Текст книги "Маркс и Энгельс"

Автор книги: Галина Серебрякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 53 страниц)

(слева направо) Иосиф Вейдемейер, Роналд Даниельс.

Почти всю зиму 1859/60 года Маркс болел. Сырой, пронизывающий воздух английской столицы вызывал у него неудержимый кашель и боли в груди. Не имея денег на оплату счетов доктора, он лечился сам, старался не курить, пил лимонад и снадобья, приготовленные Ленхен, не выходил в туман из дому. Болезнь развилась, однако, настолько, что он не мог более писать. Всякое движение причиняло ему физические страдания. И все же он бодрился и шутил.

– Я столь же многострадален, как Иов, но не столь богобоязнен, – смеясь, говорил он.

По вечерам, после изнурительного дня, Карл отдыхал, читая «Гражданские войны» Аппиана в греческом оригинале.

В конце января работа для «Нью-йоркской трибуны», которая была главным источником существования семьи Маркса, из-за экономического кризиса и назревавшей войны Севера с Югом временно прекратилась.

Приостановилось и издание американской энциклопедии. В ней особенно часто под именем Маркса печатался Энгельс, а гонорар за эти статьи шел на Графтон Террас. Денежные возможности Энгельса были несколько ограничены. Эрмен после смерти Энгельса-старшего никак не соглашался признать право его сына на определенную долю доходов всей фирмы, Фридрих все еще числился конторщиком и получал небольшое жалованье.

Весной Маркс нелегально, с паспортом на имя Бюринга, решил отправиться в Германию. Он решил предпринять еще одну попытку основать газету, кроме того, он хотел снова попытаться вернуть себе прусское подданство.

Энгельс смог дать Марксу на поездку 30 фунтов и обеспечил оплату векселя на 20 фунтов, которые удалось получить у других лиц. Оставив часть этой суммы семье, Карл уехал из Англии. Он рассчитывал, не без оснований, на денежную помощь дядюшки в Голландии, управляющего имуществом его матери.

Маркс отправился в Берлин, где встретился с Лacсалем, предложившим ему издавать совместно газету.

Маркс подробно уведомил Энгельса об этом разговоре с Лассалем в полном иронии письме:

«…В качестве доводов за то, что ему необходимо вместе с нами стоять во главе дела, он привел следующие мотивы: 1) что общественное мнение считает его ближестоящим к буржуазной партии и что поэтому он легче достанет денег, 2) что ему придется пожертвовать своими «теоретическими занятиями» и своим научным покоем и что за это ему ведь нужна какая-нибудь компенсация etc. «Впрочем, – прибавил он, – если вы и не согласитесь, я все же буду готов и впредь, как до сих пор, помогать газете материально и литературно; для меня такое положение было бы даже удобнее: я имел бы все выгоды от газеты, не неся за нее никакой ответственности» и т.д. Все это, конечно, сентиментальные фразы. Лассаль, ослепленный тем успехом, который ему в кругу некоторых ученых приобрела его книга о Гераклите, а в другом кругу – в кругу паразитов – дали его вино и кухня, не знает, разумеется, какой дурной славой он пользуется среди широкой публики. Кроме того, его мания считать себя всегда первым; его пребывание в мире «спекулятивных понятий» (парень мечтает даже о новой гегелевской философии в квадрате, которую он собирается написать); его зараженность старым французским либерализмом; его фанфаронский стиль, навязчивость, отсутствие такта и т.д. Лассаль мог бы быть полезен, как один из редакторов, при условии строгой дисциплины. А иначе он бы нас только осрамил. Ты понимаешь, конечно, что мне было очень трудно высказать ему все это прямо, после того, как он выказал мне столько дружбы. Я поэтому держался в рамках общей неопределенности и сказал, что не могу ничего решить, не переговорив предварительно с тобой и с Люпусом…»

Энгельс вполне разделял колебания Маркса, и они отклонили предложение Лассаля.

