, не первый век живу, кажись... Избёнка, правда, маненько завалилась. Дед твой Иван Тверской еще ставил. Мудрёный был. Сочинять уж такой мастак! И ты весь в него. Сколько сказок да небылиц я от деда твоего слыхивал! И про войны всякие в Твери и на Руси. Чаво только не было? Хошь, про шведов, хошь, про поляков, аль про Ивана Исаевича Болотникова, хлопца из Зубцовского уезда, расскажу?

– Ужо сказывал. Скучно на печи.

– Ну дак! Жить – скучно, а спать вить хорошо? Русская печь. Тяпло. Глянь-ка, что я тут уголёчком давеча начиркал! – Шишок отодвинул холщовую занавесочку. На стенке была нарисована карта старой Твери:

– Вот, вишь, наша Тверь. Эдак – река Тверца. Вона – Волга. А тута – Тьмака. Эва наша изба в торговом Загородном посаде. Смолоду здеся и живём.

– А энтово чо? – заинтересовался Ванька.

– Чо, чо! Огороды Затьмацкие. Славна у нас репа, горох, огурцы.

– А энтова, энтова чо?!

– Здеся – капустники, церковь Николы в капустниках, тута золочёны купола белокаменного Кремля. Здеся – палаты княжески, ране крепость была с башеньками. Красна Тверь, хоть и деревянна.

– А откудова, Шебаршалушка, энти реки взялись? Откудова тякут-то? И, знать, давно. Вона сколько воды да рыбицы накопили?!

– Знамо, давно. Сказывают, от братьев, что жили на дальнем Севере – Ильмена да Селигера. Всё от них и пошло. Отправились они однажды в путь. Старший брат Ильмен за непослушание проклял младшего Селигера, да во гневе тяжкие слова произнёс: «Пусть на спине, за измену клятве, у тебя сто горбов вырастет!» Вот и выросло у Селигера сто горбов – сто островов. Потом-то братья помирились, да дело сделано. Заплакали они горючими слезами. Долго плакали братья, так долго, что кругом всё затопило. И растеклись слёзы братьев реками в разные стороны. Из Ильмень озера – Волховым в Балтийское море. А от Селигера – озёрами да болотами, ручьями да речками чистыми – в могучую Волгу, что течёт к дальнему Каспию.

– Дивна сказка, красна сказка, – задумчиво молвил Ванятка. – Наша Волга– матушка от родников да ключей светлых воду набирает. А сколько ещё впереди всякого, неувиденного, не воспетого в былинах и сказаниях?! Заглянуть бы! Посмотреть охота. Чаво там, в будущем? Говорят, живёт где-то Златосолнце, как и наше, только живёт оно в радости. Вот бы дал Бог свидеться? Эдак не сходно на печке-то жить? Пошли, Шуршала-Шебаршала, испытаемся? Може, и увидим чаво?.. Нековды только.

– Нековды, нековды... Нековды всегда было и будет! – заворчал Домовой. – Пойти-то что! Пойти-то можно, только боязно мне из дома уходить. Дом без хозяина пропадёт. Я ведь – Шишок. Мне положено в доме жить, хозяев поманеньку попугивать да дух избы стеречь, оберегать от опасностей. Только ты, Ванечка, всё равно меня не боишься. Никакого понятия о домовых! Я вот чо ещё слыхивал. Один мой приятель старый, вертляк такой, домовой из каменного купеческого дома. Не первый век трётся возле купцов. Самого Афанасия Никитина, что за три моря в энту Индию хаживал, видел. Так вот, тот Шишок от купцов наслухался всякого. Сказывал, что есть где-то большуща изба, шатёр не шатёр, дворец вроде необычный. В нём Земля время своё пересчитывает. Если ту большущу избу отыскать и войти в нея, можно в будущее попасть. Там и Златосолнце в радости увидать. У этого Шишка-Вертляка, взамен нашего старого самовара, что под клетью валялся, я колечко выменял. Глянь-ка! Как три раза потрёшь об ухо, об энтово вот место, да скажешь закличку: «Дух железный, народися, с огнём-молнией явися!» – колечко и сверкнёт огнем.

