Текст книги "Маска Красной смерти. Мистерия в духе Эдгара По"

Автор книги: Гарольд Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Моей сестре Сэнди

От автора

Книга эта – плод фантазии автора, однако сюжет ее основан на исторических фактах.

Как и многие другие изгои цивилизации девятнадцатого века, рыжебородый гигант по имени Джон Джонсон покинул равнины Востока ради охоты на пушных зверей в лесах и горах Дикого Запада. Материальные свидетельства существования этого персонажа – единственный дагерротипный портрет да покосившийся могильный камень в месте его последнего успокоения. Но благодаря усилиям историка Рейнольда Торпа мы знаем об этом пионере Дикого Запада не так мало. Уже через много лет после смерти Джонсона этот исследователь-энтузиаст расспрашивал очевидцев, выслушивал рассказы людей, сталкивавшихся с Джонсоном или принимавших участие в его эскападах. События далекого прошлого оказались настолько яркими и исключительными, что прочно запечатлелись в памяти старожилов.

Мрачный кряжистый верзила, Джонсон с одинаковой сноровкой снимал шкуры с пойманных бобров и сдирал скальпы с людей. Рассказывают о сотнях таких кошмарных трофеев, добытых Джонсоном за его многолетнюю карьеру. Он охотно уступал их по сходной цене всем желающим, но скальп первого убитого им индейца из племени арапаго всегда болтался на его поясе.

Но даже не это его, с позволения сказать, хобби стало главной причиной популярности Джонсона. Истинную славу принесла ему склонность к поглощению человеческого мяса. Объявив войну индейскому племени кроу, он, судя по рассказам, учинил настоящую резню. Убивая индейцев дюжинами, Джонсон извлекал из их неостывших тел печень и пожирал ее в сыром виде. Современники и окрестили его «Джонсон-Печенка».

Не ограничиваясь племенем кроу, он однажды, набрав шайку единомышленников, вырезал отряд из тридцати двух индейцев сиу, разбивших лагерь на речном берегу. Насладившись своим фирменным деликатесом, Джонсон проследил, чтобы его команда отрубила убитым головы и как следует выварила их, дабы отделить мягкие ткани от кости. Оголенные черепа индейцев веселая компания насадила на шесты, которые воткнули в бережок для услаждения взоров пассажиров рейсовых пакетботов. Подобные подвиги сделали Джонсона предметом восхищения, любимым героем современников, ходячей легендой.

Житие и деяния этого Пожирателя Печени не вредно бы вспомнить в наше обуреваемое не меньшим насилием и не менее жестокими преступлениями время. Кровопролития, вражда, ненависть были не меньше присущи американскому обществу сто лет назад, чем сегодня. Напротив. История американской западной границы – резня, суд Линча, пальба, ежедневное варварство – делает наши дни чем-то вроде Золотого Века в сравнении с далеким прошлым. Различие между эпохами неоспоримо. В девятнадцатом веке люди с подобными садистскими наклонностями не только могли оправдывать свои поступки различными общественно благовидными мотивами, но и получать за эти действия моральное и материальное поощрение. Желаете отведать человеческой крови – пожалуйте на Запад. Единственное условие – вы должны ограничиться кровью «краснокожих».

Сегодня человек, убивший нескольких себе подобных, расчленивший их тела и отведавший их плоти, считается опасным преступником, убийцей-рецидивистом. Сто лет назад, во времена Джонсона-Печенки, такого человека – если он не трогал «белых» – называли иначе.

Его называли героем.

Часть первая
ВИРГИНЕЦ

Глава первая

Есть вещи, которые интересны всем. У нас, в Штатах, это байки о бесчинствах краснокожих на западных рубежах, о пленении и мучениях несчастных поселенцев. Публика поглощает такого рода известия, как раскаленная солнцем пустыня впитывает капли дождя. С первых дней освоения нового континента рассказы счастливчиков, чудом спасшихся из лап индейцев, – популярнейший жанр нашей литературы. За подтверждением далеко ходить не надо, достаточно бросить взгляд на полки любой бродвейской книжной лавки.

