Текст книги "Маркс и Энгельс"

Автор книги: Галина Серебрякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 53 страниц)

Иногда после лекций на Грейт-Уиндмилл-стрит Маркс и Либкнехт отправлялись на Ратбонскую площадь. Там в одном из старых домов находились тир и зал для фехтования, снятые в аренду французскими эмигрантами. Обычно они встречали тут Бартелеми. Этот маниакальный террорист, не довольствуясь тем, что был отличным фехтовальщиком, подолгу упражнялся в стрельбе из пистолета.

Со времени счастливых дней в благословенном, беспечном Бонне Карл увлекался фехтованием и метко наносил удары противнику. Много раз в университетские годы участвовал он в лихих студенческих турнирах и Есегда охотно выходил на поединок Карл знал толк в отточенной шпаге и считал фехтование демонстрацией силы, ловкости и отваги.

После долгого перерыва он сначала чувствовал себя не совсем уверенным, состязаясь с французами, гем более что вначале не знал их приемов. Но, скоро освоясь, получил преимущество благодаря стремительной атаке и редкой находчивости Карл припомнил приемы знаменитого в Бонне фехтовальщика Медведя и, подражая его манере, ловко отступал, заманивая противника, и с удивительной для его комплекции и возраста легкостью передвигался по залу, пока не добивался победы в горячей схватке.

Вильгельм, который был значительно моложе Маркса, фехтовал тоже хорошо, но уступал ему в мастерстве и часто после долгого состязания бывал вынужден сдаваться, не выдерживая неукротимого натиска Утомленные, возбужденные, в отличном настроении покидали они Ратбонскую площадь.

Недолго длилась относительно беспечная пора в жизни Маркса.

Есть странная закономерность в нашествии бедствий, когда для них открылись двери дома. С нищеты начинаются болезни, смерть, мелкие дрязги, отравляющие душу, обнажается сущность людей, разрушаются иллюзии Первыми жертвами бедности становятся самые слабые.

Нищета изнуряет мужчину, калечит женщину, убивает детей.

Женни страдала, видя, как болеют сыновья.

Каждую неделю хозяйка дома приносила ей счет за квартиру. Одна комната и каморка, какой, по сути, была вторая, стоили больших денег, за которые в Трире можно было снимать огромный дом. Плата за жилье в столице королевы Виктории была невероятно высока. Забота о хлебе насущном также мучила Карла и Женни своей трагической неразрешимостью. Пришлось просить Иосифа Вейдемейера продать последние ценности семьи – фамильное серебро, заложенное во Франкфурте-на-Майне. Так как не было денег для выкупа его из ломбарда, Карл предложил занять их с немедленной отдачей после продажи.

Все свои деньги Маркс израсходовал на нужды революции и остался к этому времени нищим. Энгельс не имел возможности помогать ему, так как сам нуждался. С отцом, текстильным фабрикантом, он был тогда в ссоре и поэтому не переезжал в Манчестер, ожидая, чтобы старик сам попросил его поступить на службу в свою контору.

Маркс заканчивал письмо к Вейдемейеру, когда в комнату ворвались с веселым смехом две девочки и тотчас же взобрались на колени отца. Ни лондонские туманы, ни мрачная Дин-стрит не были в состоянии стереть румянец и ослабить блеск глаз здоровых, жизнерадостных малюток. Они потребовали сказок, и Карл, чья воля в каждом деле поражала его друзей и врагов, покорно подчинился их требованиям. Не задумываясь, он принялся рассказывать о девочках, которые не слушались старших, чуть не попали из-за этого под омнибус, заболели, выпив воды без спросу из бочки в сквере, и в конце концов в наказание очутились у злого волшебника.

– Продолжение завтра, – сказал Карл и осторожно опустил Женнихен и Лауру на пол.

Девочки, все еще находившиеся во власти сказки, не решились спорить.

Хитро улыбнувшись, Карл сказал:

– Вы ведь не хотите попасть в мешок скверного колдуна?

