Текст книги "Абсурдистан"

Автор книги: Гари Штейнгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Курильщик протянул руку, и я заметил, что его пальцы покрыты выцветшей синевато-зеленой татуировкой, свидетельствовавшей о долгих сроках, проведенных в советских тюрьмах.

– Я Мойше, – представился он. – Я провел много лет с вашим отцом в Большом доме. Для нас, евреев, сидевших там, он был отцом родным. Он всегда любил вас, Миша. Говорил только о вас. И больше никто никогда не будет вас так любить.

Я вздохнул. Я расчувствовался, на глазах у меня выступили слезы. Увидеть лицо своего отца, смотревшего на меня здесь, на дальнем аванпосту еврейства… «Взгляни на меня, папа. Посмотри, как сильно я похудел за последние несколько недель! Посмотри, как мы похожи друг на друга в профиль. Во мне больше не осталось ничего от моей мамочки. Я теперь весь – ты, папа». Мне хотелось очертить его лицо пальцем, но меня отвлекли несколько евреев средних лет, желавших пожать мне руку и сказать на ломаном русском, как весело и осмысленно они проводили время с моим Любимым Папой и в Большом доме, и за его пределами и как после распада Советского Союза они работали вместе, чтобы «делать все больше и больше денег день за днем».

Ребе вдруг издал какой-то странный звук, словно закипающий чайник, – это мокрота с шумом пыталась пройти через старческий нос.

– Он плачет, – объяснил Абрам. – Он плачет, потому что для него честь – увидеть такого важного еврея здесь, в его деревне. Ну-ну, дедушка. Все хорошо. Скоро все пройдет. Не плачьте.

– У ребе немножко не в порядке с головой, – объяснил мне один из друзей отца. – Мы послали в Канаду за новым. Двадцати восьми лет. Свежим как редиска.

– Ва-а-а-а-айнберг, – снова пропел ребе, дотрагиваясь до моего лица рукой, от которой пахло землей и чесноком.

– Этот бедняга жил при Сталине и Гитлере, – рассказывал мне Абрам, имея в виду ребе. – Сево отправили его в лагерь на Камчатке, когда ему было двадцать лет. Семеро из его восьми сыновей были расстреляны.

– Я думал, что сево пытались спасти евреев, – сказал я. – Парка Мук рассказывал мне…

– Вы собираетесь верить этому фашисту? – возразил Абрам. – После войны сево старались послать всех наших мужчин в гулаги, чтобы завладеть нашими деревнями. У нас самые жирные коровы, а наши женщины веснушчатые и с очень крутыми бедрами.

Нана приникла к ребе и со счастливым видом расспрашивала его по-русски:

– Это правда, ребе, что горные евреи – потомки первых вавилонских изгоев?

– Кто-о?

– Ну, существует такая теория. Разве вы не храните летописи, ребе?

– Что-о?

– Разве евреи не считаются Народом Книги?

– Ка-ак?

– Не мучайте старика, – посоветовал Абрам. – Мы, горные евреи, не славимся ученостью. Изначально мы разводили скот, а теперь торгуем разными товарами.

Ребе снова начал сопеть, уголовники курили свои сигареты «Ньюпорт лайте», тинейджеры сплетничали о самых сексуальных еврейках в мире. Я взглянул на профиль моего отца. Взглянул на его бывших сокамерников, на доброго смущенного старика, жавшегося ко мне, на священную кирпичную стену перед нами и на последнюю цитату из моего Любимого Папы, которую он оставил горным евреям. НЕОБХОДИМО ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ.

Знал ли мой папа, что это плагиат из Малкольма Икс [28]28
  Малкольм Икс (Malcolm X; 1925–1965) – известный борец против расизма, афроамериканец, принявший ислам.


[Закрыть]? Папин расизм было не так-то просто понять, он был непостижим и всеобъемлющ, как эпическая поэма. Мог ли он независимо прийти к тому же выводу, что и черный лидер исламской нации? Я вспомнил слова отца, сказанные мне, когда я вернулся в Санкт-Ленинбург: «ТЫ должен лгать, обманывать и красть, чтобы чего-то добиться в этом мире, Миша. И пока ты не проникнешься этой мыслью, пока не забудешь все, чему тебя учили в этом твоем Эксидентал-колледже, мне нужно продолжать вкалывать изо всех сил». Я подумал о моей Руанне, возлагавшей все надежды на мое теплое толстое тело, а потом, после того как меня заточили в России, пытавшейся строить жизнь с Джерри Штейнфарбом. Подумал о горных евреях и их статуях Георгия Канука и Сакхи Демократа, стоявших рядышком, – убийца и жертва. Я подумал обо всем, что увидел и сделал за последние два месяца в Абсурдистане.

Во мне разбился какой-то кусочек хрусталя. Я упал на землю и обхватил одну из доисторических лодыжек Абрама. Евреи повернулись, чтобы посмотреть в мои бессмысленные голубые глаза, а мои бессмысленные голубые глаза смотрели на них.

– Спасибо, – пытался я сказать, но не мог произнести ни звука. А затем, с нарастающей мольбой и беспомощностью: – О, спасибо.

О,

спасибо.

О,

спасибо!

Эпилог
УГОЛ 173-й УЛИЦЫ И ВАЙЗ

Наши хозяева поместили нас в недостроенный особняк, похожий на четырехэтажную зубчатую собачью будку со спутниковой антенной на крыше. Наша спальня была гулкой и пустой, как вокзал перед рассветом. Голова Наны лежала у меня на плече – несмотря на юный возраст, она уже слегка страдала от удушья во сне, и мускулы ее горла сжимались, а хорошенький ротик тщетно ловил холодный горный воздух.

