Текст книги "В воскресенье рабби остался дома"

Автор книги: Гарри Кемельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Гарри Кемельман
В воскресенье Рабби остался дома

Моим детям – Рут и Джорджу, Артуру, Диане и Стэнли

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Книги Гарри Кемельмана известны во всем мире и вот уже почти сорок лет уверенно себя чувствуют в мировом Океане детективов. Герой Кемельмана, застенчивый молодой раввин-ученый, конечно же, напоминает и знаменитого отца Брауна (хотя бы своей неряшливостью в одежде), и средневекового английского монаха брата Кадфаэля – любовью к уединению, и китайского судью Ди – вниманием к тончайшим различиям в вероисповеданиях. И всех их – твердостью своих религиозных убеждений. И, конечно же, неподдельным интересом ко всем проявлениям жизни. И замечательным чувством юмора…

Но есть и отличие. Это не детективы действия – это детективы размышления. «В Талмуде есть все» – говорит рабби Смолл, и, виртуозно применяя диалектический метод его изучения, из любой ситуации выходит, как и положено любому детективу-любителю, детективом-победителем.

Три романа из «недельной» серии о рабби Смолле уже вышли из печати. Читателя ждут еще семь увлекательных и познавательных книг с хитроумными сюжетами и множеством интересных подробностей из жизни еврейской общины маленького городка в Новой Англии.

ОБ АВТОРЕ

Гарри Кемельман, родившийся в 1908 году в Бостоне, штат Массачусетс, создал образ одного из самых известных детективов-священнослужителей – рабби Дэвида Смолла. Писательская карьера Кемельмана началась с коротких рассказов для журнала «Эллери Квинс мистери мэгэзин», героем которых был профессор из Новой Англии Никки Вельт. Первый из этих рассказов, «Прогулка длиной в девять миль», считается классическим (позже под этим названием вышел сборник рассказов о Вельте). Серия романов о рабби Смолле началась в 1964 году с романа «В пятницу рабби долго спал», который стал бестселлером и в 1965 г. принес Кемельману премию Эдгара По за «Лучший первый роман».

Гарри Кемельман умер в 1996 году. Его дочь Диана, передавая издательству эксклюзивное право на издание книг Кемельмана на русском языке, написала:

«Мой отец был потрясающим человеком. Он делал вино. И скульптуру. Очень хорошо играл в шахматы. Играл на флейте и на скрипке. Читал запоем. Он был самым большим интеллектуалом из всех, кого я когда-либо встречала, и знал все: математику, пчеловодство, историю и религию, литературу. Говорил на французском, на идиш, на иврите и на немецком. Он был поистине человеком Возрождения».

Как возник рабби Смолл
Предисловие Гарри Кемельмана

Я родился и вырос в одном из еврейских кварталов Бостона. Мы несколько раз переезжали, но всякий раз – в еврейский квартал, то есть в такой, где живет достаточно евреев, чтобы обеспечить рентабельность еврейских мясной и бакалейной лавок. В последней можно было купить селедку и ржаной хлеб с твердой коркой вместо упакованных в вощеную бумагу круглых булок, которые продавались в обычных магазинах и которых, согласно рекламе, «не касалась рука человека» (ну конечно же). Эти лавки должны были располагаться так, чтобы от любого дома до них можно было дойти пешком: в те дни мало у кого были машины, да и те зимой стояли в гаражах, так как улицы не расчищали от снега, а только посыпали песком. В любом районе, где были рентабельны эти две лавки, были рентабельны и школа с синагогой.

Я пропускал школу каждый еврейский выходной, потому что ходил с отцом в синагогу. Там я бормотал положенные отрывки так быстро, как только мог, но мне никогда не удавалось сравняться в скорости с отцом. Он успевал прочесть «Амида»[1]1
  Амида – основная молитва каждой из трех ежедневных обязательных служб – утренней, дневной и вечерней. (Здесь и далее примечания редактора).


[Закрыть] и сесть, а я еще был на середине, хоть и спешил изо всех сил. На Верховные праздники[2]2
  Верховные праздники – десять дней покаяния – дни между еврейским Новым годом (Рош ха-Шана) и праздником Йом-Кипур.


[Закрыть], когда синагога была набита битком, под предлогом, будто я иду на балкон к матери, мне удавалось улизнуть, чтобы поиграть с другими мальчишками, а позже, когда я подрос, – пофлиртовать с девочками.