Затем Маркс вернулся к письму, в котором попросил Вейдемейера продать все серебро, но сохранить маленькие нож, вилку, кубок и тарелочку – имущество шестилетней Женнихен.

В эти гнетущие дни Карл и Фридрих работали с удвоенной энергией. Они писали рецензии на новые книги. Издавна обоих интересовал Томас Карлейль. Он был единственным английским писателем, на которого оказала значительное влияние немецкая литература.

Томас Карлейль после февральской революции во Франции стал ярым ее врагом. Он попытался утвердить культ отдельных героев, противопоставляя их народу. С презрительным пренебрежением отрицал он роль массы. Эти-то высказывания Карлейля заставили Маркса и Энгельса вооружиться пером для резкой отповеди.

Мелкобуржуазные демократы, а также идеологи феодального социализма, их историки и литераторы придавали чрезмерное значение роли отдельной личности. Кай Юлий Цезарь и Наполеон, римские папы и всевозможные законодатели заслоняли для них истинного творца человеческой истории – народ. Преклонение перед отдельными лицами было свойственно и некоторым приверженцам Вейтлинга.

Карл и Фридрих понимали, какая опасность таится в этом противопоставлении отдельной личности трудовому народу.

Прежде чем писать статью, Карл и Фридрих весь вечер проговорили о Карлейле.

– Каковы его идеи, таков и стиль. В прошлых своих работах он находил новые слова в английском языке и дерзко переплавлял устарелые обороты и образы. Его стиль был часто слишком высокопарен, но подчас блестящ и, уж во всяком случае, всегда оригинален. А вот теперь совсем не то. Послушай-ка, Фред, как плохо написаны его «Современные памфлеты». Это явный регресс, – сказал Маркс и прочел вслух несколько абзацев.

– Культ гения у Карлейля в его последних брошюрах покинут гением, остался один культ, – добавил насмешливо Энгельс. – Книга Карлейля начинается с заявления, что современность есть дочь прошлого и мать будущего. Это неплохо сказано, но в новой эре, начало которой Карлейль видит сегодня, первым значительным явлением отмечен – кто бы ты думал? – папа Пий Девятый, который с высоты Ватикана возвещает «Закон правды». Какой продуманный идиотизм! Какое сознательное недомыслие!

Культ одной личности. Как выгоден он тем, кто рассчитывает получать титулы и богатство! Но сколько неисчислимых бед несет он народу! Произвол, каприз постепенно узакониваются, и вот уже всех тех, кто творит историю, подменяет одна воля, одно имя, доброе или злое, кто может предугадать это? Народ вначале незаметно подталкивают к неведомой бездне, какой является всегда характер человека, получившего бесконтрольную власть в государстве. Десятки случайных влияний, подозрительность и распущенность, усиливающиеся вместе с самовластьем, решают подчас судьбы не только отдельных зависимых людей, но и всего народа. Маркс и Энгельс вспомнили Кая Юлия Цезаря, Александра Македонского, папу Александра Борджиа, восточных деспотов и русских царей.

Работая над статьей о Карлейле, Маркс и Энгельс отметили цитаты в рецензируемой книге, которые уточняли ту мысль, что обожествлением отдельных личностей и почитанием их Карлейль усугубляет все гнусности буржуазии, он видит в рабочих толпу, лишенную разума, которая должна подчиниться людям, самой природой наделенным силой власти. Карлейль узаконивает деление общества на рабов и господ.

Напыщенными, восторженными фразами о героях он оправдывает угнетение народных масс, пытаясь лишить их великой исторической значимости.

Покончив с памфлетами Карлейля, Карл и Фридрих принялись за рецензию на печатную клевету – Шеню и Делаода – двух полицейских французских провокаторов.