В углу комнаты какое-то зеленое музыкальное насекомое исполняло симфонию Стравинского. Только это нарушало тишину. Я перевернулся на живот, переместился на колени и поднялся на ноги. Затем я вышел из дома. На мощенных булыжником улицах не было ни души. Свет в модернистской синаноге был притушен, а флажок «Парфюмерии 718» безмолвно бился о потрепанный непогодой фасад магазина. На главной улице жизнь тоже замерла – за исключением интернет-клуба «24 часа». Внутри клуба, как и во всех аналогичных заведениях Хельсинки или Гонконга, дюжина тинейджеров повышенной упитанности стучала по клавиатурам, причем в одной руке у них был зажат пирожок с мясом или банка кока-колы. Их огромные толстые очки были словно аквариумы в серых, зеленых и голубых тонах. Я сказал «шалом» своим падшим братьям, но они лишь хмыкнули в ответ, не желая прерывать свои электронные приключения. Я купил ароматный блинчик с капустой, петрушкой и луком-пореем и с наслаждением вгрызся в него.

«Дорогая Руанна,  – набрал я, когда подошла моя очередь. —Я еду за тобой, моя девочка. Не знаю, как я это сделаю, не знаю, какие ужасные преступления против других мне придется совершить, чтобы добиться моей цели, но я обязательно приеду в Нью-Йорк и женюсь на тебе, и мы будем, как говорится, „вместе навеки“.

Ты поступила со мной нехорошо, Руанна. Ну да ладно. Я тоже нехорошо с тобой поступлю. Я не могу изменить мир, а тем более себя. Но я знаю, что мы не должны жить врозь. Я знаю, что ты мне предназначена. Я знаю, что чувствую себя в безопасности, только когда мой маленький багровый полу-khui в твоем нежном ротике.

Ты трогаешь свой живот, читая это. Если ты хочешь оставить ребенка Штейнфарба – пожалуйста. Он будет и моим ребенком. Они все мои дети.

Что еще мне тебе сказать, маленькая птичка? Усердно учись. Работай допоздна. Не отчаивайся. Чисти зубы и не забывай регулярно показываться своему гинекологу. Что бы ни случилось с тобой теперь, ты никогда не будешь одна.

Твой жирный русский любовник

Миша».

Вернувшись в особняк, я попытался привести в чувство Тимофея, но он не желал расставаться со своим драгоценным сном. Я слегка шлепнул его. Он взглянул на меня заспанными глазами. Его дыхание щекотало мне нос.

– К вашим услугам, батюшка, – сказал он.

– Мы оставляем Нану. Она может пересечь границу завтра. Мы улетаем отсюда без нее.

– Я не понимаю, сэр, – ответил Тимофей.

– Я передумал, – объяснил я. – Она мне не нужна. И мне не нужен ее народ. Мы не едем в Бельгию, Тимофей. Мы едем в Нью-Йорк. Любой ценой необходимо.

– Да, батюшка, – сказал Тимофей, – как вам будет угодно. – Мы прокрались в спальню за моим лэптопом и одеждой. Я взглянул на искаженное лицо Наны, на то, как ее толстый язык перекатывается во рту, на руки, раскинутые как у Хорошего Вора на кресте. Я все еще очень любил ее. Но не наклонился, чтобы поцеловать.

Часом позже мы переходили вброд серую грязную речку. Покинутый народ Абсурдистана остался у нас за спиной. Вдали, при свете молодой луны, похожий на нее мусульманский полумесяц развевался на сторожевой башне соседней республики. Я поднимаю лэптоп высоко над головой; Тимофей потеет под моим более увесистым багажом; Ицхак, славный мальчик, который хочет играть в баскетбол с черными в Нью-Йорке, машет белым флагом и что-то кричит на местном языке – цепочка согласных, которые воюют со случайным гласным. Когда мы ступаем на сушу, то начинаем бежать к сторожевой башне, размахивая белым флагом, моим бельгийским паспортом, приметным серым прямоугольником моего лэптопа.

Руанна. С каждым шагом я приближаюсь к тебе. С каждым шагом я иду к нашей любви, прочь от этой безнадежной страны.

Давай будем честными. Лето в Нью-Йорке не так романтично, как кажется некоторым. Воздух затхлый и воняет попеременно морем, свернувшимися сливками и мокрой псиной. Но ранний сентябрь все еще теплый и сочный в твоих объятиях. Я тут подумал, Ро. Мы должны купить один из немногих сохранившихся домов на Вайз или Хоу-авеню – что-нибудь грандиозное и дряхлое, викторианское или, быть может, даже в стиле американской готики. Широкая веранда будет приманивать детей из соседних жилмассивов.

Посмотри вокруг нас. Старики играют в домино на деньги; пятилетние Бепо, Фрэнки, Мэрилин и Айша носятся вокруг пыльного мяча, юные мамы и папы толкуют друг с другом о сексе, перекрикиваясь с крыльца на крыльцо, и называют своих малышей «tiguerito» [29]29
  Тигренок (исп.).


[Закрыть], «маленький гангстер». Тапочки, повисшие на телеграфных столбах; матери, читающие листы газет с купонами; магазины без названий, с надписью: «ЗДЕСЬ РАЗЫГРЫВАЕТСЯ ЛОТЕРЕЯ»; розы, высовывающиеся из-за железных решеток окон жилмассива.

В нашем подвале крутятся стиральные машины и сушилки. Ты передаешь мне шарик свернутых носочков для бэби, они еще теплые. Наша семья большая. Нужно будет много раз загружать стиральную машину. О, моя сладкая бесконечная Руанна. Верь в меня. На этих жестоких благоухающих улицах мы закончим трудную жизнь, которая была нам дана.