Не так давно (я пишу эти строки летом 1846 года) мне прислали для просмотра пачку шедевров подобного рода. Согласно устоявшимся канонам, обложки вопили, как мальчишки-газетчики: «Небывалые приключения!», «Неслыханные мучения!», «Нежданное освобождение!»… Как и следовало ожидать, опусы эти оказались начисто лишенными каких-либо литературных достоинств. Впоследствии, тоже отнюдь не вопреки моим ожиданиям, все они имели оглушительный успех у читающей публики, невзирая на ужасающий стиль и нагромождения явных нелепостей. Последнее обстоятельство, несомненно, заинтересует подлинного художника слова, создателя литературных жемчужин, не замеченных публикой, обойденных как вниманием, так и (что немаловажно) заслуженным материальным вознаграждением.

Что же в этих книгах – или в их читателях – вызывает столь жгучий интерес потребителя? Думается мне, что ответ следует искать в особенностях нашей человеческой природы, которая – увы! – ничуть не изменилась с первых дней Творения. Во все времена публику притягивали кровожадные, жестокие истории. Читатель может невнимательно просмотреть строки о захватывающих приключениях героев, о том, как они с честью выбирались из головоломных ситуаций, но сразу выпучит глаза и разинет рот, натолкнувшись на смачные подробности кровопролитных схваток и, тем более, на подробный анализ леденящих кровь мучений невинных жертв кровожадных краснокожих дикарей.

Что греха таить, я и сам не в силах изгнать из памяти иные сочные сцены. Вот некий Джон Роджер Таннер вспоминает, как с подвешенного за руки юного Тоби Сквайрса клочьями слезает кожа под ударами бича жестокого царька дикарей-ирокезов… Вот несчастный француз Жан Лафрамбуаз, всего-то желавший купить пушнину у индейцев, вынужден давиться мясом, отрезанным от его же собственной ляжки мучителями-апашами… А вот мужественный капитан Джон Солтер с суровой искренностью повествует о том, как гнусные команчи проделали в животе своей бледнолицей жертвы дырочку, вытянули через нее кончик тонкой кишки, пригвоздили колышком к земле и погнали обреченного прочь, вытянув из него таким образом все внутренности! Простое перечисление этих и подобных жестокостей вызывает в моей душе лавину эмоций: ужаса, отвращения, возбуждения…

Без сомнения, все эти страсти формируют представление о Диком Западе не только как о крае природных чудес, но и как об источнике гибельных опасностей, подстерегающих на каждом шагу; как о стране, населенной дикими существами, жестокостью своей и изобретательностью по части пыток превосходящими испанских инквизиторов. Из этих же писаний следует, однако, что даже в своих самых изощренных жестокостях дикари-индейцы нисколько не грешат против этических норм своего примитивного общества, против устоявшихся племенных верований и обычаев.

Вряд ли можно утверждать то же самое о существах белой расы, превосходящих жестокостью всех упомянутых ирокезов, команчей и апашей вместе взятых. А ведь такие бледнолицые существуют среди нас! В чем благосклонный читатель строк моих вскоре убедится. События, случившиеся на Манхэттене чуть более года назад, позволяют сделать вывод, что почтенный гражданин цивилизованного города способен на поступки, недоступные пониманию самого примитивного обитателя Дикого Запада.

В попытке воссоздать события минувших дней часто сталкиваешься с поразительным несоответствием масштабов самих событий и их причин, истоков. Так было и весною 1845 года, когда громадный город потрясла весть об ужасном преступлении. В среду, первого мая, я потел за своим рабочим столом в редакции свежеиспеченного журнальчика «Бродвейские ведомости». Жарким маем в Нью-Йорке никого не удивишь, но в том году погода вытворяла нечто невообразимое. Кроме жары, однако, день поначалу ничем замечательным не отличался. Ничто не говорило о том, что он яркой вехой войдет в криминальную историю мегаполиса.