– Чудно колечко, – Ваня стал рассматривать, – знать, заморска штука. Дай спробую! «Дух железный, народися, с...».

– Что ты, Ваня! – испугался Шишок. – Избу спалишь! А ещё, глянь... яичко.

– Тяжко яичко, большуще. Знать, каменно?! – удивился Ванятка.

– Каменно, каменно. Тяжёлая штука. Холстину в кармане тянет, того гляди, порвёт холстину-то. Яйцо от заморской птицы, что за Мраморным морем живёт. И со знаками, со знаменьями. Вот гляди, крутанешь, оно и покажет, где хорошо, где худо. Тута, гляди, крест обозначен – знак, знамо, хорошо, не зло. А тута не крест – палочка нарисована, значит, тама, куда яйцо повернулось, будет худо. Энтих штук заморских у Шишка-Вертляка целый короб!

Пока приятели разговаривали, из-за печки выглянула Три-худа. Подскочила Три-худа, схватила яйцо, быстренько подрисовала на нем крестов видимо-невидимо, положила на место, а сама спряталась, слушает. Уж очень разговор её заинтересовал.

– Шуршалушка, Шебаршалушка, пошли испытаемся! – стал уговаривать Шишка Ваня, – можь, избу ту большущу отыщем? Златосолнышко в радости увидим? Давай трахтом или рекой.

– Не трахтом надо и не рекой, – отвечал Домовой, – идтить надобно туды Оршинскими болотами. Где болота, там и нечисть. А где нечисть, там и указ, где правда. Где правда, туды не пущают. Только бы Три-худа не увязалась. От неё и здеся житья нету. Как прослухает про чаво, живо ухватится, чтоб дело шпортить. А привяжется, не отвяжется, прилипала поганая.

А Три-худа из-за угла отвечает:

– Грубиян... привяжется... не отвяжется... Шишок босоногий... А что как надумают идтить? Златосолнце в радости увидят? – забеспокоилась тверская поганка. – Не иметь мне тогда прежней силы над людьми. Нет уж! Не позволю! Помешаю!

– А чо за Три-худа така? – спросил у Шишка Ванятка. – Не ведаю!

– Как, не ведаешь? – удивился Шишок. – Ведаешь. Все напасти от неё. И войны, и болезни, и невежества всякие. Батюшку твово кто в бранном поле мечом усыпил? Матушку-то да братцев твоих в младенчестве кто извёл? Голодом всю родню выморил? А сколько невежества на Руси? А засух, наводнений, пожаров, войн? Сколько горя людского? Три-худа тверичей одолевает, проклятая!

А Три-худа из-за печки знай своё:

– Проклятая, заклятая! Тебя, комара, только вот достать, уморить не могу. Не подвластен ты мне, дух запечный! – Сама быстро накинула платочек и к Ванятке: – Кажись, звали? Не ведаешь, Ваня? Три-худа я. Сразу целых три: войны, болезни, невежества всякие. Но... Со мной и поладить можно. Стороной обойду. Ты только совесть заложи да поучаствуй в поганых делах.

– Сгинь, нечиста сила! Провались в подпол! – закричал Шишок, швырнув в неё огромной луковицей. – «На одно солнце глядим, да не одно ядим!».

– Фу, таракан запечный, – зло молвила Три-худа, прячась в тёмный угол. – Завалиться бы тебе вместе с избёнкой не мешало! Не сгину!

– Ну вот, – вздохнул Домовой, – теперича прилипла. И зачем только её вспомнил?!

– Не девка, не баба, а ряба. Знать, оспой маялась, – сказал удивлённо хозяин дома. – А косы-то трёхцветные, и из спины растут? То одной, то другой, а то сразу и двумя, и тремя вертит?! То заплетает их, то расплетает!

– Это она козни плетёт! Извечно я с нею воюю. Мы – шишки, хранители домов. А она, хоть и живёт рядом, разорительница. Берегись её, Ваня! «Стережёного Бог стережёт». Да ну её, – продолжал Шишок, немного помолчав. – Лучше, как в младости, на печку влезай, сказку хорошу расскажу, Ванюша. Хошь, про Винерку, хошь, про Ню-ню али Зю-зю? Али про Ертоха? Опять ты, Три-худа, подслушиваешь?! Да козни, сидя на поленнице, плетёшь? Сгинь, чёрная твоя душа!