Берлин поразил Карла своей казарменной атмосферой, чванливым самодовольством и преобладанием военных мундиров над штатским платьем. На заседании палаты депутатов Карл, сидя в ложе журналистов, думал о том, что окружающее напоминает канцелярию и школу одновременно.

В крохотном зале на деревянных скамьях сидели депутаты, на которых бесцеремонно покрикивал председатель. Угодливо пресмыкался он перед развалившимися тут же в мягких креслах лож министрами бравого короля Вильгельма. Маркс поражался бессловесной жалкой роли, которую соглашались добровольно играть тут «избранники» народа. Поведение председателя, воплощавшее лакейское нахальство, по мнению Карла, заслуживало не только сопротивления, но и доброй оплеухи.

Приятельница Лассаля, графиня Софи фон Гацфельд, несколько раз чрезвычайно почтительно принимала у себя Маркса и однажды уговорила его, желая поддразнить королевскую семью, поехать с нею в театр. Король Вильгельм и его свита сидели в соседней ложе, и Маркс мог вдоволь наглядеться на правителя Пруссии, который отличался от многочисленной смиренной чиновничьей массы, заполнившей зал, только тем, что еще выше, чем другие, поднимал узкую, большую голову и сидел прямо, будто проглотил палку. Несколько часов подряд на королевской сцене шел весьма посредственный балет, и Марксу все показалось весьма скучным. В антракте графиня Гацфельд веером указывала Карлу на наиболее видных деятелей столицы,

«Экий хлев пигмеев», – подумал Карл, прислушиваясь и присматриваясь ко всему вокруг.

Из бывших друзей далекой университетской поры Марко повидал Фридриха Кеппена, который жил замкнуто, одиноко в пыльной большой квартире. Его уже нельзя было, как в молодости, называть йогом.

Встреча друзей юности была сердечной, и они отметили ее доброй выпивкой. Весь вечер, наслаждаясь отличным вином и сигарами, Маркс и Кеппен вспоминали прошлое, как бы перемещаясь во времени и молодея; обсуждали также настоящее и особенно подробно и долго делились мыслями об Индии, которой оба горячо интересовались.

Далеко за полночь засиделся Карл у товарища своей юности.

На следующий день Маркс узнал, что ему, вероятно, будет отказано в восстановлении прусского подданства и тем самым возвращении на родину.

В Берлине Маркс после многих неудач установил связь с венской газетой «Пресса». Редакция обещала ему оплачивать статьи значительными суммами. Из Америки «Нью-Йоркская трибуна» запросила снова его корреспонденции. Карл воспрянул духом, надеясь, что отныне его семья перестанет терпеть непрерывные бедствия, а он сможет, наконец, отдаться работе над книгой о капитале и труде.

Из прусской столицы Карл проехал в Кёльн. Он рассчитывал забрать оттуда большую часть своих книг, которые вынужден был оставить у врача Даниельса в 1849 году. Но Даниельс, брошенный в тюрьму, заболел чахоткой и после освобождения умер. Книги Карла пошли по рукам, и большинство их пропало. Безвозвратно исчезли сочинения Фурье, Гёте, Гердера, Вольтера, очень ценимое Марксом издание «Экономисты XVIII века», книги Гегеля и много других.

Совершенно равнодушный ко всяким ценностям и вещам, Маркс всегда очень дорожил своей библиотекой и не смог скрыть огорчения.

Из Кёльна Карл отправился в Трир, чтобы повидаться с матерью. Снова очутился он на берегу Мозеля, усеянном красными маками. Родной ветер играл его густыми волосами. Но были они сейчас не черными, как когда-то, а совершенно белыми, с тем особенным голубоватым отливом, который свойствен седине брюнетов.

Трир был прекрасен в убранстве весенних цветов. В укрытом маленьком дворике при доме Генриетты Маркс росли лавровые деревья. Карл обрадовался им, как старым друзьям. Сызмала любил он их цельные, блестящие темно-зеленые листья, нравился ему их ни с чем не сравнимый сильный аромат.

