Текст книги "Абсурдистан"

Автор книги: Гари Штейнгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Глава 28
МЕРТВЫЕ ДЕМОКРАТЫ

На моих сотрапезников нашло вдохновение. Они ели пылко и вдохновенно. Ели руками. Я занял большую часть стола, и они тянулись через меня, чуть ли не касаясь моего носа или подбородка, чтобы схватить кусок хачапури или фазана или начиненный виноградный лист. Они втягивали пишу одной стороной рта, одновременно рассказывая армянские анекдоты второй половиной. Еда была вкусной, мясо жирным и как раз в меру прожаренным, сыр слегка подкопчен, а клецки в супе были черны от перца, так что можно было и расчихаться, и раскашляться. Я разнервничался и незаметно бросил несколько таблеток «Ативана» в свой рог с вином, чтобы они растворились в крепком вине свани. Но, несмотря на весь «Ативан» в мире, мне не удалось справиться с чувством тревоги. Я начал раскачиваться взад и вперед, как делаю всегда, сталкиваясь с пищей такого масштаба. Мистер Нанабрагов счел это каким-то хасидским знаком и начал произносить тост за Израиль.

– Мы, сево, понимаем проблемы вашей страны, – сказал он, ошибочно принимая Израиль за мою родину. – Мы тоже жертвы нашей географии. Вы только взгляните на наших соседей! На юге – персы, с другой стороны – турки, дальше, на север, – русские. Да еще мы делим нашу страну с этими свани, похожими на обезьян. У нас такие проблемы! Только представьте себе, Миша, что бы случилось, если бы, вместо того чтобы оккупировать землю палестинцев и подчинить их, израильтяне оказались бы под ярмом мусульман. Я бы сравнил оба наши народа с красивой белой кобылой, которую оседлал вшивый черный негодяй, вонзающий шпоры в наши нежные бока. С тех самых пор, как святой Сево Освободитель нашел кусок Истинной перекладины с Христова креста, зарытого в нашей земле тем вороватым армянином, – я уверен, что Нана рассказала вам эту историю, – мы были нацией, отделенной от наших соседей, нацией образованной и процветающей, но проклятой из-за нашей малочисленности и из-за хлыста наших господ свани. – Он сделал вид, что поднимает хлыст над головой, и издал свистящий звук. – Израиль должен нас поддержать, как вы думаете, Миша? Скажите Израилю, что мы должны быть заодно. Скажите им, что обе наши страны – последняя надежда для западной демократии. Если бы Борис Вайнберг был жив сегодня, ваш отец, благословенна будь его память, он первым бы побежал в израильское посольство и попросил для нас помощи. И я знаю, что выражу чувства всех сидящих за этим столом, если скажу, что каждый из нас также умер бы за Израиль.

– За Израиль! – подхватили этот тост все собравшиеся.

– За дружбу евреев и сево!

– Смерть нашим врагам!

– Хорошо сказано!

– Иисус был евреем, – рискнул высказаться Буби, брат Наны, – самый младший за столом.

– Конечно был, – согласился его отец, беря юношу за жирный подбородок одной рукой и ероша его темную гриву другой. Они были похожи – Буби тоже был маленьким, смахивавшим на девушку красавчиком. В отличие от отца он не дергался. На нем была хлопчатобумажная футболка – такая, как у латиноамериканского гитариста Карлоса Сантаны. – Да, Иисус был евреем, – подтвердил отец, кивая с умным видом.

– Увы, если вы прочтете Кастанеду, то увидите, что он не был евреем, – заявил кто-то.

– Тише, Володя! – закричал другой.

– Не обижайте евреев! – вмешался еще один гость.

Я моментально положил столовую ложку, которой ел зернистую черную икру и взглянул на этого Володю. Он был единственным русским за этим столом. Это был мужчина с красным лицом и печальными ясными глазами. Позже я узнал, что Володя прежде служил в КГБ. Теперь он работал на ГКВПД: был консультантом службы безопасности. Я решил, что лучше его игнорировать.

– Я не интересуюсь этим человеком, – высокомерно произнес я, постукивая по бараньему рогу ложкой, которой ел икру.