А Три-худа в ответ:

– Бес не бес, а лаешь как пес. Вот и не сгину. Я теперича ваша. Помалкивай, мышь запечная!

– Сама ты мышь! – возмутился ещё больше Шишок. – Как коса лезешь в глаза!

А Три-худа не унимается, дразнит домового:

– Шишок, шишок, сам с вершок, голова с горшок! А ты, Ванька, глуп да туп, раз помалкиваешь, душу не закладываешь. Дурак!

– Я шо... – растерялся Ваня, – лаяться не приучен. У меня дела. Много говорить – голова болить.

– Не тот глуп, кто на слово скуп, не слыхивала такой поговорки, – заерепенился опять домовой, – так послухай!

– Не слыхивала. А мы теперь, раз покликали, вроде родственнички. В одной избёнке живём. Можа, подружимся?

– Называется другом, а обирает кругом.

– Пошто кругом? Будет от меня ужо подарочек! – хихикнула в ответ Три-худа, – и не один. Я постараюсь. А пока... подремлю в уголочке. А ты, муха-сонюха, рассказывай сказочки-то. Приятно послухать.

– Не бойся, Ванюша, кто поёт. А бойся того, кто дремлет. Так вот я и говорю: не в некотором царстве, не в некотором государстве, а именно в том, в котором мы живём, хо-хо-хо! И дожили до того, что нету у нас ничаво... всё у купцов, у бояр, у княжеских приказчиков, у святых монастырей да у царских обдирал. Так и быть, пойдём, Ваня, искать большущу избу, где Земля время считает, а Солнце в радости живет.

Положил Ванятка хлеба горбушку в свою торбушку, в карман армяка сунул головки лука да чеснока, быстро с одёжкою справился, в путь-дорогу с Шишком отправился. Идёт Ваня, лаптями метёт, языком плетёт, из коры берёзовой скрутил поясок, смастерил туесок, из прутьев ивовых – корзиночку. А Три-худа тоже не дремлет, впереди бежит, за кустами да кочками болотными прячется, беду на путников кличет:

– Эй, поганки лесные! Нечисть болотная! Поднимайтесь из трясин, из торфяников вязких! Веду в гости тверитянина Ивана, неслуха. Заманите к себе, опоите! Я, Три-худа, в долгу не останусь! Душу да совесть загубленную подарю! – кличет Три-худа беду, а сама, чтоб не узнали, платком повязалась, старушкой прикинулась. Увидел Ваня старуху-лесовуху да и спрашивает:

– Никак, баба Яга, дубовая нога, пёстрый платок, платье в лоскуток?

– Она самая, она самая! – отвечает, шамкая, Три-худа. – Лёгкого пути, добрый молодец. Куда идёшь? Кого ведёшь?

– Иду Златосолнце искать да избу большущу, – отвечает Ваня, – где Земля счёт времени ведёт! Со мной дружок сердечный, Шишок запечный. Ужо не знаешь ли, куда путь держать?

– Как не знать, – отвечает старуха, – мы, болотные жители, всё знаем. В ту сторону надобно, в ту. Только не ходи туды, Иван! Всё то сказки, всё – обман! На здешнем болоте, у озера, русалки живут, песни поют, в омута заманят, тебя, дурак, обманут!

– А мне чо, я ведь дурак? Поглазею просто так. Мне хвостатые ни к чему! Ни к городу! Ни к селу! Песни русалочьи послухаю, может, покричу, ломоть хлеба смолочу. А русалок сколько хошь в Твери. Иди и бери.

– Ну, как знаешь, гляди... Да смотри, не пропади. Твоё дело молодое! – Сама за кустами прячется. А в озере русалки нежными голосами поют, путников заманивают. Ванька идёт, слушает, хлеб с лучком да чесночком кушает. Русалки от запаха:

– Ах, ах! На дно озера – бах, бах. Лежат, не шевелятся. Даже не верится.