В редакцию я прибыл как обычно, в десять утра, и сходу принялся за рутинное сочинение очерков и статей в очередной номер: обзор увлекательной (между нами: скучной и местами занудной) повести мистера Джозефа Холта Ингрэма о знаменитом пирате Лафите, краткий анализ сумбурной и невразумительной лекции о месмеризме профессора Генри Хорнкасла в Городской библиотеке, разгромный разбор поэтических плагиатов мистера Лонгфелло, творчество коего полностью базируется на шедеврах вашего покорного слуги; наконец, остроумная миниатюра о балладах и куплетах ирландской бедноты, ютящейся на окраинах Нью-Йорка. Пять часов упорного труда с одним лишь кратким перерывом для подкрепления бренного тела: немного сыру с черным хлебом и клубника от Путаницы, как любовно называю я свою уважаемую тетушку и тещу Марию Клемм, мать обожаемой супруги моей Вирджинии.

Обычно труды мои завершаются вместе со световым днем, но в ту замечательную среду я уже вскоре после полудня почувствовал, что совершенно изнемогаю. Так как в редакции я остался один – мой работодатель, мистер Бриггс, отлучился по делам, – ничто не мешало снять сюртук, ослабить галстук, расстегнуть воротник и развалиться на стуле; но по лбу моему тем не менее струились ручейки влаги, не гнушавшиеся и глазными впадинами. Едкий пот заливал глаза. Распахнув окно, я лишь ухудшил ситуацию. Прохладнее не стало, зато в комнату ворвались звуки городской какофонии: громыхание вагонов конки, кэбов и колясок, вопли разносчиков и уличных торговцев, стук молотков вездесущих муниципальных ремонтников… Нет, нет, о работе нечего и помышлять!

Пришлось преждевременно прекратить трудовую деятельность и отправиться домой. Приведя стол в порядок, я поднялся, набросил сюртук и направился к выходу, прихватив искусно переплетенный том, прибывший с утренней почтой. «Дневник исследовательской экспедиции за Скалистые Горы» некоего Сэмюэля Паркера я собирался спокойно просмотреть в обстановке домашнего уюта, чтобы на следующее утро вернуться к нему в редакции.

Нырнув в пешеходный поток Бродвея, я как будто окунулся в духоту бразильских тропических джунглей, столь ярко описанную пресловутым Лопе де Агирре в живописных (хотя зачастую чрезмерно многословных) посланиях королю Испании Филиппу. Жара здесь мучила еще больше, чем в конторе.

Кажется, следовало бы ожидать, что этакое пекло придушит и притормозит присущую этому городу лихорадочную активность. Ничуть не бывало! Так же неслись по мостовым повозки, столь же целеустремленно торопились куда-то пешеходы. Влившись в толчею этих последних, я направил стопы к дому.

Маршрут мой пролегал через перекресток Бродвея и Энн-стрит, где, как известно каждому жителю нашего города-гиганта, находится самое притягательное для широкой публики заведение, Американский музей мистера Ф. Т. Барнума, вместилище диковинок матери-природы (как живых, так и в виде чучел и макетов), многочисленных исторических реликвий и всевозможных достижений науки и техники. Уже несколько месяцев не видел я «Короля зрелищ», как любил себя называть хозяин музея. Он недавно вернулся после триумфального турне по столицам Европы домой и, как я с удовольствием обнаружил, не забыл о нашем добром знакомстве. Почти сразу по прибытии он прислал нам корзину с европейскими деликатесами: бельгийский шоколад, английское печенье, французские консервы и тому подобные лакомства. Я тут же отправил ему благодарственное письмо, пообещав вскоре нанести ответный визит вежливости. [1]1
  Полный отчет о приключениях с Барнумом можно найти в моих хрониках «Лапша на ушах» (примеч. автора).