Но Володя не прекращал тихим голосом выступать против евреев. Когда за столом произносили тост за мудрость и финансовый талант евреев, он заявлял что-нибудь вроде:

– Мой добрый друг – австрийский националист Йорг Хайдер.

Или:

– Так вышло, что некоторые из моих лучших друзей – неонацисты. Хорошие ребята, они работают руками.

Или более тонко:

– Конечно, существует только один Бог. Но это не означает, что между нами нет различий.

Отец Наны дергался, чуть ли не сбрасывая с себя рубашку, а затем вновь ее натягивая. Буби и остальные громко осуждали русского и грозились выгнать его из-за стола. Но я не доставил Володе удовольствия – не стал злиться.

– Я мультикультуралист. – Поскольку в русском языке не было аналога, я пояснил: – Я человек, который любит других.

Тосты продолжались. Мы выпили за здоровье пилота, который в один прекрасный день доставит меня в Бельгию. («Но вы должны остаться с нами навсегда! – добавил Нанабрагов. – Мы вас не отпустим».) Мы выпили за Бориса Вайнберга, благословенной памяти Любимого Папу, и за пресловутые восемьсот килограммов шурупов, которые он продал известной американской нефтяной компании.

Наконец пришло время говорить тосты за женщин. Горбатый мусульманский слуга мистера Нанабрагова по имени Фейк был послан на кухню за женщинами. Они появились, утирая чело передником, – женщины средних лет, все в жиру и поту. Только моя Нана и одна из ее школьных подружек выглядели такими свеженькими, словно и не возились на кухне, а прохлаждались под кондиционером. (Вообще-то они баловались марихуаной в комнате Наны, примеряя бюстгальтеры.)

– Пчела здесь, потому что она чует мед, – сказал мистер Нанабрагов, судорожно подергиваясь. – Женщины, вы как пчелки…

– Поторопись, Тимур, – сказала женщина постарше с желтоватым цветом лица, редкие волосы которой были припорошены мукой. – Ты будешь болтать до восхода солнца, а нам еще нужно жарить барашка.

– Посмотрите все, это моя жена! – закричал мистер Нанабрагов, указывая на свою супругу. – Мать моих детей. Посмотрите на нее внимательно – быть может, в последний раз, потому что если она пережарит кебабы, я убью ее сегодня вечером. – Смех и тосты. Женщины бросали нетерпеливые взгляды в сторону кухни. Нана закатила глаза, но осталась стоять до тех пор, пока хозяин дома не закричал: – Женщины, ступайте! Летите… Но погодите. Сначала, моя дорогая жена, поцелуй меня.

Миссис Нанабрагова вздохнула и приблизилась к мужу. Она поцеловала его шесть раз – в щеки, виски и нос – и собиралась уже идти, как вдруг он встал и звучно поцеловал ее в губы, в то время как она ныла и отмахивалась от него.

– Папа, – вмешалась Нана, – ты ее смущаешь. – Нана в отчаянии посмотрела на меня своими карими глазами, словно хотела, чтобы я растащил ее родителей или набросился на нее с поцелуями. Я не мог сделать ни то, ни другое. А между тем мучения миссис Нанабраговой продолжались.

– Ого! – кричали собравшиеся. – Истинная любовь!

– Они неразделимы.

– Просто как в кино!

– Джинджер и Фред.

Мистер Нанабрагов отпустил жену, которая тут же упала, оступившись. Ее подруги помогли ей подняться. Она стряхнула с юбки пыль, застенчиво поклонилась мужчинам, сидевшим за столом, и побежала на кухню, вытирая рот рукавом. Нана схватила свою подружку под руку и, изображая мужскую походку, последовала за старшими женщинами.

Волнение, вызванное появлением женщин, улеглось. Прибыл барашек, и мы усиленно заработали челюстями. Слуга Фейк, неприметный магометанский гном, подходил, чтобы отрезать нам порции от гигантского кебаба.

– Кушайте, кушайте, господа, – потчевал он нас. – Если вы выплюнете какой-нибудь хрящик, это будет трапезой для Фейка. Да, плюньте в меня хрящиком. Разве я не человек? Очевидно, нет.

