Текст книги "Маркс и Энгельс"

Автор книги: Галина Серебрякова

Карл припомнил воззвание Вейтлинга. Не там ли, не в стане ли рабочих те люди, которых ему так не хватает? Об этом надо было подумать. Он покуда не хотел дать себя увлечь соблазну крайностей.

Карл с трудом оторвался от обступивших его мыслей. Пора в редакцию.

По крутой лестнице, грязной и узкой, редактор взбирался на верхний этаж.

В его кабинете, низкой и неуклюжей комнате со сводчатым потолком, с утра уже сутолока и шум. Доктор Опленгейм либо Юнг, а иногда представитель акционеров сидят на глубоком подоконнике. Цензор Сен-Поль, элегантнейший молодой человек с превосходными бакенбардами, ежедневно завиваемыми, выправка и отменные манеры которого говорят о долгой военной школе, осторожно шагает из угла в угол. Он старается не испачкать щеголеватого костюма, но дурно оштукатуренные стены бессовестно марают длиннополый сюртук.

– Доброго здоровья, лейтенант, – входя, поздоровался с цензором Маркс. – Надеюсь, Гегель и наши комментарии к его учению еще не отняли у прусской короны ее лучшее украшение? Удалось ли вам подебоширить вчера в кабачке на Новом рынке?

– Ваш ум и характер, господин Маркс, знаете сами, покорили меня. Отдаю должное вашему редакторскому гению… Вынужден сознаться, я не скучаю в Кёльне, тем более что вы не слишком балуете меня досугом. Но предупреждаю как друг, как поклонник, наконец, – газета того и гляди подведет вас всех своей небывалой дерзостью. Уловки не помогут… Однако благодарю вас за лестный отзыв, доктор Маркс.

Сен-Поль, фамильярно и многозначительно погрозив пальцем, наконец удалился.

– И у тебя хватает терпения развращать это солдатское бревно гегельянской философией, тратить время на этого палача и кутилу! – сказал Оппенгейм.

– Сен-Поль – продукт наших уродливых нравов, подлинное творение цензурного управления, и к тому же не худшее, поверь. Достаточно сравнить его с послушным дураком фон Герляхом, который обнюхивает газету, как голодный боров. Нелегко иметь дело с этой подлой породой шпионов. С каждым днем осада нашего бастиона усиливается. Цензурные придирки, министерские марания, иски, жалобы, ландтаги, вой акционеров с утра до ночи.

– Ты не на шутку раздражен, Карл.

– Еще бы! Если я остаюсь на своем посту, то только чтоб по мере сил помешать реакции в осуществлении ее замыслов. Наш разгром – победа реакционеров. Трудно все-таки сражаться иголками вместо штыков. Еще менее возможно для меня оказывать ради чего бы то ни было холопские услуги. Надоели лицемерие, глупость, грубость, изворачивание и словесное крохоборство даже ради свободы.

– Ого, Карл опять готовит нечто губительное! Что это будет? Статья о бедственном положении крестьян-виноделов? Предчувствую, он снова готов переменить веру.

– Нет, все это не то. Но я напоролся головой на гвоздь. Кто разрешит боевой конфликт эпохи – право и государство? Прощайте, друзья, гранки ждут меня! Я утопаю! Из Берлина снова бочка воды – три статьи от Мейена. Что ей слово, то мыльный пузырь!

Кабинет редактора опустел. Мальчонка в клетчатых брючках приволок мешок с корреспонденцией.

Маркс потрепал сбившиеся тонкие льняные волосы и, покуда курьер разгружал свою ношу, из куска бумаги соорудил ему в подарок стрелу и кораблик.

Старик наборщик принес кипу свежих, пахнущих сосной гранок. Но недолго доктор Маркс смог заниматься чтением и правкой номера.

Без стука отворилась дверь. Вошел молодой человек, весьма тщательно одетый, с дорогой тростью и высокой модной шляпой в руке. Глаза его дружелюбно улыбались. Широким добрым жестом он протянул Карлу большую руку.

