Текст книги "Маркс и Энгельс"

Автор книги: Галина Серебрякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 53 страниц)

Книга Энгельса направлена против буржуазных ученых, пытающихся изобразить государство как некую надклассовую силу, призванную якобы в равной степени защищать интересы всех граждан. На примере возникновения государства в древних Афинах, в древнем Риме и у германцев Энгельс ясно и убедительно показывает, что государство начиная с момента своего возникновения всегда было орудием господства тех классов, которые обладают средствами производства. Государство, пишет Энгельс, – это орган «самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса».

В своей работе Энгельс рассматривает различные конкретные формы государства, в частности буржуазно-демократическую республику, которую защитники капитализма изображают как высшую форму демократии. Энгельс раскрывает классовую природу этой республики, как скрытой за внешним демократическим фасадом формы господства буржуазии. С исключительной прозорливостью указывает Энгельс на намечавшиеся в его время тенденции дальнейшей эволюции буржуазного государства, получившие свое развитие на более поздней, империалистической стадии капитализма, для которой характерен процесс сращивания государственного аппарата с монополиями, превращения государства в орудие финансовой олигархии. Подметив уже тогда некоторые стороны этого процесса, Энгельс указывал, что в демократической республике «богатство пользуется своей властью косвенно, но зато тем вернее: с одной стороны в форме прямого подкупа чиновников. с другой стороны, в форме союза между правительством и биржей, который осуществляется тем легче, чем больше возрастают государственные долги и чем больше акционерные общества сосредоточивают в своих руках не только транспорт, но и самое производство и делают своим средоточием ту же биржу».

Предостерегая от парламентских иллюзий, получивших к концу XIX века распространение среди некоторой части деятелей рабочего движения, особенно среди оппортунистических элементов германской социал-демократии, Энгельс указывает, что, пока сохраняется власть капитала, никакие демократические свободы сами по себе не могут привести к освобождению трудящихся. В то же время Энгельс подчеркивает заинтересованность пролетариата в сохранении и расширении демократических свобод, создающих максимально благоприятные условия для развертывания его освободительной борьбы за революционное преобразование общества.

Рассматривая, как по мере развития производительных сил изменяется и способ производства материальных благ, как на определенном этапе становится неизбежным и закономерным появление частной собственности и раскол общества на противоположные классы, Энгельс развивает в своей книге сформулированный основоположниками марксизма вывод о том, что дальнейший рост производительных сил в капиталистическом обществе с той же необходимостью приводит к превращению частной собственности и эксплуататорских классов в прямую помеху развитию производства. Это делает неизбежной пролетарскую революцию, осуществить которую, как неоднократно указывали Маркс и Энгельс, можно только путем слома старой эксплуататорской государственной машины буржуазии и замены ее государством нового типа – диктатурой пролетариата, представляющей собой высшую форму демократии. Лишь на основе ликвидации частной собственности на орудия и средства производства и антагонистических классов возникнут предпосылки для исчезновения и отмирания государства вообще. «Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором».

Создавая свое произведение, Энгельс опирался на огромный фактический материал по археологии, истории и этнографии. В наибольшей степени он использовал книгу стихийного материалиста Моргана «Древнее общество». Энгельс сохранил и предложенное Морганом деление первобытной истории на эпохи дикости и варварства с подразделением каждой из них еще на три ступени в зависимости от развития орудий труда и уровня материального производства. Давая понять, что этот принцип периодизации истории имеет лишь ограниченное значение, поскольку в основе его лежит не смена различных типов производственных отношений, а различные ступени в эволюции материальной культуры первобытного общества, Энгельс указывал, что по мере дальнейшего развития науки и накопления нового фактического материала в эту периодизацию Моргана неизбежно будут внесены уточнения.

Как и предвидел Энгельс, данные современной науки позволяют создать более совершенную периодизацию истории первобытно-общинного строя, а также внести ряд изменений в отдельные положения Моргана, касающиеся некоторых форм первобытной семьи, что частично было сделано уже самим Энгельсом при подготовке им четвертого издания своей книги в 1891 году. Однако эти неизбежные изменения и уточнения, вносимые в конкретную картину зарождения, развития и гибели первобытной общественно-экономической формации, нарисованную Энгельсом более 75 лет назад, касаются лишь отдельных частностей и ни в малейшей степени не затрагивают основных выводов, которые находили и находят в новых научных данных лишь подтверждение своей правильности. Книга Энгельса относится к числу тех произведений, в которых «можно с доверием относиться к каждой фразе».

