Текст книги "Танцы на снегу"

Автор книги: Гарри Килворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Глава четырнадцатая

Приближались сумерки, и очертания теней стали расплываться и принимать причудливые формы. Какие-то крылья, неведомо чьи, скользили над землей, духи деревьев отделялись от стволов, творя новый, фантастический облик ветвей и кроны. Призраки умерших тысячами поднимались над землей, чтобы отогнать последний свет умирающего дня.

Двадцать зайцев, собравшихся на Букеровом поле, со страхом ожидали вечера. Они смотрели, как свет отступает, сползает в канавы, скрывается в кронах деревьев, перекатывается через изгороди. А из земных недр выползал мрак, постепенно обволакивая небо и землю. Зайцы много бы дали, чтобы смена дня и ночи происходила мгновенно: раз! – и свет ушел, два! – и тьма опустилась. Ведь только в сумерках Убоище покидало свое мерзкое гнездо и охотилось на полевых зверей.

Это Прыгунок окрестил так страшного хищника, сократив выражение «убийца-чудовище», и имя привилось. Сначала только зайцы называли так крылатого великана, что нагонял страх на обитателей равнины с первых дней нового года, но постепенно и другие звери и птицы усвоили это имя. Теперь и кролики, и грачи, хохлатые поганки и утки, широконоски и лутоки, морская чернеть и турпаны, крачки и вальдшнепы, и даже чайки – все привыкли называть так невесть откуда взявшегося и воцарившегося в небе демона.

Зайцы пока держались вместе, но брачный сезон приближался к концу, и вскоре им предстояло поодиночке разбрестись по полям. С конца лета до середины зимы каждый будет жить сам по себе. В этом были и хорошие, и плохие стороны. Хорошо то, что они рассредоточатся по обширному пространству, и Убоищу придется их выискивать. Зато вместе не так страшно. Некоторые из них, самые общительные, поселятся парочками, но большинство будет обитать и кормиться на своих участках – каждый гектаров в шесть или семь – в одиночестве.

Сумерки, вечерние и утренние, страшили зайцев больше всего. Другие звери тоже боялись, но им было где укрыться. Кролики по большей части отсиживались в норах, ласки и горностаи находили углубления в откосах канав, грачи сидели в гнездах на вершинах Вязов. Ворона так запрятала свое гнездо, что только сама и знала, где оно. И только зайцы не имели укрытия, ведь они живут в открытом поле, а их дом – неглубокая ямка в земле. Раньше им не приходилось укрываться от опасности с воздуха, они этому так и не научились – и вот теперь оказались беззащитными перед Убоищем. А так как он был неутомим и беспощаден, над ними навис смертный приговор.

До того как появилось чудовище, зайцы могли не вглядываться в небо. Конечно, коршуны и соколы летали и раньше, но взрослым зайцам они были не страшны, а малышей родители укрывали своими телами.

Теперь все изменилось. Крылатый убийца планомерно истреблял их. Они уже потеряли семерых, не считая зайчат. Чудовище получало по жертве каждое утро и каждый вечер. Правда, не всегда он хватал зайца, иногда ему, прежде чем он успевал до них добраться, попадался кто-то другой. Напряжение спадало, когда тьма сгущалась окончательно, а до тех пор они лежали в своих ямках и дрожали, каждую минуту ожидая, что крапчато-серая тень бесшумно вынырнет из вечерней мглы и схватит одного из них.

– Меня не смерть пугает, – сказал Сильноног, – а ожидание. Каждый вечер и каждое утро мы дрожим и ждем казни, словно мы все приговорены. И только когда Убоище кого-то схватит, можно вздохнуть и жить дальше.

– Я тебя понимаю, – согласилась Борзолапка. – К горностаям и лисам можно как-то притерпеться – что поделаешь, такова жизнь, – но это чудище слишком жадное. Оно истребит нас всех еще до прихода зимы. Все, кто мог уйти отсюда, уже ушли, утки, например, или большие болотные птицы. А это сужает его выбор.

Зайцы уныло помолчали. Каждый из них видел в полутьме испуганные глаза соседей, и все они всматривались в сумерки. Поверхность Букерова поля колыхалась на ветру, словно озерная гладь, мгновенно превращаясь из зеленой в серебряную, когда листочки поворачивались светлой стороной. Сгорбившиеся зайцы были видны издалека среди коротких стеблей, словно темные камни.