– Я давно ждал этой встречи. Моя фамилия – Энгельс. По пути в Англию заехал к вам.

Маркс, привстав, указал ему на стул. Энгельс… Он знал это имя.

– Я приехал в Берлин после вашего отъезда и наслышался там немало о неукротимом докторе Марксе. Вас чтят в нашем «Кружке свободы». Да и в ресторане Гиппеля память о «черном Карле» прочна и незыблема.

– В мое время еще не было «Кружка свободы», – сухо поправил Карл.

Глаза Энгельса посерели, и разгладилась переносица. Он насторожился.

– Мейен, – ответил он без прежнего радушия в голосе, – поручил мне выразить недоумение и даже недовольство поведением редакции газеты в отношении берлинских сотрудников.

– Вот как! – вспылил мгновенно Карл. – Узнаю Мейена! – Он насмешливо сощурил глаза.

– Я совершенно не согласен с вашей оценкой членов кружка! – гневно заявил Энгельс, взял свою трость и нетерпеливо помахал ею.

– Вы едете в Англию? – переменил тему разговора Маркс. – Мы бы очень хотели получить от вас подробные сообщения о происходящем в стране, о рабочих волнениях, о новых измышлениях парламентских кретинов. Преинтересный остров! Не правда ли? Значит, договорились?

Глаза Энгельса слегка подобрели.

– Охотно. Я ваш сотрудник. До свидания, доктор Маркс.

– Счастливого пути, господин Энгельс.

«Так вот он какой, неистовый трирец, надменный, злой. Нет, нам с ним не по пути…» – в крайнем, необъяснимом раздражении думал Фридрих, спускаясь по лестнице. Не зная, как поправить разом испортившееся настроение и погасить досаду, он согнул дорогую отцовскую трость с такой силой, что, хрустнув, она сломалась надвое.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Была поздняя осень 1820 года. Давно облетели листья могучих деревьев вдоль дорог в долине реки Вуппер. Унылыми и темными стали луга. В парках Бармена и Эльберфельда – двух городков, расположенных вблизи друг от друга, – ветер гнал ломкие, хрустящие листья. Приближалась зима. Узкие трубы над готическими крышами выбрасывали угольный перегар. Дули холодные ветры, но снег еще не выпал.

28 ноября в Бармене госпожа Элиза Франциска Энгельс, жена богатого фабриканта, родила сына.

Появление первенца особенно обрадовало отца – сурового, энергичного человека, деспотически управлявшего не только своими предприятиями, но и всей семьей. Он мечтал о наследнике, продолжателе фирмы «Энгельс». С тем большим жаром благодарил он бога, в которого фанатически верил.

Мальчика крестили и нарекли Фридрихом. Его прадед Иоганн Гаспар Энгельс был крестьянином. Во второй половине XVIII века он основал небольшую прядильную и кружевную мастерские, которые вскоре превратились в крупную мануфактуру. Отец Фридриха унаследовал уже большую фабрику, имевшую филиалы в Энгельскирхене и Манчестере. Он построил новую бумагопрядильню, женился на дочери профессора ван Хаара и поселился в Бармене. Когда Фридрих подрос, дед ван Хаар стал давать ему уроки, увлеченно толкуя апокалипсис и весьма поэтично рассказывая греческие героические мифы о Тезее, Геркулесе, аргонавтах и золотом руне.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс были земляками и почти что сверстниками: разница в их летах составляла всего два года. Оба они родились и выросли в Рейнской провинции Пруссии, на юго-западе Германии, вблизи берегов могучего Рейна, третьей по величине реки в Европе после Волги и Дуная. Меньше чем двести километров отделяют Бармен от Трира. Хотя родина Энгельса с ее двадцатью тысячами жителей, садами при домах и лугами была тогда таким же маленьким местечком, как и Трир, тем не менее городам в долине реки Вуппер предстояло вскоре стать немецким Манчестером.