Карл осторожно сорвал ветку, любуясь декоративной красотой растения. Благоухающий лавр Аполлона воспевали поэты и писатели, он стал эмблемой почета. Римские генералы венчались лавровыми венками и как символ победы поднимали их перед собой Существовало поверье, что лавр защищен от молнии и предохраняет от болезней. Больше всех других деревьев Карл любил упругий лавр.

В комнате матери было душно и мрачно. Генриетте Маркс минуло уже семьдесят четыре года. Боясь простуды, она запрещала проветривать комнату и считала, что болезни – следствие свежего воздуха. Из-за болезни глаз она нуждалась в полутьме, и окна были затянуты темно-зелеными шерстяными портьерами.

– Дитя мое, – сказала Генриетта Маркс глухо и ласково, – я так рада, что дожила до встречи с тобой. Софи обещала распорядиться, чтобы к обеду приготовили форель. Ты ведь так любишь рыбу.

Карл ощутил прилив волнующего чувства нежности к матери и взял ее опухшую руку. Но рука уже не пахла, как много лет назад, корицей и мускатным орехом. Пальцы, изуродованные в суставах, походили на оплывшие желтые свечи.

Старушка начала пространно описывать свои немощи. Говорила она смиренно и не жалуясь. Не было в ней больше ни сварливости, ни горячности. Даже скупость, отличавшая ее в былые годы, заметно уменьшилась.

– Кое-какие твои векселя я решила немедленно порвать. На том свете мне они все равно не понадобятся, да и тебе ведь не легко живется. Когда-то я мечтала видеть тебя богатым, но ты был своеволен и хотел жить только своим умом. Может быть, ты и был прав, да и вообще, кто знает, что лучше на свете? Сколько знатных и обеспеченных людей после революции и войн обеднели. По правде сказать, я ничего больше не понимаю в том, что делается на свете. К счастью, у меня на родине, в Голландии, живут тихо и степенно, и мои гроши у Лиона Филипса будут целы. В Германии я могла бьг остаться нищей. Но, слава богу, дочери уже замужем, и мы прожили жизнь, не прося милостыню. Все, впрочем, в божьей воле.

Карл вспомнил рассказы сестер о чрезвычайной набожности матери и ее частых посещениях протестантской кирки. Но не вера, а старость изменила ее к концу жизни, пришло сознание бренности всего того, что казалось ей столь незыблемым и ценным.

Карл молчал, изредка поднимая глаза на дряхлую старуху, которая смотрела на него с нежностью.

Генриетта погрузилась в воспоминания. Эта женщина олицетворяла его детство, наблюдала пробуждение его личности. Она одна сохраняла в своей памяти его словечки, проказы. И Карл остро почувствовал неразрушимую связь с матерью, выпестовавшей его и некогда проводившей в жизнь. Прежнего многолетнего недовольства и досады на нее более не оставалось. Генриетта была разрушена старостью. Глядя на ее изборожденное морщинами лицо и сгорбленную фигуру, Карл испытывал острую жалость и томящую грусть. Такое чувство рождается в душе человека перед руинами или на пепелище родного дома.

Пробыв в Трире всего два дня, Карл собрался в Голландию. Он бывал в этой стране многократно и знал хорошо ее быт, нравы, песни и эпос.

Амстердам, несмотря на весну, встретил Карла холодным проливным дождем и серым туманом. Со всех сторон непрерывно доносился до него трудный, цокающий голландский говор.

Исстари этот город прозван Северной Венецией. Тихие каналы рассекают Амстердам во всех направлениях. Медленно движутся по ним барки и лодки с рыжими парусами, крепко вываренными в дубильной воде. Красивы и разнообразны мосты, соединяющие маленькие островки, застроенные хмурыми домами в три-четыре яруса. По удивительно чистым улицам степенно проходят женщины в тяжелых пышных платьях и белых негнущихся рогатых чепцах. Проезжают малыши в колясочках, запряженных козлами и собаками.

Погостив несколько дней у своего двоюродного брата, образованного адвоката, весьма интересующегося теоретической юриспруденцией, в его зажиточном, благоустроенном доме на нарядной улице Кайзерграфт возле Западного рынка, Карл отправился в Зальтбоммель к брату своей матери, богатому купцу Филипсу.

