Текст книги "Абсурдистан"

Автор книги: Гари Штейнгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Глава 21
ШКОЛА МЯГКОГО УБЕЖДЕНИЯ

Я встретил Алешу-Боба в последний день нашего первого семестра в Эксидентал. Мне с трудом верилось, что я одолел сто дней обучения в американском колледже с удивительно хорошими оценками (в среднем 3,94 из 4,0 возможных), да еще ухитрился потискаться за грузовиком, перевозившим пиво, с белой девушкой, у которой были грязные митенки и которая заикалась.

Была середина декабря, и кампус на Среднем Западе был полностью покрыт снегом. Большинство студентов уже уехали на Восточное побережье или в Чикаго, чтобы провести каникулы со своими семьями. Те немногие из нас, что остались, шатались по студенческому городку пьяные в поисках общения. В то время мои карманы были набиты сэндвичами с ветчиной (в которых был избыток майонеза) и пакетиками с чипсами, а озябшие пальцы сжимали сигарету с марихуаной, к которой я жадно присосался. В тот год я впервые познакомился с марихуаной и серьезно к ней пристрастился.

Это был кошмар. Два часа утра. Где-то ждала меня удобная американская кровать, но я не был готов отправиться домой. Гордостью кампуса была действительно великолепная церковь в наивном мавританском стиле, перед которой я простаивал ночами, выкуривая одну сигарету за другой и воображая, что, быть может, после смерти нас ждет какая-то лучшая жизнь (это был 1990 год, время перестройки, и многие мыслящие русские надеялись, что Бог существует). Однако в ту ночь церковь отказалась открыть мне свои пресвитерианские секреты – о трудолюбии и прилежании, благодаря которым я смогу получить местечко в раю, зарезервированное для граждан с американскими паспортами. В ту ночь мне открылась лишь одна истина: после смерти от нас ничего не остается и в конце то, что было Мишей Вайнбергом, испарится вместе со стилями и иллюзиями его эпохи, не оставив ни следа от его печального тяжелого великолепия, ни одного мокрого пятнышка, вокруг которого могли бы собираться его последователи, дабы славить его жизнь и времена.

Я начал трястись от гнева и страха, горестно обхватив плечи руками. Ведь я так любил свою собственную личность, что убил бы любого, кто встал бы на моем пути, – лишь бы гарантировать ее выживание. «Очень хорошо, – подумал я, – если меня не хочет утешить вера, обратимся к прогрессу». Я побрел на другой конец кампуса и очутился в недавно построенном прямоугольном здании, где нарядные зеленые и желтые занавески в дортуарах трепетали на окнах, покрытых снегом. Я уселся в сугроб, открыл пакетик с чипсами и проглотил их за один присест. Потом закурил остаток сигареты и понял, что сначала следовало выкурить марихуану, а затем съесть чипсы. Когда же я наконец научусь?

Откуда-то сверху донесся смех, вспыхнул свет, и что-то вроде черного гроба пролетело по воздуху и упало в соседний сугроб, где застряло под таким утлом, как памятник. Испугавшись, я еще глубже погрузился в свой сугроб, содрал целлофановую обертку с сэндвича с ветчиной и нервно вонзил в него зубы. Повсюду вокруг меня была смерть. Холодная американская смерть.

Второй гроб, кувыркнувшись в морозном воздухе, мягко приземлился у моих ног. Смех стал громче, и я прикрыл голову руками и завыл от ужаса. Кто же это делает со мной? Кто так жесток к иностранцу? Я схватил второй сэндвич и проглотил его чуть ли не целиком от страха.

И тут у моих ног упал третий предмет. Отложив сэндвич, я внимательно пригляделся к нему. Это была часть любопытной американской игры на знание английской лексики и орфографии. Я подполз к одному из «гробов» – при этом в мои чудовищные советские варежки набился снег – и разобрал слово «BOSE», блестевшее на нем. Как большинство русских детей, я всю свою юность мечтал о западной технике, поэтому сразу же понял, что это драгоценная стереоколонка. Итак, спрашивается, зачем же кто-то выбрасывает такое сокровище из окна дортуара? Я решил это выяснить.