В семье Маркса поклонялись веку просветительства и дети воспитывались в духе свободомыслия; в родительском доме Энгельса господствовали религиозные предрассудки, почитание короля, отцовский деспотизм. Чтобы прийти к либеральным воззрениям в религии и политической жизни, Фридрих должен был выдержать в годы ученичества и в юношеском возрасте тяжелую и упорную борьбу с ханжеством и мистикой, с преклонением пред незыблемостью сомнительных авторитетов, устарелыми традициями, которые преобладали в среде барменских фабрикантов.

Если юстиции советник Генрих Маркс, отец Карла, и его сын гимназист придерживались единых политических взглядов, то для Фридриха политические сомнения и протест возникли сперва в собственной семье. С годами они переросли в серьезный разлад между отцом и сыном, в разномыслие, которому суждено было обостряться и кончиться только вместе со смертью Энгельса-старшего.

Фридрих родился в годы раннего капитализма, когда бережливость, строгий и скаредный образ жизни были единственным источником расширения оборотного капитала, и таким образом экономическая необходимость выступала в виде богомольной пуританской добродетели.

Отец Фридриха был не самым фанатичным человеком среди церковников и реакционеров. Отдавая должное коммерции, он не позволял тупой религиозности целиком опутать себя. Он не считал искусство смертным грехом, оскорбляющим бога, как это утверждали люди его сословия, увлекался музыкой, играл на виолончели, флейте и устраивал домашние концерты.

От детей своих Энгельс-старший тем не менее требовал беспрекословного повиновения себе и лютеранской церкви, заставлял зубрить молитвы, петь псалмы и учиться тому, что было необходимо для приумножения состояния.

Матери Фридриха было чуждо лицемерие, она обладала чувством юмора, умела радоваться жизни, любила стихи Гёте, книги которого благочестивые буржуа не допускали в свои дома. Однако он особенно любил мать, слабохарактерную, впечатлительную женщину, которая не могла никогда ни в чем противостоять воле деспотического мужа.

Семья Энгельса, в которой подрастало, кроме Фридриха, еще семеро детей, жила в просторном доме, окруженном большим садом. В «Письмах из Вупперталя» есть рассказ о Бармене того времени, когда Фридрих был еще школяром и когда городок этот сохранял черты большой деревни. Легкие очертания тесно громоздящихся гор над прозрачным Вуппером, с пестрой сменой лесов, лугов и садов, среди которых повсюду выглядывали красные крыши, делали местность привлекательной. За городом начиналась мощеная дорога, дома из серого шифера теснились друг к другу; однако здесь было гораздо больше разнообразия, чем в Эльберфельде: то свежие лужайки – белильни, то полоска реки, то ряд садов, примыкавших к улице, нарушали монотонность картины.

– Фридрих был здоровым, краснощеким, весьма сообразительным, любознательным и живым ребенком.

С детских лет Фридрих видел чудовищные противоречия в Вуппертале. Богатство и нищета, изнурительный труд и полное безделье поражали детский ум. Позднее он переименовал Вупперталь в «Мукерталь» («Ханжеская долина» или «Долина святош»). Пьянство и религиозное неистовство, библия и пиво – вот «пища для души» жителей Бармена.

Сначала Фридрих посещал реальное училище в родном городе, где преподаватели отличались тем же непреодолимым благочестием, что и в его родительском доме. И тем не менее здесь он получил основательные познания в физике, химии, французском языке. Четырнадцати лет Фридрих был отправлен в гимназию Эльберфельда, считавшуюся одной из лучших во всей Пруссии.

Юноша проявил необыкновенные способности к наукам. В выпускном свидетельстве особо отмечалось, что Фридрих Энгельс приобрел прочные знания в латинском, греческом и французском языках.

«…во время своего пребывания в старшем классе, – говорится в аттестате Фридриха, – отличался весьма хорошим поведением, а именно обращал на себя внимание своих учителей скромностью, искренностью и сердечностью и, при хороших способностях, обнаружил похвальное стремление получить как можно более обширное научное образование…» Не менее одарен был Фрддрих в искусстве слагать стихи, рисовать карикатуры, пейзажи. Физически закаленный и сильный, он отлично фехтовал, ездил верхом, плавал.

