Текст книги "Большая барахолка"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Мы дошли по улице Юшетт до набережной и очутились перед собором Парижской Богоматери. Я остановился прикурить. Несмотря на свежий воздух и ласковое небо, в ушах у меня все еще звучал писклявый голос старого актера, перед глазами стоял он сам, страшилище в пеньюаре и шлепанцах с помпонами… Как могло быть, чтобы в мире, за который мой отец отдал жизнь, существовали вот такие люди? Я глубоко затянулся. Громада собора возвышалась перед нами и задевала облака. Я никогда не бывал в церкви. Думаю, отец был неверующим – во всяком случае, он никогда не заговаривал со мной о Боге или религии.

– Интересно, как там внутри?

– Ты что, ни разу не был в церкви?

– Видеть-то я их много видел, но внутрь не заходил.

– Пошли, – сказал Леонс покровительственным тоном. – Я тебе покажу.

Мы вошли. В соборе было холодно, сумрачно и пусто, только перед алтарем несколько человек стояли на коленях. Я словно бы попал из сегодняшнего дня в далекое прошлое, на меня вдруг пахнуло чем-то давним и затхлым, словно из ящика со старым тряпьем. Люди стояли с отрешенным видом и не шевелясь, словно боялись, что от малейшего движения что-то улетучится.

– Молятся, – объяснил Леонс. – Ты католик?

– Не знаю. Я никогда не спрашивал у отца.

– А он сам тебе не говорил?

– Нет.

– Да уж, не много тебе твой папаша оставил, – сказал Леонс.

– Не много, – согласился я. – Но не по своей вине, он просто не успел. Его слишком рано убили. А перед этим одурачили.

– Да еще как!

– Но он, судя по всему, об этом не догадывался, – вздохнул я. – Когда приходил меня проведать, всегда был бодр и весел. Будто точно знал, что делает. Он вообще-то был не дурак. Как-никак учитель. Просто он получил пулю в глаз и потому не смог вернуться. А то бы он наверняка научил меня куче разных вещей.

Мы помолчали.

– Но все равно оставил он тебе не много, – повторил Леонс и, помявшись, вдруг спросил: – Ты думаешь, на этом все кончено?

– Еще бы! Я видел его тело.

– Я не про это…

– А про что же?

– Ну, ты правда думаешь, что все вот так обрывается: пиф-паф! – и все твои труды, старания – все было зря?

– Вовсе не зря, – неожиданно для самого себя сказал я.

– Да? А ради чего же?

Я ответил не сразу. Что-то проснулось и стало медленно разворачиваться в моей памяти, и я произнес то, что вспомнилось, прежде чем понял смысл этих слов:

– Ради других.

– Как это ради других? – фыркнул Леонс. – Что это значит? Что ты гонишь? Ради других!

Он чуть не плюнул, но сдержался – из уважения к месту, где мы находились.

Я стал малодушно оправдываться:

– Да я-то почем знаю! Так говорил отец.

– Похоже, твой отец был еще больше чокнутый, чем я думал, – сказал Леонс.

Он долго пыхтел, энергично пережевывая резинку. Потом утих и задумался.

– А он тебе не объяснял, что имел в виду?

– Нет.

– А говоришь, не дурак!

– Ну, он не виноват…

– А кто же виноват? Может, ты?

– Не ори.

– Да черт возьми, должно же все-таки на свете быть что-то еще, кроме черного рынка и кино? Что-то такое… Ну, не знаю. Но что-то где-то ведь должно же быть!

– Что?

– Что-то другое! Другое, понимаешь?!

– Да не ори ты.

– Твой папаша должен был тебе объяснить. А вместо этого пошел и нарвался на пулю – разбирайся, сыночек, сам, как знаешь! Вот спасибо! Очень надо ему было так поступать? Очень надо, да, скажи?

– Я-то откуда знаю. Может, и надо.

– Давай-давай, защищай его, – огрызнулся Леонс.

