Текст книги "Абсурдистан"

Автор книги: Гари Штейнгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– Я тебя не удовлетворила, – сказала Люба.

Я немного повозился, расстроенный тем, что несуществующий Бог отомстил мне так по-фрейдистски. Яичко нашлось. У меня тряслись руки. «Хумунгус Джи» все еще пел «Сегодня вечером я иду вразнос». Никогда в жизни хип-хоп не казался мне столь отвратительным. Плюс к этому было о чем еще подумать. Люба. Половой акт. Безжалостный путь природы.

– О, черт побери! – воскликнул я. – Мы же забыли о презервативе.

– Сегодня понедельник, – ответила Люба. – Я никогда не беременею в понедельник.

Она уютно устраивалась под оранжевым одеялом, удовлетворенно вздыхая и собираясь соснуть. Что она сказала? Никакой беременности по понедельникам. Чудесно. А почему это «Хумунгус Джи» все еще извергает свой рэп? Я подошел к стерео и стукнул его своей ручищей, но этот сукин сын продолжал петь.

– Я тебя не удовлетворила, – повторила Люба, выключая стерео пультом дистанционного управления. – Борис обычно издавал особый звук. Как будто он счастлив.

– Нет, это было очень славно, – возразил я. – Я кончил в тебя.

Я взглянул на фотографию своего отца, который с довольным видом торжественно открывал памятник, смахивавший на мобильник «Нокия», – три золотых зуба советской эпохи сверкали на солнце, черный завиток образовывал на лбу испанский вопросительный знак: оЧувствуя, что у меня мутится в голове, я снова опустился на кровать. Люба широко зевнула, и я снова ощутил запах бараньего языка, что сразу же напомнило мне обо всех русских, которых я знал: от моих покойных бабушек, возивших меня на прогулку по Английской набережной в детской коляске, до Тимофея, моего преданного слуги, который ждет меня сейчас в «лендровере» на том самом месте, где я когда-то ездил в коляске. Все мы за свою жизнь отведали бараньего языка. Как забавно!

– Тогда давай поспим, – предложила Люба. – Наша постель очень комфортабельная. Совсем как в «Марриотте» в Москве.

Нашакровать действительно была очень комфортабельной. Ее попка терлась о меня – точно так же делала Руанна, когда я не мог заснуть в беспокойные ночи. Казалось, Любе хочется, чтобы я обнял ее маленькое тело. От ее волос пахло чем-то искусственным. Я вообразил Любу женщиной, которой за тридцать, – волосы выкрашены хной, она сутулится, как многие наши преждевременно состарившиеся бабушки. Да будет ли она к тому времени жива?

– Надеюсь, мы много раз будем любить друг друга, папочка, – прошептала она.

Я попытался заснуть, но что я мог увидеть во сне? Разве что обычную восточноевропейскую чушь о человеке, который плывет вокруг света на непотопляемой бутылке «фанты» в поисках счастья. Но одна мысль все-таки осталась, и ее было не прогнать.

Это было не слишком умно, Миша.

Занавес сознания опустился вокруг меня, серый, в золотых блестках, как угасающий летний день в нашей несчастной Северной Венеции.

Не слишком умно, ты, пародия на человека, трахающая мачеху и ненавидящая отца.

Глава 12
ВСЕМУ ЕСТЬ ПРЕДЕЛ

Два часа спустя Любины слуги уснули, совсем как их хозяйка, – только за дверью ее спальни. Их уши были прижаты к двери, даже в своем вечернем оцепенении они прислушивались к тому, как скрипит наша кровать.

– Мерзавцы! – прошипел я, стоя над ними, спящими вповалку. – Вам нравится слушать, как трахается ваша хозяйка? Черт бы вас побрал! Итак, довольно. Всему есть предел, разве вы не знаете?

На Английской набережной Тимофей и мой шофер, Мамудов, сидели на капоте «лендровера», попивая водку, слушая по радио матч «Зенит» – «Спартак» и стискивая друг друга в пьяных объятиях.

– Хелло, джентльмены! – закричал я им по-английски. – Хотите кое-что услышать? Тогда я вам скажу! Всему есть предел!