Большое влияние на молодого гимназиста имел доктор Клаузен – преподаватель литературы и истории. Он прививал своим ученикам вкус к поэзии, учил свободомыслию в науке, ему были чужды пиетизм и филистерство. Получившему хорошее образование, талантливому и пытливому юноше постепенно открывались и лицемерие буржуа, и беззащитность и нищета рабочих, и противоречия между божественными заповедями и делами богатых. Домочадцы семьи Энгельсов рассказывали, что однажды Фридрих, взяв в руки зажженный фонарь, ходил среди бела дня по двору и по всем комнатам, разыскивая Человека, подобно тому, как это сделал когда-то в древности греческий философ Диоген. Острый ум и самостоятельность мышления Фридриха пугали отца, и он с негодованием и тревогой наблюдал за сыном. Фридриху минуло 15 лет, когда глава семьи и фирмы «Энгельс и Эрмен» пожаловался на него жене, уехавшей к больному отцу:

«Фридрих принес на прошлой неделе неважные отметки. Внешне, как ты знаешь, он стал воспитаннее, но, несмотря на прежние строгие внушения, он даже из страха наказания совсем не научился безусловному повиновению. Так, сегодня я опять был огорчен, найдя в его письменном столе скверную книжку из библиотеки, рыцарскую повесть тринадцатого века. Удивительная беззаботность, с какой он держит в своем шкафу подобные книжки. Да хранит бог его сердце, но мне часто бывает страшно за этого в общем прекрасного малого… Д-р Ханчке (директор эльберфельдской гимназии) пишет мне, что ему предложили взять на дом двух пансионеров, но что он отклонит это, если мы согласимся оставить у него Фридриха дольше чем на осень; что Фридрих постоянно нуждается в присмотре, что длинная дорога может помещать его занятиям и т. д. Я ему сейчас же ответил, что я ему очень благодарен… и прошу его оставить у себя Фридриха дольше; денег мы ради блага ребенка не пожалеем, а Фридрих такой своенравный, живой мальчик, что замкнутый образ жизни, – который приучит его к самостоятельности, для него самое лучшее. Еще раз прошу бога, чтобы он взял мальчика под свое покровительство и чтобы сердце его не испортилось. До сих пор у него проявляется тревожащее отсутствие мыслей и характера при его других, в общем отрадных качествах».

Опасения за будущее сына, возникшие у Энгельса-отца еще раньше, чем у Генриха Маркса, отца Карла, были вполне обоснованными.

Если Карл Маркс, вырастая в прогрессивной буржуазной семье, естественно и сразу приобщился к политической жизни и либерально-демократическому движению, то Фридрих при доброте его сердца и мягкости характера, оставаясь верующим я отличаясь гуманностью натуры, был захвачен больше вопросами социального неравенства и лишь значительно позже стал заниматься политикой. Его еще неясные стремления к добру и свободе проявлялись и в стихах.

Фридриха волнуют легендарные я литературные образы борцов со злом: Вильгельма Телля, Зигфрида, Фауста, Дон-Кихота.

Шестнадцатилетний Энгельс писал:

 
Предо мной смутно встает вдалеке
Иная прекрасная картина,
Точно сквозь облака звезды
Светят нежно и кротко.
Они приближаются – я узнаю
Уже их образы,
Я вижу Телля, стрелка,
Зигфрида, сражающего дракона,
Ко мне приближается упрямый Фауст,
Выступает вперед Ахиллес,
Буйон, благородный витязь,
Со свитой своих рыцарей.
Приближается также, – не смейтесь, братья, —
Герой Дон-Кихот…
 