Внутри дортуара мне показалось, будто я попал в подводную лодку, наскоро собранную, – с маленькими окошками, похожими на иллюминаторы, с системой труб наверху. Издали доносился гул, как будто работал двигатель, создавая иллюзию, будто мы бороздим океан. В слабо освещенном холле стоял длинный ряд автоматов. Я добыл из одного дюжину вкусных шоколадок с мягкой белой начинкой.

– Хо-кей, – сказал я пустому холлу, где на доске объявлений висели призывы к лесбиянкам немедленно покарать толстых мужчин, которые тискают их угнетенных сестер позади грузовиков, перевозящих пиво. – Очедь хорошо. – Произношение у меня было неважное из-за заложенного носа.

Смакуя шоколадки, я шел по пустым коридорам, пытаясь определить источник музыки. Наконец я обнаружил это место на последнем этаже. Оттуда доносились громкие мужские голоса, пытавшиеся перекричать друг друга, – казалось, там хотят произвести впечатление на женщину.

Я постучал в дверь своим большим кулаком.

– Мать твою так! – заорал голос с русским акцентом. Я обиженно опустил руку. Почему меня никто не любит? Но когда я отступил от двери, тот же голос пригласил: – Ну давай же, заходи.

В восторге от того, что там сменили гнев на милость, я отворил дверь и лицом к лицу столкнулся с этим коротышкой, русским эмигрантом Владимиром Гиршкиным. Этот студент-второкурсник ничего собой не представлял, но смотрел на меня сверху вниз из-за своего прекрасного американского акцента. Гиршкин был еще больше пьян, чем я, и его цветущий вид и козлиная бородка вызвали у меня отвращение. Рядом с Гиршкиным был Джерри Штейнфарб, будущий романист, в каком-то хипповом пончо, со значком «ДАЙТЕ МИРУ ШАНС».

Мощный вентилятор высотой в человеческий рост, стоявший у окна, создавал какой-то неестественный ветерок, что было приятно в удушающей жаре дортуара. Из вентилятора летели куски бумаги и картона, как кусочки картофельного салата – из моего рта на пикнике. Алеша-Боб, на котором ничего не было, кроме хлопчатобумажных трусов, скармливал вентилятору книгу в твердой обложке, и ее куски вылетали в окно, на прямоугольник, покрытый снегом.

– Умри, Пастернак, умри! – кричал он.

– Эй, Боб, – небрежным тоном обратился к нему Джерри Штейнфарб, – а что мне делать с тостером?

– Вышвырнуть его! – заорал Алеша-Боб. – На хрен он мне нужен? Я никогда больше не буду есть. Эй, ребята, взгляните-ка на это! Долбаная «Ада». Получай, Набоков!

– Хорошо, – сказал Штейнфарб и без сожаления выбросил тостер в окно, причем его слабая рука литератора напряглась под этим грузом.

– Привет, ребята, – поздоровался я и высморкался в рукав. – Почему вы выбрасываете все в окно?

– Потому что все нужно выбрасывать, – объяснил Штейнфарб. – Вот почему.

– Мы все приняли таблетки ЛСД, – вмешался в разговор Владимир Гиршкин, и взгляд его темных глаз за стеклами очков в черепаховой оправе был отсутствующим. – А теперь Боб избавляется от всего своего земного имущества.

– О, – сказал я. – Может быть, он буддист.

– О, – передразнил Штейнфарб, – может быть, нет. Может быть, он просто без всякой причины хочет послать все на хрен. Что, Миша, для тебя все нужно разложить по полочкам?

Алеша-Боб обратил свои расширенные зрачки в мою сторону и ткнул в меня указующим красным перстом.

– Ты Папаша Закусь, – сказал он, называя меня прозвищем, которое я заслужил своими подвигами в столовой. Я стоял в благоговении перед ним, почти раздетым и кажущимся совершенно здравомыслящим, несмотря на то что он занимался уничтожением всех этих красивых вещей, которые, наверное, купили ему родители. Это был новый вид еврея – супереврей, отрешенный от материального мира.

– Ты Боб Привереда, – сказал я. – Я видел тебя в библиотеке.

– Я про тебя знаю, – заметил Алеша-Боб. – Ты сын этого отказника, Бориса Вайнберга. Ты – часть истории.

Я улыбнулся.