Я не мог поверить, что слуга может так нагло разговаривать со своими хозяевами, и чуть не высказал возмущение и обиду за моего хозяина. Но мистер Нанабрагов лишь сказал:

– Фейк, мы в твоем распоряжении, брат. Ешь что хочешь и пей, сколько позволяет твоя вера. – После этого Фейк отрезал себе несколько лакомых кусочков и скрылся, прихватив чей-то рог с вином.

Постепенно мужчины начали вновь обретать способность говорить. После того как они отведали барашка и запили его десертным вином, они схватились за мобильники и начали сердито отдавать приказы на другой конец города или ворковать со своими любовницами. Группа людей постарше, которые явно подражали мистеру Нанабрагову – у них были льняные рубашки с расстегнутым воротом и притворный нервный тик, – вели те же бесконечные дискуссии, которые велись в то лето в салонах Москвы и Санкт-Петербурга: лучше ли «Мерседес-600» (так называемая «шестерка»), чем «БМВ-375». Я мало что мог добавить к их беседе – разве что заявить о том, что предпочитаю «лендровер», сиденья которого так уютно меня облегали. Другие гости, включая неразговорчивого антисемита Володю, беседовали о нефтяной промышленности.

– Вы знаете, – обратился я к мистеру Нанабрагову, – у меня есть забавный американский друг, который утверждает, что вся эта война – из-за нефти. Из-за того, по чьей территории пройдет трубопровод в Европу – свани или сево – и кто получит прибыль.

Мистер Нанабрагов немного повибрировал.

– Вы называете этого друга забавным? – спросил он. – Так вот, позвольте вам сказать, что есть разница между юмором и цинизмом. Вы считаете, что русский поэт Лермонтов был забавным? Ну что же, вероятно, он так думал. А потом он публично унизил старого школьного друга, который вызвал его на дуэль и застрелил! Это уже было не так забавно… – Он умолк и дернулся, бросив на меня сердитый взгляд.

– У меня есть еще один забавный друг, – не унимался я, – который говорит, что проект «Фига-6» не состоится. Говорит, что вылет из страны на американских вертолетах – просто старый трюк, и теперь все эти новые люди «Холлибертон» без всякой на то причины носятся вокруг города Свани. Что происходит, мистер Нанабрагов?

– Вы знаете, – спросил отец Наны, – что Александр Дюма назвал сево Жемчужиной Каспия? Это писатель, которого мы уважаем. Француз. Это вам не Лермонтов. Он был забавным, но не циничным. Вы видите разницу?

Я смутился. Разве это не свани были названы Жемчужиной Каспия? И отчего это мистер Нанабрагов так настроен против бедного меланхоличного Лермонтова и так расхваливает этого Дюма? Да и вообще, при чем тут литература? Темы моего поколения – нефть и рэп.

– Прекрасно, – продолжил мистер Нанабрагов. – Возможно, кого-то из нас в ГКВПД и огорчило, что свани контролируют нефтепровод; в то время как мы традиционно были людьми моря, они пасли овец во внутренней части страны. Но мы не хотим красть нефть, как диктатор Георгий Канук и его сын Дебил. Мы не хотим проматывать национальное достояние в казино Монте-Карло. Мы хотим использовать деньги, вырученные за нефть, для того, чтобы построить демократию. Это весомое слово, которое все мы здесь любим. Как мы себя называем? Государственным комитетом по восстановлению порядка и демократии.

– Я тоже люблю демократию, – заявил я. – Несомненно, это прекрасно, когда она есть…

– А демократия означает Израиль, – перебил меня Буби, за что отец ласково потрепал его по плечу.

– Даже Примо Леви [16]16
  Примо Леви (1919–1987) – итальянский поэт, прозаик, эссеист, переводчик. В возрасте 24-х лет был депортирован в Освенцим. Вернувшись в Италию, написал книгу «Человек ли это?» – о чудовищном опыте выживания в концлагере.


[Закрыть]признает, что цифры Холокоста преувеличены, – сказал Володя.

– Несколько недель назад, – продолжал я, игнорируя бывшего агента КГБ, – я был свидетелем ужасного расстрела группы демократов полковником Свеклой и солдатами свани. Один из этих демократов был моим добрым другом. Его звали Сакха.

При упоминании Сакхи во дворе воцарилась тишина. Люди начали включать и отключать свои мобильники. Буби тихонько насвистывал «Черную волшебную женщину». Зяблик слетел с дерева и, приземлившись на груду баранины, начал петь нам о своей счастливой жизни.