И я пошел по набережной, как надменная трансвеститская сука, размахивая руками и покачивая бедрами. Я прошел мимо Медного всадника – статуи кудрявого Петра Великого, взбирающегося на крутую скалу, мчащегося галопом на север, покидая разрушенный город, который он основал на финских берегах, и оставляя тем из нас, у кого нет визы Евросоюза, только кончик хвоста своей толстой бронзовой кобылы.

– Всему есть предел! – заорал я свадьбе, позировавшей у подножия памятника Петру. Это были двадцатилетние ребята с тощими задами, которые не могли осознать ужас и пустоту своей дальнейшей жизни.

– Ура, незнакомец! – закричали мне в ответ, подняв вверх бутылки с водкой, новобрачные – такие же пьяные, как все гости и родня.

Одна из их бабушек караулила свадебную машину – помятую «Ладу» с голубыми и белыми лентами.

– Я тоже всегда так думала, – поведала она мне со счастливым видом, демонстрируя в улыбке свои два зуба. – Что всему есть предел. Но каждый новый год показывает, что я была не права.

– Возрадуйтесь, бабушка! – воскликнул я. – Вскоре все изменится. Предел будет! Всему!

– Да, предел – или лагеря, – сказала бабушка. – Но в любом случае я счастлива.

Тимофей и Мамудов уже следовали за мной в «лендровере», и Тимофей, высунувшись в окошко, вопил:

– Вернитесь, молодой хозяин! Все будет хорошо! Мы поедем в Американскую клинику. Сегодня дежурит ваш любимый доктор Егоров. Только что поступила новая партия «Селекса».

Я повернулся, подняв в воздух гигантский кулак.

– Разве ты не признаешь, дорогой Тимофей, что всему есть предел? – закричал я. – Что я не просто какое-то образованное, европеизированное животное, которое можно пинать ногами?

– Признаю! – заорал в ответ Тимофей. – Признаю! Чего еще вы хотите?

Но я хотел еще. О, я всегда хотел еще чего-то. Я шагал по набережной, пока не добрался до зеленого Зимнего дворца, разукрашенного, как торт. Тут я остановился и вдохнул запах дешевого бензина и горячего гудрона – этот тяжелый запах метрополиса третьего мира, который занесло на пять тысяч километров к северу. Однако тут не хватало густого аромата жареной козлятины и медовых пирожков.

Даже зловоние бедности у нас не такое, как надо.

Свернув на Дворцовый мост, я отсчитал три фонарных столба до того места, где был убит мой отец. Там ничего не было. Просто пробка, в которой застряли старые «Лады»; в хвосте стоял одинокий «лендровер».

– Батюшка, вернитесь! – доносился до меня призыв Тимофея. – Вам незачем волноваться! У нас в машине «Ативан». «Ативан»!

Я уселся на асфальт возле третьего фонарного столба. Крепости, купола и шпили города предназначались либо для кого-то меньше меня, либо для кого-то больше меня. Но поймите меня: я искал что-то среднее. Я искал нормальную жизнь.

– Всему есть предел, – сказал я проезжавшим мимо «Ладам» и их изможденным пассажирам. – Всему есть предел, – прошептал я подростку, корчившемуся в карете «скорой помощи», неисправная сирена которой издавала какой-то пронзительный птичий крик – она звучала скорее похоронно, нежели предостерегающе.

Тимофей вышел из машины и теперь бежал ко мне с пузырьком лекарства в каждой руке. Я вынул мобильник и набрал номер Алеши-Боба. Был вечер понедельника, и я знал, что услышу на другом конце мешанину звуков «Клуба 69».

– Да! – закричал Алеша, перекрывая шум.

«Клуб 69» – это клуб геев, однако все, кто может себе позволить входную плату три доллара, появляются там в течение недели. Если отставить в сторону гомосексуализм, то это самое нормальное место в России – здесь не встретишь ни дебильных головорезов в кожаных прикидах, ни скинхедов в черном – только дружелюбные геи и богатые домохозяйки, которые их любят. Этот клуб заставляет вспомнить популярную фразу, которой обмениваются американские эмигранты: «цивилизованное общество».