Удивительное дело: его так и трясло от злости. Мы вышли из собора, но и на улице, на ярком солнце, Леонс никак не мог успокоиться. Шагал, засунув руки в карманы, возмущенно пожимал плечами и ворчал:

– Ради других! Спорим на что угодно – он и сам не понимал, что это значит.

Мы дошли по набережным до площади Согласия. Стало жарко. Я замаялся в своем верблюжьем пальто, которое было мне велико. Мешалась шляпа – я не привык ее носить. Слишком широкие и слишком длинные брюки подметали тротуар. Мне казалось, все прохожие смотрят на меня и смеются. Между желтым шарфом, в котором я утопал подбородком, и сползающей на глаза шляпой почти не оставалось лица. Около Академии нам навстречу прошел господин с орденом в петличке и что-то сказал своей спутнице – я расслышал только слово «пижон». Как же мне было тошно!

– Я хотел бы стать врачом, – ни с того ни с сего сказал Леонс. – Я видел один фильм с Гари Купером… Врач спасает людей. И положение у него солидное.

– А я – скорее учителем, как отец. Только, когда опять вернутся фрицы, я не пойду в партизаны на верную смерть.

– По-твоему, они могут вернуться? – удивился Леонс.

– Да они же всегда возвращаются.

– А ведь верно, – кивнул Леонс. – Вот дурацкая страна!

Какое-то время мы шли молча, размышляя на эту тему и глядя на Сену.

– Знаешь, у меня есть идея, – заговорил Леонс, – и я хотел с тобой поговорить. Мы оба плохо начали. Надо бы это исправить. Торгуя чем придется, в люди не выйдешь. Это несерьезно. Прокормиться можно, но это ничего не дает, ну… в человеческом, что ли, смысле, понимаешь?

– Йеп.

Я теперь всегда говорил «йеп» или «йе», как в кино.

– Ну так вот. Я долго думал и кое-что придумал. Вместо того чтобы перебиваться мелкими сделками, нужно провернуть одно крупное дело и покончить с этим. Можно рвануть в Америку и начать с нуля, были бы только бабки. В Америке до фига знаменитых университетов. Видал «Студентку»? Вот это да! Мы сможем получить образование и сделать карьеру. Еще не поздно. Или ты думаешь, я несу чушь?

– Да нет, почему же…

– Мне уже почти шестнадцать, это многовато, я знаю, но ведь можно же еще нагнать?

– Ну да, ну да!

– Можно много чему научиться. У них есть специальные университеты для переростков. Только заплати – и получишь все, что надо.

– Йеп.

– Плевать, я заплачу, сколько нужно. Мне главное – выучиться как следует писать. Чтобы уметь сочинить красивое письмо девчонке. А потом уж я бы пошел учиться на врача или главного инженера. К чему больше потянет.

– Йеп.

– Можешь смеяться, но я бы хотел стать порядочным человеком, заниматься благотворительностью. Как тот тип в Америке, который все время делает что-нибудь общественно полезное – больницы там открывает и все такое прочее.

– Рокфеллер.

– В общем, ты понял, что я хочу сказать. И что, ты со мной согласен?

– Йеп.

– Тогда давай провернем большое дело. Не сейчас, конечно. Мы еще мелковаты, внешность не та. Никто таких не испугается. Но через годик, глядишь, повзрослеем. Не на всю же жизнь шестнадцать лет.

– Блеск! Просто блеск! – отозвался я.