– И вам нравилсяэтот Сакха? – спросил мистер Нанабрагов.

– О, конечно, – ответил я. – Он только что вернулся из Нью-Йорка, где побывал в «Веке 21», универмаге, а они его застрелили. Прямо перед входом в отель «Хайатт». Хладнокровно.

Мистер Нанабрагов хлопнул в ладоши и три раза дернулся, как будто посылая закодированный сигнал спутнику, нервно кружившемуся над столом.

– Мы тоже восхищались Сакхой, – сказал он. – Разве нет?

– Верно! Верно! – подхватили гости.

– Видите ли, Миша, овечьи пастухи свани думают, что, убив демократов сево, они могут заставить нас замолчать. О, где же Израиль и Америка, когда они так нужны?

– Но они были не просто демократами сево, – возразил я. – Это были сево и свани. Понемногу и тех, и других. Демократический коктейль.

– Вы знаете, с кем вам нужно поговорить? – сказал мистер Нанабрагов. – С нашим уважаемым Паркой. Эй, Парка! Поговорите с нами.

Собравшиеся задвигали стульями, и наконец я увидел маленького старичка с умным лицом, в измятой рубашке. В руке он держал куриную ножку. Он повернулся ко мне и начал печально принюхиваться к воздуху.

– Это Парка Мук, – объявил мистер Нанабрагов. – Он провел много лет в советской тюрьме за свои диссидентские взгляды, как ваш покойный папа. Он наш самый знаменитый драматург, человек, написавший пьесу «Тихо поднимается леопард», которая действительно заставила народ сево подняться и потрясти в воздухе кулаками. Можно сказать, он – совесть нашего движения за независимость. Сейчас он работает над словарем сево, который покажет, насколько наш язык подлинный по сравнению со свани, который на самом деле всего лишь испорченный персидский.

Парка Мук открыл рот, демонстрируя два ряда плохо сделанных серебряных зубов. Теперь я вспомнил, где его видел: на плакате сево у эспланады, рядом с мистером Нанабраговым. В жизни он казался еще более усталым и подавленным.

– Счастлив с вами познакомиться, – медленно произнес он по-русски с сильным кавказским акцентом.

– «Тихо поднимается леопард», – сказал я, – это звучит знакомо. Вашу пьесу не ставили недавно в Петербурге?

Возможно, – ответил Парка Мук, с сожалением выпуская куриную ножку. – Но она не очень хорошая. Если поставить рядом со мной Шекспира, Беккета или даже Пинтера, видно, что я очень незначителен.

– Чушь, чушь! – хором закричали собравшиеся.

– Вы очень скромны, – сказал я драматургу.

Он улыбнулся, замахав на меня руками:

– Приятно сделать что-нибудь для своей страны. Но скоро я умру, и мой труд исчезнет навеки. О, ладно. Смерть будет для меня желанным отдохновением. Я жду не дождусь своего смертного часа. Может быть, этот чудесный день наступит завтра. Итак, о чем вы меня спросили?

– О Сакхе, – напомнил ему мистер Нанабрагов.

– Ах да. Я знал вашего друга Сакху. Он был моим соратником по антисоветской пропаганде. В последнее время мы придерживались разных взглядов…

– Но вы по-прежнему были близкими друзьями, – перебил его мистер Нанабрагов.

– В последнее время мы придерживались разных взглядов, – повторил Парка Мук, – но, когда я увидел по телевизору его тело, лежащее в грязи, мне пришлось закрыть глаза. В тот день так ярко светило солнце. Эти адские летние месяцы! Порой днем, когда так нещадно светит солнце, – как бы это выразить – сам солнечный свет становится фальшивым. Итак, я задернул шторы и предался воспоминаниям о лучших днях.

– И он проклял монстров свани, которые убили его лучшего друга, Сакху, – подсказал драматургу мистер Нанабрагов.

Парка Мук издал вздох и плотоядно взглянул на недоеденную куриную ножку.

– Это верно, – пробормотал он, – я проклял… – Он перевел на меня усталый взгляд. – Я проклял…

– Вы прокляли монстров свани, – повторил мистер Нанабрагов, подергиваясь от нетерпения.