В синагоге все прихожане читали отрывки из Торы[3]3
  Тора – Пятикнижие Моисея, первые пять книг Библии.


[Закрыть] на иврите, однако лишь немногие понимали значение произносимых ими слов. Мы не молились – по крайней мере в том смысле, что ничего не просили и ни о чем не умоляли. Мы произносили благословения и слова благодарности и читали отрывки из Библии и псалмы. Если молитвы и содержали какие-то просьбы, то они касались земли Израиля и еврейского народа в целом. Возможно, я упрощаю, но все же показательно, что наш эквивалент молитвы «Отец наш небесный, хлеб наш насущный дай нам на сей день» звучит как «Благословен Ты, Господь, породивший хлеб из земли».

Пятьдесят лет назад я переехал в один из городков Новой Англии – «янки-городок», названный в моих книжках Барнардс-Кроссингом. Евреев там было немного, и когда они решили учредить синагогу, ее пришлось сделать консервативной (о трех, конечно, не могло быть и речи), – чтобы характер службы не был слишком чужд ни для нескольких пожилых ортодоксов, ни для реформистов[4]4
  Консервативное движение в иудаизме возникло в середине XIX века в Германии как реакция на реформистский иудаизм, возникший там же в начале XIX века. Условно говоря, консервативный иудаизм находится между ортодоксальным и реформистским (более либеральным) направлениями современного иудаизма.


[Закрыть]. По правде говоря, большинство из них о своей религии знали очень мало или совсем ничего. Они были американцами во втором или третьем поколении. Их родители немногое усвоили от своих родителей-иммигрантов и еще меньше передали своим детям. Лишь один-два человека из числа старых ортодоксов соблюдали дома кашрут[5]5
  Кашрут (производное от кошер (иврит) – дозволенность или пригодность с точки зрения Галахи (свода еврейских законов). Понятие относится к широкому кругу юридических, этических и ритуальных проблем. В обиходе термин кашрут (или кошер) чаще всего связан с вопросом пригодности пищи к употреблению.


[Закрыть].

О религии как таковой они знали по книгам или фильмам, но принципы иудаизма им были почти неизвестны. Типична реакция одного молодого адвоката, который попросил нанятого общиной раввина благословить только что купленный им кадиллак. Он удивился и обиделся, когда раввин ему отказал, сказав, что не может благословить вещь. Большинство друзей адвоката, которым он рассказал об этом в синагоге, отнеслись к этому так же.

Несоответствие между взглядами раввина и прихожан и возникавшие в результате этого проблемы показались мне весьма занимательными, и я написал об этом книжку. Мой издатель, Артур Филдс, счел ее скучноватой и в шутку предложил мне оживить текст, добавив в него кое-какие захватывающие моменты из моих детективных рассказов. Проходя как-то мимо большой стоянки для машин возле нашей синагоги, я вдруг поймал себя на мысли, что это очень удобное место, чтобы спрятать труп. И поскольку раввин – это человек, обладающий юридическими знаниями, чья главная функция – разрешать представленные на его рассмотрение споры, мне показалось, что в качестве детектива-любителя, докапывающегося до истины, это будет идеальный персонаж. Так родился рабби Дэвид Смолл.

Глава I

– Вот это была молитва, рабби, – сказал Харви Эйдельман. – Мы закончили на пять, – он взглянул на часы, – нет, на семь минут раньше срока.

Рабби Дэвид Смолл улыбнулся, продолжая снимать тфилин[6]6
  Тфилин – две коробочки из черной кожи с вложенными цитатами из Торы. Ремешками прикрепляются одна к левой руке (против сердца), другая – на лбу. Возлагаются перед началом утренней молитвы в будние дни.


[Закрыть]. Лет тридцати пяти, худощавый и бледный, несмотря на хорошее здоровье, он слегка вытягивал голову вперед, словно близоруко вглядываясь в книгу. Службу он действительно провел с головокружительной быстротой и был немного смущен этим.

– Видите ли, я собираюсь на уикэнд…

– И, естественно, хотели бы уехать пораньше. – У Эйдельмана был магазин в Салеме, и он всегда старался ускорить утреннюю службу, чтобы успеть добраться туда вовремя. Дни, когда приходилось ждать, пока соберутся десять человек, необходимых для миньяна[7]7
  Миньян – кворум из десяти взрослых евреев, необходимый для совместной молитвы.