Книга «Происхождение семьи, частной собственности и государства» вышла в свет в Цюрихе в октябре 1884 года, в Петербурге – в 1894 году. Это было первое произведение Энгельса, изданное в России легально.

Проникновение идей научного коммунизма в рабочую среду происходило неравномерно: в одних странах очень медленно, в других условия были более благоприятными.

Естественно, что передовые пролетарии тех стран, где население говорило по-немецки, первыми имели возможность познакомиться с трудами Маркса и Энгельса. Распространению социалистических идей Энгельс уделял наибольшее внимание, он считал, что идейное завоевание народа требует продолжительного времени и революционные выступления возможны лишь тогда, когда складывается соответствующая ситуация. В Англии восприятие рабочим классом идей научного коммунизма по многим причинам протекало заторможенно. В письме к Либкнехту, рассказывая о лондонских социалистах, их неудачах, их склонности к анархизму, Энгельс говорит о «буре в социалистическом стакане воды». Энгельс умел трезво судить о расстановке сил и перспективах рабочего движения.

Энгельс всесторонне и скрупулезно изучает каждую данную страну, ее прессу, учитывает ее исторические особенности, пишет статьи для ее социалистических газет, ведет переписку с ее вождями, принимает у себя в Лондоне многочисленных посетителей, выезжает в некоторые страны. Он не обманывается относительно слабости социалистических организаций на острове, на котором жил, но возлагает огромные надежды на русский пролетариат, хотя Англия в то время была самой развитой в промышленном отношении страной, а Россия самой отсталой. Он говорит, что преимущественное положение Англии как колониальной державы дает возможность буржуазии подкупать верхушку рабочего класса, разобщать его, и в то же время указывает всем на Россию, где после освобождения крестьян в 1861 году создались условия, при которых лавина может сдвинуться от малейшего толчка.

Энгельс заболел какой-то не понятной для врачей болезнью. Движения его были скованны, и многие месяцы подряд он лишь с трудом мог сидеть за столом. Полгода он пролежал в постели.

Врачи снабдили Энгельса различными механическими приспособлениями, благодаря которым он начал с трудом передвигаться.

Немного оправившись, Энгельс сел за рукописи второго тома «Капитала». Вопреки запрету врачей он снова просиживал за письменным столом по 8—10 часов кряду.

Чрезмерно напряженные занятия привели к тому, что тяжелая болезнь возобновилась. Энгельс не мог писать. Шли дни и недели, а работа над «Капиталом» не подвигалась. Тревога о судьбе не расшифрованных еще рукописей Маркса мучила его не меньше самого недуга.

«…абсолютно необходимо переписать разборчивым почерком рукопись заключительных томов «Капитала» и подготовить текст, годный для печати, – писал Энгельс в Женеву своему задушевному старому другу И. Ф. Беккеру. – Ни того, ни другого никто больше сделать не может. Если бы мне пришлось до этого протянуть ноги, то никто другой, кроме меня, не смог бы расшифровать рукописи, которые сам Маркс часто не мог после прочесть, а пожалуй, только его жена да я».

Посоветовавшись с Ленхен, Энгельс решился пригласить переписчика, чтобы диктовать ему лежа. Сверх ожидания дело двинулось быстро вперед. С 10 часов утра до 5 вечера, не отрываясь, он, устроившись поудобнее на диване, читал вслух, страницу за страницей, никому не доступные марксовские строки, а писец быстро заносил на бумагу текст. Так день за днем росла стопка аккуратно исписанных, драгоценных листов второго тома. Работать над рукописями по вечерам не представлялось никакой возможности, так как долго разбирать почерк Маркса при искусственном освещении было нельзя без риска ослепнуть. Но и в эти часы Энгельс не расставался с главами «Капитала»: он редактировал переписанное за день.

– За «Капиталом» первое место, – отвечал Энгельс К. Каутскому на его запросы о других рукописях, которых нетерпеливо ждали в Цюрихе немецкие социал-демократы.

Четыре месяца Энгельс не мог писать, редко вставал с постели, работал лежа. Ленхен взяла на себя все дела Фридриха, она не только стряпала, убирала квартиру, но и отправляла и приносила почту, ведала денежными делами, принимала посетителей. Ежедневно утром являлся переписчик и немедленно приступал к делу.