– Я проклял монстров…

– …которые убили вашего лучшего друга.

– …которые убили моего лучшего друга Сакху. Это так.

Мы наблюдали, как старый драматург снова взялся за куриную ножку и начал тщательно ее обгладывать. Я ощутил страстное желание утешить его, да и весь народ сево. Да поможет мне Бог, но я находил их феодальный менталитет очаровательным. Я не мог винить за невежество этот маленький впечатлительный народ, окруженный нациями, которым не хватает интеллектуальной суровости. Они были молоды и еще не сформировались, как молоденькая девчонка, пытающаяся завоевать расположение взрослых с помощью надменных манер и кокетства и намеренно выставляющая напоказ свою тощую лодыжку. Забудь о своей петербургской благотворительности! Вот перед тобой «Мишины дети»! И я присягнул на верность их солнечному, незрелому делу, их мечтам о свободе и несбыточном счастье.

– Мир слышал о вашем положении, – заверил я, – и скоро у вас будет ваш словарь и ваш нефтепровод.

– О, если бы только! – Мужчины начали вздыхать и со счастливым видом дуть в свои пустые рога для вина.

– Вчера произошла трагедия, – сказал мистер Нанабрагов. – Трагедия, которая все изменит.

– Это конец, конец, – согласились его соплеменники.

– Один итальянский антиглобалист, молодой человек, – продолжал мистер Нанабрагов, – был убит итальянской полицией в Генуе, где проходит саммит «Большой восьмерки».

– Как печально, – согласился я. – Если красивого человека Средиземноморья можно лишить жизни, то каковы же шансы у нас?

– Как раз когда наша борьба за демократию приобрела рыночные акциив средствах массовой информации всего мира, – сказал мистер Нанабрагов, – нас изгнали из теленовостей.

– Всего один мертвый итальянец! – простонал Буби, дергая себя за футболку, словно хотел присоединиться к судорогам своего отца. – У нас на прошлой неделе убили шестьдесят пять человек…

– Включая твоего любимого Сакху, – напомнил ему мистер Нанабрагов.

– …и никому нет до этого дела, – закончил Буби.

– В отличие от этих богатых испорченных итальянцев, мы за глобализацию, – сказал мне мистер Нанабрагов. – Мы хотим капитализм и Америку.

– И Израиль, – добавил Буби.

– У нас передают и Би-би-си, и «Франс-два», и «Немецкая волна», и Си-эн-эн, а теперь, какой канал ни включи, все рыдают над этим генуэзским хулиганом.

– Сколько же таких хулиганов нужно убить нам? – возмутился Буби.

– Тише, сынок, мы же мирная нация, – увещевал его мистер Нанабрагов.

Все повернулись ко мне, дружно дергая себя за рубашки. Парка Мук положил свою куриную ножку и элегантно рыгнул в ладошку.

– Трудно определить ваш конфликт, – сказал я. – Никто на самом деле не знает, из-за чего он.

– Из-за независимости! – вскричал мистер Нанабрагов.

– И Израиля, – добавил Буби.

– Святой Сево Освободитель! – закричал один пожилой человек.

– Истинная перекладина Христа.

– Вороватый армянин.

– «Тихо поднимается леопард».

– И не забудьте о новом словаре Парки!

– Все это хорошие вещи, – согласился я. – Но никто не знает, где находится ваша страна и кто вы такие. У вас нет знаменитой национальной кухни; ваша диаспора, насколько я понял, находится главным образом в Южной Калифорнии, на расстоянии трех часовых поясов от национальных средств массовой информации в Нью-Йорке; и у вас нет широко известного, затяжного конфликта, как у израильтян с палестинцами, который люди из более богатых стран могли бы обсуждать за обеденным столом, принимая чью-то сторону. Самое лучшее, что вы можете сделать, – это добиться вмешательства ООН. Может быть, они пришлют свои войска.

– Мы не хотим ООН, – возразил мистер Нанабрагов. – Мы не хотим, чтобы войска из Шри-Ланки патрулировали наши улицы. Мы хотим кое-что получше. Мы хотим Америку.

– Мы хотим классно провести время, – сказал по-английски Буби.