Они снова коснулись волновавшей их мысли о характерах и значимости тех, кто стал вождями революции, тайных обществ и государств. «Было бы весьма желательно, чтобы люди, стоявшие во главе партии движения, – писали Маркс и Энгельс, – будь то перед революцией, в тайных обществах или в печати, будь то в период революции, в качестве официальных лиц, были, наконец, изображены суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной правде. Во всех существующих описаниях эти лица никогда не изображаются в их реальном, а лишь в официальном виде, с котурнами на ногах и с ореолом вокруг головы. В этих восторженно преображенных рафаэлевских портретах пропадает вся правдивость изображения».

Карл и Фридрих неистово сражались с представителями мелкобуржуазного эмигрантского болота. Зловонная клевета отравляла воздух, мешала их большому делу.

Женни не раз приходилось успокаивать крайне раздраженного мужа. Когда дрязги и ложь касались Энгельса, ярости Карла не было предела.

– Всякие мерзавцы распространяют в немецких газетках слух, что наш комитет помощи изгнанникам сам проедает эмигрантские деньги. Человеческие отбросы вроде Телеринга бесчестно клевещут при этом па Энгельса. Я вызвал бы кое-кого из них на дуэль, если бы они были достойны этого! – гремел Карл. – Однако я еще встречусь с ними на ином поле и сорву с них маску революционной честности.

Этот Телеринг лебезил передо мной и пытался навязать мне роль демократического далай-ламы, этакого нового владыки будущего. А когда я наотрез отказался, высмеяв подобную нелепость, он проделал немало всяческих трюков, пока, наконец, не обрушился на Фридриха.

Дом в Лондоне, где жил К. Маркс в 50-х годах XIX века.

Карл Маркс с фото 1861 г.

Узнав о мерзком ударе в спину и попытке опозорить комитет помощи, Энгельс писал Вейдемейеру:

«…импотентные «великие люди» мещанства оказались достаточно подлыми, чтобы распространять подобные гнусности. Наш комитет уже три раза давал отчет, и каждый раз мы просили посылавших деньги назначить уполномоченных для проверки книг и квитанции. Разве какой-нибудь другой комитет это делал? На каждый сантим у нас имеется квитанция. Ни один член комитета не получал никогда ни одного сантима…»

Что может принести отдохновение и творческий покой душе? Чем глубже духовный мир человека, тем шире простор для его мысли, тем легче поднимается он над мелочами, которые, как тина, грозят засосать его.

Вся противоречивая планета постоянно оставалась перед умственным взором Маркса и Энгельса, и по сравнению с этой громадой чуть видимыми пузырьками на болоте были дрязги Телеринга и его группки.

Промышленный кризис 1847 года, подготовивший февральское восстание, в это время в большинстве европейских стран прекратился и сменился бурным подъемом. Работая над отчетами, прессой, экономическими обзорами, Маркс и Энгельс пришли к выводу, что их былые надежды на скорую революцию не имеют под собой в данное время никакой почвы. Этот вывод потребовал новой боевой тактики.

«При таком всеобщем процветании, – писали Маркс и Энгельс, – когда производительные силы буржуазного общества развиваются настолько пышно, насколько это вообще возможно при буржуазных отношениях, о действительной революции не может быть и речи…»

Они утверждали, что подъем революционной волны будет следствием нового кризиса, который неизбежен, как и сама революция.

Совсем иными были настроения Виллиха и только что вернувшегося из Германии Карла Шаппера. Оба они увлекли за собой многих лондонских членов Союза. Как узник, заточенный в тюрьме, теряя ощущение действительности, постоянно ждет освобождения, и верит в него, и строит несбыточные планы, так обреченные на изгнание немецкие революционеры жаждали нового восстания и считали, что могут ускорить его по своей воле. Они рвались в бой, который неизбежно закончился бы поражением, и требовали действий, не считаясь с экономической и политической обстановкой. Это было опасное безумие, похожее на то, которое обуяло Гервега и обрекло затем на гибель горсточку храбрецов его отряда.

Тщетно Маркс и Энгельс порознь и вместе со своими сторонниками пытались образумить Виллиха и Шаппера. Ничто не помогало. Доводы разума и логики только ожесточали их. Они не были ни достаточно образованны, ни предусмотрительны. Жизнь в эмиграции приводила их в отчаяние. Раскол среди членов Центрального комитета Союза становился неотвратимым, осложняя и без того трудные дни изгнанников.