Алеша-Боб и его Светлана сидели под статуей Адониса, наблюдая, как капитан подводной лодки пытается продать свою молодую команду группе немецких туристов-геев. Семнадцатилетние мальчишки неловко старались прикрыть свою наготу, в то время как пьяный капитан рычал на них, приказывая показать свой драгоценный товар и «встряхнуть его, как мокрая собака». Полагаю, и цивилизованному обществу есть свой предел.

– Мне нужно уехать из России, – сказал я Алеше-Бобу. – Всему есть предел.

– Да, чудесно, – ответил Алеша-Боб. – Но почему именно сейчас?

Я представил свое будущее с Любой. Покупка мебели в Москве, в ИКЕА. Любовь под оранжевым одеялом, когда она будет называть меня «папочкой». Ужин под огромным портретом моего отца, написанным маслом; обед под осуждающим взглядом Папы, глядящим на меня с черно-белой фотографии. И наконец, двое богатых и несчастных детей: пятилетний мальчик в гангстерском костюме от «Дольче и Габбана» и его младшая сестричка в прикиде из кожи аллигатора. А вокруг нас – хихикающие слуги, распадающаяся инфраструктура, хнычущие бабушки… Россия, Россия, Россия…

Но как же мне все это объяснить Алеше-Бобу? Санкт-Ленинбург – его площадка для игр. Его сбывшаяся пьяная мечта.

– Ты удираешь, потому что сегодня трахнул Любу? – спросила Светлана.

– Это правда? – заинтересовался Алеша-Боб. – Ты поимел старушку Бориса Вайнберга?

– Нет, ты видишь, в каком городе мы живем? – воскликнул я. – Я поимел ее всего три часа назад. Нам не следует давать слугам мобильники. Вероятно, сейчас об этом уже сплетничают в Интернете.

– Я согласна с тобой, Миша, – заявила Светлана. – Тебе следуетуехать. Я все время твержу этому идиоту, – она указала на Алешу-Боба, – что нам тоже нужно отсюда выбираться. В Бостонском университете есть годичная программа по пиару на степень магистра. У них есть лаборатория, где можно пройти практику в качестве администратора местных неприбыльных предприятий. Я могла бы поработать с Бостонским балетом! Я могла бы продемонстрировать свое образование и ум и заработать на жизнь респектабельным способом. Я бы показала этим американцам, что не все русские женщины – шлюхи.

– Ты только ее послушай, – обратился ко мне Алеша-Боб. – Бостонский балет. А чем тебе нехорош наш Кировский театр? Он был достаточно хорош для Барышникова, нет?

– Ты просто хочешь прожить здесь всю жизнь, Алеша, – сказала Света, – потому что в Америке ты – никто.

– Шш-ш! Смотрите-ка, кто здесь, – прервал ее Алеша-Боб. – Убийца.

Капитан Белугин, отирая вспотевшее лицо рукавом зеленой рубашки от «Армани», трусцой направился к нашему столику. Он выглядел старше, чем на похоронах Папы, и уши его свисали как капустные листья.

– Алле, братья, – сказал он, рухнув на стул. – Света, как вы поживаете, красотка? Ну, мы все, как я вину, любители «Клуба 69». И что с того? Нет ничего плохого в том, чтобы быть голубым. Иногда мне нравится какой-нибудь мальчик. Они менее волосатые, чем моя жена. И более женственные. Эй, Сережа! – Он помахал юному херувиму, наливавшему водку из какого-то помойного ведра. – Неси-ка его сюда, дружок.

– Ну, мой Алеша не педераст, – заявила Светлана. – Он просто ходит в «Клуб 69» из-за здешней атмосферы. И ради контактов.

– Привет, Сережа, – приветствовал я дружелюбного парня. – Как жизнь?

– Сережа – номер один, настоящая любовь навеки, я создан для тебя, – сказал Сережа по-английски, профессиональным жестом послав мне воздушный поцелуй.

– Сережа уезжает в Таиланд с богатым шведом, – сообщил капитан Белугин, а Сережа застенчиво нам улыбнулся, как мартышка-альбинос. Он налил нам водки с помощью мензурки – по сто грамм каждому. – Остерегайся там тараканов, – посоветовал ему Белугин. – Они вот такие… – Он раскинул руки, продемонстрировав нам пятна пота под мышками.