Чем больше времени проходило со дня смерти Маркса, тем яснее становилось, как неизмеримо много потеряло человечество 14 марта 1883 года, когда остановилось сердце гения. Время, как вода, схлынувшая с айсберга, открывало все его величие и мощь, ранее не видимые в пучине С каждым месяцем Энгельс тосковал сильнее. Когда умирает дорогой человек, лишь постепенно раскрывается подлинный масштаб и значимость того, кого больше нет.

Часто Энгельс делился думами со своим однополчанином дней Баденского восстания 1849 года И. Ф. Беккером. Он писал ему в Женеву:

«О моем здоровье не беспокойся. У меня местное, – правда, временами докучливое, – заболевание, но оно нисколько не влияет на общее состояние здоровья, и его даже нельзя считать безусловно неизлечимым, в худшем случае оно делает меня негодным к военной службе, но возможно, что через несколько лет я все же смогу опять ездить верхом. В течение четырех месяцев я не мог писать, но диктую и почти закончил перевод первой книги… Кроме того, я нашел теперь средство, которое помогло мне отчасти стать на ноги, и надеюсь вскоре добиться дальнейшего улучшения. Беда в том, что с тех пор, как мы потеряли Маркса, я должен его заменять. Всю свою жизнь я делал то, к чему я был предназначен, – я играл вторую скрипку, – и думаю, что делал свое дело довольно сносно. Я рад был, что у меня такая великолепная первая скрипка, как Маркс. Когда же мне теперь в вопросах теории вдруг приходится занимать место Маркса и играть первую скрипку, то дело не может обходиться без промахов, и никто этого не чувствует сильнее, чем я сам. Но только тогда, когда настанут более бурные времена, мы по-настоящему почувствуем, что мы потеряли в лице Маркса. Никто из нас не обладает той широтой кругозора, с которой он в нужный момент, когда надо было действовать быстро, всегда умел найти правильное решение и тотчас же направить удар в решающее место. В спокойные времена, правда, иной раз случалось, что события подтверждали мою, а не его правоту, но в революционные моменты его суждение было почти безошибочно».

Есть люди, которые, давая благие советы и читая нравоучения другим, сами предпочитают делать противоположное.

Постоянным наставлением Энгельса своим молодым немецким друзьям было: кто взялся за дело, должен довести его до конца. Никто так свято не следовал этому девизу, как сам Энгельс. Уже в пожилом возрасте, больной, он никогда не отступал от своих выработанных на протяжении всей жизни строгих правил. И теперь, поставив себе целью во что бы то ни стало вручить пролетариату непобедимое оружие – все тома «Капитала», он отдался этому с юношеским вдохновением. Однако он не терял из виду ни на один день ширившуюся борьбу молодых, только что народившихся социал-демократических партий с буржуазией.

В письмах к руководителям Германской социалистической партии Энгельс постоянно выражал уверенность в победе пролетариата. Он говорил о том, что благодаря Марксу, разъяснившему рабочему классу экономические и политические причины предстоящей революции, можно уже сейчас с математической точностью не только вычислить уравнение возрастающей скорости ее приближения, но и срок ее неизбежной победы.

«Мы и обязаны победить!» – восклицает он в письме к Бебелю.

В посланиях к немецкой колонии, издававшей в Цюрихе газету «Социал-демократ», анализируя итоги выборов в рейхстаг, Энгельс сравнивает победную силу нового класса с лавиной христианства, затопившей погибавший древний Рим.

Впервые в истории крепко сплоченная немецкая рабочая партия выступила как несокрушимая политическая сила. Выросшая в условиях жесточайших преследований, она неудержимо завоевывала одну позицию за другой.

Обширные письма Энгельса о классовой борьбе, о тактике я стратегии пролетарских партий в их сражениях с буржуазией в США, Франции, Германии, Англии, России оказали неоценимую помощь марксистам обоих континентов в становлении их самосознания, в оценке их роли и их будущего. В гигантской схватке, не прекращавшейся ни на один день, ни на один час, между вновь народившимся классом и могущественной тогда повсюду буржуазией имело огромное значение теоретическое воспитание трудящихся, и оттого, как клич победы, звучат сообщения Энгельса соратникам и друзьям во все страны о ходе работы над рукописным наследством Маркса.