Конрад Шрамм пришел к Марксу, чтобы затем вместе с ним идти на заседание. Ничто в Конраде Шрамме не напоминало купца. Он скорее походил на романтического поэта. Худое лицо его было обрамлено вьющимися бакенбардами, и глаза, очень ясные и блестящие, смотрели дерзко и мечтательно. Вспыльчивый, прямолинейный, подверженный смене настроений, он был страстно предан идее коммунизма и самому Марксу. Женни и дети любили Шрамма, радовались его посещениям. В их квартирке молодой человек чувствовал себя непринужденно и легко.

Карл встречал его обычно шутливым приветствием:

– Салют, юный романтик коммунизма!

На заседание Центрального комитета явились девять человек, в том числе Энгельс, Генрих Бауэр, Эккариус, Шаппер и Виллих.

Маркс заговорил первым. Он предложил перевести Центральный комитет из Лондона в Кёльн, передав его полномочия тамошнему окружному комитету. Решение должно было быть сообщено немедленно членам Союза в Париже, Бельгии, Швейцарии и Германией. Далее Маркс настаивал на выработке новым Центральным комитетом устава и создания в Лондоне двух округов Союза коммунистов, не поддерживающих отныне друг с другом никаких сношений и связанных только тем, что оба принадлежали к одной партии.

– Мои мотивы, – сдерживая возрастающее возбуждение, продолжал говорить Маркс, – следующие: на место универсальных воззрений «Манифеста» ставится немецкое национальное воззрение, льстящее национальному чувству немецких ремесленников. Вместо материалистического воззрения «Манифеста» выдвигается идеалистическое. Вместо действительных отношений главным в революции изображается воля. В то время как мы говорим рабочим: вам, может быть, придется пережить пятнадцать, двадцать, пятьдесят лет гражданской войны для того, чтобы изменить существующие условия и чтобы сделать самих себя способными к господству, – им вместо этого говорят: мы должны тотчас достигнуть власти, или же мы можем лечь спать. Подобно тому как лжедемократы употребляют слово «народ», так употребляется ныне слово «пролетариат» – как пустая фраза. Чтобы претворить эту фразу в жизнь, пришлось бы объявить всех мелких буржуа пролетариями, то есть представлять мелких буржуа, а не пролетариев. На место действительного революционного развития пришлось бы поставить революционную фразу.

– Вы не станете отрицать, Маркс, что без воли нет победы? Спросите любого военачальника. Все, право, так просто. Надо разойтись, нам не по пути! – крикнул Виллих.

Маркс посмотрел на него уничтожающим взглядом и продолжал, повернувшись к Шапперу, который ерзал на стуле и лихорадочно записывал что-то.

– Эта дискуссия, наконец, показала, какие принципиальные разногласия составляют подоплеку личных раздоров, и теперь уже пришло время принять меры, – не отвечая Виллиху, говорил далее Маркс. – Именно эти противоположные утверждения и стали боевыми лозунгами обеих фракций: некоторые члены Союза называли защитников «Манифеста» реакционерами, пытаясь таким путем сделать их непопулярными, что, впрочем, им совершенно безразлично, ибо они не стремятся к популярности. Однако ясно само собой, что оставаться вместе было бы просто вредной тратой времени. Шаппер часто говорил о разрыве, – что же, я отношусь к разрыву серьезно. Я думаю, что нашел путь, на котором мы разойдемся, не вызывая раскола партии.

– Ну, а если мы думаем по-иному? Как это называется – изменой рабочему делу или борьбой за него? Мы не боимся раскола, – прорычал Шаппер.

– Призываю вас к порядку, – властно вмешался председатель и поднял маленький колокольчик.

Морщинка на переносице Маркса углубилась, черные с проседью волосы растрепались. В это время заговорил Шаппер. От волнения он побледнел и непрерывно вытирал потный лоб фуляровым платком.