Вильнув на прощанье задом, Сережа нас покинул.

– Хороший мальчик, – заметил Белугин. – Мы могли бы использовать его в органах. Они тут такие чистенькие. Гигиена. Мораль начинается с гигиены. Вы только посмотрите на немцев. – Мы взглянули на группу немецких туристов, которые были средних лет. Они швыряли немецкие марки в наших юных соотечественников, приобщая нас к цивилизации. Снизу донеслись оглушительные приветственные возгласы: на первом этаже начиналось шоу. Педики при всех советских регалиях орали пионерские песни нашей юности. Я нашел, что это шоу определенно ностальгическое.

– Хотелось бы мне покинуть эту глупую страну, как Сережа, – сказал я.

– А почему вы не можете это сделать? – спросил Белугин.

– Американцы не дадут мне визу, потому что, как они говорят, мой папа убил того парня из Оклахомы. А Евросоюз тоже не впустит никого из Вайнбергов.

– Ах! – воскликнул Белугин. – Почему вы хотите уехать на Запад, молодой человек? Все изменится для нашего народа, вы только подождите.

Через каких-нибудь пятьдесят лет, уверяю вас, жизнь здесь станет даже лучше, чем в Югославии. Вы знаете, Миша, я был в Европе. Улицы там чище, но нет русской души.Вы знаете, о чем я говорю? Вы можете просто сидеть с человеком в Копенгагене и смотреть ему в глаза над стаканом с выпивкой, и вдруг – раз! – вы уже братья навек.

– Пожалуйста, – сказал я. – Я хочу… я хочу…

– Ну конечно вы хотите, – согласился капитан. – Что за молодой человек вы были бы, если б не хотели? Я вас вполне понимаю. Мы, старики, тоже когда-то были молодыми, не забывайте!

– Да, – подтвердил я, следуя его логике. – Я молод. Поэтому я хочу.

– Тогда позвольте мне вам помочь, Миша. Видите ли, я родом из Республики Абсурдсвани, страны масла и винограда. Абсурдистан, как нам нравится называть наш край. Во мне русская кровь, но я также знаю обычаи бесчестного народа свани – этих южных черножопых, этих кавказских кретинов. Итак, один из моих друзей в городе Свани – советник бельгийского посольства. Весьма образованный и благопристойный европеец. Вот я и подумал: а не мог бы он за небольшую сумму устроить вам гражданство во фламандском королевстве?..

– Похоже, это разумная идея, – одобрил Алеша-Боб. – Как ты считаешь, Миша? Если ты получишь бельгийский паспорт, то сможешь путешествовать по всему континенту.

– Может быть, Руанна приедет ко мне жить, – сказал я. – Может быть, я смогу увести ее у Джерри Штейнфарба. В Бельгии полно шоколада, верно?

– Мы могли бы полететь в Абсурдистан на следующей неделе, – предложил Алеша-Боб. – Мне принадлежит там филиал «Эксесс Голливуд». В понедельник есть прямой рейс «Аэрофлота» в Абсурдистан.

– Я не летаю «Аэрофлотом», – возразил я своему другу. – Я пока что не хочу умирать. Мы полетим самолетом Австрийских авиалиний через Вену. Я заплачу за все.

Я уже представлял себе, как сижу в шикарном бельгийском кафе, наблюдая, как мультикультурная женщина ест сосиску. Случается ли такое в Брюсселе? В Нью-Йорке такое частенько случалось.

– Итак, Белугин, – обратился Алеша-Боб к капитану. – Во сколько обойдется Мише бельгийский паспорт?

– Сколько это будет стоить? Нисколько, нисколько. – Капитан Белугин отмахнулся от этого вопроса рукой. – Ну, почти нисколько. Сто тысяч долларов для моего бельгийского друга и сто тысяч для меня – в качестве комиссионных.

– Я хочу взять с собой слугу, – сказал я. – Мне нужна бельгийская рабочая виза для Тимофея.

– Ты берешь своего слугу? – переспросил Алеша-Боб. – Ты настоящий европеец, граф Вайнберг.

– Иди на khui, – ответил я. – Мне бы хотелось увидеть, как ты стираешь свои собственные носки, – как я когда-то стирал свои в Нью-Йорке вместе с моей любимой девушкой из рабочего класса.