 А навстречу опять карга, дубовая нога, нос крючком, зуб торчком:

– Не ходи туды, Иван! У Кикиморы гости! Наживёшься на погосте, на кладбище, значит! Если косточки оставят. На тот свет живо отправят!

– А мне что, – отвечает опять Ваня, – ты говоришь, я – дурень. А потому мне -что печь, что курень! Чо Кикимора! Чо мне её дочки? Чо её зятья? Чо сыночки? А этот Упырь, болотный пузырь, тьфу! Веточкой ткнёшь, кафтан разорвёшь. И нет Упыря. Болтаешь зазря!

– Ну, Ваня, как знаешь!

– Ты, бабка-колдунья, напрасно пугаешь! Хочешь лучку аль зубок чесночку?

– Фу ты, нечистый, смелый, речистый! Ишь, разговорился! От чесночного духа дохнет и муха! Ладно уж, только мне подсоби. Тяжко жить, Вань, без ноги. Соли замучили, подагра. Век милости не забуду. – А сама в платок бурчит:

– Есть дураки среди люду.

– Всё ворчит да ворчит, беззубая, – говорит Шишок. – Такая старушка грубая. Уж больно она на кого-то, Ваня, похожа, голос знакомый? Ей доверяться, однако, негоже!

А Три-худа знай своё:

– На той вон лохматой опушке мой домик куриный – избушка. А лес? Всё коряги. Ах, виды. Поможешь мне, Вань, без обиды! Эй, ну и конь! Оставайся, Ванюша, в старом времени. Здесь сказкам верят. Пошто тебе солнце в златости да радости? Сходишь на войну, богат будешь! Князем сделаю!

– Ужо показалась в корягах опушка, – говорит Ваня Шишку, – а вона на лапах куриных избушка! Куда забрели? Всё корявей дорожка. Гляди-ко, Шишок, будто чёрная кошка! Глазища по блюдцу, как будто смеются, а когти на лапах с тропинкой дерутся.

Три-худа в образе старухи знай своё:

– Но-но! Оседлала я всё же Ивана. Давай, торопись, оплачу без обмана! – А сама платком как махнёт! Потемнело всё кругом, замерцали болотные огни. Обступают путников, приплясывают, того гляди, в трясину утянут!

– Ах ты, нечисть болотная! – рассердился Шуршала-Шебаршала и выхватил из уха кольцо, потёр то место, которое надо, зашептал: – Дух железный, народися, с огнём-молнией явися! – Испугались огни, исчезли, да и старуха присмирела.

– Ванюша, любезный, ты в дом заходи, на бабье житьё да бытьё погляди. Большуща изба! Ох и большуща. Земля тута время и считает.

– Неужто среди болотины? – удивился Ваня. – Уж больно копчёна изба. Однако, любопытно взглянуть.

– Здеся, Ваня, здеся!

– Что ты, Ванятка, – стал удерживать Ванюшу Шишок. – Гляди-ка, народища смрадного сколько? В кадке купается змей семиглавый! А вона змеёныш на лавке вертлявый. А тута противные толстые жабы плюют на зелёные скользкие лапы?! Чёрт на метёлке у огненной печки. А дьявол глазастый, что конь! Аж в уздечке.

– Цыц, клоп запечный! – рассердилась старуха. – Не бойся, Ванюша, на лавку садись, разденься, разуйся, а хошь, – растянись.

– Житьё как житьё, – говорит Иван, – всё, как в сказке, как надо.

– А это тебе за работу награда.

– Смотри-ка, – шепчет Шишок, – старуха уселась на чёрный шесток и развязала дырявый платок.

– Связочка жирненьких серых мышат. А-а! – зевнула ведьма. – Как ходики нынче, Ванюша, спешат! Мышаток, хоть жаль, но тебе отдаю. А хочешь, поджарю? Аль в шкурке сварю?

– Водицы дала бы, бабуся, испить!

– Хватит тебе про водицу-то ныть! Наелся лука да чеснока... А квасу не хочешь? Вчерашнего... право. – А сама ворчит:

– Вот напою. Злое зелье – приправа. Уснёт навечно, и все проблемы.

– Квасок-то зелёный, чай, из лягушек?