– Я полагаю, что новая революция выдвинет новых смелых людей. Я высказал подвергшийся здесь нападкам взгляд потому, что с энтузиазмом отношусь к этому. Речь идет о том, мы ли сами начнем рубить головы или нам будут рубить головы. Во Франции, а тем самым и в Германии, настает черед рабочих. Не будь этого, я, конечно, отправился бы на покой, и тогда у меня было бы иное материальное положение. Я – фанатический сторонник немедленного выступления. Но большинство Центрального комитета хочет противоположного. Что ж, если вы больше не хотите иметь с нами дела, тогда расстанемся. В предстоящей революции меня наверняка гильотинируют, но я, невзирая ни на что, поеду в Германию. Смерть так смерть! – Шаппер откашлялся и опустил глаза. – Я давнишний друг Маркса, но если придется идти на разрыв, что ж, тогда мы пойдем одни.

– Что касается энтузиазма, – снова заговорил Маркс, – то немного его требуется, чтобы принадлежать к партии, о которой думаешь, что она вот-вот придет к власти. Ныне пролетариат, если бы он пришёл сейчас к власти, при существующих экономических условиях проводил бы не непосредственно пролетарские, а мелкобуржуазные меры. Наша партия может прийти к власти лишь тогда, когда условия позволят осуществлять ее взгляды.

Маркс привел в пример Луи Блана, его провал и, обведя зорким взглядом всех присутствующих, спросил, почему же не высказывается никто из остальных членов меньшинства.

Виллих демонстративно поднялся и молча покинул помещение. Спустя несколько дней на заседании ЦК Союза коммунистов Шаппер снова отстаивал свою точку зрения. Он призывал немедленно приняться за конспиративную работу и делать революцию.

– Безумцы! – закричал Конрад Шрамм, теряя терпение от пустозвонного многословия выступившего затем Виллиха. – Вы требуете немедленной революции или грозитесь уйти на покой. Вы призываете нас к немедленному вооруженному восстанию, заранее зная о поражении. Вы предлагаете игру в революцию и вредной болтовней вносите сумятицу в наши ряды вместо серьезного революционного дела.

– С каких пор всякие купцы будут учить нас, истинных бойцов, тактике? – бросаясь вперед и грозя кулаками Шрамму, завопил тощий Виллих. – Я командовал революционной армией на фронте, а вы, Шрамм, наверно, прятались в это время под прилавком. Трусы, здесь собрались трусы!

– Б погоне за успехом вы уже готовы выносить помойные ведра мелких буржуа, прикрываясь при этом громкой фразой, – раздался голос портного Эккариуса, сторонника большинства Центрального комитета.

Все вскочили со своих мест.

– Позор меньшинству, ведущему нас в такую трудную пору к расколу. Мы не позволим этого. Виллих, Шаппер и компания будут нести отныне ответственность за то, что нет более должного единства в Союзе коммунистов, а в нем – наша сила! – повысил голос Энгельс.

В это время, не жалея бранных слов и наступая друг на друга, в углу комнаты схватились в крайнем раздражении Конрад Шрамм и Август Виллих. К концу словесной перепалки Виллих заявил, что вызывает на дуэль самого Маркса, вождя партийного большинства. При этом он не поскупился на клеветнические выпады.

– Я требую немедленной сатисфакции за оскорбление Маркса и моих друзей. Вы раскольник и подлый лгун, к барьеру! – задыхаясь и кашляя, крикнул Шрамм.

– Если бы вы не потребовали этого первым, я вырвал бы у вас согласие на дуэль пощечиной. Мы будем стреляться на пистолетах! – заорал Виллих, который был превосходным стрелком и попадал на расстоянии двадцати шагов в любую мишень.

Несмотря на все попытки Маркса и Энгельса предотвратить дуэль, она состоялась вблизи Антверпена на берегу моря. Секундантом Виллиха был Бартелеми.