[Закрыть]

Подходя к роскошному заведению Барнума, я обратил внимание на собравшуюся у входа толпу из дюжины оборванцев. Конечно, эти двери видывали и не такое скопление народа, но характер сборища сразу же привлек внимание мое своею необычностью.

Разную публику можно наблюдать у входа в заведение Барнума. Сюда приходят и преисполненные достоинства джентльмены, и скромные труженики; заглядывают и легковесные франты, и степенные отцы семейств в сопровождении супруг и стаек детишек, и влюбленные парочки, утомленные блужданием по городу. Но привлекшая мое внимание группа состояла лишь из мужчин: пара подростков, почти мальчиков, остальные взрослые. По обноскам, которыми они щеголяли, их можно было принять за обитателей одной из наиболее нищих окраин, скорее всего Бауэри.

Обращала на себя внимание аура недовольства, возбужденного возмущения, исходившая от группы. Угрюмые гримасы, угрожающие жесты в сторону здания музея. Проходя мимо, я услышал соответствующие выражения: «Ублюдок!», «Сукин сын!» и иные, которые не следует и повторять.

Отвернувшись от этой невоспитанной публики, олицетворявшей, казалось, все наиболее неприятное, вульгарное в городе, я ускорил шаг, насколько позволял густой поток пешеходов. Раздражение мое достигло апогея. Удушающая жара, толкотня на улице, свинское поведение людей – все это отнюдь не способствовало благорасположению духа. В сотый, тысячный раз проклинал я стечение обстоятельств, заставившее нас вернуться в город.

В прошлом году мы с Сестричкой и Путаницей снимали уютный сельский домик на ферме, в пригороде, за 86-й улицей, наслаждались прелестями жизни на природе. В первую очередь несравненным сельским воздухом, настоящим целебным эликсиром для моей бедной, болезненной Сестрички. Никогда она не отличалась завидным здоровьем, а в последнее время состояние бедняжки постоянно ухудшалось.

Все неисчислимые прелести нашего деревенского прибежища – зелень лугов, прекрасный вид на реку Гудзон – перевешивал один существенный недостаток. Вдали от города я не мог найти источника дохода, достаточного для поддержания существования нашего маленького семейства. Даже феноменальный успех моего стихотворения «Ворон», ставшего знаменитым сразу после опубликования, не принес облегчения. Поэтому я сразу принял предложение издателя Бриггса и поступил к нему редактором в «Бродвейские ведомости». Тем более что вместо жалованья он предложил мне треть прибылей с журнала! Сожаление от оставленной сельской идиллии смешивалось с оптимизмом и ожиданием успеха на новой ниве деятельности, когда я принял предложение мистера Бриггса и вернулся с дорогим моим семейством в город.

К несчастью, надежды мои не оправдались. Следует, разумеется, учитывать, что журнал еще молод, он еще добьется успеха и принесет лавры и доходы как владельцу, так и мне, его редактору. До той поры приходится, однако, потуже затягивать пояс. Спасал наш семейный бюджет лишь хозяйственный гений прагматичной Путаницы.

Об ужасающей финансовой пропасти, на дне коей я оказался, не замедлила напомнить ситуация, возникшая в тот момент, когда я натолкнулся на уличного торговца. Следуя по Канал-стрит, я вдруг увидел перед собою одного из бесчисленных городских китайцев, выставившего нехитрый товарец на лотке, подпертом четырьмя чахлыми ножками-палками. В отличие от большинства своих соотечественников, этот выходец из Азии отказался от традиционного национального одеяния и облачился в брюки, жилетку и весьма поношенное подобие сюртука, болтавшееся на его тощей фигуре, как будто вывешенное на просушку. Даже видневшаяся из-под старой шапчонки прическа его, лишенная привычной китайской косицы, напоминала обычную американскую стрижку. Вокруг лоточника выписывали по мостовой сложные зигзаги трое малолетних оборванцев, жадно – но без всякой надежды – поедавших глазами выставленные для продажи сласти.