– Что ты, родимый! Не обижай старушек! Пей же скорее! Годится, годится! Та ж болотна водица! Завсегда зелена. Така она. – Иван уж было хотел отпить из ковша, да Шишок не дал – под ковш поддал, зелье плеснулось, зелёным туманом под печь поползло. – Ну что за народ! Хоть я ведьма, карга... Болит у старухи дубова нога. Болота, всё сырость, лягушки да жабы. А мы вот – старушки, убоги и слабы...

– Ишь ты! – крикнул Шишок. – Старуха то так, то эдак дело поворачивает. Нечистое тут место, пошли, Ванюха!

Старуха смолчала, прикинула что-то и снова сначала:

– Ох, Вань, и работа?.. Присядь на лопату, как царь на крылечко, маненько погрею тебя в русской печке. Да заодно и духа твово избушного. Небось, в болоте озябли!

А Ванька в ответ:

– Сказка мне эта, бабуля, знакома. Шишок мне рассказывал давеча дома.

– Нету терпенья мне больше общаться! Пора нам с тобою навеки прощаться! Горыныч, Кикимора, Дьявол и Леший! Хватайте Ивана! Топи его, вешай! – рассердилась болотная старуха, да так рассердилась, что свалился платок, косы трёхцветные и рассыпались.

– Опять ты, Три-худа! – вскричал Шишок, – вот достану сейчас колечко, будет тебе крылечко!

– Не надо! Сдаюсь! – в страхе взмолилась трёхцветная пакостница. – В болоте остаюсь! – кричала Три-худа, убегая вслед за куриной избой.

– Да ну их! – махнул рукою Ваня. – Прескучили старые сказки, русалки озёрные, ведьмины пляски, избушки куриные, страхи животные, кошки да мышки, да жабы болотные.

– Значит, домой, Ванюша? На печи пошуршим да пошебаршим, пошушукаемся. Ты мне сказку – я тебе две. Со сверчком подымлю я табачком! Охота ведь в избу-то? А? Изба, коли в ней никто не живёт, пропадёт. Мне дак как домовому не положено вообще по свету таскаться. Хотя интерес тоже появился. Вот и кончится скоро болото. Куда теперича? – спросил Шишок. – Совсем запамятовал.

Давай покрутим яичко. Раз болотина не пускала, значит, правильно шли. Чо тако? Светит то с одной стороны, то с другой? Не Златосолнце сигнал подаёт? Али кто зеркальцем вертит?

– Зовёт-то, зовёт. А это кто? Смотри, Шуршала-Шебуршала, девка краса, длинна коса. Откудова на болоте взялась? Не ведаю. Така красива да ласкова. Кто ты, девица, скажись? Да не бойся, покажись!

А девка и отвечает:

– Не смею, матушка не велела с парнями заигрывать. А тебе, Ванечка, от меня подарочек – три серебряных маковки.

– Откудова знаешь, как меня величать? – удивился Ваня.

– Маковки-то – зелье! – заворчал Шишок. – Дурманна в них сила, Ванёк.

– Все тебе, Шуршалушка, зелье да дурман-трава чудятся. Из рук такой девицы-красавицы вряд ли худоба кака приключится, кака непотреба выйдет!

– Как будет тебе, Ванечка, худо, нестерпимо худо, плохо, что глядеть невозможно, – предложила девица, – брось одну маковку о землю. И полегчает. А хошь, женись на мне?

– Жениться? – молвил Ваня. – Можь, и жениться... только рановато и нековды.

– Верно, нет таких трав, чтоб узнать другого нрав, – снова заворчал Шишок. – А девка, вроде, справна. Можь, и впрямь по избам? И то правда, чо жениться тебе скоро будет надобно.

– Нет, не по избам! Тебе бы, Шуршала-Шебуршала, на печку поскорей! – стал Иван корить Домового.

– По избам, Ванечка! По избам! Брось серебряну маковку о землю, чёрный конь примчится, чтобы на нем домой в Тверь воротиться! Дьявол примчится, огонь в ноздрях!

– Э-э! – загремело вдруг. – Лентяй тверской, таракан запечный!