Накануне поединка Конрад Шрамм, человек весьма отважный и неунывающий, писал Марксу:

«Не бойся за меня, парень вроде меня не может уйти в мир молчания, как идиот».

На Дин-стрит, в семье Маркса, в дни предполагаемой дуэли царило большое волнение. Все боялись за жизнь Конрада Шрамма.

Неожиданно, когда Карла не было дома, раздался резкий стук во входную дверь, и перед Ленхен, бросившейся открывать, появился Бартелеми в черной пелерине и мягкой широкополой шляпе.

– Вы из Бельгии? Какие новости о Шрамме? – спросила Женни.

Низко поклонившись, Бартелеми ответил мрачно:

– Пуля в голову!.. – и тотчас же удалился.

Женни, потрясенная столь трагической вестью, бросилась искать мужа, Либкнехта и всех остальных друзей Шрамма. Никто не сомневался в его гибели.

На другой день, когда на Дин-стрит все были безутешны, внезапно вошел сам мнимоумерший. Голова его была забинтована, настроение бодрое. Оказалось, что Шрамм был только контужен и потерял сознание. Не разобравшись, в чем дело, Виллих и Бартелеми распространили слух о смертельном исходе дуэли.

Большинство членов Центрального комитета с Марксом и Энгельсом во главе постановили перенести местопребывание ЦК Союза коммунистов в Кёльн. К сторонникам Виллиха и Шаппера вскоре присоединилось несколько французов, в том числе и Бартелеми.

Не в силах больше видеть лишения в семье Карла, Фридрих поступил в контору фирмы «Эрмен и Энгельс» и уехал в Манчестер. Без его помощи семь человек на Дин-стрит были бы обречены на медленную гибель, а Карл Маркс не мог бы довести до конца ни одного задуманного труда. Помимо текущей работы, он продолжал собирать материалы для книги по политической экономии.

В хмурый, серый, как пасть камина, день внезапно умер Фоксик. За несколько минут до смерти он смеялся и шалил. Вдруг личико его исказилось, по телу прошли конвульсии, которыми он страдал с рождения, и дыхание остановилось.

В одно мгновение в комнате, где играли дети, чинила белье Ленхен и писала письма Женни, все переменилось. Смерть впервые ворвалась в эту крепко спаянную любовью семью.

Нет большего горя, нежели смерть детей. Гвидо был тем более дорог матери, что она спасала его жизнь в самых тяжелых условиях, ценой величайших усилий. Ее терзала мысль, что ребенок пал жертвой материальных лишений, невзгод.

Женни тяжело заболела от нервного истощения и возбуждения, не спала, не ела и не хотела отдать мертвого ребенка, когда пришло время его хоронить.

Карл стойко скрывал свою печаль, стараясь утешить жену. Все пережитое, глубоко спрятанное в сердце, вскоре свалило его, и он серьезно заболел.

Виллих и Шаппер нашли сторонников главным образом в Просветительном обществе среди немецких ремесленников. Тогда Маркс, Энгельс и их друзья решили выйти из этой организации.

В ноябре 1850 года появился двойной, пятый-шестой, номер «Обозрения». Издание журнала отныне прекращалось. Реакция продолжала свой победный марш по Европе.

В последнем политико-экономическом обзоре за полугодие Маркс и Энгельс, говоря о причинах поражения революции, связывали их с экономическим подъемом главных европейских государств.

В это же время Мадзини, Ледрю-Роллен, Руге в своем воззвании писали, что революционные сумерки, опустившиеся на Европу, объясняются честолюбием и завистью отдельных вождей и их взаимной враждой. Свою программу они излагали, как веру в свободу, равенство, братство, семью, общину, и видели спасение в общественном строе, вершиной которого являются бог и его законы, а основанием – народ.

В последнем номере «Обозрения» член союза Эккариус писал о состоянии портняжного дела в Лондоне. Он работал закройщиком в одной из городских мастерских и сумел увидеть, что вытеснение большими фабриками мелких ремесленных мастерских является положительным историческим признаком. Ученик Карла и Фридриха, он понял то, чего не могли постигнуть многие ученые-экономисты и «пророки» вроде портного Вейтлинга.