– Нет, я не такая уж важная персона, как ты думаешь, – ответил я. – Я просто… – Я остановился, подыскивая слова. – Я просто… Я просто…

– Ты слышал, он просто, – вмешался Владимир Гиршкин.

– Миша Просто, – сказал Джерри Штейнфарб.

– Папаша Закусь Великолепный, – подхватил Гиршкин.

Я печально взглянул на своих однокашников. Трое русских из Ленинграда. Состязаются, пытаясь привлечь внимание одинокого американского еврея. Почему бы нам не относиться друг к другу лучше? Почему бы не сформировать команду, чтобы нам стало не так одиноко? Однажды я хотел угостить Гиршкина и Штейнфарба домашним винегретом и буханкой настоящего ржаного хлеба из местной пекарни, принадлежавшей литовцам, но они только посмеялись над моей ностальгией.

– Я просто изучаю историю, – сказал я Алеше-Бобу.

– Скажи-ка, Боб, что ты хочешь сделать вот с этим? – спросил Владимир Гиршкин, беря в руки фотографию в рамке. На ней был запечатлен прелестный Алеша-Боб с ямочками на щеках рядом со своей невероятно красивой мамой, ассирийской принцессой в серьгах кольцами, с гладко зачесанными блестящими волосами, и вместе с отцом, американским профессором в вельветовом костюме на размер больше. Позже я часто проводил лето с Лившицами на их ферме в северной части штата Нью-Йорк, наблюдая, как они занимаются своим поразительно прибыльным бизнесом под названием «Местный Цвет». Они обслуживали богатых ньюйоркцев и бостонцев, которые снимали их ферму, чтобы устраивать там свадьбы. Во время свадебной церемонии к ним присоединялся местный люд – или местный цвет– бедные белые и черные семьи, которые делали вид, будто они давние друзья невесты или жениха. Они беседовали на местном диалекте об урожае пшеницы и о ремонте грузовика. Я много чего узнал о бедственном положении американской семьи за время летнего пребывания у Лившицев.

– Разбей стекло, – велел Алеша-Боб, – затем разорви фотографию в вентиляторе, а рамку выброси в окно.

– Ай-яй-яй, капитан, – укорил его Владимир Гиршкин. Потом взял с письменного стола Алеши-Боба пресс-папье в виде Исаакиевского собора и начал бить по стеклу фамильного портрета. Гул вентилятора заглушал звук бьющегося стекла.

– Мне разрезать твою одежду, прежде чем я ее выброшу? – осведомился Джерри Штейнфарб, указывая на огромную груду одежды.

– Дай мне пальто, – попросил Алеша-Боб.

Штейнфарб смерил его насмешливым взглядом. Я усомнился, принимал ли Штейнфарб ЛСД. Возможно, он здесь только для того, чтобы наблюдать за Алешей-Бобом и собирать материал для своих несмешных рассказов, в которых он фиксирует различия между русскими и американцами.

– Твое пальто? – переспросил Штейнфарб. – Какого черта оно тебе понадобилось?

– Я хочу прогуляться с Мишей.

– Но мы же выбрасываем все твое барахло! – закричал Гиршкин. – Ты нам обещал.

– Продолжайте без нас, мальчики, – ответил Алеша-Боб. – Мы вернемся до восхода солнца. И пойдем завтракать в «Карандаш и ручку». Как вам такой план?

И не успели разочарованные русские эмигранты ответить, как Алеша-Боб вывел меня во двор, который был теперь усеян разодранными книгами и разбитыми пластинками, образовавшими нечто вроде коллажа вокруг темных останков его стереосистемы. Гиршкин и Штейнфарб все еще следовали его указаниям, послушно выбрасывая из окна разбитый компьютер «Эппл Макинтош» и другие предметы.

Мы с Алешей-Бобом пробирались сквозь сугробы, держа путь в неопределенном направлении и время от времени обмениваясь радостными взглядами.

– Боб Привереда, – сказал я. – А почему, позволь спросить, ты избавляешься от всех личных вещей? Ты действительно буддист?

– Я никто, – ответил он, тяжело дыша на холодном воздухе. – Но я хочу быть русским. Настоящим русским. Не таким, как Штейнфарб или Гиршкин.