XI

Однако когда тебе пятнадцать, так сразу не повзрослеешь. Сколько бы я ни покупал длинных, до колена, пиджаков, сколько бы ни укутывал свой гладкий подбородок в яркие шарфы, как бы старательно ни строил, зажав в зубах сигарету, мужественную гримасу и ни скрывал для верности лицо дымовой завесой, но обмануть никого не мог. И только в темном кинозале чувствовал себя свободно. Усевшись в полумраке, я облегченно вздыхал, забывал про самого себя и, впившись взглядом в экран, зачарованно следил за приключениями настоящих мужчин. Почти каждый вечер Жозетта таскала меня куда-нибудь на танцы. Она обожала танцевать и заставляла меня служить ей партнером. Умирая от робости, я отважно выходил вместе с ней на площадку и пускался в пляс, вращаясь то на месте, то вокруг Жозетты, все быстрее и быстрее, наконец входил в раж и, даже когда музыка умолкала, продолжал кружиться, как собака за своим хвостом; мы танцевали джиттербаг, и самое главное для меня было не останавливаться, не видеть лиц вокруг… еще подскок, еще вираж, я путался в брюках клеш, судорожно хватался за большущий галстук-бабочку, который душил меня и упрямо съезжал набок, в голове мутилось от дыма и бесконечных пируэтов, если же я на миг приходил в себя, то не мог понять, что я тут делаю, почему кручусь волчком посреди площадки и зачем все это нужно. Стоило, однако, появиться кавалеру половчее, как Жозетта тут же бросала меня и принималась отплясывать с ним, я же плелся куда-нибудь в угол – опять разоблаченный и забракованный, я и тут оказывался не на высоте, – сидел, мрачно напиваясь джином, от которого меня тошнило, и то и дело поправляя трясущейся рукой проклятую бабочку. Немая, раболепная любовь, с которой я повсюду следовал за Жозеттой, внушала ей только веселое любопытство и легкое сочувствие. Накладные плечи, замашки крутого парня, привычка по-мужски молчать, скупо роняя в нужную минуту «йеп», – все шло насмарку, стоило ей только появиться: меня выдавал преданный собачий взгляд. У нее было неважно со здоровьем. Она часто простужалась, все время кашляла. Но курила сигарету за сигаретой, а закашлявшись, объясняла, что у нее просто «неладно с горлом» с тех пор, как она надорвала голос, подражая Лорен Бэколл. Словом, пустяки. Однако, глядя на нее, я почему-то испытывал жалость и желание защитить, заслонить ее – тогда я еще не понимал, что эта нежность больше делала меня похожим на мужчину, чем вся нелепая напускная мужественность. Да и выразить это чувство в словах, как подобает мужчине, я не мог. Не помогали и киногерои: я не знал, как перевести honey, sugarили sweetheart, – по-французски все это звучало совершенно идиотски, пошло, теряло вкус. Но не называть же мне Жозетту «милочкой», как какую-нибудь шлюху. Странно, думал я, французский язык вроде бы не так уж плох, скорее даже очень ничего, а любовных слов в нем не хватает. Иногда это тихое обожание злило Жозетту.

– Слушай, Лаки, – говорила она, – я не люблю немое кино. Люблю, когда поют. Ты что, не можешь сказать: я тебя люблю?

– Я тебя люблю, – гундосил я, не выпуская сигареты изо рта. – Теперь довольна?

Жозетта с жалостью смотрела на меня и не отставала:

– И это все? А дальше? Ты все сказал?

– Я тебя люблю, чего еще-то?

– Видали деревенщину? Это и все, что ты можешь из себя выдоить?

Я вдруг припомнил, как хозяйка фермы в Везьере ругала свою корову Фернанду, которая давала мало молока. И до чего же мне стало обидно! Я напустил целое облако дыма, чтобы скрыть выражение лица, но это все равно было заметно.

– Ну, старик, ты же не виноват, – сказала Жозетта. – Просто у тебя в нутре ничего нету.

– Как это ничего нету? – слабо возмутился я.

– Чувства – это не для тебя, вот и все. У тебя нет такой железы.

– Чего-чего у меня нет?

– Железы. Которая выделяет гормоны чувств. У Хамфри Богарта есть такая железа, у Кэри Гранта тоже. А у тебя нету. Ты не виноват. Такой уж уродился. Бедняжка!

Она по-матерински погладила меня по головке.

– Подумаешь! – сказал я.

Но на самом деле я похолодел, окаменел от ужаса. Да неужели это правда и у меня не хватает этой самой железы? Не может быть…

– Иногда это лечится, – утешала меня Жозетта. – В Америке есть такие врачи. Тебе пересаживают железу обезьяны, и ты все начинаешь чувствовать.