– Пожалуйста, переговорите с Израилем, – попросил мистер Нанабрагов, – и тогда, может быть, они порекомендуют нас Америке.

– Как же я могу переговорить с Израилем? – спросил я. – Что я могу сказать? Ведь я всего лишь частное лицо, гражданин Бельгии.

– Ваш отецзнал бы, что сказать, – упрекнул меня мистер Нанабрагов.

Мы тихо сидели, пережевывая этот факт как жвачку. Зяблики пели воробьям, воробьи отвечали им тем же. Произошел сбой в подаче электроэнергии. Дом погрузился в темноту, на застекленных верандах, увитых виноградом, сразу же появились тени, залитые лунным светом. Наконец подключились резервные генераторы. Мы услышали, как женщины на кухне поют что-то печальное. Голос моей Наны явно отсутствовал в хоре. Откуда-то издалека донесся вой собаки, которая подхватила этот грустный напев.

Мистер Нанабрагов был прав. Мой отец знал бы, что сказать.

Глава 29
ПЛОХОЙ СЛУГА

Тосты постепенно затихли. Внесли пластмассовые кувшины со сладким вином, и мужчины начали напиваться. Я никогда не видел таких пьяных представителей кавказской национальности.

– В советские времена мы пили с любовью и удовольствием, – сказал мистер Нанабрагов, – а теперь пьем, потому что должны. – Это было последним симптоматичным тостом сегодняшнего вечера. Люди выстроились в очередь, чтобы поцеловать меня в обе щеки, их пьяные, щетинистые лица царапали мое, что было не так уж неприятно.

– Позаботьтесь о нас, – умоляли одни. – Наша судьба в ваших руках.

– Моя мать будет вашей матерью, – заверяли меня другие. – В моем колодце всегда найдется для вас вода.

– Это правда, – прошептал мне бывший сотрудник КГБ Володя, – что основная часть порнографической индустрии – в еврейских руках?

– О, конечно, – ответил я. – Даже я иногда снимаю фильмы о педиках. Скажите мне, если знаете каких-нибудь русских падших женщин. Или, коли на то пошло, молоденьких девочек.

Мистер Нанабрагов поцеловал меня шесть раз – в щеки, виски и нос, как целовали его самого жена и дочь.

– Хороший Миша, – неразборчиво бормотал он. – Хороший мальчик. Не оставляй нас ради Бельгии, сынок. Мы тебе просто не позволим.

На балконе появилась Нана, потом она втащила меня в свою спальню с кондиционером и толкнула на одну из двух маленьких кроватей.

– О, слава богу! – воскликнула она. – Пожалуйста, трахни меня.

– Сейчас? – спросил я. – Здесь?

– О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – повторяла она. – Давай же, папочка.

– Трахнуть? «Хлопнуть» тебя?

– То, что надо.

Я занял позицию на прохладных белых простынях. У меня не сразу началась эрекция: утомила винтовая лестница. Но сладкий коричневый запах недавно употребленной марихуаны вкупе с раскованностью Нью-Йоркского университета сделали свое дело. Она стащила с себя рубашку и расстегнула бюстгальтер, и ее груди вырвались на свободу. В полумраке Наниной спальни, из которой не видны были ни нефтяные вышки, ни башни Интернациональной Террасы, ее титьки освещали лишь луна и звезды. Я стиснул их вместе и отправил себе в рот.

– Начнем, – сказал я.

Она оседлала меня, введя в себя одним плавным движением, без обычных тихих вскрикиваний, которые издают женщины, когда в них входят. Я прикрыл глаза и попытался получить удовольствие от боли. Я воображал Нану, затем еще одну Нану, и еще третью, и все они стояли на четвереньках, и их попки, похожие на полную луну, были обращены ко мне, а я готовился взять всех троих сзади.

– То, что надо, Папаша Закусь, – говорила Нана, которая недавно узнала о моем прозвище в колледже.