В развитии и процветании крупной буржуазии Эккариус увидел приближение пролетарской революции.

Материалистическое понимание современности скромным портным было большой радостью для Карла. Он восторженно приветствовал его.

– Прежде чем пролетариат победит на баррикадах и на боевых линиях, он возвещает о своем грядущем господстве рядом интеллектуальных побед, – заявил Маркс.

Со времени отъезда Энгельса в Манчестер в 1850 году между двумя друзьями завязался живой обмен письмах мыслями, планами, оценками событий и людей.

В одном из писем о Луи Блане, которого в шутку, намекая на его женственность, Маркс называл Луизой, и о Ледрю-Роллене, ставших эмигрантами и живших в Англии, Маркс писал Энгельсу:

«Луиза никогда не импровизирует своих речей, он от слова до слова пишет свои речи и заучивает их наизусть передзеркалом. Ледрю же, в свою очередь, всегда импровизирует, в важных случаях делает себе некоторые заметки matter of fact [4]4
  По сути дела (англ.)


[Закрыть]. Совершенно оставляя в стороне их внешние различия, Луи уже по одному этому совершенно неспособен рядом с Ледрю произвести малейшее впечатление. Естественно, что он должен был ухватиться за всякий повод, который позволил бы ему избегнуть сравнения с опасным соперником. Что касается его исторических работ, то он делает их, как Александр Дюма свои фельетоны. Он всегда изучает материалы только для следующей главы. Таким образом, появляются книги вроде «Histoire de dix ans» [5]5
  «Истории десяти лет» (фр.)


[Закрыть]. С одной стороны, это придает его изложению известную свежесть, ибо то, что он сообщает, для него так же ново, как и для читателя, а с другой стороны, в целом – это слабо.

Это о Луи Блане».

Маркс и Энгельс были великими стилистами, хотя и отличались друг от друга манерой изложения.

В своих письмах Энгельс реже пользовался иноземными словами, в то время как в письмах Маркса их бывало очень много и он любил перемешивать родной язык с английским и французским. Но особенно мастерски он владел немецким. Оба друга обладали тонким чувством юмора.

Величайшее правдолюбие, отвращение ко всему искусственному, предельное ощущение человеческого достоинства и внутренней честности особенно четко выступают из их различного и вместе с тем тождественного стиля, всегда раскрывающего подлинную сущность человека.

Стиль всегда неповторим, как отпечатки пальцев человека, как его лицо и выражение глаз. Никогда на протяжении существования людей не появлялись на земле два одинаково мыслящих существа. Неисчерпаемы творческие силы природы. И так же многообразен и несхож с другими стиль человека, этот своеобразный отпечаток его души.

Язык Маркса более порывист, жгуч, нежели у Энгельса, чей слог поражает изяществом и логической непринужденностью. Оба друга полностью подчинили слово мысли. Сатирическая зарисовка, меткая характеристика, неожиданное сравнение, точный образ перемежаются в их произведениях и письмах с всесторонним анализом предмета и совершенными по форме и сути выводами.

Был теплый ветреный летний вечер. Фридрих после скучного рабочего дня в конторе фирмы «Эрмен и Энгельс» шел по улицам Манчестера. Ветер поднимал и кружил тряпки, бумагу и мелкий сор, валявшийся в изобилии на мостовой.

По знакомым переулкам Энгельс направился на окраину и очутился на большой дороге, соединяющей Манчестер с промышленными городами Бирмингемом и Шеффилдом, а также с пастушьим Йоркширом и далекой Шотландией.

Фридрих был страстным охотником. Вдыхая доносившийся издалека аромат леса, он подумал, как хорошо будет зимой отправиться с ружьем и сумкой за плечами на охоту за лисами.

Обычно по вечерам прогулка Фридриха длилась не более двух часов. Он возвращался домой мимо однообразных каменных домов. Небольшие палисадники были обнесены добротными решетками, на овальных клумбах цвели цветы. Дорожки, посыпанные гравием, вели к нарядному крыльцу. Из-за густых занавесок пробивался на улицу мягкий свет.