[Закрыть], были для него пыткой; заметив десятого, он махал ему и подбадривал, словно бегуна на финише: «Давай, давай, пора начинать». И теперь, радуясь неожиданным пяти – нет – семи лишним минутам, он ждал, пока рабби сложит тфилин и молитвенную накидку.

– Когда молитву ведет Вассерман или кантор, можно подумать, что это Йом-Кипур[8]8
  Йом-Кипур – День искупления, или Судный день, – самый важный праздник в еврейской традиции, день поста, покаяния и отпущения грехов. Молитвы длятся в течение всего дня.


[Закрыть] и что впереди у них целый день. У них-то он есть, если подумать. А у остальных работа и дела. Ладно, рабби, до встречи – сказал он и размашисто зашагал к машине.

Чувствуя себя виноватым из-за спешки во время службы, рабби Смолл чуть замедлил шаг, пока шел по коридору к кабинету. Словно впервые, он видел голую белую наружную стену из шлакобетона с полосой черного пластика посередине; таким же образом разделенную внутреннюю стену из желтого глазурованного кирпича и блестящий от недавнего натирания пол из линолеумных плиток, где единственным элементом дизайна был круглый отпечаток полотера. Здесь царила стерильная атмосфера больничного коридора.

Когда шесть лет назад он впервые приехал в Барнардс-Кроссинг, храм[9]9
  Храм (англ. temple) – здесь: и здание синагоги, и организация, и верующая часть еврейской общины города (то же: конгрегация).


[Закрыть] нес печать новизны и просто излучал свою современность. Но теперь начали проявляться признаки возраста. На стене были царапины, под потолком, там, где труба протекла на стыке, появилось желтое пятно. Рабби не мог избавиться от чувства, что храмы с резной обшивкой из красного дерева или ореха старели более живописно.

Услышав телефонный звонок, он поторопился, думая, что это Мириам с последней просьбой прихватить что-нибудь – бутылку молока, несколько булочек в магазине, – но голос был мужской, обвиняющий.

– Рабби? Бен Горфинкль. Я звонил вам домой, жена сказала, что вы в храме.

– Утренняя служба…

– Конечно, – сказал президент храма, как бы признавая оправдание законным. – Черт возьми, рабби, сегодня утром за второй чашкой кофе Сара вдруг упомянула, что вы едете в Бинкертон…

– Я говорил вам об этом несколько недель назад, – заметил рабби.

– Да-да, я знал, что вы собирались провести субботнюю службу для какой-то группы Гилеля[10]10
  Гилель – еврейская студенческая организация.


[Закрыть], но знать не знал, что это в Бинкертоне, здесь, в Массачусетсе. Лишний раз убеждаешься, как мал этот мир. Там мой Стюарт.

– О, вот как? Я не знал.

– Послушайте, я подумал, может, вы передадите от нас привет…

– Ну конечно, мистер Горфинкль.

– Я уверен, что он придет на вашу службу, но на тот случай, если он будет совсем уж занят, может, вы запишете его телефон…

– Конечно. Одну минуту – возьму листок бумаги. – Он записал номер.

– Это общежитие, так что можете оставить сообщение, если его не будет.

– Да, конечно.

– Если вы позвоните ему, как только приедете, он сможет показать вам университетский городок.

– Чудесно. – Рабби услышал еще один невнятный голос, и Горфинкль сказал:

– Одну минуту, рабби. – И после паузы, во время которой через прикрытую трубку доносились обрывки разговора, поправился: – Правда, у него может быть лекция после обеда или какое-нибудь задание.

Рабби улыбнулся про себя. Миссис Горфинкль, должно быть, заметила, что их сыну может не понравиться, если после обеда на него свалится рабби со своим семейством.

– Все в порядке. С дороги мы, пожалуй, захотим отдохнуть.

– В любом случае идея неплохая. Когда вы возвращаетесь, рабби?

– Вечером в субботу, сразу после авдалы[11]11
  Авдала – букв.: отделение (иврит) – ритуал окончания шабата (см. сноску на стр. 24 – примечание № 19) и перехода к будням.


[Закрыть].

– Вот как? – в голосе Горфинкля послышалось удивление. – Кажется, Стюарт говорил… – Голос опять звучал уверенно. – Впрочем, неважно, мне вот только что пришло в голову…

– Да? – Рабби почувствовал, что сейчас он узнает истинную причину звонка.