«Второй том «Капитала» печатается, – сообщал он не без торжественности Лаврову в Париж, – вчера я правил четвертый лист… Самым важным будет третий том; я примусь за него, как только полностью закончу второй».

«Из II книги «Капитала» отпечатано 25 листов. Работаю над III книгой, – писал он Бебелю. – Она превосходна, блестяща. Это действительно неслыханный переворот во всей старой политической экономии. Только благодаря этому наша теория приобретает несокрушимый фундамент, и мы сможем победоносно выступать на всех фронтах».

Для перевода в России Энгельс без промедления слал Даниельсону корректурные листы второго тома «Капитала». Он делился с переводчиком «Капитала» своим счастьем трудиться над страницами марксовских книг.

«…сейчас эти неоценимые рукописи служат для меня источником высшего научного наслаждения; без сомнения, и Вы испытаете то же чувство при чтении корректурных листов.

…я занят теперь III томом, представляющим собой заключительную часть, которая венчает всю работу… Я диктую с оригинала, который решительно никто не способен прочесть, кроме меня, и не успокоюсь до тех пор, пока весь текст не будет переписан так, чтобы его во всяком случае смогли прочесть другие. После этого я смогу заняться окончательной редакцией, что будет нелегкой задачей, поскольку оригинал находится в незавершенном состоянии. Но как бы то ни было, если даже мне не суждено закончить эту работу, рукопись будет спасена от полной гибели и в случае необходимости может быть издана в том виде, в каком она есть. Этот III – самая поразительная вещь из всего, что я когда-либо читал, и бесконечно жаль, что автор не смог при жизни довести работу над ним до конца, сам издать его и увидеть то впечатление, которое этой книге суждено произвести. После такого ясного изложения никакие прямые возражения уже невозможны. Самые трудные вопросы разъяснены и распутаны с такой легкостью, будто это просто детская игра, и вся система приобретает новый и простой вид».

В июле 1885 года II том «Капитала» вышел из печати в Германии в Гамбурге в издательстве Отто Мейснера, а в конце того же года на русском языке в Петербурге, в переводе Н.Ф. Даниельсона.

Среди друзей Энгельса был один, обществом которого он особенно дорожил. Маркс в свое время тоже радовался встречам с этим очень жизнерадостным человеком, одним из основоположников современной органической химии, немцем, коммунистом Карлом Шорлеммером. Его специальностью стали парафины, содержащиеся в нефти. Из них производятся спирты, жирные кислоты, эфиры и многое другое, нужное промышленности и людям.

Опыты, которые он ставил, были очень трудны и часто опасны. В 60-х годах, когда 30-летний химик познакомился с Энгельсом и Марксом в Манчестере, он являлся к ним нередко прямо из лаборатории с обожженным лицом и кровоподтеками на руках.

– С парафином шутки плохи, – говорил ему Энгельс.

– Да, опять небольшой взрыв, природа, как вражеская крепость, не хочет сдаваться. Только в боях можно овладеть ее сокровищами, – отшучивался Шорлеммер.

Шорлеммер был широко образованным в еврей области человеком. Это сказывалось и на предмете, которому он главным образом посвящал свою жизнь. Шорлеммер основательно занимался также и теоретической химией – стволом многоветвистой науки. Энгельс, сам страстно увлеченный естествознанием, изучающий до самых глубин многочисленные его разветвления, с особым наслаждением слушал Шорлеммера. Они обсуждали спорные, неразрешенные вопросы, и часто химик находил в Энгельсе необыкновенно проницательного и знающего учителя.

– А помнишь ли, Фред, как ты заставил меня броситься в пучину гегелевских размышлений? – не раз в шутку укорял Шорлеммер своего друга.

– Зато ты теперь единственный естествоиспытатель, знающий кита диалектики, презираемого невеждами и филистерами.

– Да, я высоко ценю этого сумбурного гения.

– Справедливо. Нельзя достичь ничего значительного в сфере общего естествознания, если рассматривать явления природы как нечто неизменное, раз и навсегда установившееся. А так, увы, считает большинство исследователей.