– Мальчики, – остановил нас капитан Белугин, – нет ничего проще рабочей визы. Еще двадцать тысяч мне и двадцать тысяч месье Лефевру из бельгийского посольства. Вы сразу же подружитесь с Жан-Мишелем. Он любит сбивать местных жителей своим «пежо».

– Переведены ли деньги Олега Лося на Мишины офшорные счета? – спросил Алеша-Боб.

– У Миши около тридцати пяти миллионов долларов на Кипре, – ответил Белугин, разглядывая свои желтые ногти. Очевидно, его не слишком впечатлили остатки тщательно сбереженного состояния Любимого Папы – заброшенные фабрики, незаконно присвоенные концессии на добычу природного газа, пресловутая «ВайнБорг Эйр» (авиалиния без единого самолета, но со множеством стюардесс) и, конечно, имеющее дурную репутацию кладбище для новых русских евреев.

Честно говоря, на мой взгляд, это были небольшие деньги. Давайте-ка подсчитаем. Мне было тридцать, а, согласно официальной статистике, продолжительность жизни мужчины-россиянина составляет в среднем пятьдесят шесть лет, так что мне, вероятно, предстояло прожить еще около двадцати шести лет. Делим тридцать пять миллионов на двадцать шесть лет и получаем примерно 350 000 долларов в год. Для Европы это не так уж много, но я бы мог существовать на эти деньги. Черт побери, я жил в Нью-Йорке всего на 200 000 долларов в год, когда был молод, – правда, тогда мне не нужно было кормить слугу и я часто отказывал себе в некоторых удовольствиях (к примеру, у меня никогда не было воздушного шара с горячим воздухом или бунгало на Лонг-Айленде).

Но кого беспокоит моя бедность! Впервые за целую вечность я ощутил, как поток чистой радости омывает мою изнуренную печень и прокопченные легкие. Передо мной маячила свобода.

Я вспомнил, как вырывался в детстве из Ленинграда, каждый год отправляясь на поезде в летнюю поездку в Крым. О, благословенные воспоминания о маленьком Мише, высунувшемся из вагонного окна! Мимо проползает русский пейзаж, природа подступает к железнодорожным путям, и одинокая осина вдруг хлещет Мишу веткой по любопытной мордашке. Я всегда знал, что скоро лето, когда мама вынимала мою измятую панамку и пела мне импровизированную песенку:

 
Миша-Медведь,
Хватит реветь!
Устали все мы
От долгой зимы.
 

Да, я устал от нее, мамочка! Я улыбнулся и икнул в стакан с водкой. Как чудесно было жить, зная, что на следующей неделе я последую в том направлении, куда скачет бронзовая кобыла Петра Великого. Я осуществлю мечту каждого образованного молодого русского. Я уеду за кордон.

– Я хочу, чтобы вы сделали вот что, – сказал капитан Белугин. – Как только вы приземлитесь в Абсурдистане, отправляйтесь в «Парк Хайятт» города Свани и поговорите с Ларри Зартарьяном, менеджером. Он все организует. Вы и оглянуться не успеете, как станете бельгийцем.

– Бельгия, – задумчиво произнесла Света. – Ты счастливый человек.

– Ты – большая космополитическая шлюха, – сказал Алеша-Боб, – но я тебя люблю.

– Вы предаете свою страну, но что поделаешь? – заметил капитан Белугин.

Я задумался над их словами и поднял тост за себя.

– Да, что тут поделаешь? – сказал я. – Всему есть предел.

Зазвенели стаканы. Мое будущее определилось. Я выпил водки и почувствовал себя облагороженным. Конечно, бросая ретроспективный взгляд, я могу сейчас сказать: я заблуждался относительно всего. Семья, дружба, совокупление, будущее, прошлое, даже настоящее, моя главная опора… даже тут я ухитрился впасть в ошибку.

Глава 13
МИША-МЕДВЕДЬ ГОТОВ ВЗЛЕТЕТЬ

Я собрал своих слуг и объявил, что они свободны. Они сразу же начали плакать в фартуки и рвать на себе волосы.