– Если у вас есть место в машине, если это не стеснит вас и никоим образом не затруднит, – понимаете, Стюарт собирается на Песах[12]12
  Песах – праздник в честь Исхода евреев из Египта и освобождения от рабства.


[Закрыть] домой, у них неделя каникул…

– И я мог бы подвезти его?

– Только в том случае, если это не доставит вам никакого беспокойства.

– Буду очень рад, мистер Горфинкль.

Как только он положил трубку, раздался стук в дверь и, не ожидая приглашения, вошел Мортон Брукс, директор религиозной школы, – бодрый, моложавый человек лет сорока, склонный к некоторой театральности.

– Слава Богу, поймал вас, пока вы не уехали. Как только мне позвонили, я прямиком к вам.

– Что случилось?

– Арлин Фельдберг слегла с корью! Врач был у них вчера вечером, но миссис Фельдберг и не подумала известить меня до самого утра. – Казалось, будто его предали.

– Арлин Фельдберг?

Брукс нервно потрогал длинные пряди волос, которые он тщательно зачесывал, чтобы прикрыть намечающуюся лысину.

– Ну да, Арлин Фельдберг, девочка из первого класса, которая должна была в Седер[13]13
  Седер – церемониальная трапеза в Песах.


[Закрыть] задавать Четыре вопроса[14]14
  Четыре вопроса – в начале Седера младшие дети задают четыре вопроса, основная тема которых – чем эта ночь отличается от других ночей?


[Закрыть] по-английски.

– А, дочка Гарри Фельдберга. Не страшно. – Рабби успокоился. На мгновение он подумал, что директора волнует возможность эпидемии. – В Агаде[15]15
  Пасхальная Агада – повествование об Исходе из Египта.


[Закрыть] же есть английский перевод на противоположной странице. Или, пожалуй, этот мальчик – как его зовут?

– Джеффри Блументаль.

– Уверен, что Джеффри сможет перевести то, что прочтет на иврите.

– Это невозможно, рабби.

– Вы хотите сказать, что он не понимает текст на иврите?

– Конечно, понимает, – сказал Брукс с негодованием, – но существует большая разница между просто чтением и способностью рассказать текст наизусть без достаточной репетиции. Но даже если бы и было время как следует натаскать его, это все равно невозможно. Да вы что, если он будет читать обе части, это только добавит взаимных обид. Фельдберги никогда не простят мне и расскажут об этом своим друзьям, а значит, и Паффам и Эдельштейнам. Уверяю вас, рабби, разговоров не оберешься.

– Понимаю. А Джеффри…

– А Джеффри – Блументаль, а Блументали – друзья Горфинклей, Эпштейнов и Бреннерманов. С Бреннерманами они вообще родственники…

– О, Мортон, бросьте. Это же глупо.

– Ничуть, – серьезно сказал директор. – Поверьте мне, рабби, это моя третья школа, и я знаю, что к чему. Вам, если позволите, следовало бы уделять немного больше внимания политике в конгрегации[16]16
  Конгрегация – прихожане, паства, здесь: верующая часть еврейской общины города.


[Закрыть]. Да, вы регулярно посещаете заседания правления, но все важные события происходят в школе. Там-то все и вылезает наружу.

– В религиозной школе? – Рабби даже не пытался скрыть изумление.

– Конечно. Верховные праздники бывают раз в году. А в меньшие праздники, если они выпадают на середину недели, мы собираем на службу не больше семидесяти пяти человек, как вечером в пятницу. Но в школу дети приходят три раза в неделю, и сообщают обо всем, что здесь происходит, едва придя домой. Вы знаете как мы, евреи, переживаем за своих детей. Любой признак неуважения или несправедливости – и родители скандалят так, будто это погром.

Рабби улыбнулся.

– И что вы собираетесь предпринять в связи с настоящим… э, кризисом?

– В том-то все и дело. Многие, как вы знаете, проводят Седер у себя дома, так что детей из первого класса будет не слишком много. А у группы Паффа, где все постарше, детей меньше, во всяком случае, первоклассников. Но они сильнее в старших классах. И я придумал маленький эпизодик для Четырех сыновей[17]17
  Четыре сына – в тексте Торы есть четыре места, где упоминается «будущий разговор с сыном об Исходе из Египта». Агада предписывает рассказывать об Исходе каждому в соответствии с его уровнем понимания.