Убежденный коммунист, Шорлеммер, делясь с Энгельсом и Марксом тем, что приобрел в естествознании, черпал у них большим ковшом знания в экономике и науке революционной и партийной борьбы. Шорлеммер с годами сильнее ощущал в себе борца. Ему было чуждо равнодушие к социальным битвам, хотя жизнь его замыкалась кругом научных задач в лаборатории. Из года в год он становился все более известным. В тридцать семь лет Шорлеммера избрали в члены Лондонского королевского ученого общества. Он возглавил новую кафедру органической химии. Но почести и личное благосостояние нисколько не изменили ученого, достаточно умного и бывалого, чтобы искренне вышучивать всякую чопорность и зазнайство. Шорлеммер гнушался льстецов и, правильно оценивая себя, оставался очень скромным, доступным, умеющим радоваться жизни, природе и людям.

После смерти Маркса дружба с Шорлеммером стадо еще дороже Энгельсу. Знаменитый ученый не жил В Лондоне, но зато, приезжая в столицу, неизменно поселялся на Риджентс-парк-род.

Все близкие друзья Энгельса обычно становились также друзьями Ленхен Демут. Профессор Шорлеммер не был исключением. В этот раз он явился к Энгельсу не из Манчестера, а из Германии, где отдыхал у матери, но запоздал из-за шторма на Ла-Манше, задержавшего прибытие парохода и вынудившего его переночевать в гостинице Дувра. Домоправительница в нескрываемой тревоге встретила его на крыльце и разразилась упреками.

– Дорогая мисс Демут, посудину, в которой я переплывал взбесившийся Ла-Манш, трепало так, что я вообще не рассчитывал вас более видеть. Но все равно я прошу прощения за то, что наука еще не подчинила себе водную стихию. Потерпите, и я стану аккуратнее самого Энгельса. Кстати, дома ли он?

– Конечно, ведь это часы его работы, но даже и наш великий оптимист начал беспокоиться, не настигло ли вас в пути несчастье.

На пороге холла появился Энгельс и, широко улыбаясь, приветствовал друга.

– Шорлеммер, дружище, ты, как я и был, впрочем, уверен, жив и невредим. Женщины, как некогда Кассандра, склонны всегда вещать о худшем. Но если тебя не коснулся на нашей благословенной родине драконов закон против социалистов, ты огнеупорен и не можешь потонуть в бурных водах пролива.

– Не торопись с выводами, Фридрих. Представь, я едва не был судим как контрабандист.

Оба друга, взявшись под руки, вошли в кабинет.

Шорлеммер с комическими подробностями принялся повествовать о своем путешествии из Швейцарии в Дармштадт. Он пересек границу в то самое время, когда в руки германской полиции попал ящик с несколькими пудами запрещенной газеты «Социал-демократ», издававшейся в Цюрихе. И подозрение пало на странствовавшего по Европе профессора.

– Еще бы, – прервал Энгельс рассказ друга, – по полицейским понятиям, химик – конечно же, научно вымуштрованный контрабандист. И даже твоя внешность добропорядочного ученого не способна разубедить ищеек Бисмарка. А действительно, Карлхен, кто, кроме профессора Шорлеммера, мог провезти столь взрывную контрабанду? Ну, признайся же!

– Не пойман, не вор. На Востоке говорят, что из ста подозрений невозможно создать одной улики, как из ста ослов не сделать и одной лошади. Скандал, однако же, назревал большущий. Покуда я, ничего не зная о возникшем обвинении, следовал в Хехст, к моей матушке и брату явились с обыском. Вообрази, какой переполох в почтенном семействе! Едва я сам прибыл на место, как был тщательно освидетельствован, так сказать, просмотрен со всех сторон, и как описать тебе пренеприятное удивление борзых, когда они обнаружили при мне английский паспорт с всесильным львом на гербе. Как ты знаешь, я принял английское подданство после введения узаконенного зверства, называемого законом против социалистов. Я не пожелал довольствоваться приторными гримасами и извинениями местных сатрапов и расшумелся. Получилось все как нельзя более кстати для наших товарищей. И в итоге происшедшего в Дармштадте на подоспевших выборах социалисты получили по меньшей мере лишних пятьсот голосов. Не плохо, дружище?

В сумерки Энгельс и Шорлеммер отправились пешком по широкому Стрэнду к Пикадилли-серкус, где расположились театры. Дождь прекратился, но город остался как бы погруженным в густой серый кисель. В маленьком сквере ярко зеленела трава.

– Я нигде не встречал таких газонов, – заметил профессор химии. – Хрестоматийный рассказ сообщает о разговоре садовника с иностранцем, спросившим его, как достичь такой густоты зеленого ковра. «Нужно подстригать его ежедневно», – последовал ответ. «И долго ли?» – «Двести лет».