В Голландии нет больших расстояний, и путь был недолог. Поезд шел по равнине. Вокруг были бесконечные поля, засаженные цветами. На длинных поливных грядках росли разноцветные тюльпаны, дефидоли, гиацинты, нарциссы – весьма ходкий товар национального экспорта.

В доме дяди ничего не изменилось с той поры, когда Карл юношей приезжал к голландским родственникам в первый раз. За обильным обедом велись бесконечные беседы о сбыте голландских товаров, о колебании цен на табак, сыр и пряности, о наглости Бельгии.

Карл отдыхал в кругу своих родственников. Часто он отправлялся на прогулки вдоль живописно обсаженного деревьями канала или усаживался на скамье близ дома Филипса под большими каштанами у самой воды и принимался за чтение. Его обычно сопровождала резвая ватага мальчуганов. Где бы Маркс ни бывал, к нему всегда льнули дети. Их влекли к этому седоголовому человеку с густой окладистой бородой его задушевность, простота и особенное, проникновенное знание детской души. Как никто, он умел держаться с детьми на равной дружеской ноге.

Гражданская война в Соединенных Штатах чрезвычайно интересовала Маркса и Энгельса. Тщательно изучили они причину ее возникновения. Симпатии их были, естественно, на стороне северян, о чем они писали в своих статьях и письмах друг другу.

Борьбу против рабства негров Маркс и Энгельс считали кровным делом трудящихся классов. Рабство в южных штатах препятствовало успешному развитию рабочего движения за океаном. Покуда труд черных несет на себе позорное невольничье клеймо, не может быть свободным и труд белых. По мнению Маркса, идеологи рабовладельческого строя старались доказать, что цвет кожи не имеет решающего значения и трудящиеся классы вообще созданы для рабства.

Война в Америке приняла затяжной и трудный характер. В связи с этим Маркс окончательно лишился своего постоянного заработка в «Нью-йоркской трибуне». Но эта личная неудача нисколько не повлияла на его все возрастающий интерес ко всему происходящему в Новом Свете. Он от всей души желал победы северянам и неотрывно следил за развитием военных действий. Считая себя не особенно сведущим в военном деле, Маркс постоянно расспрашивал Энгельса о значении событий на далеких фронтах, и Фридрих с глубоким, чисто профессиональным знанием дела подробно сообщал ему свои выводы и предположения по поводу военных действий в Америке.

– Ты отличный тактик и стратег, – сказал как-то Карл, когда Фридрих объяснял ему и Женни сложность войны внутри одного государства. Было это летом, когда Энгельсу на несколько дней удалось вырваться в Лондон.

Окна домика на Графтон Террас были настежь открыты. В палисаднике цвели жимолость и желтые ирисы. На рабочем столе Карла лежала большая карта Америки, и над ней склонились три головы: седая – Карла, темно-русая – Фридриха и каштановая, как бы чуть посыпанная кое-где пеплом, – Женни.

– Северяне допускают непростительную ошибку – чуть заикаясь от волнения, объяснял Энгельс, – они не освоили еще методов ведения гражданской войны. Смотрите, как оголены их фланги. Необходимо немедленно ввести в дело вновь образованные корпуса, а вместо этого они вот уже больше месяца держат их на расстоянии почти что пятисот миль от поля боя.

Как всегда, дни, проведенные друзьями вместе, промелькнули с досадной быстротой. Фридрих уехал. Помчались письма из Лондона в Манчестер и обратно.

Венская газета «Пресса», на которую Маркс возлагал столь большие надежды, подвела его. Вопреки обещаниям она не только редко печатала его статьи, но к тому же платила только за одну из пяти.

Несмотря на то, что Маркс и его семья уже не раз находились на краю бездонной нищеты, 1862 год грозил стать для них еще более катастрофическим, нежели все предыдущие.

«Если он будет походить на старый, то, по-моему, пусть идет к черту», – писал Карл в Манчестер в конце декабря.