Я вздохнул от удовольствия, услышав этот не высказанный напрямую комплимент.

– Но настоящие русские любят все те вещи, которые ты выбросил, – возразил я. – Например, сейчас я попросил своего отца выслать мне деньги, чтобы я мог купить компьютер «Эппл Макинтош». И я хотел бы динамики «Bose».

– Ты действительно хочешь все это дерьмо? – удивился Алеша-Боб. Он остановился и взглянул на меня. При свете зимнего дня я увидел его замерзшее лицо, слегка изрытое ветрянкой, которой он переболел уже взрослым. Над нами висела луна, отражавшаяся в его физиономии, – американская луна.

– О, да, – ответил я.

– Это интересно, – заметил он. – Для меня жизнь в России связана с духовностью.

– Ну что же, есть у нас и такие, – сказал я. – Но большинство из нас просто хочет иметь вещи.

– О! Я думаю, Гиршкин со Штейнфарбом действительно сбили меня с толку.

Мы пошли дальше, утрамбовывая снег, который превращался под нашими ногами в крошечные абстрактные памятники нашей будущей дружбе.

– Давай с этой минуты говорить по-русски, – предложил он. – Я знаю всего несколько слов. Что это? – спросил он по-русски, указывая на уродливое здание, из трубы которого шел дым.

– Мусоросжигательная станция, – ответил я тоже по-русски.

– Гм-м, – произнес Алеша-Боб. Я заметил, что у него развязаны шнурки на ботинках, но решил ничего не говорить, дабы не нарушить святость этой минуты. Перед нами открывался пейзаж безлюдного кампуса, окутанный зловещей тишиной ночи. Я часто чувствовал, что неоготическая архитектура колледжа бросает мне вызов, заставляя совершенствоваться, но в ту ночь я ощутил деревянную пустоту образования в Эксидентал-колледже. Казалось, все, что мне нужно знать, сокрыто в лужах крови на улицах Вильнюса или Тбилиси. Возможно, главное для меня в колледже отныне заключается в том, чтобы обучать Алешу-Боба и выковывать его судьбу, связанную с Россией.

– А это что? – спросил Алеша-Боб, указывая на сооружение, походившее на разбитый космический корабль.

– Студенческая психиатрическая клиника, – сказал я по-русски.

– А это что?

– Центр освобождения лесбиянок и геев.

Он продолжал расспросы, и мне было все труднее подыскивать русские слова, так что я обрадовался, когда кончился кампус и мы оказались в сельской местности, окружавшей Эксидентал.

– Кукурузное поле, – сказал я. – Коровник. Трактор. Амбар. Курятник. Свинарник.

Мы прошли несколько километров по сельской местности и вышли на шоссе, которое вело в ближайший большой город. Уже всходило солнце, когда мы решили остановиться и повернуть обратно. Мимо нас проехала вереница местных полицейских машин с сиренами, направлявшихся в сторону кампуса. Мы правильно предположили, что полиция едет в дортуар Алеши-Боба, чтобы арестовать Гиршкина и Штейнфарба за вандализм и порчу имущества колледжа. В восторге от этого мы смеялись и кричали до тех пор, пока не охрипли на морозе. Я заключил Алешу-Боба в объятия, согревая его тщедушное замерзшее тело, чтобы показать ему, что такое настоящая дружба по-русски.

Я думал, что мы никогда не разлучимся.

Глава 22
МОЯ НАНА

Я оказался неправ.

Очутившись в полном одиночестве в Абсурдистане, я забрался в испуге под кровать и заплакал.

Когда Любимый Папа узнал, что его отец убит в сражении с немцами под Ленинградом, он забрался под свою кровать и четыре дня плакал, отказываясь от хлеба и каши и питаясь только собственными слезами и воспоминаниями о ласке своего покойного отца. Я решил сделать то же самое, хотя между нами были явные различия. Папе тогда было три года, а мне было тридцать. Папа во время войны жил у дальних родственников в какой-то ужасной деревне в горах Урала, в то время как я один занимал роскошный номер в западном отеле в Абсурдистане. У Папы были только его слезы, а у меня – мой «Ативан». Но тем не менее я ощущал с ним родство. Я потерял мать, отца, а теперь, с отъездом Алеши-Боба, – и брата. Я еще раз осиротел. Меня вышвырнули в мир, которому я был не нужен.