Энгельс выслушал Шорлеммера и ответил живо:

– Вот как. В этом я усматриваю немалый смысл. Так же вот коса английской буржуазии подстригает бедные слои населения, а в этом веке с особенным старанием пролетариат. Двести лет капитализма – это трагедия и это же величайшая школа для здешнего народа. Англичан теперь не подвигнешь одними проповедями. Колонии приносят огромные доходы, сверхприбыли небывалые, верхушка рабочего класса подкуплена подачками и высокой заработной платой. В социалистическое движение на острове рабочие массы по-настоящему еще не вступили. Раздробленные группы социалистов похожи на секты. – Помолчав, он закончил: – Иное дело Россия, только что высвободившаяся из кандалов крепостничества. Как это ни парадоксально, ей, самой отсталой стране, суждено открыть новую революционную эру человечества. Достаточно легкого толчка, чтобы лавина сдвинулась.

Энгельс с детства любил музыку. Романсы Шуберта и Шумана, арии из опер Моцарта он знал наизусть и часто напевал их один или с друзьями. Он не только читал музыкальные пьесы с листа, но и мог дирижировать хором. Оправившись после длительной болезни, если изредка выпадало свободное время, он посещал концерты и театры, что и называлось у него «покутить» с Шорлеммером.

Сидя в небольшой таверне за кружкой пива, Энгельс заметил:

– Не правда ли, Карлхен, кроме великих артистов, как обе сестры Терри, Ирвинг и кое-кто еще, игра английских актеров обычно старательна и посредственна, редко вовсе плоха, еще реже хороша. Если бы не было Шекспира, Шеридана и двух-трех звезд, значительно меньших по размеру, бриттам нечем было бы гордиться. А сейчас один Шекспир поднимает их театр в поднебесье.

Ради Шорлеммера Энгельс отложил вечернюю работу. Прежде чем разойтись по своим спальням, друзья уселись перед камином в кабинете Фридриха. Ленхен, вязавшая кофточку одному из маленьких Лонге, примостилась на диване. Она заметно одряхлела и часто погружалась в тягостные раздумья.

Елена Демут достигла уже 60 лет. Совсем недавно Ленхен была еще моложава и здорова, но после кончины двух Женни, Карла и маленького Гарри Лонге голова ее поседела, на сухом лице пролегли глубокие морщины горя, спина сгорбилась, но голос, взгляд, жесты были по-прежнему бодрыми, повелительными.

Ленхен, глубоко задумавшись, не сразу отозвалась, когда Энгельс, повысив голос, вызвал ее из мира мыслей.

– Ты устала, дорогая Елена. Весь день не щадила себя в чрезмерной работе. Я, право, чувствую себя жестоким эксплуататором, когда вижу, как ты не присаживаешься ни на минуту до самого вечера. Вот уж действительно проклятый труд домохозяйки. Хотелось бы мне дожить до того дня, когда вся кропотливая и неблагодарная, суетная и тяжелая Возня с домашним хозяйством, которая выполняется теперь индивидуально, превратится в мощную отрасль общественного производства.

– Чего только Фридрих не придумает! – сказала Ленхен с доброй улыбкой. – Сомневаюсь, чтобы кто-либо, пусть даже сложнейшая машина, угодил тебе и вычистил твой письменный стол так, как тебе нравится.

– Да, в бытовом педантизме наш Энгельс превзошел даже Канта, – пошутил Шорлеммер.

До полуночи не замолкал оживленный разговор в рабочей комнате Энгельса. Спустя несколько дней Шорлеммер уехал. Жизнь в доме на Риджентс-парк-род продолжала идти в напряженном труде.

Немало перемен произошло во внешнем облике Лондона в 80-е годы. Чище стали центральные улицы, отстроились нарядные жилые районы вокруг Хемстеда и Примроз-хилл. Появился первый трамвай, объявленный чудом наступающего электрического века. Его с явным недоброжелательством и опаской встретили многочисленные столичные извозчики и владельцы омнибусов.

Лондон не похож ни на одну столицу Европейского континента. Несмотря на то, что в его пределах, как и в любом другом главном городе государства, расположены биржи, парламент, рынки, молельни, немногие заводы, винные лавки и кварталы бедняков, он сохраняет свою неповторимость. Одна из особенностей Лондона – его чудовищное однообразие. Вест-Энд – фешенебельный район, включающий парки, Дворец королевы, нарядные магазины, театры, напоминает города Европейского континента, но эта небольшая часть столицы совершенно затеряна среди бескрайнего однообразия.