Новый год оказался действительно хуже того, которому пришел на смену. Снова над домиком № 9 по Графтон Террас нависли унизительные лишения и угроза долговой тюрьмы. Прекращение сотрудничества в «Нью-йоркской трибуне» тяжело сказалось на жалком бюджете Маркса. Долги росли. Семья из шести человек требовала больших расходов. Энгельс посылал непрерывно, но небольшие суммы, так как сам был денежно все еще не устроен.

Вещи Карла, Женни, всех детей и даже Ленхеи были давно заложены в ломбарде. Не было больше денег не только на то, чтобы оплачивать взятый в лучшие времена напрокат рояль, но и рассчитаться с мясником и булочником. Попытка расплатиться с одними долгами влекла новые. Нужно было изловчаться, хитрить, просить об отсрочках, чтобы предотвратить выселение из квартиры и накормить детей. Здоровье Карла было надорвано. Тело покрылось карбункулами, начались тяжелые недомогания, связанные с застарелой болезнью печени. Раздражительность возрастала тем больше, чем мучительнее тянуло его к работе над продолжением книги по политической экономии. Нищета порождала горестные вспышки.

Нередко день начинался с подсчета долгов, не терпящих отлагательств с оплатой.

Нервы Женни больше не могли выдержать непрерывного напряжения. Она часто плакала и теряла самообладание. Как-то в комнату родителей вошли Женнихен и Лаура. Лица девушек были необычно серьезными и решительными.

– Я достаточно взрослая, чтобы помогать своей семье, – сказала Женнихен. – Вы не захотели зимой, чтобы я поступила в театр. Это к тому же оказалось нелегко, да и не знаю, достаточно ли я талантлива, чтобы быть на сцене. Теперь мы обе решили искать место гувернанток.

– В этом нет ничего плохого, – вмешалась Лаура, – нам пора зарабатывать. Пожалуйста, Мавр и мамочка, не возражайте.

– Нет, нет, – в слезах ответила Женни, – вы обе еще так молоды, вам надо учиться. Я знаю, чем помочь. Разреши мне, Чарли, продать твою библиотеку.

Карл любил свои книги, он привык к ним. Они были всегда его послушными и верными помощниками, со мйогими из них он странствовал с юности. Не признавая фетишей и не привязываясь к вещам, Карл делал исключение только для книг. Книги были для него насущной необходимостью, такой же, как хлеб и вода. Как ни было ему тяжело, Карл согласился на то, чтобы жена продала библиотеку. Однако не нашлось покупателя.

Энгельс пришел на помощь другу и его семье, выслав деньги, и на короткое время обитателям дома № 9 на Графтон Террас стало легче жить.

В Лондоне было, как никогда, шумно в это лето. Позади Хрустального дворца вырос квартал наскоро построенных на одном из пустырей павильонов. В июне там открылась Всемирная промышленная выставка. Вереницы карет, наемных кебов, толпы людей направлялись со всех сторон столицы посмотреть все то, что было привезено из разных стран напоказ, ради купли, продажи и рекламы.

В июльские дни на Графтон Террас прибыло коротенькое письмецо. Лассаль извещал о своем приезде в Лондон на Всемирную выставку и обещался быть в тот же вечер. Узнав об этом, Женни разволновалась. Ей не хотелось, чтобы Лассаль заметил, какая нужда господствовала в ее доме. Лаура и Женнихен побежали в цветочный магазин, и скоро маленькая столовая на Графтон Террас совершенно преобразилась. Женни достала из комода недавно выкупленные из ломбарда старинные скатерти шотландской работы и кое-что из посуды. Она внимательно осмотрела дочерей. Молодость и свежесть служили им великолепным украшением. Женни принарядилась, набросив материнскую кружевную шаль поверх старого поношенного платья. Лассаль вовсе не заметил следов бедности в этом гостеприимном, приветливом семействе.