– Разве вы не можете уехать куда-нибудь в провинцию? – спросил я. – Неужели вы не устали от городской жизни? Будьте вольными!

Как оказалось, проблема заключалась в том, что у них нет денег, а их провинциальные родственники их не примут. Так что вскоре они станут бездомными и им грозит голодная смерть, а тут еще начнется ужасная русская зима. Итак, я дал каждому по 5 000 долларов, и они бросились мне на шею.

Растроганный собственной щедростью, я позвал Светлану и художника Валентина, который все еще стоял лагерем у меня в библиотеке вместе со своими Наоми и Руфью.

– Я основываю благотворительный фонд под названием «Мишины дети», – сказал я. – Я выделяю два миллиона долларов в помощь детям города, в котором я родился.

Они глядели на меня искоса.

– Это Санкт-Петербург, – пояснил я.

Снова никакой реакции.

– Света, ты упомянула, что хочешь поработать на неприбыльное агентство. Вот твой шанс. ТЫ будешь исполнительным директором. Доставишь самолетом двадцать прогрессивных социальных работников из Бруклина, и пусть они работают над самыми трудными детьми. Валентин, ты будешь художественным руководителем. Будешь внушать детям, что спасение – в веб-дизайне, а также в клинической социальной работе. Ваше жалованье составит восемьдесят тысяч долларов в год (чтобы читатель мог сравнить, скажу, что средняя зарплата в Петербурге – 1800 долларов в год).

Света сказала, что хочет переговорить со мной наедине.

– Это большая честь для меня, – начала она, – но, думаю, глупо доверять Валентину такое ответственное дело. Я знаю, он работает на Алешу и занимается дизайном веб-сайта для него, но он также и лишний человек, как ты считаешь?

– Мы все лишние люди, – заметил я, вспомнив Тургенева.

Я пожал ей руку, три раза поцеловал плачущего Валентина, попрощался с его проститутками, затем в последний раз вызвал моего шофера. Было раннее утро понедельника, народ все еще боролся с похмельем, но Петербург выглядит особенно великолепным, когда на улицах безлюдно. Дворцы на Невском проспекте, желая надлежащим образом со мной проститься, стряхнули с себя пыль и, казалось, кивали мне; каналы текли как-то особенно романтично, надеясь превзойти друг друга; луна исчезла, а солнце взошло, дабы продемонстрировать и ночной, и дневной пейзажи. Однако я оставался бесстрастным. «Вперед, ни шагу назад», – сказал я, умывая руки. Мы прибыли в смешной аэропорт – чудовищное бежевое сооружение, где чувства западных туристов оскорбляют сотнями различных способов. Вообще-то такой крохотный аэропорт скорее подходит для Монтгомери, штат Алабама, нежели для города с пятимиллионным населением. На таможне я стал свидетелем печальной сцены: Слава, сын Тимофея, плакал на шее у отца.

– Я вызову тебя, сынок, – обещал мой слуга, гладя молодого человека по лысеющей голове. – Ты присоединишься ко мне в Брюсселе, и мы весело заживем вместе. Возьми мой паровой утюг «Дэу».

– Не нужна мне никакая Брюссель, – ответил Слава, плюнув себе в руку. Было совершенно ясно, что он никогда не слышал о столице Бельгии. – Мне нужен мой папа.

Я ему сочувствовал – мне тоже нужен был мой папа.

Самолет Австрийских авиалиний робко остановился у входа. По странному капризу географии, Петербург находится всего в сорока минутах полета от ультрасовременного города Хельсинки – северо-восточного бастиона Европейского Союза. После того, как мы взошли на борт и самолет, протащившись по изрытой колеями взлетной полосе, поднялся в воздух, мы посмотрели вниз, на страну под нами, на странные контуры дряхлых фабрик. Я хотел было обратиться с прощальной речью к стране, которая вскормила меня кислым молоком из холодного соска, а затем слишком долго не выпускала из своих толстых рук, покрытых веснушками. Но не успели мы оглянуться, как Россия исчезла.