Как-то вечером я зашел к ней в комнату за киножурналом. Она лежала и пила горячий ром с аспирином «для голоса». Глаза у нее блестели. Рыжая шевелюра распушилась, как будто большая белка сидела на подушке, склонившись над ее щекой.

– Лаки!

– Йеп?

– Я тебе нравлюсь?

– Йеп.

– Посмотри…

Она расстегнула пижаму и показала мне свои белые трепещущие грудки, взяв их в руки, точно двух голубок.

– Красивые?

У меня перехватило горло, я даже «йеп» не смог сказать.

– Как будто хотят улететь… Лаки!

Я все старался, но никак не мог проглотить огромный ком.

– Иди сюда…

Я подошел, сел на ее кровать. Сигарета как-то криво застряла у меня в углу рта, так что слезился глаз. Я смотрел на этих голубок, не смея прикоснуться. Но почему-то мне захотелось защитить их.

– Лаки…

– Йеп?

Жозетта улыбнулась, повернула голову, обрушив всю шевелюру, и шевельнулась в постели. Голубки тоже пошевелились. Она грустно вздохнула. Они тоже.

– Да ничего. Дурак ты.

Она схватила меня за волосы. Я ощущал тепло ее грудей, видел их совсем рядом, так близко, что мог бы коснуться губами.

– Убери свою сигарету. Какой же ты дурак! – Жозетта оттолкнула меня.

– Дурак, – повторила она. – Но я тебя ужасно люблю.

Я не решался шелохнуться, чтобы не спугнуть голубок. И ждал, что Жозетта велит мне делать.

– А теперь уходи. Иди, иди отсюда.

Я вышел. Вернулся в свою комнату и бросился на кровать.

– Что с тобой? – спросил Леонс.

– Ничего.

– Что-нибудь случилось?

– Все нормально.

– Оно и видно!

А потом Жозетта опять разыгрывала добрую мамочку, гладила меня по головке и называла малышом.

– Ну как твоя железа? – спрашивала она время от времени. – Еще не выросла?

Однажды вечером я не выдержал. Схватил ее за руку и сказал:

– Пойдем!

Она хотела вырвать руку, но я держал крепко.

– Куда это мы пойдем в такое время?

– В кино.

– Ты с ума сошел, Лаки! Отпусти меня!

Я вытащил ее на улицу. Сначала она упиралась, потом перестала, мое упорство на нее подействовало. Я держал ее под локоть и толкал вперед. Пот катился у меня по лицу, сердце громко стучало – странно, что прохожие не оборачивались.

– Да что тебе вдруг приспичило? Куда хоть мы идем?

– Не важно.

У меня стали дрожать и подгибаться ноги. Я сунул в рот сигарету. Жозетта тоже задрожала.

– Лаки, мне больно!

Я и правда вцепился в ее локоть, но скорее чтоб самому не упасть. В горле пересохло, а сердце билось уже чуть ли не во рту, и я все время пытался заглотнуть его обратно. Все же у меня хватило ума не соваться в самые людные и самые близкие места. Я свернул на улицу Ниор и наконец остановился перед табачной лавочкой, где никого не было. Мне вдруг захотелось оставить тут Жозетту и сбежать, но я сумел взять себя в руки и пробормотал:

– Давай заходи…

В лавке было пусто и сумрачно. Хозяйка сидела за прилавком и перебирала почтовые марки. Я подтащил Жозетту к кассе и сказал:

– Пачку «Балто».

Своего голоса я не услышал, но Жозетта посмотрела на меня испуганно. Струйка пота просочилась из-под шляпы на шею.