– Это не я, Шуршалушка, ругаюсь. А кто, не ведаю. Верно, Три-худа где-то прячется, беду скликает. Большую избу охота сыскать, солнце златое в радости увидеть. А где девица-то? – А девицы и след простыл.

– Пошли, Ваня, – заторопился Шишок, – чует моё сердце, неспроста всё это. Надо тебе подсобить.

– Ись, Шишок, охота. Была луковка, да, знать, выронил. He-а, тута, на половинку!

– А мы, Шишки, не ядим! Забыл, что ля? У хозяев не нахлебничаем. Духовной пищей сыти. Ну, муху иногда, комара, кузнечика какого изловим. Друго дело. Не переядаем. Потому долго и живём. А с дороги-то, видать, совсем сбились. Давай-ка покрутим яичко.

– Покрутим, – согласился Ваня, – а яичко-то не потерял?

– Яичко – не луковка, терять нельзя. – Положил Шишок яйцо на камень, стал крутить да приговаривать:

– Ты, яичко, покрутися, покрутися, поворотися! Указать крестом нам путь не забудь! Вона куды знак, туды идтить. Али не туды! Что за напасть? Как бы не пропасть! Яичко, знать, шпортилось. А крестов-то, крестов на ём!

– Можь, и шпортилось, – поддакнул Ванюша, – хоть и каменно, а эдак от птицы. Брось ты его, Шебаршалушка. Пошто зря булыжник таскать.

– И то право, – отвечает Шишок, – была не была, у-ух!

– А-а-ааа, – завопил кто-то в кустах голосом Три-худы.

– Знать, в нея угодил, в самый раз попал.

– Попал, да не прибил, – заворчал Шишок, можь, одумается, отстанет.

– Эх, Шуршала-Шебуршала, мы с тобой приятели! – запел Ванька, а ему вторил спутник:

– Ваня, Ваня, друг сердечный, мне бы на полати бы!

Эх, крылечко, ты, крылечко! Э, зелёны ставеньки!

Где изба моя, где печка? Где вы, стары валенки!

Найдём, чего ищем!

– Обязательно найдём! Энти сгодятся? – молвил Ванятка, подкидывая одну из маковок. – Ой! Будто кто под локоть поддал?!

Тут одна маковка о землю ударилась, а как ударилась, потемнело, загремело кругом. И голос Три-худы, словно из-под земли:

– Ага! Будет худо вон оттуда! От невежества погибнете. Прибьют на барщине в крепостничестве! Задушат в подвалах царских!

Вышли тут из чёрного пня два чёрных монаха, таща за собой старую женщину:

– Не ведаю! Не насылала мора, порчу на скотину! Не насыла-ла...ааа! Не была я вороною лошадью! Во истинный крест!

– Топи её в болотине! Топи ведьму! – вскричал один монах. – А то в реку давай, в Оршу!

– Не ведаю! Не виноватая! – причитала старая тверитянка.

– Ах вы, ироды! – возмутился Ваня. – Монахи монастырские, разбойники, чернокнижники!

– Молчи, гунька беспортошный! Крепостной ты ноня. Вона из Твери княжеска грамота!

– За глумление над слугами крестовыми, – закричал другой монах, – святой отец игумен берёт добро, давай торбу! Всё теперь монастырское!

– На дыбу его! Крути ему руки! Вяжи скоморошника! – вторил ему первый монах. – Богоотступника церкви святой!

– Ах, так! Торбу отнимать?! Я вас сейчас огнём спалю! – разъярился Шишок. Но его схватили, потащили к дереву, на шею накинули верёвочную петлю.

– Ванюша, не робей! Круши их дубьём, копьём, каменьями!

– Нестерпимо на такое глядеть! Была не была! – И Ванька, выхватив из-за пазухи вторую серебряную маковку, бросил о землю. – Монахи тут вместе с женщиной словно сквозь землю провалились. Зато голос Три-худы из трясины болотной забулькал, заклокотал:

– Теперь-то уж вас погубят болезни да голод. Не видать вам нового времени! Не видать вам Солнца Злата в радости! – И появился из густого тумана белый старец:

– Беда, голод в мир гонит, люди добрые. Реки обмелели, ручьи пересохли, колодцы иссякли. Голод на Руси. Засуха, болезни. Чума, оспа да холера народ изводит...