Тимофея отослали в эконом-класс, а мы с Алешей-Бобом уселись в первом классе. Было еще утро, так что мы ограничились ирландским кофе и легкой закуской, состоявшей из шотландской семги и блинчиков. Обхватив живот обеими руками, я прислонил свой токсичный горб к спинке удобного широкого кресла и вздохнул от удовольствия. Думаю, никто на свете не был так радостно взволнован оттого, что пролетает в самолете над Польшей. Я схватил нож для масла и вызвал Алешу-Боба на шуточную дуэль. Мы скрестили столовые ножи, звеня ими, и немного пофехтовали. Друг разделял мою радость, но других пассажиров первого класса, по-видимому, ничуть не забавляло наше ребячество. Даже в такое раннее утро бизнесмены многих национальностей одной рукой работали на лэптопах, а другой намазывали «нутеллу» на блинчики, перешептываясь со своими спутниками о том, как лучше разрезать на куски вырождающуюся промышленность России и как снискать расположение какого-нибудь американского совместного фонда.

И тут я заметил хасида.

«Не задирайся», – сказал я себе, зная, что в конце концов не смогу придержать язык. Ему было за тридцать, он был прыщавый, с куцей бородкой, как все они, с красными глазами, круглыми, как монеты. Из-под мягкой шляпы выглядывал полумесяц ермолки. Вряд ли он действительно купил билет первого класса, так что тут, возможно, сработала какая-то хитроумная схема – с этими людьми никогда не знаешь, чего ждать.

Над хасидом склонилась стюардесса, уговаривая съесть кошерную трапезу, приготовленную специально для него: куриную печень на гренках. Хасид все время мигал, пялясь на бюст юной австриячки, но был непреклонен в вопросе о печенке.

– Должен быть сертификат, – гнусавил он суровым тоном. – Есть много видов кошерного. Где сертификат?

– Нет, это кошерное, сэр, – настаивала стюардесса. – Ее ели многие евреи. Я видела, как они ее ели.

– Мне нужны доказательства, – продолжал ныть хасид. – Где мои доказательства? Где сертификат? Мне нужно подтверждение раввина. Покажите мне доказательства, и я это съем.

В конце концов стюардесса ушла, и тогда этот кретинский хасид извлек из черного бархатного мешочка банку тунца, майонез и кусок мацы. Облизнув толстые губы, он сгорбился и с видимым усилием открыл консервы. Затем с таким видом, будто он углублен в бесконечную молитву, хасид начал задумчиво смешивать тунца с майонезом, медленно раскачиваясь. Я наблюдал за ним примерно четыреста километров воздушного пространства – он смешивал майонез с тунцом, затем тщательно намазывал на хрупкую мацу. Каждый раз, как мимо проходила стюардесса, он загораживал свою еду от ее тевтонской попки. «Твердый австрийский зад, – казалось, говорил он себе, – нельзя смешивать с кошерным тунцом».

Мне хотелось его убить. Позволено ли мне, еврею, питать подобные чувства, на которые не имеет права нееврей? Означает ли презрение к этому человеку, с которым меня не связывает ничего, кроме крови, ненависть к самому себе?

Хасид начал бормотать в свою бородку благодарственные слова за эту роскошную трапезу, затем с хрустом вгрызся в мацу с тунцом. От мысли о дешевой рыбе, соприкоснувшейся с грязной изнанкой его рта, меня затошнило. Поскольку я сидел через четыре ряда от вонючего хасида, до меня не мог доходить запах, но воображение создает свои собственные запахи. Я не мог больше молчать.

– Фройляйн, – позвал я стюардессу, которая подошла легкой походкой и одарила меня всего лишь улыбкой бизнес-класса, продемонстрировав только передние зубы. – Я ужасно оскорблен этим господином хасидом, и мне бы хотелось, чтобы вы попросили его убрать эту жуткую еду. Это первый класс. Я надеялся, что здесь будет цивилизованная публика. Это же не путешествие в Галицию году этак в 1870-м.

Стюардесса полностью открыла рот. Она подняла перед собой руки, словно защищаясь. Я заметил, как форма обтягивает ее ладные бедра.

– Сэр, – прошептала она, – мы разрешаем нашим пассажирам брать с собой еду в самолет. Этого требует их религия, верно?