– Пожалуйста, – сказала хозяйка и положила передо мной сигареты. Надо бы оглянуться, посмотреть, нет ли кого-нибудь в дверях, подумал я, но не решился повернуть голову. Потной дрожащей рукой я вытащил из правого кармана пальто маузер. Рука так тряслась, что пришлось прижать ее к прилавку. Хозяйка как раз собиралась приклеить очередную марку и уже подносила ее к языку, да так и застыла – с открытым ртом, вытянутым языком и маркой в руке, тупо таращась на дуло пистолета. Я ничего не соображал, не знал, что собираюсь делать, и хотел только одного: поскорее выбраться отсюда и бежать прочь без оглядки. Внезапно я чужим голосом крикнул:

– Спички, да поживее!

Бедная женщина положила на пачку сигарет коробок спичек. Я все еще цеплялся за Жозетту, но тут на минуту выпустил ее локоть, сгреб сигареты и спички и спрятал в карман. Потом снова схватил Жозетту под руку и попятился к двери, увлекая ее с собой. На улице я все же не поддался панике и не пустился бежать. Мы дошли до метро, и только тут, среди людей, я немного успокоился. Снял пальто, шляпу, насквозь пропотевший шелковый шарф. Зажег сигарету. Вдохнул полной грудью. И торжествующе посмотрел на Жозетту:

– Ну что? Довольна?

Она была бледнее обычного и прошептала:

– Милый… милый…

Теперь уже она держала меня под руку. Мы оба без сил прислонились к стенке.

– А касса? – спросила Жозетта. – Почему ты не взял деньги?

Господи, а ведь правда – главное-то я и забыл. Я передвинул языком сигарету. Поправил бабочку. И пожал плечами:

– Ну, я же просто из принципа.

Этот подвиг вскружил мне голову. Дома я ходил с видом бывалого вояки и так перепугал старого Вандерпута, сунув ему как-то раз под нос свой маузер, что он закрылся у себя и долго визгливо орал на меня из-за двери. Даже Леонса разбирала зависть, и он совершил несколько молниеносных налетов. Делалось это так: он незаметно проникал в раздевалку какого-нибудь ресторана на Елисейских Полях, снимал с крючка первое попавшееся пальто или шубу и быстренько смывался. Это была такая игра, упражнение в мастерстве и стиле, искусство для искусства. Раз-другой я увязывался за ним. Вандерпута эти изящные игры приводили в бешенство; каждый раз, когда мы гордо приносили домой шикарное пальто или надушенную шубу, он воздевал руки к небу, ругал нас на чем свет стоит, потом выхватывал нашу добычу и запирал в своей комнате.

Мои старания принесли результат: Жозетта смягчилась и стала ласковее со мной. В кино, когда гасили свет, она прижималась ко мне и позволяла себя обнимать; я обхватывал ее за плечи и смотрел на величайших звезд экрана как равный на равных. На танцульках, куда она по-прежнему таскала меня по вечерам, посреди неистового джиттербага где-нибудь в ближайшем погребке она могла вдруг выбиться из ритма, уткнуться лицом мне в шею и опереться на меня всем телом.

– Все плывет, – шептала она, и я вел ее, шатающуюся, к столику. В зале было страшно накурено, она кашляла от дыма и озабоченно говорила: – Мне надо беречь голос!

Жозетта стала брать уроки пения. Часто, войдя к ней, я заставал ее с куклой-амулетом на коленях – безрукой, с черным лицом и пестро раскрашенным телом. Она сидела и пела глуховатым голосом:

 
Однажды я сидела в баре,
И вдруг туда вошел мой парень,
Он был в шикарной летней паре,
Но по груди струилась кровь,
Прощай, прощай, моя любовь!
 

– Как красиво! – говорила она, утирая глаза. – Я так люблю поэзию!

XII

Во дворе нашего дома, в гараже, расположился склад лекарств UNRRA– Администрации помощи и восстановления Объединенных Наций. Мы, как всегда в таких случаях, заметили это самыми последними. Однажды вечером Вандерпут, укутавшись в плед, сидел в гостиной спиной к золоченому каминному зеркалу – он не выносил зеркал, – лицом к портрету папы римского с поднятой в благословении рукой и раскладывал пасьянс. Вдруг он сказал:

– Чем-то пахнет.