Сочувствие к страданиям рабочих – наиболее характерная черта юноши Энгельса. Он подрастал в годы, когда труженики не были защищены никакими законами, не имели еще своих профессиональных организаций, полностью зависели от произвола хозяев и нещадно угнетались. Работали от зари до зари не только взрослые, но и дети, начиная с шестилетнего возраста. Появление машин позволило владельцам фабрик вовлечь в сферу производства множество женщин. Машины вызвали снижение заработной платы, удлинение рабочего дня, жизнь трудящихся была каторжной. Пьянство среди мастеровых стало социальным бедствием. Сын фабриканта видел, какой ценой создаются богатства, он возненавидел угнетателей, утешавших своих добровольных рабов надеждами на райские радости в загробной жизни. Жестокость религии поразила Фридриха и в конце концов, несколько позже, привела его к атеизму.

Фридрих готовился после окончания гимназии посвятить себя изучению права, но в 1837 году отец заставил его покинуть школу всего за год до выпускных экзаменов. Энгельс-старший готовил себе помощника и хотел сделать из Фридриха опытного коммерсанта.

«Нижеподписавшийся расстается с любимым учеником, – писал директор эльберфельдской гимназии доктор И. К. Л. Ханчке в выпускном свидетельстве Фридриха, – который был особенно близок ему благодаря семейным отношениям и который старался отличаться в этом положении религиозностью, чистотою сердца, благонравием и другими привлекательными свойствами, при воспоследовавшем в конце учебного года… переходе к промышленной деятельности, которую ему пришлось избрать как профессию вместо прежде намеченных учебных занятий, с наилучшими благословениями…»

Фридрих вынужден был заняться коммерцией, ставшей его мукой на несколько десятилетий. Лишь к 1870 году, почти тридцать пять лет спустя, он смог освободиться от «проклятой коммерции».

После года работы в конторе отца Фридрих был отправлен для изучения всех тонкостей коммерческой жизни в Бремен, второй по величине после Гамбурга торговый порт в Германии.

В большом ганзейском городе, расположенном у устья Везера на Северном море, Фридрих жил по воле своего отца в доме Георга Тревирануса, главного пастора церкви святого Мартина, а коммерческую науку осваивал в конторе Генриха Лейпольда, саксонского консула и владельца крупного экспортного предприятия.

Фридрих был веселым, сильным юношей. Он увлекался верховой ездой, пересекал вплавь широкий Везер. Он высмеивал тех, кто «…подобно бешеной собаке, боится холодной воды, кутается в три-четыре одеяния при малейшем морозе…». По вечерам он занимался музыкой, сочинял хоралы и участвовал в певческом кружке. И всегда нещадно бранил филистеров, а в знак протеста против них отпустил усы.

Дождавшись воскресенья, Фридрих уже на рассвете седлает коня, с завидной легкостью и ловкостью прыгает в седло и скачет за город, навстречу ветру. На одной прогулке он несколько раз попадал под ливень, четыре раза вымок до нитки, но каждый раз одежда на нем быстро просыхала «от избытка внутреннего жара», как он шутил, подражая Мюнхгаузену, в письме к родителям.

В благочестивом пасторском доме живой, хорошо воспитанный, жизнерадостный Фридрих вскоре стал как бы членом семьи. Пасторша прибегала к его помощи, когда надо было заколоть свинью или переставить в доме мебель; весной во время разлива Везера он замуровывал окна подвалов. Пастор относился к Фридриху как к родному сыну. Осенью он иногда приглашал юношу в свой винный погребок, чтобы поделиться с ним опытом дегустации. Пасторша и ее дочь вышивали Фридриху кошельки и кисеты черно-красно-золотыми нитками – эти цвета символизировали единую Германию.

Бремен стал для Фридриха тем же, чем для Маркса Берлин. Юноша оказался в большом городе, стоявшем на перекрещении многих морских путей. Он очень много, хотя и беспорядочно, читал, размышлял, пытаясь разрешить трудные литературные, религиозные, политические вопросы. Не только иностранные газеты, но и запрещенные книги, которые контрабандой доставляли бременские книготорговцы, позволили Фридриху сделать первые шаги к самостоятельному научному мышлению. Его внимание привлекает литературная группа «Молодая Германия», издававшая в Гамбурге журнал «Германский телеграф». Во главе младогерманцев стоял известный немецкий писатель К. Гуцков.