С тех пор как в начале века лорд Дэнди посвятил всю свою жизнь возведению в культ мужского туалета и приобрел много последователей, Англия считается первой страной по искусству наряжать мужчин. Лассаль, и до этого щеголь, приехав в Лондон, отправился на Бонд-стрит, где приобрел все самое модное, начиная от зонта, превращающегося в трость, и кончая сюртуками и шляпами всех фасонов.

Надушенный эссенцией лаванды, блестящий, как его цилиндр, Лассаль обнял Карла, называя его «дорогим другом», затем красиво склонил перед Женни и ее старшими дочерьми густо смазанную душистым маслом голову.

– Ничего не поделаешь, нужно всегда выставлять себя богатым человеком, это все идет на пользу нашему, общему делу. Деньги при всей мерзости, которую они порождают в руках буржуа, великая сила, когда они в кармане социалиста. На днях одно дельце обошлось мне в пять тысяч талеров. Что же, потери неизбежны, когда приходится быть также дельцом. Хорошо тебе, Карл. Ты занят только теоретической работой и поэтому свободен. Я же и теоретик и практик. Ну, подумайте сами: с одной стороны – моя внешняя форма…

– Да, ты похож на прирожденного барона, – сощурив глаза и не глядя на Женни, чтобы не рассмешить ее, сказал Карл.

– Кому, как не тебе, имеющему жену баронессу, знать это, сказал весьма довольный Лассаль, так и не заметив насмешки в тоне Маркса. – Вы ведь знаете, – продолжал он, – что я посетил Цюрих. Это была поистине триумфальная поездка. Рюстов, Гервег и много других замечательных людей приветствовали меня. Затем Италия. Я дал немало советов Гарибальди. Результаты тотчас же сказались.

Лассаль встал, он был в упоении. Голос его звучал неестественно, он некрасиво размахивал руками, прохаживаясь по комнате. Всем стало неловко, но он этого не замечал.

Лассаль бесцеремонно отнимал у Карла его время, утомляя неуемными разглагольствованиями о себе, своих достоинствах и преуспеянии. Как-то он явился, когда Женни была одна дома, и тотчас же доверил ей под величайшим секретом свои сугубо важные дела мирового значения.

Лассаль подробно описал Женни свой план, который, по его словам, он как представитель немецкого революционного рабочего класса изложил не только Гарибальди на острове Капрера, но и в Лондоне, теперь самому Мадзини.

– Вы, верно, очень устаете от столь больших и ответственных дел? – с едва уловимой иронией спросила Женни.

Лассаль не заметил насмешки в тоне собеседницы и ответил важно:

– Еще бы!

Женни поспешно отвернулась, чтобы гость не видел ее лица. Она беззвучно смеялась.

Ленхен презирала его не только за самоуверенность и самовлюбленность, но и за эгоизм и обжорство.

Целыми часами Лассаль просиживал на Графтон Террас, часто к отчаянию всех обитателей маленького дома, которых он отрывал от занятий. Нередко Карл и Женни открыто высмеивали ни на чем не основанные политические прожекты Лассаля и его утомительную спесь.

Чем больше Маркс и его жена высмеивали «теории» Лассаля, тем сильнее было его бешенство. Он не находил больше аргументов. Напористость и многословие не имели никакого успеха на Графтон Террас.

– Если бы мы не были в таком ужасном положении и этот субъект не забирал у меня так много времени и тем не мешал работе, он доставил бы мне истинно царское развлечение. Жаль, что Фридриха нет с нами. Послушав Лассаля, он по крайней мере целый год мог бы веселить в Манчестере всех наших друзей, – сказал как-то Карл, когда поздно вечером остался, наконец, после многочасовой беседы с Лассалем наедине с женой.

Перед отъездом из Лондона Лассаль еще раз зашел к Марксу, чтобы поделиться очередным замыслом.

– Я, быть может, вскоре создам-таки свою газету, – сказал он, бесцеремонно рассевшись в единственном кресле за столом Маркса, в то время как тот расхаживал по комнате. – Я предлагаю тебе, Карл, быть участником этого грандиозного предприятия. Что ты думаешь об этом, дорогой друг?