Дом, где жил Фридрих, был обычным двухэтажным коттеджем, воспроизводящим в улучшенных формах жилище феодальных времен, с лестницей внутри, ведущей на мансарду. Там в новые времена располагались маленькие спальни. Дом этот, с узкой кирпичной трубой на черепичной покатой крыше, недавно построенный, – точная копия такого же, существовавшего сотни лет назад.

Наступила зима. Декабрь. Мэри Бернс была в отъезде. Старуха – владелица домика – ежедневно убирала комнаты Энгельса и готовила ему пищу.

У нее было отталкивающе-безобразное лицо. Большой угристый нос, красноватые глаза, загнутый подбородок, костлявая шея вызывали в памяти Фридриха представление об одной из макбетовских ведьм. Но обладательница столь чудовищной внешности была совсем не таким уж зловещим существом. Она состояла членом нескольких благотворительных обществ, верила, что бог – это Красота и Разум, и завещала все достояние своему священнику и дому призрения бездомных собак. Фридрих про себя в шутку называл старуху ведьмой за то, что, стирая пыль с книг, она иногда при этом нарушала обычный порядок на его столе и полках. Но в действительности он уважал ее за человечность, скромность и умение не вмешиваться никогда в чужие дела, не надоедать расспросами.

Вечером, как всегда, она подала ужин, растопила камин и, пожелав квартиранту приятных сновидений, ушла. К ночи заметно похолодало. Взяв газеты, Фридрих уселся подле небольшого камина. Изредка он подбрасывал поленья и раздувал с помощью особого приспособления, наподобие кузнечных мехов, затухающий огонь. Большие стенные часы завозились, заохали и с трудом отзвонили девять раз. Энгельс тотчас же поднялся и вошел в маленькую комнату, служившую ему кабинетом. Там уже горела лампа на письменном столе. Было очень тихо. Где-то далеко трещали сверчки. Эти неожиданные живые звуки вызвали улыбку на лице Фридриха… «Не хватает только печи и чайника для полной диккенсовской идиллии», – подумал он, пододвигая кресло и раскрывая книгу. Осторожно разрезав красивым ножом слоновой кости несколько страниц, Энгельс принялся громко, слегка запинаясь, читать по-русски:

 
Он из Германии туманной
Привез учености плоды,
Вольнолюбивые мечты
 

Совсем недавно, предвидя грядущие революционные события в России, Энгельс начал изучать русский и, как это всегда бывало с ним при изучении иностранных языков, достиг уже очень многого.

«Евгений Онегин» пленил его.

С увлечением и редким прилежанием изучал Энгельс русский язык, откладывая грамматику для того, чтобы отдохнуть и насладиться неповторимыми строками пушкинского романа.

Обычно после часа этих занятий Энгельс принимался за военные науки, к которым с юности имел призвание. Он доставал военные карты, руководство по артиллерии Бема, военную историю Монтекукули и множество других немецких, французских и английских книг. Особенно усердно изучал он англичанина Непера, француза Жомини и немца Клаузевица.

Со времени переселения в Манчестер Энгельс напряженно работал над материалами о наполеоновских и революционных войнах. Чрезвычайно требовательный к себе в любой области знаний, он считал, что недостаточно, еще поверхностно разбирается в тех или иных деталях, чтобы понимать и правильно оценивать военно-исторические факты. Элементарная тактика, теория укреплений, начиная с Вобана и кончая современными системами отдельных фортов, полевые укрепления, различные виды мостов и, наконец, история всей военной науки, меняющейся непрерывно в связи с развитием и усовершенствованием оружия и методов его применения, – все это глубоко изучал Фридрих. Он писал своему другу Иосифу Вейдемейеру, артиллерийскому офицеру, спрашивая о новой организации армий, дивизий, корпусов, о лазаретах и военном снабжении, о различных конструкциях лафетов.