Застыв с картой в руке и упершись взглядом в портрет понтифика, он пошевелил усами и прибавил:

– Приятный запах!

Потом встал, подскочил к окну и открыл его:

– Эфир? Ай-ай-ай! Погляди-ка, Леонс.

Леонс выглянул в окно – там происходило нечто невероятное! На склад привезли лекарства и как раз их сгружали. Несметное количество – Леонсу показалось, миллионы! – ампул инсулина. С грузовика уронили ящик с эфиром, эфир разлился по земле – этот запах и учуял Вандерпут.

– Молодые люди! – сказал он. – Небеса посылают нам знак!

Он забегал по комнате, бросился на лестницу, выбежал во двор, снова поднялся, опять спустился и, казалось, помолодел лет на пятьдесят.

– Там столько добра! – Старик аж облизывался. – Йод, камфарное масло, сульфамиды… Надо что-то делать! Не пропадать же всему этому задаром!

Как только подъезжал новый грузовик, Вандерпут бежал во двор, прихватив для отвода глаз мусорное ведро. А вернувшись, чуть не стонал:

– Препараты мышьяка! Опий-концентрат… целое состояние!

От волнения и алчности в голосе его появлялись плаксивые нотки.

Замок на складе оказался очень незамысловатым, так что сделать отмычку не составило никакого труда, но там был сторож, и это осложняло дело. Вандерпут понаблюдал за ним и выяснил, что обычно между одиннадцатью и двенадцатью ночи он отлучается пропустить перед сном стаканчик рома. И вот каждый вечер ровно в одиннадцать мы втроем, Вандерпут, Леонс и я, крадучись, не зажигая света, спускались по лестнице, я занимал пост у ворот, а они ныряли в гараж и выходили пять минут спустя с полным мусорным ведерком ампул, тюбиков и флаконов – Вандерпут предпочитал «откусывать помаленьку», а не грабить по-крупному, сразу привлекая к себе внимание. Лекарства скапливались у нас в квартире, лежали на кроватях, стояли на шкафах. Кончилось тем, что сторожа все-таки арестовали, но доказательств его вины представить не смогли, что спасло Вандерпута от угрызений совести. После этого нам пришлось прекратить столь удачные вылазки, но к тому времени у нас скопилось тысяч пять флаконов с витаминами, несколько тысяч ампул инсулина и морфина, это если считать только самые ходовые на черном рынке медикаменты. Реализовывали мы свой товар маленькими партиями, чтобы не вызывать подозрений и не сбивать цены. Дела шли превосходно. Леонс купил на имя Вандерпута переднеприводной «ситроен», хотя формальный владелец наотрез отказывался садиться в авто. В то время в Париже орудовала знаменитая банда «ситроенов» [6]6
  Банда« ситроенов» орудовала в послевоенной Франции, совершая дерзкие налеты на банки и магазины на появившихся в конце тридцатых годов автомобилях фирмы «Ситроен».


[Закрыть], Леонс восхищался их подвигами, по сравнению с которыми наши делишки были, как он выражался, «детским лепетом». Каждый раз, когда газеты писали о новом ограблении, он скалил свои гнилые зубы в широкой улыбке и с гордостью настоящего патриота говорил:

– Есть все-таки и у нас парни что надо!

Водить машину я умел, это одна из немногих вещей, которым отец научил меня, когда в конце войны приезжал ко мне на грузовике. Но мне не хватало практики, и Леонс охотно давал мне поездить.

– Валяй, катайся! Всегда пригодится.