Подойдя поближе, я тоже обозрел ассортимент уличного торговца. Арахис, засахаренный миндаль, лакрица, пастилки, карамельки, леденцы… Я сразу же ощутил потребность накупить всякой всячины для Сестрички и Путаницы, которые обожали сладкое. Тщательный обыск карманов привел к обнаружению в них лишь нескольких жалких центов.

Я замер на тротуаре, напряженно обдумывая целесообразность траты скудных моих финансов на несущественные пустяки. Голову посетила мысль, что, несмотря на выдающееся положение, занимаемое мною в мире слов и букв, я, в сущности, мало отличаюсь от этих трех уличных мальчишек. Вот как относится Америка к своим талантам! Горький смех сорвался с губ моих, удивив мальчишек и озадачив пришельца из Срединной Империи, с тревогой вылупившего на меня раскосые глаза.

Не поддаваясь отчаянию, я шагнул к лотку и известил китайца о своих покупательских намерениях. Тот наполнил конусообразный бумажный кулек выбранным мною кондитерским товаром и, получив плату, с поклоном вручил мне покупку. Я продолжил путь, пожертвовав по леденцу каждому из троицы сорванцов, тут же с радостными воплями припустивших вприпрыжку по мостовой, не удосужившись поблагодарить щедрого дарителя.

Квартирка наша в верхнем этаже солидного, хотя и несколько потрепанного дома на Эмити-стрит состояла из пяти комнат. Поднявшись по узкой лестнице, я открыл дверь и оказался в крохотной прихожей.

– Мама? – послышался из комнат мелодичный голос моей Сестрички.

– Нет, дорогая, – мягко ответил я. – Твой Эдди вернулся.

Рядом с дверью находился маленький пристенный столик-консоль. Я положил на него принесенный толстый том, вынул из кармана кулек с конфетами, извлек из него одну витую мятную карамелину, спрятал ее в правой руке и шагнул в гостиную.

Прежний жилец занимаемой нами квартиры, как и я, южанин, очевидно, французских корней – так сообщила нам квартирная хозяйка миссис Уитэйкер, – прибыл в Нью-Йорк с целью сколотить состояние на импорте лиможского фарфора. Менее чем через три месяца после начала своей деятельности он принужден был, однако, скрыться в неизвестном направлении и по неизвестной причине. Миссис Уитэйкер, правда, уверенно заявляла – придерживаясь наиболее вероятной версии, – что предприятие его лопнуло и бедняга сбежал от кредиторов.

Оставляя в стороне причины исчезновения прежнего жильца, можно было с уверенностью утверждать, что покинул жилище он впопыхах. Вся обстановка так и осталась в квартире. Гостиная свидетельствовала о развитом, хотя и невзыскательном, не отличающемся полетом фантазии вкусе хозяина. На стенах – раскрашенные от руки литографии на библейские темы. Окна прикрыты гардинами красного шелка. На полу – яркий красочный ковер «обюссон». У одной из стен стоит книжный шкаф розового дерева, рядом с ним – выполненная в том же стиле, из того же материала этажерка. Убранство дополняли пара кресел, напольные «дедушкины» часы, декорированные интарсией красного дерева; овальный столик-треножник и кушетка, затянутая потертой парчою. Этот последний предмет меблировки поддерживал в описываемый момент божественные, эфирные формы моей милой жены.

Она приютилась в уголочке кушетки, положив на колени альбом, над которым ее нежная ручка занесла угольный карандаш. Лицо моей дорогой супруги озарило радостное удивление, вызванное моим приходом. Я, со своей стороны, тоже удивился, как и всякий раз по возвращении домой, невыразимой прелести ее черт, по мере развития болезни переходившей в неземную красоту. Если не считать слабого румянца, оживлявшего щеки, бледность лица превосходила безупречную белизну ее простого батистового платья. Тем больше поражала глубина больших темных глаз и неуловимая улыбка, подобная лишь запечатленной великим да Винчи в его знаменитой «Джоконде».

– Эдди? Почему так рано?