И, в довершение всего, что-то случилось с моим мобильником. Наверное, абсурдистанцы ограничили зону действия телефонов, чтобы контролировать информацию, исходящую из страны. Каждый раз, как я набирал номер Алеши-Боба, я слышал записанное объявление: «Уважаемый владелец мобильного телефона, – говорил хриплый женский голос по-русски, – ваша попытка соединиться была неудачной. Больше ничего нельзя сделать. Пожалуйста, дайте отбой».

Моя попытка соединиться была неудачней. Действительно, что еще тут можно было оказать.

Я не выдержал четыре дня под кроватью, как мой Любимый Папа в 1943 году. Через несколько часов меня начал мучить голод, и я вылез из-под кровати, чтобы заказать в номер «крылышки бизона» и бутылку вина. Я включил лэптоп, но, вероятно, власти вырубили и Интернет. У меня не осталось ничего, кроме телевизора. Иностранные телеканалы, передававшие новости, решили, что положение дел в Республике Абсурдсвани покажется телезрителю слишком неприятным и труднопроизносимым, и переключились на темные средиземноморские воды близ Генуи, где проходил саммит «Большой восьмерки». Сексуальные итальянцы, швырявшие в знак протеста бутылки с «коктейлем Молотова» в карабинеров, о качались куда фотогеничнее. Даже российские каналы решили дать Абсурдистану передышку. Три главных правительственных канала показывали своих корреспондентов, которые чуть ли не дремали возле пруда отеля «Хайатт», а рядом выстроились ряды бутылок с турецким пивом – и это в десять часов утра! Им тоже хотелось отправиться в Геную, чтобы плавать там с дельфинами и восхищаться спортивным президентом Путиным и жизнерадостным, нахальным Бушем – его американским коллегой.

Я взглянул на террасы, находившиеся подо мной. От утреннего сияния загрязненного моря, покрытого пеной, город приобрел розовый цвет говяжьей тушенки. Когда объявили о прекращении огня, сево и свани продолжили жить своей обычной жизнью – заходили в «Парфюмерию 718», пили кофе по-турецки и лузгали семечки. Бронетранспортеры, ощетинившиеся антеннами, отдыхали рядом с кафе – они походили на панцири вымерших насекомых.

Я нашел записку от Ларри Зартарьяна:

«Дорогой гость!

Прошу Вашего внимания. Федеральные войска и силы ГКВПД осадили город. Аэропорт закрыт. Пока не разрешится политическая ситуация в нашей стране, Вы можете наслаждаться историческими красотами города Свани (который француз Александр Дюма называет „Жемчужиной Каспия“ – о-ля-ля!). Рядом с отелем находится американское туристическое агентство „Америкэн Экспресс“. Оно только для Вас».

Однажды я спросил Зартарьяна, почему он пишет письма к постояльцам отеля на таком забавном английском, и он признался, что пытается вообразить себя хитрым местным жителем, а не представителем среднего класса из долины Сан-Фернандо. Бедный Зартарьян! Когда я закрываю глаза, то почти что вижу его труп рядом с трупом его матери – оба готовы к репатриации в Глендейл.

Просмотрев записку, я спросил себя: «Что бы предпринял в этой ситуации Алеша-Боб? Он всегда что-то предпринимал». Я надел гигантские солнечные очки и самый шикарный спортивный костюм.

Пора, как говорит доктор Левин, отправляться на прогулку.

В Американском туристическом агентстве сидели за своими столами, развалившись, две девицы – одна белокожая блондинка, вторая местная, с приятным коричневым загаром; они покрывали лаком ногти и тихонько переговаривались на английском и русском.

Я сразу же проникся к ним симпатией, к этим милым существам с западным образом мыслей. На минуту мне даже удалось забыть об отсутствии Алеши-Боба.

– Привет! – обратился я к девушкам по-английски. – Как дела?

– Добрый день, – прочирикала блондинка. – Добро пожаловать в «Америкэн Экспресс». – Она искренне улыбнулась, а вторая, смуглая, опустила глаза и усмехнулась полными красными губами. Блондинка определенно была русской по национальности; на ее ярлычке было написано: «Анна Иванова». Я не мог сказать, понравилась она мне или нет. Она не собиралась кокетничать, но чувствовалось, что она знает себе цену и умеет заставить молодых людей страдать.