[Закрыть]. Вы знаете – мудрый, глупый, простодушный и нечестивый сын.

– Я знаю, – сухо сказал рабби.

– Да, конечно, рабби. Вот я и подумал, как бы мы могли это разыграть, смотрите. Вы произносите вступительный абзац, затем свет постепенно гаснет, и остается только прожектор, направленный прямо на главный стол. – Маленькими шажками он приблизился к столу рабби, описывая руками конус света от прожектора. – Дальше: можно, чтобы сыновья подходили по одному. Мудрый сын, скажем, мог бы входить в очках, читая книгу или, может быть, крутя в руках логарифмическую линейку. Потом он внезапно поднимает глаза и задает свой вопрос. Только мы придадим ему современный характер, и он скажет что-нибудь вроде: «Ну и ну, это потрясающе, папа. Как случилось, что Господь, Бог наш потребовал, чтобы мы делали все это?» А нечестивого сына я вижу в черном кожаном пиджаке, в кепке и в темных очках, или можно одеть его под хиппи – босой, с четками, с длинными волосами и в выгоревших синих джинсах. – Брукс сгорбился, голова свесилась набок, и он заговорил одной стороной рта, словно в другом его углу висела сигарета: «Эй, чуваки, че это у вас хавира с такими прибамбасами? Клево, мужики, клево!» Представляете себе?

– И как это спасет ситуацию?

– Так у нас же среди старших детей более широкий выбор. Я собирался дать роль нечестивого сына мальчику Эдельштейнов. И если учесть, что он, можно сказать, единственный, кто будет в маскарадном костюме, это могло бы сыграть важную роль…

– А о рок-группе для сопровождения вы не подумали?

Брукс посмотрел на него.

– А ведь это идея, рабби.

– Нет, Мортон. Нет, – твердо сказал рабби. – Если не возражаете, мы не будем отклоняться от традиционного Седера. И пусть Блументали и Фельдберги мужественно перенесут это. – Он встал и направился к дверям. – Мне действительно надо идти.

– Все-таки подумайте об этом во время уикэнда, хорошо, рабби? – взмолился Брукс.

– Я посвящу этому все свое свободное время, – сказал рабби с не свойственным ему сарказмом.

Но отделаться от Брукса было невозможно.

– Нет, серьезно, рабби, что плохого в том, чтобы оживить церемонию и тем самым завоевать интерес детей? Сейчас так делают все – и католики, и все остальные. Они даже проводили мессы с джазом. В конце концов, Седер – это праздник. Почему бы им не повеселиться?

Рабби остановился в дверях.

– Потому, Мортон, что пасхальный Седер – это нечто большее, чем праздник. Это – ритуал, в котором каждый шаг точно объяснен, – и это не случайно. Самое главное в ритуале то, что для достижения цели он должен быть в точности повторен каждый раз, как его выполняют. А теперь извините, я и в самом деле немного тороплюсь.

Выйдя на улицу, он остановился на мгновение удостовериться, что окна его кабинета закрыты на случай дождя. Рабби заметил, что снаружи здания тоже появились признаки возраста. Колонны из нержавеющей стали, которые, как говорил Христиан Соренсон, архитектор, должны были наводить на мысль о «чистоте религии и ее сопротивлении распаду и эрозии времени», приобрели унылый желтоватый оттенок – несомненно, под воздействием морского воздуха. А длинные стены из глазурованного белого кирпича, которые выступали с обеих сторон высокого, похожего на коробку здания и полого опускались мягкими кривыми линиями – «как открытые для объятий руки, призывающие людей прийти и поклониться», – были выщерблены тут и там, и черные дыры походили на выпавшие зубы.

На стоянке его снова задержали. Вассерман, первый президент конгрегации, окликнул рабби, когда тот садился в машину. Вассерману было за семьдесят, после недавней болезни он выглядел похудевшим и слабым; на руке, которую он положил на локоть рабби, сквозь прозрачную кожу видны были синие вены. Он говорил тихо, и в его речи чувствовался не столько акцент, сколько особая забота о правильном произношении.

– Вы, надеюсь, вернетесь к воскресному заседанию правления, рабби?

– Да, конечно. Мы собираемся выехать обратно в субботу сразу после авдалы, часов в шесть, и должны быть дома самое позднее в девять-десять.

– Это хорошо.

Рабби повернулся.