Литераторов этого течения Фридрих одно время высоко ценил, считал, что они отражают «идею века». Вдохновителями «Молодой Германии» были вначале Гейне и Бёрне. Молодой начинающий писатель Энгельс разделял политические воззрения Бёрне, которые сводились к требованиям свободы, равенства, народной независимости, республики. В начале литературной деятельности Энгельсу казалось, что он нашел в младогерманском течении выразителей современных идей. Вот что писал Фридрих в апреле 1839 года Ф. Греберу об истории возникновения «Молодой Германии».

«И вдруг – раскаты грома июльской революции, самого прекрасного со времени освободительной войны проявления народной воли. Умирает Гёте, Тик все более дряхлеет… Гейне и Бернс были уже законченными характерами до июльской революции, но только теперь они приобретают значение, и на них опирается новое поколение, умеющее использовать литературу и жизнь всех народов; впереди всех Гуцков… Винбарг придумал для этой литературной пятерки… название: «Молодая Германия»… Благодаря этому содружеству цели «Молодой Германии» вырисовались отчетливее и «идеи времени» осознали себя в ней. Эти идеи века… не представляют чего-то демагогического или антихристианского, как их клеветнически изображали; они основываются на естественном праве каждого человека… Так, к этим идеям относится прежде всего участие народа в управлении государством, следовательно, конституция; далее, эмансипация евреев, уничтожение всякого религиозного принуждения, всякой родовой аристократии и т. д. Кто может иметь что-нибудь против этого?..

Кроме «Молодой Германии», у нас мало чего активного…

…Следовательно, я должен стать младогерманцем, или, скорее, я уж таков душой и телом. По ночам я не могу спать от всех этих идей века…»

Однако в этом же письме другу Энгельс, как бы предчувствуя недолговечность своего союза с младогерманцами, спешит добавить, что разделяет не все откровения младогерманцев, ибо многие их идеи уже устарели.

И действительно, представители молодой литературы, которых в общем-то было совсем немного (никто из них, кроме Гейне и Бёрне, не оставил заметного следа), к концу 30-х годов вовсе отошли от политики. Энгельс не нашел в них руководителей и вдохновителей боевой деятельности. «Молодая Германия» была лишь небольшим эпизодом в жизни Энгельса. Он вскоре разглядел в литераторах «Молодой Германии» их индивидуализм, их склонность к самовозвеличению, осудил вздорность их претензий, их убежденность в том, что гений имеет право на произвол, а особенно упрекал их за филистерскую умеренность и борьбу с «крайностями», за проповедь «золотой середины» – как будто может быть что-нибудь общее между монархией и республикой, между революцией и контрреволюцией.

Энгельс высоко ценил Бёрне за его «Парижские письма», за республиканские взгляды и призывы к активным выступлениям против монархии. Он считал Бёрне верховным жрецом прекрасной богини – свободы.

Оценивая писателей-современников, Энгельс говорил, что Бёрне отличает превосходный стиль, Гейне пишет ослепительно, Винбарг, Гуцков, Кюне – тепло, метко, живописно. Лаубе и Мундт подражают Гейне, Гёте, Бёрне. «Наиболее разумным» среди младогерманцев он считает Гуцкова. Но это был в основном просветитель, его выступления против монархии были подобны ударам ватного кулака в железную грудь. Его заслуга, однако, была в том, что он сумел привлечь в свой журнал многих молодых талантливых авторов. К нему-то и обратился Энгельс со своим первым разоблачительным произведением, предложил ему свой первый литературный опыт – «Письма из Вупперталя».

Гуцков не только напечатал публицистическую работу Энгельса (в трех номерах), но и предложил постоянно сотрудничать в журнале: он сразу почувствовал, что имеет дело с своеобразным, сильным талантом.