Однако когда я перевел взгляд на смуглянку, мои мысли сразу же приняли вполне определенное направление. На ней были майка и джинсы, слишком тесные для ее южных бедер. Когда меня влечет к женщине, мою фантазию воспламеняет не ее ослепительная улыбка или жест, которым она отводит от лица локон, – нет, меня волнует «великое непознанное», когда она сбрасывает с себя нижнее белье. Тут виной собрание сочинений Генри Миллера, которого я читал во время своего пребывания в Эксидентал-колледже.

– Я бельгиец, которого интересует история вашей страны, – сказал я, и эти слова прозвучали бы особенно правдиво, если заменить «бельгийца»– «русским», а «страну» – «влагалищем».

Блондинка начала перечислять различные экскурсии, которые они могут организовать. Искусство, ремесла, церкви, мечети, пляжи, вулканы, пещеры, жилища аистов, нефтяные месторождения, храмы огня, «известный во всем мире музей ковров» – в общем, немногие города могли бы соперничать со столицей Абсурдистана по диапазону бредовых предлагаемых зрелищ.

– Что касается экскурсий, то единственная проблема заключается в том, – продолжала блондинка, – что моя бабушка – свани, и поэтому я не могу пойти на Террасу Сево, а Нана – сево, поэтому она не может пойти на Террасу Свани.

– Что? – переспросил я.

– В связи с прекращением огня существуют ограничения на передвижение для граждан сево и свани, – пояснила блондинка. – Разумеется, вас как иностранца эти ограничения не касаются.

Я увидел большой рисунок, на котором был изображен паровоз с логотипом «Америкэн Экспресс», на котором кто-то написал: «Все поезда „Америкэн Экспресс“ из Республики Абсурдсвани отменяются по приказу федерального правительства и ГКВПД». По-видимому, мне не осталось ничего, кроме жилища аистов и благосклонности двух хорошеньких женщин.

Я повернулся к смуглой Нане Нанабраговой (ее имя и фамилию я узнал из бейджика у нее на груди), которая оценивающе изучала меня своими карими глазами, лукаво улыбаясь маленьким ртом. Я догадывался, что у нее здоровое чувство юмора или что, по крайней мере, она любит посмеяться. И представил, как я заставлю ее хихикать, когда мы окажемся в постели. Я уже видел, как целую ее теплый плоский носик, приговаривая: «Смешная девчонка! Кто у меня смешная девчонка?» Так я делал с Руанной, когда бывал в подходящем настрое.

Оказавшись в щекотливом положении, когда пришлось выбирать между двумя леди из «Америкэн Экспресс» или, по крайней мере, между их этническими группами, я должен был действовать дипломатично, чтобы не задеть ничьи чувства.

– Где находится церковь, похожая на осьминога? – спросил я, прекрасно зная, что эта церковь находится на Террасе Сево.

– Это собор Святого Сево Освободителя, – ответила Нана. Я отметил, что у нее совершенно американский выговор, с легким бруклинским акцентом.

Я выразил свое сожаление блондинке и передал ей пачку наличных. Нана взяла ключи от своей машины.

Как только она поднялась, стало ясно, что моя новая подруга – крупная девушка. Конечно, ей далеко было до Миши Вайнберга, но вес у нее был приблизительно 70 килограммов, а рост – около шестидесяти шести дюймов. У нее было здоровое тело сельской девушки, но городская мода не прошла мимо нее. Джинсы она носила, низко спустив, так что между ними и майкой виднелась полоска блестящей загорелой кожи, на которой кое-где топорщились темные волоски, напомнившие мне импортные кипарисы, тянувшиеся вдоль бульвара Национального Единства. Джинсы обтягивали большую приятную попку. Лицо было широкое и эмоциональное, – пожалуй, оно могло бы отразить любови и потери двенадцати аристократичных персиянок, она была похожа на персидскую женщину. У нее были едва приметные усики – примерно такие, как у меня в двенадцать лет. Зной, от которого я совершенно расплавился, казалось, совсем на нее не действовал – разве что слегка прикоснулся к ее груди. Нана направилась к блестящему черному «Линкольн-навигейтору», украшенному флажком «Америкэн Экспресс», который издалека напоминал флаг ООН.