Маркс мельком глянул на Лассаля и ответил равнодушно:

– Я охотно стану английским корреспондентом твоей газеты, не принимая на себя, однако, никакой ответственности. Политически, как я не раз тебе уже говорил, мы решительно ни в чем не сходимся, кроме некоторых весьма отдаленных конечных целей.

На этом разговор оборвался.

Поглощенный самим собой, мотовски тративший на себя деньги, безотказно предоставляемые ему графиней Гацфельд, Лассаль долго не замечал нужды, в которой жили Маркс и его семья. Когда же ой понял, что из-за американских событий Карл остался без всякого заработка и находится в критическом материальном положении, то с обычной напыщенностью предложил юной Женнихен место компаньонки у графини Гацфельд в Берлине. Маркс едва стерпел это проявление бестактности и наглости. Узнав, что Марксу грозит выселение из квартиры, Лассаль согласился ссудить его небольшой суммЬй под вексель при условии, если Энгельс даст поручительство. С горечью согласился на это Карл.

В конце лета Маркс получил постоянный пропуск корреспондента венской газеты на Всемирную промышленную выставку в Лондоне.

Наконец Карл, Женни и их дочери смогли отправиться туда, куда в эти дни устремлялись толпы людей всех сословий. Всемирная промышленная выставка привлекла к себе посетителей из всех стран Европы. Лондон был переполнен приезжими. Газеты посвящали целые полосы описанию павильонов, индустриальных товаров и знатных особ, прибывших на остров.

Дамы, затянутые в тугие корсеты, в пышных кринолинах на металлических обручах, с плоскими шляпками поверх локонов, напоминали большие опрокинутые цветные бокалы. Их юбки едва умещались в каретах, шарабанах и омнибусах, непрерывно подъезжавших к украшенной разноцветными флагами арке у входа на выставку.

Из совершенной по акустике оркестровой раковины неслись по всей площади выставки звуки симфонической музыки.

– «Травиата»! – обрадовалась Лаура. – Не правда ли, нет ничего лучшего в мире звуков, чем Верди?

– Есть, – ласково ответила ей мать, – бессмертная музыка Рихарда Вагнера. Ничто не может сравниться с «Тристаном и Изольдой».

Карл предложил начать осмотр выставки с индустриального павильона. Он очень интересовался технологией металлов, посещал лекции, знакомился с практическим курсом машиностроения, делая множество выписок. Его интересовали каждая деталь и особенно технические новинки.

– Посмотрите на эти великолепные послушные орудия труда, – говорил он увлеченно. – Здесь можно воочию убедиться в том, что, если оставить в стороне изобретение пороха, компаса и книгопечатания – то, что послужило предпосылкой современного буржуазного прогресса, – все в индустрии началось с изобретения часов и ветряной либо водяной мельницы.

– Как же так? – удивилась Женни. – Что общего у этих машин с часами?

– А откуда взялась водяная мельница? – спросила Лаура.

– Она попала в Рим из Малой Азии во времена Кая Юлия Цезаря, – ответил Карл. – Несомненно, что именно часы подсказали в восемнадцатом веке изобретение автоматов в производстве. Все в индустрии началось с заводных и пружинных механизмов и от мельницы с зубчатой передачей и прочими деталями. Взгляните на этот механический молот или на тот огромный пресс. Как и в мельнице, в этих удивительных машинах все процессы производятся без непосредственного человеческого труда. Другое дело – источники энергии. Но, я вижу, вам скучно, мои дорогие.

– Нет, что ты, Мавр, – возразила скорее из любви к мужу, чем из подлинного интереса к индустрии, Женни.

Карл с восхищением наблюдал за электрическим локомотивчиком, ведущим длинный состав, за неуклюжим двигателем и светильником, которые должны были прийти на смену газовым фонарям.

Посещения выставки были не часты. Семье Маркса не хватало самого необходимого. Карл мучительно искал способа, как бы вырваться из создавшегося безвыходного положения.