В «Письмах из Вупперталя» сын фабриканта обрисовал истинное положение хозяев и рабочих. Ярость прорывалась сквозь каждую строчку написанных им очерков. Фридрих Энгельс выступал как страстный революционный демократ. Он громил сословный строй и предсказывал, что гнев обездоленного народа обрушится на дворянское сословие и опирающуюся на это сословие монархию.

Вызов был брошен!

Статьи, скрытые от родных псевдонимом «Фридрих Освальд», пугали его друзей школьной поры – Фридриха и Вильгельма Герберов – сыновей пастора, от которых Энгельс никогда не скрывал своих воззрений.

«Письма из Вупперталя» – замечательный документ эпохи. Книга полна увлекательных подробностей из жизни и быта различных слоев, групп, целых классов промышленного центра Германии в период возникновения пролетариата. Для читателей того времени «Письма из Вупперталя» были подлинным откровением, литературной и научной сенсацией: впервые не просто критиковался заскорузлый мистицизм, но раскрывалась социальная сущность религии, в них открыто рассказывалось о том, как фабриканты пользуются верой для усиления эксплуатации рабочих.

«Работа в низких помещениях, где люди вдыхают больше угольного чада и пыли, чем кислорода, – рассказывал Энгельс, – и в большинстве случаев начиная уже с шестилетнего возраста, – прямо предназначена для того, чтобы лишить их всякой силы и жизнерадостности.

…Из пяти человек трое умирают от чахотки, и причина всему – пьянство. Все это, однако, не приняло бы таких ужасающих размеров, если бы не безобразное хозяйничанье владельцев фабрик и если бы мистицизм не был таким, каков он есть, и не угрожал распространиться еще больше. Среди низших классов господствует ужасная нищета, особенно среди фабричных рабочих в Вуппертале… Но у богатых фабрикантов эластичная совесть, и оттого, что зачахнет одним ребенком больше или меньше, душа пиетиста еще не попадет в ад, тем более если эта душа каждое воскресенье по два раза бывает в церкви».

В конце книги Фридрих не забыл сказать несколько слов в шутливом тоне и о себе:

«В заключение я должен упомянуть еще об одном остроумном молодом человеке, который рассудил, что раз Фрейлиграт может быть одновременно приказчиком и поэтом, то почему бы и ему не быть тем же. Вероятно, в скором времени немецкая литература обогатится несколькими его новеллами, которые не уступают лучшим из существующих; единственные недостатки, которые можно им поставить в укор, это избитость фабулы, непродуманность замысла и небрежность стиля».

«Письма из Вупперталя» вызвали переполох, «адскую суматоху» в Бармене и Эльберфельде. Журнал был расхватан мгновенно: все были возбуждены необычно резкой, разоблачительной критикой. Вкривь и вкось толковали об авторе, подозревали Фрейлиграта и других литераторов, но в конечном счете виновник столь дерзкого писания так и не был обнаружен.

Больше всего влекла юного Фридриха поэтическая стезя, он, как и молодой Маркс, много времени посвящал сочинению стихов, находя в этом отдохновение от тяготившей его филистерской обстановки. Энгельс читал свои стихи еще в литературном кружке в Эльберфельде. Он увлекался немецким фольклором, его произведения были посвящены героям немецкого эпоса. Он написал также повесть о мужественной борьбе греческих корсаров с турками за свободу своей страны.

Взгляды Энгельса на литературу сложились под влиянием всемирно известных немецких поэтов и писателей – Гёте, Шиллера, Лессинга, Клопштока, Уланда, Тика.

Полюбились ему немецкие народные книги: «Уленшпигель», «Поп с Каленберга», «Семеро швабов», «Простаки», «Соломон и Морельф». Их поэтичность, естественность, остроумие, добродушный юмор, комизм и язвительность поднимали эти произведения, по мнению Энгельса, порой выше современных сочинений. Он настолько увлекся народной поэзией, что, живя в Бремене, намеревался, отбросив все другие литературные начинания, засесть за книгу под названием «Сказочная новелла», главными героями которой мечтал сделать Фауста и Яна Гуса.