– Я еврей, – сказал я. – Я той же веры, что и этот человек. Но я бы никогда не стал есть такое в первом классе. Это варварство! – Я повысил голос, и хасид вытянул шею, чтобы на меня взглянуть. Он был потный, с влажными глазами – как будто только что вышел из молельного дома.

– Спокойно, Папаша Закусь, – увещевал меня Алеша-Боб. – Остынь.

– Нет, я не стану остывать, – ответил я своему другу. И снова обратился к стюардессе: – Я покровитель мультикультурализма в большей степени, нежели кто-либо еще в этом самолете. Отвергая ваши куриные печенки, этот человек демонстрирует самую ханжескую форму расизма. Он плюет нам всем в лицо! Особенно мне.

– Ну вот, начинается, – прошептал Алеша-Боб. – Поместите Мишу в западную обстановку – и он тут же начинает выступать.

– Я еще не выступал, – прошипел я. – Ты поймешь, когда я начну выступать. – Стюардесса извинилась за причиненное мне неудобство и сказала, что позовет начальство. Вскоре появился высокий австриец, смахивавший на гомосексуалиста, и объявил, что он начальник хозяйственной части или что-то в этом роде. Я высказал свое недовольство.

– Это очень затруднительная ситуация, – начал начальник хозчасти, глядя себе под ноги. – Мы…

– Австрийцы, – докончил я за него фразу. – Я знаю. Это чудесно. Я снимаю с вас вашу ужасную вину. Но тут дело не в вас, а в нас. Хороший еврей против плохого. Терпимость против нетерпимости. Поддерживая хасида, вы увековечиваете свое собственное преступление.

– Извините, – вмешался хасид, поднимаясь на ноги, – он был потрясающего роста для хасида: почти семь футов. – Я не мог не услышать…

– Пожалуйста, сэр, сядьте, – обратился к нему начальник хозчасти. – Мы всё уладим.

– Да, конечно, носитесь со своим хасидом, – сказал я и встал, слегка толкнув начальника животом. – Если вы так обращаетесь с пассажирами первого класса, я пойду в эконом-класс и сяду там с моим слугой.

– Ваше место здесь, сэр, – возразила стюардесса. – Вы за него заплатили. – Между тем начальник хозчасти махал своими изящными ручками, призывая меня покинуть его золоченое царство. Алеша-Боб смеялся над моей глупостью, похлопывая себя по лбу, чтобы показать, что у меня не все дома.

И он был прав: у меня действительно не все были дома.

– Это из-за вас я не мужчина, – плюнул я в хасида, проходя мимо его ряда. – Вы отняли у меня мою лучшую часть. Отняли то, что имело значение. – Перед тем как выйти из салона, я повернулся, чтобы обратиться к пассажирам первого класса: – Если среди вас есть собратья-евреи, опасайтесь мобильного mitzvah. Опасайтесь обрезания в зрелом возрасте. Опасайтесь легковерия. Хасиды не такие, как мы. Даже не думайте об этом. – С этими словами я откинул занавеску и вышел из салона. Я не рискну очеловечивать хасида из первого класса, детально описывая средневековый ужас на его бледном лице – этот вечный страх, искажающий черты моего народа.

Очутившись в тесном салоне эконом-класса, возле вонючего туалета, я нашел себе место рядом с Тимофеем.

– Что вы делаете, батюшка? – прошептал он. – Почему вы здесь? Вам здесь не место! – И в самом деле, место в австрийском эконом-классе не было рассчитано на мой размер. Кончилось тем, что мой зад оказался там, где должна располагаться спина, а ладони были прижаты к спинке переднего сиденья.

– Я здесь из принципа, – ответил я слуге, погладив его по голове с густыми, как у женщины, волосами. – Я здесь, потому что жид попытался запятнать мою честь.

– Есть евреи и есть жиды, – сказал Тимофей. – Это все знают.

– В наши дни нелегко быть культурным человеком, – заметил я. – Но со мной все в порядке. Посмотри в окно, Тима. Эти горы, возможно, Альпы. Тебе бы хотелось когда-нибудь увидеть Альпы? Ты бы мог устроить там пикник со своим сыном.

Я прочел во взгляде Тимофея такое неверие, что мне стало его жаль. И жаль себя. В самолете было столько грусти для нас обоих!

Хорошей грусти, как говорят американцы.