В центре Букерова поля стоял древний-древний обломанный ствол. Вся кора с него давно сошла, и твердая словно камень древесина побелела за долгие годы под солнцем и дождем. Ствол был высокий, с рослого человека, и одна-единственная, белая как кость ветвь тянулась от него, как рука, словно она собралась помахать живущему через три поля вороньему пугалу, да так и окаменела. Никто не знал, какому дереву принадлежал этот ствол, да и дереву ли – вороны, например, утверждали, что это окаменевшая душа человека, убитого молнией по дороге в церковь.

Вокруг белого ствола беспорядочно располагались заячьи норки. Мертвое дерево было тотемом заячьей колонии. Считалось, что оно отгоняет злые силы, хотя, по правде сказать, оно скорее служило маяком, указывая всем крылатым хищникам место скопления зайцев. Фермер много раз пробовал его выкорчевать, но давно прекратил бесплодные попытки, и проведенные плугом борозды перекатывались через корни, как быстрый поток через подводную скалу. В жаркие летние дни ствол служил зайцам источником прохлады, а в холодные осенние вечера он, наоборот, сохранял тепло и, прижимаясь к нему, зайцы согревались. Ствол был священным, но зайцы – народ практичный, и благоговение не мешало им греть лапки у священного предмета.

Прыгунок сказал:

– Я все-таки считаю, Убоищу надо приносить жертвы. Так всегда делают, когда колонии грозит опасность. Надо оставлять зайчонка на виду у Убоища, пусть берет. Молодые не так боятся смерти, как мы. Они еще не успели понять, как она ужасна.

Зайчата теснее прижались к матерям. Эти слова посеяли в их юных душах ужас, которому предстояло прорасти, как чертополохом, ночными кошмарами.

Догоника, Лунная зайчиха, предводительница колонии, гневно фыркнула.

– Урод! Сразу видно, что ты не мать. Молодые, может, и не боятся смерти, значит, мы должны бояться за них. Мать скорее сама погибнет, чем отдаст на погибель свое дитя.

– Сгодится и это, – пробормотал Прыгунок себе под нос.

Стремглав, Солнечный заяц, супруг Догоники, рявкнул басом:

– Я слышал, что ты сказал! Уймись, а то получишь по морде – и не передними лапами, не надейся.

– Я это со страху! – извинился Прыгунок.

– Мы все напуганы, – ответил Солнечный заяц, – но мы не начнем приносить друг друга в жертву ради того, чтобы самые большие эгоисты могли уцелеть. Для нас наступили тяжелые времена, мы должны сплотиться и пережить их вместе. Сегодня мы с Камнепяткой собрали самые сильные обереги и разложили вокруг поля. Авось они отпугнут чудовище.

Медуница, самая красивая зайчиха в колонии, сказала:

– Мы уже все обереги поблизости обобрали, а Убоище все прилетает и прилетает!

Зайцы снова погрузились в грустное молчание.

Борзолапка переменила тему:

– Помните ежиху, которая говорит по-заячьи? Джитти, или как ее там. Я ее сегодня видела на речке.

Догоника кивнула.

– Ну вот, она и пристала ко мне, говорит, тут новый заяц появился – горный, представляете? Парень. Говорит, если мы его не примем, она на меня порчу напустит. Испортит мне ноги. Ну, я ее, конечно, отбрила.

– Да уж, на тебя похоже, – саркастически заметила Догоника. – Ты же у нас храбрая. Тебя ничуть не волнует, что ежи – известные колдуны и что был случай, всего за два поля от нас, когда по ежиному колдовству у одного зайца глаза лопнули. Тебе это все равно, правда?

Борзолапка заворочалась в своей ямке.

– Ну, если по-честному, Лунная, я чуть-чуть, совсем немного напугалась, так что, думаю, скажу-ка я тебе об этом.

– И правильно, что сказала, – ответила Догоника. – Хотя, собственно, чего эта ежиха от нас хочет? Нам тут лишние зайцы не нужны, особенно эти голубые горцы. Они и вести-то себя в нашем обществе не умеют. Я никогда не видела горных зайцев, а вы?

Оказалось, что никто не видел. В исторических преданиях русаков горные зайцы упоминались скупо. Кроме самого факта их существования, о них практически ничего не было известно. Жили они далеко, где-то под облаками, и уж, само собой, никто их не приглашал являться, занимать тут место и рвать траву, которая пригодилась бы самим русакам. И вообще, смешно ожидать, что дикари, которым нравится жить на покрытых льдом скалах и есть вереск и прочую несъедобную дрянь, придутся ко двору в культурном обществе.