Жилища английских миллионеров внешним видом почти не разнятся от домов всех тех, у кого есть средства на приобретение собственного дома. Два лишних этажа не меняют скромный фасад с большей частью занавешенными окнами.

Трудно представить себе, глядя на обыкновенную оправу этих домов-сундуков, действительную стоимость собранных в них сокровищ.

Чужеземцу нелегко свыкнуться с хмурым небом и необщительными, суровыми обитателями острова. Особенно трудно попервоначалу приходилось рейнландцам, привыкшим к безоблачной лазури, избытку солнца, веселым, легко вспыхивающим людям.

И все-таки Энгельс привык к Лондону и полюбил его, хотя, как сам говорил, был вынужден обуздать принесенную с континента жизненную энергию и понизил барометр жизнерадостности с 760 до 750 миллиметров, прежде чем сжился с местным укладом. Он убедился, что британцы прямодушнее, чем многие другие, а существование без полицейских придирок искупает некоторые неудобства быта.

В часы досуга он совершал долгие прогулки по городу с кем-нибудь из знакомых. Когда в Лондон летом 1885 года приехала писательница социал-демократка Минна Каутская, Энгельс нашел в ней интересного собеседника и выносливого попутчика в странствиях по столичным окраинам. Минне Каутской было 50 лет. Несмотря на возраст и хроническую болезнь, вынудившую ее некогда оставить театр, на сцене которого она достигла уже известности, писательница сохранила и стройную фигуру и моложавое лицо. Особенностью творчества Каутской была отвага, с которой она, вторгаясь в жизнь рабочего класса, ставила и пыталась разрешить больные вопросы социальных отношений. Именно это редкое свойство и привлекло к произведениям немецкой социалистки внимание Маркса и Энгельса и внушило им уважение к ее дарованию. Они считали книги Каутской не только талантливыми, но и весьма полезными для развивающегося социал-демократического движения.

Минна была умная, образованная женщина. Она могла бы показаться чересчур обыкновенной, так как чуждалась жеманства, оставаясь скромной и простой в обращении. Эти свойства по достоинству оценил Энгельс, который ненавидел всякое кривляние и заносчивость, считая, что они обязательно прикрывают пошлость, невежество и бездарность.

Писательница поделилась с Энгельсом тяготами своей профессии.

Путь женщины в литературе всегда тернист. Ей приходится преодолевать предубеждение, связанное с тысячелетиями неравенства, в мужчине она встречает жестокого и сильного конкурента.

Минна Каутская писала в своих романах о рабочих и крестьянах. Героями Минны оказались живые, деятельные люди, взывающие не к состраданию, а к борьбе. Обо всем этом шел разговор между писательницей и Энгельсом во время одной прогулки по окраинам столицы. День был умиротворяюще светел, и дымка, нежная, как Млечный Путь, затянула небо.

Спустившись с Хайгейтских холмов, Энгельс и Каутская пришли на Мейтленд-парк-род, к дому, где жил и умер Маркс, и в молчании постояли перед серыми стенами. Всю обратную дорогу Минна настойчиво расспрашивала Энгельса о его друге. А Фридрих, как всегда, когда речь шла о Марксе, охотно вспоминал их общее прошлое.

Вскоре Каутская вернулась в Вену, откуда прислала Энгельсу свой новый роман «Старые и новые».

Отвечая Каутской, Энгельс писал:

«Я ни в коем случае не противник тенденциозной поэзии как таковой. Отец трагедии Эсхил и отец комедии Аристофан были оба ярко выраженными тенденциозными поэтами, точно так же и Данте и Сервантес, а главное достоинство «Коварства и любви» Шиллера состоит в том, что это – первая немецкая политически тенденциозная драма. Современные русские и норвежские писатели, которые пишут превосходные романы, все тенденциозны. Но я думаю, что тенденция должна сама по себе вытекать из обстановки и действия, ее не следует особо подчеркивать, и писатель не обязан преподносить читателю в готовом виде будущее историческое разрешение изображаемых им общественных конфликтов… Вы доказали, что умеете относиться к своим героям с той тонкой иронией, которая свидетельствует о власти писателя над своим творением».