– Ой! – произнес я, и это был не крик боли, а скорее резюме того, кто я и как прожил свою жизнь. Постепенно мои глаза привыкли к сумраку в комнате, и я рассмотрел плакаты на стенах: в одном углу – объявление о лекции, которую прочтет в Центре выпускников известный ориенталист Эдвард Саид, очень красивый палестинец: на другом плакате была изображена рок-н-ролльная группа из мальчишек-тинейджеров: все они были с коричневым загаром, как моя Нана, и с Полными губами, надутыми, как у ее братика Буби и их отца. Пока она продолжала ездить на мне верхом, я разглядывал эти картинки то из-за одной груди, то из-за другой. Наконец я дал им названия: левая грудь – профессор Саид, правая грудь – мальчишеский оркестр. Какие несовместимые вкусы у моей сладкой Наны – такое бывает только в очень юном возрасте.

Я услышал приглушенное урчание. У кого-то урчало в животе.

Я замигал. В комнате имелась вторая кровать. На ней тихонько ворочалась девушка. Наверное, это была школьная подружка, которую я мельком видел за обедом, прежде чем мистер Нанабрагов отослал девушек на кухню. Заметив мое смущение, Нана наклонилась к моему уху.

– Все в порядке, – шепнула она. – Когда Сисси действительно сильно накачается наркотиком, она любит наблюдать.

– Ах, ах, ах! – закричал я и попытался натянуть на нас простыни, но их было явно недостаточно.

– Не пугайся. Закусь, – засмеялась Нана. – Мы просто сильно накурились.

Я попытался снять с себя Нану, но она сопротивлялась. Присутствие ее подруги и смущало, и заводило меня Я схватился за матрас, приподнял зад и начал входить в Нану.

– О, черт! – воскликнула она. – Сделай это, Миша! То… что… надо.

Ее подруга застонала и зашевелилась на соседней кровати. Мне понравилось, что мое имя громко произносят. Я приподнял колено, передвигая Нану на бок, чтобы продемонстрировать Сисси, что именно я проделываю с ее подругой. Мне хотелось, чтобы подруга Наны окликнула меня и обратилась ко мне на «вы». Хотелось, чтобы обе забеременели от меня, а потом я бы по какой-то причине их бросил и уехал далеко-далеко.

– Фейк! – закричала Нана и вдруг скатилась с моей туши и набросила на свои изгибы халат. Она указала на окно. Лицо слуги мистера Нанабрагова было прижато к стеклу, и полумесяц его усов плыл над Сморщенной звездой губ. Нана погрозила ему кулаком, и слуга быстро исчез, оставив на стекле лишь испарение от своего желания. – Этот гребаный мусульманский кусок дерьма, – сказала Нана.

Я массировал свой влажный khui, надеясь, что второй рот Наны вернется и проглотит его.

Я повернулся к ее подружке Сисси, которая отвела от лица пышные волосы, так что стали видны два красивых серых глаза, зрачки которых были так расширены, что могли бы соперничать с солнцем Абсурдистана.

– Теперь тебе нужно ему заплатить, – обратилась ко мне Нана.

– Прости?

– Когда Фейк ловит меня с мальчиком, он требует сто долларов.

– Но… – Я не знал, на что мне больше обижаться – на денежную сумму или на то, что были другие так называемые мальчики.

– Он во дворе. Иди! – сказав это, Нана подошла к своей подруге и обняла ее. Скоро они уже шептались по-французски, ржали как лошади и заплетали друг другу косички.

Фейк был во дворе. Он сидел среди грязных тарелок с проколотыми вилкой помидорами и следами оливкового масла. Слуга с небрежным видом курил трубку, и в воздухе стоял яблочный аромат табака. Я бросил ему на колени стодолларовую банкноту. Он взял ее в руку, рассмотрел при лунном свете, затем сложил и отправил в карман клетчатой рубашки.

– Я бы хотел еще пятьдесят долларов, – заявил он, – потому что видел, как Сисси наблюдает за тем, как Нана ездит на вас верхом.

Ездит на мне верхом.

– Если бы я застукал своего слугу за тем, что делаете вы, я бы собственноручно отправил его на тот свет, – сказал я, позволив купюре меньшего достоинства опуститься в ждущие руки Фейка. – Я бы лично его удавил!

– На тот свет? – переспросил Фейк, почесывая голову. – Вы знаете, некоторые предвкушают, как они попадут на тот свет, но только не Фейк. На том свете меня спросят: «Что ты делал в том мире, Фейк?» И я скажу: «Я работал как лошадь, чтобы прокормить свою семью». И они скажут: «Хорошо, ты можешь и здесь работать как лошадь, чтобы прокормить свою семью».