– Ясно ведь, – сказала Лунная зайчиха, – коли уж даже я не знаю, что там творится у них в горах, тем более горцу не разобраться в нашей жизни. Легко понять, что при таких культурных различиях совместная жизнь невозможна. Горные зайцы – существа неотесанные, можно сказать отсталые, и, конечно, этому парню будет очень неловко и нелегко в нашем обществе. Он не умеет себя вести, будет попадать впросак, стесняться и страдать от этого. Конечно, в своем невежестве и отсталости они не виноваты, им приходится быть грубыми и дикими, чтобы выжить на суровых камнях, которые они себе облюбовали для обитания, но их некультурность помешает им ужиться с такими цивилизованными и утонченными созданиями, как мы. Так что я постановляю: если этот горный заяц явится на Букерово поле – гнать его в шею.

Раздался ропот одобрения. Стремглав, верный помощник мудрой супруги, забарабанил задней лапой по земле в знак полного согласия. Вообще, в колонии не часто решались противоречить Догонике – она была очень крупная зайчиха, с мускулистыми задними ногами и крепкими когтями. Ее сильные лапы наказали не одного нахала. Сам Стремглав, украшенный несколькими шрамами в результате кое-каких былых недоразумений с возлюбленной Лунной зайчихой, обычно первым спешил одобрить ее решения.

Помолчав немного, Борзолапка откашлялась и снова заговорила:

– Я с тобой не спорю, Догоника, ты не думай, только вот как же насчет порчи…

Лунная зайчиха удивленно свистнула и сказала:

– А что? Кому ежиха грозилась испортить лапы? Тебе?

– Д-да, – подтвердила Борзолапка.

– Ну и ладно! Нам-то ничего не грозит, верно?

Борзолапка умолкла. Она хныкала очень тихо, так что больше ее в этот вечер почти не слышали.

Беседа снова прервалась. С наступлением сумерек ветер переменился – с моря задул легкий соленый бриз, бодрящий и освежающий. Зверькам стало легче от свежего дуновения, их души очистились, страх отступил. С востока донесся запах лисы, и зайчата заволновались было, но взрослые их быстро успокоили – опасности нет, лиса далеко. Она, скорее всего, направлялась на ферму, в надежде, что фермер уселся ужинать, забыв запереть курятник.

Ночь надвинулась вплотную, гася последние проблески света. Зайцы с облегчением вздохнули: еще один день закончился. Скоро они смогут выйти и покормиться под покровом темноты. Убоище в полном мраке не охотилось, оно всегда появлялось в этом страшном сумрачном промежутке между ночью и днем.

– Осталось немного, – подбодрила их Лунная зайчиха, – смелее, зайцы!

Зайцы вертелись в ямках – каждому не терпелось опередить соседей у зеленых побегов.

Прыгунок выскочил первым.

Он потянулся, потерся боком о ствол.

– Ну что же, айда!..

Это были его последние слова. Некоторые потом клялись, что расслышали его вопль, донесшийся с высоты. Убоище, как всегда, налетело совершенно бесшумно, только на двоих зайцев повеяло ветром от крыльев. Один из них говорил потом, что успел увидеть, как гигантская тень стремительно опускалась по воздушным ступеням в последнем проблеске света.

И вот все кончилось. Трагедия совершилась. Постепенно заячьи сердца снова забились в нормальном ритме. Вечер продолжался. Зайцы отправились кормиться, еще оглушенные недавней встречей с убийцей. Они поговорили с вышедшими из нор кроликами. «Слыхали? Убоище снова унесло зайца. Ужасно, да? Что? И у вас один погиб? А кто? Жирофле! Это тот, кто так любил капусту? Кошмар! Прямо не знаем, что и делать. Каждое утро и каждый вечер. У вас хотя бы норы, а мы все на виду. Да, конечно, можно бы занять заброшенную кроличью нору, но, понимаете, мы ведь зайцы, мы там с ума сойдем».

Им стало немного легче, когда они рассказали о своей беде, разделили печаль со своей сотворенной человеком родней.

Большую часть ночи они посвятили кормежке. Время от времени они спохватывались и выставляли часовых, но те, типичные зайцы, не относились к своим обязанностям всерьез. А ведь кроме Убоища были и другие опасности – например, все остальные хищники.

Они играли, как любят играть зайцы, бегали наперегонки по лугу до самой речки. Два-три зайца из озорства переплыли ее, пощипали травку на другом берегу, потом вернулись.

В разгар игры Стремглав поднял голову и посмотрел на восток. Мрачное, укутанное клубами тумана небо слегка посветлело.