И снова из чёрного пня вышли чёрные монахи с огромным чёрным обручем, высоко неся его над головами.

– Держись, Шебаршала! Счас разберёмся и с третьей маковкой! – вскричал Иван. А голос Три-худы из-под серого придорожного камня зловеще молвил:

– Будет ещё хуже, чем было!

– Ой, Ваня! Тишина – громче грома, – прошептал Шишок. – Что это? Никак призрак... войны?! Слышь, оружием бряцают, вздохи, стоны. А вот он и сам в развевающемся обгоревшем чёрно-красном плаще-саване! Гляди, люди падают, саван их накрывает! А крестов-то, крестов, могил... Ванятка, не робей! Судьба победить аль погибнуть!

– Русские никогда не робели! – вскричал Иван. – Победа будет суждена, если победу захочешь!

– Верно, Ваня! Праведные слова исходят из правды. Сейчас подмогну! Мы, Шишки, за хозяев, за дома свои постоим! Дух железный, народися, с огнём– молнией явися! – И домовой, вылетев из державшей его петли, выхватил свое заветное колечко.

– Глянь-ка, Шебаршалушка! Призрак-то свернулся в комок, с дороги в канаву скатился. Никак, Три-худа из-под савана выползает?!

– Три-худушка! Привет от запечного! Спасибо, родненькая, сладенькая, за маковки серебряны. Хоть на лице белила, да не сделалась мила! Просветила, Три-худушка, просветила!

– Одолели, прошли! Но вы ещё вспомните обо мне! – зловеще прошипела Три-худа, сбрасывая обличье девицы-красы. – Когда проснётся Земля, люди ещё будут спать. Их несовершенство порождено гневом, ложью, глупостью! – с этими словами она исчезла. Утренний ветер развеял чёрные пни, клочья обгоревшего савана. Белый молочный туман окутал спящую ещё землю. И тут путники неожиданно увидели крышу необыкновенного дворца. Она походила на спираль, уходящую в небо.

– Вона изба-то кака? Словно Тверской собор! – изумился Ваня.

– Дом на доме стоит. А энтова чо за штука качается?! Пошто висит?

Послышался мелодичный голос:

– Выше облачных сводов не создавалось храмов! Ярче звёзд и луны не светились огни торжества. Ослепительнее и горячее солнца нет ничего во Вселенной. Я – Маятник Земли, веду отсчёт времени.

– Эй, Маятник, – спросил Иван, – кто тебя толкает?

– Меня толкает Земля.

– А Землю кто?

– Вселенная. Солнце ясное.

– Ужо не тут ли Земля счёт годам ведёт? – поинтересовался Шишок.

– Здесь Земля счёт времени ведёт.

– А время где живёт? – снова спросил Шишок.

– Старое время живёт там, откуда вы идёте. Новое время поджидает вас там, куда вы идёте. Каждая прожитая минута делается старой, уходит в прошлое...

– А где сама Земля? – спросил Ваня.

– Всё вокруг нас – Земля.

– Как я сразу не догадался-то! – засуетился Шишок. – А не ведаешь ли ты про Солнце Златое, что в радости живёт? Как его найти?

– Ведаю, ведаю, – молвил голос. – Живёт оно на вершине моего дворца. А зачем искать?! Надо учиться видеть радостное, доброе, красивое. Не всматриваться в ненависть, не разжигать в себе зла. Люди – дети света. Они должны помнить об этом и служить солнцу.

– Как это? – не понял Ваня.

– Радость приходит с ясным утром, с чистым небом и с человеческой добротой. Доб-ро-той, – голос умолк.

– Вот, Шебаршалушка, и большую избу нашли. Войти бы да до Солнышка Златого дойти.

– Входите да помните, – снова молвил голос, – вошедшему нельзя долго оставаться в одном времени. После осени должна наступить зима, после зимы – весна, а за ней – лето. Потом опять осень, зима, весна, лето. Так было и будет вечно. Помните: из осени спешите в зиму! Из зимы – в весну! Из весны – в лето! Нарушивший запрет навсегда останется в том времени! Нав-сег-да! Пом-ни-те!