И часто сам выезжал со мной, чтобы посмотреть, как у меня получается. Я садился за руль с сигаретой в зубах, катил через весь Париж, выезжал за город и на полной скорости гнал по шоссе. С улыбочкой, небрежно крутя баранку, наматывал на колеса серую асфальтовую ленту, со всех сторон гремели выстрелы, я легко обгонял набитые агентами полицейские машины, они пытались перегородить мне дорогу, но я точно рассчитанным ударом сталкивал их в кювет и под автоматными очередями прорывал все заслоны. Граница уже рядом, еще чуть-чуть поднажать – и мы будем в безопасности. И не Леонс рядом со мною, а Жозетта. Мы купим ранчо, заведем стада коров, и я не дам спуску ни одному скотокраду по всему побережью Ла-Платы. На мне кожаные штаны, широкополая шляпа, за поясом пистолеты с перламутровой инкрустацией на рукоятках… Иногда для остроты ощущений я придавал сюжету трагический оборот: мне всаживали пулю в сердце, и я умирал на руках у Жозетты, а потом она медленно подносила кинжал и вонзала его себе в грудь. Или она умирала первой от смертельной раны, а я взрывал с собою вместе шерифа и всю вражескую банду. А то еще по-другому: мы попадали в катастрофу, Жозетта оставалась изуродованной на всю жизнь, но я не переставал ее любить и женился на ней, потому что любил ее не за красоту, а вообще. Другой вариант: она оставалась красивой, но из-за потрясения теряла зрение, и я опять-таки ее не бросал, читал ей вслух специальную книгу для слепых, написанную азбукой Брайля.

– Эй-эй, дружище, притормози-ка! – вдруг осаждал меня Леонс.

Я нехотя сбавлял скорость и возвращался в город.

Со временем я раздобыл себе поддельные права и все, какие надо, документы на машину. И иногда, в осуществление мечты, пытался зазвать Жозетту прокатиться со мной.

– Не люблю природу, там грязно, – говорила она.

Но в конце концов, несмотря на отвращение к загородным прогулкам, соглашалась. И тогда восхищалась:

– Ну ты даешь! Мощно!

Я давил на газ по полной. Жозетта жалась ко мне. Мы влетали в лес Фонтенбло.

– Ты не боишься? – спрашивала Жозетта.

– Я ничего не боюсь, – гордо отвечал я.

– Ничего? А если я заболею и умру от легких, как в «Даме с камелиями»?

– Ну, в жизни это всегда хорошо кончается, – говорил я. – Не то что в кино.

– Нет, Лаки, ответь! Если у меня будет что-нибудь с легкими?

Я знал, что надо отвечать, и играл свою роль:

– Я вылечу тебя. Ограблю банк, а с деньгами можно сделать все. Выпишу из Америки на самолете врача, самого лучшего специалиста, и он спасет тебя в последний момент. В таких случаях всегда спасаются в последний момент.

– А если этот твой врач возьмет и влюбится в меня?

– Я ему не позволю.

Она задумывалась, сдвинув брови. Ветер трепал ее рыжую гриву – пятнышко осени на летней зелени.

– А если он скажет: ладно, я ее вылечу, но при условии, что она станет моей?

– Я тебя не отдам.

– И что, дашь мне умереть?

– Да нет же, глупая! Я ему скажу – ладно, согласен. А когда он тебя вылечит, выгоню его вон.

– А если он окажется хитрее и потребует, чтобы я вышла за него сначала? – торжествующе продолжала она. – До того, как он меня вылечит? Такой окажется хитрый малый.

Я притормаживал. Нельзя же решать такую сложную задачу на полной скорости. К чему она клонила, я, разумеется, понимал. В последний раз она смотрела «Двойную страховку».

– О’кей! – говорил я. – Пусть он на тебе женится, и я его тут же прикончу. Без проблем. Что-нибудь придумаем, уберем его аккуратненько, чтобы никто ничего не заподозрил. Как в «Двойной страховке».

Жозетта покосилась на меня:

– В «Двойной страховке» главная злодейка – я сама. А в конце Фред Макмюррей попадается и во всем признается.

– Да он слабак. Уж я тебя не выдам. Можешь не волноваться.

Тут Жозетта обвила мою шею руками и поцеловала. Я чуть не врезался в дерево. Не так часто она меня баловала нежностями. Это за то, подумал я и вздохнул, что я совершил ради нее убийство и удачно избавился от трупа…

Жозетта бредила героями.