– Назад! К норам! – закричал он. Зайцы рассыпались по полю, пробрались через изгородь и снова собрались вокруг тотема – встречать ужас нового рассвета. Снова приходилось каждую минуту ждать появления беспощадного убийцы, истребляющего их одного за другим ради утоления своего ненасытного голода.

Глава пятнадцатая

В полумраке колокольни Бубба размышлял о своей жизни. Иногда он так глубоко погружался в себя, что не замечал ничего вокруг. Он старался понять, почему у других, особенно у людей, есть всё, а он обречен жить в каменной башне и неустанно выслеживать и убивать добычу. Охотиться он любил, но сейчас приходилось заниматься этим слишком часто и не для удовольствия, а по необходимости. Каждое утро и каждый вечер, разве что попадалась добыча покрупнее, вроде собак, приходилось вылетать из башни на поиски бегающего и летающего мяса.

Он хорошо помнил, что мать не нуждался в охоте, чтобы всегда иметь еду, – все припасы ему доставляли другие люди.

– Башня, люди отвергли меня.

– Наверное, у них есть на это причины, Бубба.

– Но я ведь один из них.

– Только в мысли, слове и деяниях.

– Ты хочешь сказать, что люди не любят меня, хотя я думаю и поступаю так же, как и они?

– Люди и самих-то себя не любят, Бубба.

Поскольку Бубба был отчасти человеком, но не простым, а с крыльями, он считал, что достоин большего уважения, чем обычные люди. Они должны обращаться с ним почтительно и низко перед ним склоняться, как они склонялись перед фигурой на кресте – там, внизу, в церкви. Уж конечно Бубба был поважнее какого-то деревянного человека на кресте. Мать никогда не ходил в церковь, и теперь, когда Бубба сам жил в церкви, он понял почему. В церкви собирались ничем не примечательные люди, а мать был очень большой, сильный и шумный – особенно когда напивался пахучей воды из бутылок. Мать любил стучать кулаками – изредка по столу, но чаще по лицам других людей, а эти, в церкви, пели тихо, разговаривали еще тише и никогда не били друг друга.

Когда мать был жив, Буббе стоило только издать особый звук, и немедленно появлялась еда. Они с матерью охотились, но только для развлечения. Теперь он мог издавать этот звук сколько угодно – никто не обращал внимания. Он мог вопить, гортанно и резко, целый день, но никто не приходил узнать, чего он хочет, никто не издавал утешающих звуков.

Бубба знал, что с виду он не такой, как все люди, и решил, что потому они его и невзлюбили. Они не доверяют тем, кто отличается от большинства, кто умнее и сильнее остальных. Башня права, думал Бубба, больше всего люди боятся людей.

Раз люди отвергли его, Бубба решил тоже не особенно считаться с ними и отменить наложенный им на себя запрет охотиться на ручных и домашних зверей. Следующей весной, когда овцы объягнятся, он всласть полакомится нежным мясом детенышей – это здорово разозлит людей, присматривающих за ними. Тогда они поймут, с кем имеют дело. Буббе хотелось, чтобы его наконец заметили.

А если он ничего не добьется кражей ягнят, то займется кое-чем похуже. Давно уже в темных глубинах души теплилось у него намерение отведать детей – новорожденных человеческих младенцев, которых люди кладут в коляски и оставляют в саду. Кроме того, он замыслил таскать еще и котят со щенками, в которых обычно люди души не чают. Бубба знал, как нанести удар побольнее. Он уже украл собачонку и при первой же возможности украдет еще. С тех пор как умер мать, для Буббы не осталось ничего святого. Пусть люди поклонятся ему – или пусть платят самым дорогим, что у них есть.

– Я буду отнимать у них тех, кого они любят, Башня.

– Ты могуч, Бубба.

– Башня, я человек?

– Ты человек, насколько можешь им быть, Бубба.

– Значит, я могу делать что хочу.

Роясь в разбросанных костях своих жертв, Бубба услышал, что внизу, в церкви, заиграла музыка – поверх долгих и низких звуков ложились высокие и короткие – словно снежинки, кружась, опускались на черную землю. Бубба покачивался в лад музыке, а когда вступили человеческие голоса, он тоже стал издавать негромкие гортанные звуки – так он, бывало, делал, когда ласкался к матери.