– Вы ждете чего-то серьезного?

– Жду? Я всегда жду, почти каждый день, но особенно по воскресеньям, когда заседает правление. В это воскресенье что-нибудь серьезное может произойти.

– Почему именно в это?

– Потому что в следующее – первый[18]18
  За пределами Израиля Песах длится не семь, а восемь дней, второй и восьмой дни также имеют статус праздника.


[Закрыть] Седер, значит, заседания не будет. В следующее воскресенье – снова праздник, значит, снова заседания не будет. Так что если Горфинкль планирует что-то серьезное, это воскресенье подходит больше всего, поскольку другого заседания просто не будет в ближайшие три недели.

– А что я могу сделать, если он, как вы выразились, планирует что-то серьезное?

– Вы – рабби. Это означает, что вы ни на чьей стороне. Вы нейтральны, и поэтому можете говорить то, чего не могут сказать остальные.

– Вы думаете об изменениях в комитетах, которые намерен сделать президент? – Он уселся в машину. – В любом случае он сделает их – раньше или позже.

Вассерман покачал головой.

– Но будет скандал, и лучше позже, чем раньше. Вы – рабби, а я – старый человек. Я видел много такого, о чем вы, может быть, знаете только из книг. Это похоже на брак. Если нет открытого разрыва отношений, все можно поправить. В конце концов, есть пары, которые ссорятся почти со дня свадьбы. Если один из них не складывает вещи, не уезжает и не обращается к адвокату, это уже неплохой шанс, что брак уцелеет.

– Не слишком ли… – Он взглянул на старика, который явно очень переживал, и постарался смягчить тон.

– В конце концов, мистер Вассерман, это всего лишь заседание правления.

Вассерман пристально посмотрел на него.

– Постарайтесь быть там, рабби.

По дороге домой за Мириам и Джонатаном он чувствовал обиду из-за роли, которую ему навязывали. Он, раввин, по традиции – ученый и учитель; почему надо обязательно впутывать его в распри и политические интриги? Даже Джейкоб Вассерман, которого он уважал и считал одним из своих немногих настоящих друзей в общине, единственный человек, который должен бы иметь представление о традиционной роли раввина, – даже он втягивал его в дешевую политическую возню. Они все словно обиделись на него за пару выходных.

А началось все месяц назад, когда рабби Роберт Дорфман, директор Гилеля и религиозный наставник еврейских студентов в Бинкертоне, приехал с женой Нэнси в гости к ее родственникам в Линне. Они заглянули к Смоллам в Барнардс-Кроссинг, поскольку это рядом, а мужчины вместе учились в семинарии. В разговоре Боб Дорфман упомянул, что подал заявление на кафедру проповедника в Нью-Джерси.

– Они пригласили меня приехать и провести службу в пятницу и в субботу.

– Это уже что-то.

– Да, жаль только, что они не выбрали какой-нибудь другой день. Этот уикэнд как раз перед нашими весенними каникулами.

– И что, твои гилелевцы не отпустят тебя? – удивился Смолл.

– Да нет, проблема не в этом. Просто Песах приходится на каникулы, и я чувствую, что должен провести эту прощальную службу.

– Так попроси их там, в Нью-Джерси, перенести на попозже?

Дорфман покачал головой.

– Можно пролететь. А если у них куча кандидатов на сто шабатов[19]19
  Шабат – суббота. Понятие субботы является одной из фундаментальных основ иудаизма, основное предписание – «и никакой работы не делай» – входит в десять заповедей и несколько раз повторяется в Торе. Начало празднования шабата – в пятницу, с появлением первой звезды.


[Закрыть] вперед?

– Ты так сильно этого хочешь?

– О да. Гилель – это хорошо, и дело для ребят из колледжа нужное, но я хотел бы получить постоянную конгрегацию. – Он смущенно засмеялся. – Я бы хотел время от времени произносить благословение на бар-мицву[20]20
  Бар-мицва – букв. «сын заповеди» – ритуал, знаменующий вступление мальчика, достигшего тринадцати лет, в религиозное и правовое совершеннолетие.


[Закрыть]. Наверное, это мессианские иллюзии, которым все мы немного подвержены, иначе и не выбрали бы это занятие, но я чувствую: то, что я могу там сказать, могло бы указать юноше правильный путь. Я бы хотел присутствовать на брите[21]21
  Брит, брит-мила – обряд обрезания.