– Невыносимая жара принудила меня прекратить работу и покинуть раскаленный рабочий кабинет, – ответил я, подошел к кушетке и вытянул вперед обе сжатые в кулаки руки.

– У меня сюрприз для тебя, Сестричка, – улыбнулся я. – Тебе предстоит отгадать, в какой руке у меня что-то вкусненькое.

– В этой, – без колебаний заявила она, указав на левую.

Издав возглас изумления – ведь она всякий раз угадывала правильно, – я воскликнул:

– Ах, дорогая, какой я глупец! Ну как я могу тебя обмануть, даже в такой мелочи, если наши души сплетены воедино и все мои секреты ты видишь насквозь! А вот и награда за твою проницательность. – И я принялся отлеплять от ладони подтаявший, расползающийся от жары леденец.

– Вообще-то я заметила его меж твоих пальцев, – призналась Сестричка. – Ты не слишком плотно сжал кулак, Эдди. – Она отправила сладкую липучку в рот.

– М-м-м… Вкуснотища. Большое спасибо, Эдди.

Губы мои не смогли сдержать взрыва веселости, вызванного наивной искренностью моей милой подруги. Подсев к ней на кушетку, я запечатлел на ее бледном челе нежный поцелуй.

– Как самочувствие, дорогая?

– Прекрасно. За весь день ни разу не кашлянула.

– Ничего более приятного не желал бы услышать.

Я перевел взгляд на ее альбом. Вирджиния как раз работала над графическим образом нашей милой кошечки Каттарины, растянувшейся на подоконнике распахнутого окна. Обмякшая от жары кошка замерла, закрыв глаза и склонив голову на вытянутую вперед лапу.

– Твои навыки в изобразительном искусстве совершенствуются с каждым днем, дорогая. Каттарина на твоем рисунке совершенно как живая.

– Ты серьезно? – скептически протянула Сестричка. – Мне кажется, что правая лапа выглядит комично.

Действительно, упомянутая конечность казалась на рисунке неправильно сросшейся после сложного закрытого перелома. Но я все же не нашел оснований для хулы.

– Ничего подобного. В высшей степени жизненная лапа.

– Путаница того же мнения. Говорит, что кошка моя вот-вот замурлычет.

– А где наша дорогая Путаница?

– Вышла на рынок, купить зелени к обеду. Сейчас вернется.

Едва успела Сестричка закрыть рот, как из прихожей донесся звук открываемой двери. Еще мгновение – и тетушка уже замерла в дверях гостиной; на согнутой в локте правой руке ее висела сплетенная из ивовых прутьев рыночная корзина. Как будто она ждала за сценой реплики дочери, чтобы войти и включиться в действие.

На теще моей был, как обычно, ее черный вдовий наряд, лишь на голове белел чепчик с кружевами. Широкое добродушное лицо раскраснелось от жары, на нем блестели капельки пота. Я поднялся, чтобы приветствовать матушку моей дорогой Вирджинии.

– Эдди, что случилось? – испуганно воскликнула Путаница. – Так рано вернулся…

– Не беспокойтесь, – улыбнулся я. – Ничего не произошло. – И я вкратце объяснил ей причину своего раннего возвращения.

– А вот у вас, как я вижу, действительно что-то случилось, – добавил я, пристально вглядываясь в ее возбужденное лицо.

– Как, ты ничего не знаешь? Весь рынок гудит, словно улей.

– Абсолютно ничего не знаю, – заверил я ее. – С самого утра ни с кем не общался. В конторе сидел один-одинешенек, по дороге домой лишь на минуту задержался у лотка китайца, купил для вас с Сестричкой кулечек леденцов.

– Что случилось, мама? – донеслось с кушетки.

– Убийство. Ужасное убийство!

Добрая женщина выдернула из корзины газету и протянула ее мне.

– Девочку какой-то зверь убил, изуродовал. Точь-в-точь как в прошлый раз. Ох, Эдди, и это чудовище все еще разгуливает на свободе.