Он решил поступить служащим в железнодорожное общество. Голландский адвокат Филипс имел большие знакомства в Лондоне и взялся походатайствовать за своего двоюродного брата. В одно обыкновенное сырое сентябрьское утро, надев сюртук, шляпу, вооружившись большим дождевым зонтом, Карл пошел наниматься на работу. Он произвел хорошее впечатление на почтенного управляющего канцелярией.

– Видите ли, в нашем деле все решает почерк, – сказал тот важно. – Ваше дело – бумаги. Приходилось ли вам, мистер Маркс, писать?

Карл ответил, что случалось.

– Вот текст. Прошу вас переписать его с возможной тщательностью и четкостью.

Карл отошел к соседнему столу и принялся списывать документ. Он старался во много раз больше, нежели на уроках чистописания в гимназий Фридриха Вильгельма, осторожно выводил буквы, пытаясь сделать их разборчивыми и красивыми. Ему показалось, когда он закончил это испытание, что никогда он не достигал такого каллиграфического совершенства. На лбу Карла выступил пот. И однако, выражение презрения и негодования появилось на лице канцелярского начальника.

– Мистер Маркс, я грущу о вас. Человек с таким почерком обречен в Англии, если он не наследный лорд, на жалкое существование. О чем думали ваши родители и вы сами? Готов держать любое пари, что для того, чтобы разобрать хоть одно ваше слово, нужны ученые, расшифровывающие древние письмена на камнях. Сожалею, но мы не можем предоставить вам никакого дела.

Карл вернулся домой крайне удрученный. Но как бы ни было тяжело у него на душе, он отдавался весь работе и быстро находил в ней удовлетворение.

В эти поистине трагические дни, критически анализируя труды Рикардо, Маркс в «Теориях прибавочной стоимости» развивает свои выводы о капиталистическом накоплении и экономических кризисах. Ничто не могло Помешать его мозгу творить и делать величайшие открытия.

Несмотря на все тяготы и заботы по дому, Женни постоянно, как и ее дочери, выполняла секретарские обязанности. Нелегко было переписывать рукописи Маркса. А когда он диктовал, трудно было успевать записывать. Это было ответственным делом и требовало, как и ответы на письма, основательных знаний. Такт и деловитость Женни были поразительны. Она нередко вела вместо Карла различные переговоры с типографиями и издателями. Чтобы добиться в Париже издания на французском языке трудов Карла, Женни решила сама отправиться на континент, в страну, откуда ее когда-то выслали. Однако невезение, которое могло бы вызвать немало мистических страхов у суеверных людей, преследовало ее на всем протяжении этого короткого пути. Сперва корабль попал в сильную бурю и случайно уцелел, в то время как другое судно поблизости пошло ко дну. Локомотив поезда, в котором находилась жена Маркса, испортился и долгое время простоял в пути. Свалился омнибус, в котором она ехала по улицам Парижа. Когда Женни пересела в наемный кеб, тот столкнулся с другим экипажем. Знакомого, ради которого она предприняла это путешествие, как раз перед ее приездом хватил удар.

В это же время Маркс в Лондоне пережил немало волнений. Младшая сестра Ленхен, Марианна, приехала погостить в семью Маркса и серьезно заболела. Целую неделю Карл и Ленхен выхаживали ее попеременно. Но ничто не помогло. За два часа до возвращения Женни из злополучного и безрезультатного путешествия во Францию скончалась Марианна.

В дом, не видевший давно ни одного беспечного дня, вошло еще одно несчастье. Марксу пришлось влезть в новые долги, чтобы добыть необходимые деньги на погребение Марианны. Таковы были рождественские каникулы в доме № 9 на Графтон Террас.

Карл постоянно заботился о соратниках и готов был отказать своей семье в самом необходимом, лишь бы помочь нуждающемуся товарищу. В эти дни нагромождения неудач он писал Энгельсу о том, что у их соратника, коммуниста Эккариуса, от скарлатины умерли один за другим трое детей и сам Эккариус находится в нужде. «Собери немного денег среди знакомых и пошли ему», – просил друга Карл, хотя в это время в его доме не было ни угля, ни провизии и лавочники наотрез отказывали ему в кредите.