[Закрыть]…

– И произносить надгробную речь у могилы?

– Да, даже это, если оно может утешить семью. – Боб Дорфман был тучен и круглолиц, и когда он искательно смотрел на своего друга, то казался намного моложе и был похож на розовощекого школьника, ожидающего одобрения учителя.

– Поверь мне, как и во многом другом, тут можно столкнуться с тем, чего не ожидаешь. А в Гилеле у тебя много собственного времени, ты находишься в академической обстановке, ты можешь заниматься…

– Но ты не живешь в реальном мире.

– Может, это и к лучшему. По крайней мере, работая в Гилеле, ты защищен. В конгрегации – в этом твоем реальном мире – ты никогда не знаешь, где у какой-нибудь важной шишки любимая мозоль, а наступишь на нее – и обнаружишь, что остался без работы.

Дорфман усмехнулся.

– Я знаю. Я слышал, что у тебя были неприятности, но это же в прошлом, и теперь все в порядке. У тебя долгосрочный контракт…

Рабби Смолл медленно покачал головой.

– Наши контракты – это всего лишь договоренность о сроках и условиях работы, так что с точки зрения закона – то есть чтобы можно было подать жалобу в суд, – почти бесполезны. Даже если ты и предъявишь иск, то потом просто наверняка никогда не получишь другую кафедру. Со мной, как ты знаешь, заключили пятилетний контракт, и когда он истечет в конце этого года, я думаю, мне предложат другой – может быть, с повышением жалования.

– То есть, – сказал Дорфман, – у тебя все в порядке.

– Есть и минусы. Прежде всего, это полный рабочий день. Ты занят конгрегацией двадцать четыре часа в сутки. Твое время не принадлежит тебе. – Он улыбнулся. – Иногда выясняется, что это несколько утомительно, даже если дает возможность организовывать брит или бар-мицву.

– Дело не только в этом. Я не просто хочу получить конгрегацию. Я хочу уйти из Гилеля. И еще деньги: семья растет, я должен думать о будущем. К тому же я не думаю, что приношу пользу ребятам из колледжа. Это неподходящий для меня возраст. Не похоже, что мне удается пронять их. Они все знают и ко всему относятся с цинизмом.

– Иногда их пронимает больше, чем тебе кажется. Я, конечно, встречаю не многих из них, только тех, которых готовил к бар-мицве здесь, в Барнардс-Кроссинге. Они обычно заглядывают ко мне, когда приезжают домой на каникулы. Мне они кажутся и увлекающимися, и энергичными. А когда они циничны… Они ведь, в сущности, идеалисты, и, значит, в чем-то разочаровались.

– Да, но когда ты видишь только их…

– Возможно. Послушай, может, приехать и подменить тебя на этот уикэнд?

Дорфман просиял.

– Черт возьми, Дэвид, это было бы замечательно. – Но тут же сник. – А у себя ты сможешь это уладить?

– Пожалуй, смогу. «Братство евреев» проводит службу раз в год. Кажется, в этом году она будет за неделю до той, которая тебя интересует. Я проверю свой календарь. И если удастся перенести ее на следующую, я смог бы съездить в Бинкертон.

Когда он подъехал к дому, Мириам и Джонатан были полностью одеты и ждали его. У крошечной и живой Мириам были широко распахнутые синие глаза, открытое лицо и небольшой волевой подбородок.

– Зачем его так закутывать? – спросил рабби. – Он изжарится.

– Погода все время меняется. Станет слишком тепло – расстегну комбинезон.

– Хорошо. Садитесь. Поехали, наконец.

Мириам стала запирать дверь, но остановилась, услышав телефонный звонок.

– Одну секунду, – крикнула она. – Телефон.

– Не отвечай, – закричал он.

Она остановилась.

– Почему?

– Потому что я хочу уехать. Я устал.

Она с сомнением посмотрела на него и закрыла дверь, а телефон все звонил и звонил.

Мириам молча посадила Джонатана на переднее сиденье, закрепила на нем ремни безопасности и села рядом. Когда они отъехали, рабби повторил извиняющимся тоном:

– Я устал – откровенно устал. – И добавил: – Я торопился с молитвами сегодня утром, просто произнося слова, я был груб с Мортоном Бруксом и был недоволен мистером Вассерманом, и…

Она погладила его по руке.

– Все нормально, Дэвид. Всем время от времени нужны небольшие перемены.