Но мать в церковь не ходил. В тот час, когда другие люди направлялись туда, мать еще лежал в гнезде, укрыв свое сильное, поросшее редким мехом тело простынями и одеялами. Вылезал он из гнезда около полудня и тогда рычал и ругался, а его большие грубые руки гладили голову Буббы. Бубба любил, когда его ласкали эти руки с плоскими грязными когтями. Потом мать жарил себе куски печени, уделяя Буббе сырые ошметки, а когда жаркое было готово, приносил со двора цыпленка, сворачивал ему шею и бросал Буббе. И оба они ели.

Когда же Бубба пытался вспомнить то, что было еще раньше, у него мелькали в голове разрозненные видения какого-то другого мира, где жили люди, похожие на него самого. Мелькал странный образ другого Буббы, большого. Он смотрел на маленького Буббу с высоты, страшный, но добрый. Потом его лицо скрывалось куда-то, и снова на Буббу смотрел мать. Потом шли неясные воспоминания о долгом голоде, о бессоннице, а дальше все делалось хорошо: Бубба сидел у матери на запястье, а тот кормил его из рук кусочками мяса. Неясные воспоминания о другом мире пробуждали в душе Буббы странное умиление, смягчали его суровую душу.

Когда люди в церкви перестали петь и бормотать и шуршание их шагов по гравиевой дорожке стихло, Бубба решил подняться в воздух. Он подошел к окну с остроконечным сводом и вскочил на каменный подоконник. Вдали виднелась река. Она извивалась на теле равнины, как длинный серебристый червяк. От церкви, которая стояла повыше, шел к реке широкий пологий спуск с редкими купами деревьев.

В небе сновали птицы: сороки, грачи, чайки, воробьи, скворцы и много других.

Бубба взлетел и поплыл высоко-высоко, глядя вниз на лоскутное одеяло полей. Полет давал ощущение силы. Долину пересекала дорога, по которой время от времени пробегали железные коробки на колесах. Дорога шла через море к большой земле, и Бубба опустился ниже, чтобы посмотреть, как дорога держится на воде. Оказалось, что ее поддерживают насыпанные камни, о которые все время плещется вода. Бубба присел на вершину телеграфного столба, внимательно глядя на дорогу. Проехал человек на машине, состоящей из двух колес и перекладины. Он делал ногами круговые движения, глядя в землю. На спине у него висел мешок. Потом подошли маленькие люди с палками. Один из них поднял глаза, увидел Буббу и закричал. Маленькие люди стали наклоняться, подбирать камни и швырять в Буббу, но руки у них были слабые и целились они плохо. Бубба сидел, презрительно глядя на них, пока они наконец не убежали.

Он снова поднялся в воздух и позволил ветру нести себя к берегу. Там копошились разные мелкие создания, погруженные в свои мелкие дела. Бубба замахал крыльями и полетел к центру острова, где стояло скопление серых каменных домов. Он полетал над ними, поглядел, как люди вывешивают на веревки свои тонкие снимающиеся шкурки. Там были и коляски с маленькими детенышами, но с этим Бубба спешить не хотел. К тому же он недавно поел и раньше вечера не проголодается.

Вернувшись к церкви, он увидел, что люди опускают в прямоугольную яму деревянный ящик. Бубба знал, что внутри лежит мертвый человек, – в таком же ящике зарыли в землю его мать. Бубба как-то попробовал выкопать его когтями, но ничего не получилось, ящик зарыли слишком глубоко. Так мать и остался в земле.

Бубба уселся на подоконник. Солнце приятно согревало спину и голову. Он задремал. В окно влетел голубь, не заметив на темном фоне Буббу. В последнюю минуту голубь понял свою ужасную оплошность и метнулся прочь, но Бубба успел ударить клювом и проломить маленькую голову.

Голубь по инерции пролетел какое-то расстояние и мягким камнем рухнул вниз, угодив как раз на ящик с мертвым телом. Люди стали кричать и поднимать головы, но ничего не увидели – Бубба снова скрылся в окне. Он был рад, что расстроил церемонию. Люди слишком много о себе мнят, даже трупы свои укладывают в ящики и прячут в землю. Труп – это всего лишь труп, падаль, и годится только в пищу стервятникам.

Если бы он не улетел тогда сразу, а остался рядом с мертвым телом матери, он, наверное, съел бы его – и они с матерью стали бы навек неразлучны и неразделимы.

– Башня, мне одиноко.

– Мы с тобой оба одиноки, Бубба.

– Но ведь мы вместе, Башня?

– Мы вместе, Бубба, и каждый из нас одинок.

Бубба уселся попрочнее на балке. Скоро стемнеет, и он вылетит на поиски добычи. Кто-то попадется ему – в поле, в канаве или у самой изгороди.