– Ну и дела! – высказался Шуршала-Шебаршала.

– Дяла у них, – послышался голос Три-худы. – Кабы следом не ползла, не узнала бы, где большуща изба стоит. Где Земля счёт времени ведёт. Силой не взяла, так хитростью одолею упрямого тверича да дружка его запечного-поперечного. Останутся в старом времени! Не видать им нового времени. Не видать Златосолнца и радости. – И Три-худа приоткрыла дверь дворца, ведущую в осень, прикинулась Дедом Урожаем.

– Заходите, гости дорогие, – запричитала Три-худа, положив на голову копёнку из жёлтой соломы, – в осень угодили, погостите. Праздники урожая начинаются, Ванечка. Свадебки на Руси играют. Ты ведь страсть как на балалайке играть любишь! Оставайся, закрома полны. Живи – не тужи!

– Нековды, идтить надобно.

– И то верно, – заторопился Шишок, открывая соседнюю дверь, идущую вверх. А уж Три-худа там, в Зиму Зимовну превратилась, Деда Мороза кличет:

– Эй, Мороз Морозович! Старый, ты что, совсем в детство впал? Сидишь себе на подоконнике, стёкла разрисовываешь? Не слышишь? И дела нет до гостей! Дед, приморозь-ка их, чтобы Зимушку лютую помнили! Вьюга, Метель, Пурга, подсобите! – И закружились холоднющие силы вокруг Ивана и Шишка, и заморозили, и усыпили.

– Поменяю-ка я свой перстенёк с ледяным бриллиантиком на колечко вон у того дружка запечного, – молвила Три-худа в образе Зимы Зимовны, – ни к чему оно этому лохматому, нечёсаному. Ухо, чай, смёрзлось, не чувствует!

– Ты чего за шиворот воду льёшь? – очнулся Шишок, – Не крути, не отдам колечка. Ваня! Да никак умёрз? Вот бы на печку погреться. Чем топите-то? Сосульками, небось?

– А чем же? – отвечает Зима, играя градинками и грызя леденцы.

– Ванюша, пора из зимы выбираться! Нельзя нам тута долго оставаться. Пора в весну идтить. Маятник-то что вещал? Забыл, что ля?

– Ну, Шуршалушка-Шебуршалушка, сна не дал доглядеть. Видал туманы сказочные, солнышко златое улыбчивое, ласковое.

– Пошли, пошли, – стал выталкивать Шишок Ивана за дверь, где тихо скрипели льдины, журчали ручьи, падали капли и слышались раскаты грома. – И здесь нечего задерживаться долго. Но без весны в лето не попадёшь!

– Грох-грох-грох! Трах-трах-трах! – приветственно переливалось крутом.

– И холод, и тепло! Снег и гроза с ливнем! Всё сразу?! – удивился Ваня.

– Так это ж весна! Она така. В ней всё перемешано, – рассуждал Шишок, шагая с Ванькой в лето.

– Прошу, заходите! – на пороге лета стоял солидный рыжий гриб, из-за плеча которого выглядывала взъерошенная ворона. – Разрешите представиться: Лето, Июнь Июльевич Августович, псевдоним – Жаворонков. Глафира, распорядись! Это – Суховей Водопеевич. Его приятель – Смерч. Вместе с Глафирой прилетели, живут вот... Суховейчик, предложи гостям чая с малиновым вареньем, с баранками да с сушками, али черничного пирога.

– Ох, ох! – стал крутиться возле веника Смерч.

– Вертится да охает. Зубы болят. От сладкого, – продолжал Жаворонков. – Вчера, представляете, один целый сад со спелыми яблоками и грушами проглотил. Глафира! Ты чего там возишься?

– Да ещё в Армении персиковые плантации скушал, – добавила ворона, появившись с большим подносом, на котором лежала гора угощений. – Суховейчик, дружок, развлекай гостей! – ворона Глафира подожгла на блюде дурман-траву, стала обносить гостей сладостями, окуривая и одурманивая пришельцев. – Угощайтесь, угощайтесь!