– Вам повезло, что вы служите у такой известной семьи, – заметил я. – В Таджикистане дети голодают.

– Известная семья, – повторил Фейк. – Сегодня вечером все, кто сидел за столом, – бывшие сотрудники КГБ. Даже Парка Мук, драматург, в конце концов стал сотрудничать с ними. Национализм сево! Это те же засранцы, которые управляли всем раньше. Им хватило двух секунд, чтобы переключиться с серпа и молота на Истинную перекладину Христа. А этот кретин, сыночек Буби! Со своим «поршем» и шлюхами! Какой позор!

Я знал, что Фейк прав относительно Нанабраговых. Я знал, что ввязываюсь во что-то уродливое, морально нечистоплотное, но ничего не предпринял. Я допустил это. Медленно, а потом не так уж и медленно, меня тащили к ГКВПД. Я начал верить в Нану и ее семью. Я влюбился в ее отца и его дерганые убеждения. Меня захватил врасплох Парка Мук и его великолепный словарь сево. «Тихо поднимается Вайнберг».

В Эксидентал-колледже нас учили, что наши мечты и убеждения – это единственное, что имеет значение; что мир в конце концов прислушается к нам, зашагает в ногу с нашей добродетелью и упадет без чувств прямо на наши нежные белые руки. Все эти занятия «Знакомство со стриптизом» (вероятно, каждое из наших смешных тел было по-своему совершенным), все эти семинары по «Продвинутым мемуарам», все эти симпозиумы по «Преодолению застенчивости и самовыражению». И ведь так было не только в Эксидентал-колледже. По всей Америке размывалась грань между взрослостью и детством, фантастическое и личное сплавлялись в единое целое, и взрослые заботы таяли в розовом тумане детства. Я бывал на вечеринках в Бруклине, где мужчины и женщины, которым было за тридцать, с жаром обсуждали достоинства «Русалочки» или подвиги своего любимого Супермена. Все мы в глубине души желали пообщаться с этой маленькой рыжеволосой подводной лодкой. Все мы хотели взмыть над городом, подпитаться земной силой внизу и защитить чьи-нибудь права – права кого угодно.Народ сево будет в полном порядке, благодарю. Демократия, как выяснилось, была сродни лучшим анимационным фильмам Диснея.

– А вы бы предпочли жить под Георгием Кануком? – заорал я Фейку. – Спустить нефтяное состояние страны в Монте-Карло? И никакой свободы слова?

– Свободы чего? – переспросил мусульманский слуга. Он выпустил струю дыма в баранью голову, стоявшую посредине стола, – ее уже атаковал эскадрон мух. – Они забрали половину мальчиков Горбиграда на последнюю войну. Они сунули моего сына в бронетранспортер, который взорвался без всяких видимых причин, и он обгорел ниже пояса. Ему сейчас двадцать три года, как Буби. Как же я буду женить калеку? Вы знаете, сколько мне потребуется денег, чтобы заполучить для него даже не очень-то завидную девушку? Кто заплатит за все эти целебные немецкие мази, которые мне нужны для лечения сына? Он выглядит как сэндвич с майонезом, мой единственный сын. Но кому есть дело еще до одного изувеченного мусульманского мальчика? Все мы – только пушечное мясо для семьи Канука или для купцов сево. Может быть, мне нужно попробовать перебраться в Осло, как мой кузен Адем. Но какой смысл? Он у европейцев весь в дерьме. А может быть, я смог бы работать таксистом в Арабских Эмиратах, как мой брат Рафик. Но эти арабы относятся к нам, как к неграм. И нельзя даже найти приличную выпивку из-за этих сумасшедших ваххабитских мулл. Куда бы мы, мусульмане, ни подались – всюду один и тот же khui. Какой смысл жить?

– Вы должны быть благодарны вашим хозяевам за то, что они пытаются дать вам демократию, – сказал я. – Свобода изменит жизнь вашего сына. А если не его жизнь, то жизнь его детей. А если не их жизнь, то жизнь их детей. Между прочим, я основал в Петербурге благотворительный фонд под названием «Мишины дети»…

Фейк отмахнулся от меня.