«В моей груди постоянное брожение и кипение, – писал он Вильгельму Греберу, – в моей порой нетрезвой голове непрерывное горение; я томлюсь в поисках великой мысли, которая очистит от мути то, что бродит в моей душе, и превратит жар в яркое пламя…» Далее Фридрих развертывает целую программу своей литературной работы: предстоит написать подлинную вторую часть «Фауста», где герой книги приносит себя в жертву ради блага человечества. «Вот «Фауст», вот «Вечный жид», вот «Дикий охотник» – три типа предчувствуемой свободы духа, которые легко можно связать друг с другом и соединить с Яном Гусом. Какой здесь для меня поэтический фон, на котором самовольно распоряжаются эти три демона!»

Неясные еще самому Энгельсу стремления к свободе толкнули его на поиски идеального героя в немецком прошлом.

Образцом несокрушимой энергии казался ему Зигфрид из «Песни о Нибелунгах». Стихи о неуязвимом Зигфриде, который с бурным ликованием покидает замок отца, торопясь навстречу своей судьбе, как нельзя лучше передают настроения самого Энгельса. Подобно горному потоку, Зигфрид сметает на своем пути все преграды.

 
…Когда поток стремится с гор,
Один, шумя, победоносный,
Пред ним со стоном гнутся сосны,
Он сам выходит на простор:
Так, уподобившись потоку,
Я сам пробью себе дорогу!
 

Энгельс написал статью для «Телеграфа» под названием «Родина Зигфрида», в которой, как и в «Письмах из Вупперталя», критически оценивал существующее положение в родной стране:

«…вечные колебания, филистерский страх перед новым делом глубоко ненавистны нашей душе. Мы хотим на волю, в широкий мир, мы хотим опрокинуть границы рассудительности и добиваться венца жизни, дела… нас сажают в тюрьмы, называемые школами… и если нам удается избавиться от дисциплины, то мы попадаем в руки богини нашего столетия, полиции. Полиция следит за мыслью, разговором, ходьбой, ездой верхом и в экипаже… Нам оставили только тень дела, рапиру вместо меча; а что – значит все искусство фехтования, когда держишь в руках рапиру, а не меч?»

Не очень усердствуя в должности торгового служащего, Фридрих в свободное время, как и в Эльберфельде, продолжал писать стихи, но постепенно терял веру в свою поэтическую звезду. Знакомство с письмами Гёте к молодым поэтам сыграло здесь не последнюю роль. Как и Марксу, Энгельсу не суждено было стать большим поэтом. Но Маркс значительно раньше, еще в студенческие годы, расстался с рифмами.

Жизнь Фридриха в Бремене несколько напоминала студенческие дни Маркса в Бонне. Но за этим внешним бурным времяпрепровождением обоих молодых людей таилась скрытая внутренняя борьба, нарастала потребность осознать собственное «я», выявить те силы, которые одни способны были направить их к свободному дальнейшему развитию. В бременской буржуазии Энгельс очень скоро распознал все тот же, что и в Вуппертале, дух елейного лицемерия, боголепия, крайне враждебного отношения к просвещению и науке.

«Недаром называют Бармен и Эльберфельд обскурантистскими и мистическими городами, – писал Энгельс 19 февраля 1839 года своему школьному другу Ф. Греберу, – у Бремена та же репутация, и он имеет большое сходство с ними; филистерство, соединенное с религиозным фанатизмом, к чему в Бремене еще присоединяется гнусная конституция, препятствует всякому подъему духа…»

Наиболее тяжело дались Фридриху разочарование в религии и разрыв с ней. Это был сложный мучительный процесс, так как «вуппертальская вера», внушенная родителями, школой, церковью, давила на юношу могучим прессом христианства. В посланиях к товарищам Энгельс сам писал, что «был воспитан в крайностях ортодоксии и пиетизма», что в церкви, в школе и дома ему всегда внушали самую слепую, безусловную веру в библию и «соответствие между учением библии и учением церкви».