Усевшись в ее машину, мы повернулись друг к другу и улыбнулись. Двое людей, один из которых был целым континентом плоти, а второй – всего лишь Мадагаскаром, устраивались поудобнее на кожаных сиденьях, что – то бормоча на среднеатлантическом английском и вздыхая, как пожилая чета. По-видимому, мы были – по крайней мере, так казалось мне – неизбежны.

Я вспомнил последний е-мейл Руанны, присланный перед тем, как вырубили Интернет, – я помнил его наизусть:

«Дорогой Миша!

Мне жаль, что ты в таком месте, где опасно и умирают люди, но

1) твой е-мейл был снова только о тебе, тебе, тебе (как насчет того, чтобы для разнообразия спросить о МОЕЙ жизни?)

2) а когда же ты бываешь НЕ в опасном месте, где люди не умирают? В любом случае, я уверена, что ты прекрасно выберешься из затруднительного положения, потому что ты непотопляем.

P. S. Ты действительно не должен ненавидеть профессора Штейнфарба, которому ты очень нравишься и который рассказывает о тебе так много остроумных и интересных вещей.

P. P. S. Мне давно следовало тебе сказать, что я считаю твоего психоаналитика настоящим идиотом».

Другими словами, подумалось мне, я готов к новой любви. Готов снова почувствовать себя в безопасности в чьих-нибудь объятиях. Я был готов забыть мою Руанну – хотя бы на время.

Мы с Наной ехали по бульвару Национального Единства, наблюдая за торговлей вокруг нас и украдкой бросая взгляды друг на друга. С полдюжины пустых грузовиков «КБР» праздно стояли на проезжей части. С какой таинственной целью их здесь оставили, можно было Лишь догадываться.

– Я думал, что по дороге между террасами нельзя проехать, – сказал я.

– Вы важная персона, мистер Вайнберг, – ответила Нана, улыбаясь и показывая передние зубы, испачканные помадой. – К тому же мы – гостеприимный народ. Моя мать – ваша мать, и в моем колодце полно воды для вас.

– Ну, если вы так говорите, мисс Нанабрагова, – согласился я.

Однако когда мы приблизились к блокпосту и увидели джипы и бронетранспортеры, я полез за своим пухлым бумажником и нащупал несколько стодолларовых банкнот, готовый передать их любому тинейджеру с винтовкой.

Солдаты, дежурившие на блокпосту, устроили себе сиесту под брезентом, натянутым между двумя бронетранспортерами. Я ожидал, что мой гид запустит руку себе за пазуху, извлечет крестик сево, который находится у нее между грудями, и покажет его солдатам. От этой перспективы у меня даже голова закружилась – так я разволновался. Однако вместо этого Нана сигналила до тех пор, пока из-под брезента не показались взъерошенные юноши.

Нана открыла окошко и высунулась в него, предоставив мне любоваться своей попкой, обтянутой джинсами, и полоской карамельного тела. На ярлыке ее джинсов была надпись: «МИСС ШЕСТЬДЕСЯТ» – какой-то новый бренд, который, несомненно, будет иметь успех у среднего класса.

– Мальчики, пропустите меня, – закричала Нана по-русски. Слово «мальчики» она произнесла и кокетливо, и повелительно.

– Да, госпожа! – Солдаты отсалютовали и встали по стойке «смирно». Они бегом направились к своей импровизированной палатке и стали убирать и брезент, и бронетранспортеры, переругиваясь и поторапливая друг друга.

На пропускном пункте Террасы Свани церемония повторилась, и нам тоже отсалютовали.

Я удивился вслух, отчего это солдаты свани отдают честь женщине сево.

– Это потому что у нас флаг «Америкэн Экспресс», – объяснила Нана, хотя ее сочный голос прозвучал фальшиво. Она отвернулась от меня, затем надела солнечные очки, чертыхнувшись, когда одна петля зацепилась за волоски на руке.

– Мы почти приехали, – сказала она, превозмогая боль.

Наш «навигейтор» рванул вниз по петлявшей дороге, и вскоре я очутился на самом дне мира.