Текст книги "Любовь не по правилам (СИ)"
Автор книги: Галина Гонкур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
В дорогу своим девочкам Иван Николаевич собрал сальца домашнего, два десятка яичек – не магазинные, домашние, каждое с кулак! – пару бутылок отличного, первостатейного коробчевского самогона, слава о котором ходила нереальная по всей области. Хотел еще масла положить подсолнечного, местного, ручного отжима, духовитого – непривычного человека с ног валит! – но тут взбунтовалась Геля
Она с самого начала настаивала не позориться с деревенскими дарами (мама с папой не знали, что она представилась жениху не только жительницей большого города, но и дочерью музыканта и журналистки – с салом и яичками это монтировалось слабовато), предлагала взять в подарок будущей столичной родне что-то по приличнее: чеканку местного мастера Зеленова «Пушкин и Дельвиг в лицее» (на которой Александр Сергеевич и Антон Антонович были похожи как родные братья), сувенирные глиняные колокольчики с надписью «Привет из Коробчевска» или, на худой случай, пуховые вязаные подследники производства местных мастериц. Но была поднята на смех родителями, отстранена от сборов и вынуждена была смириться с их выбором подарков.
Всю дорогу на верхней полке – мать хотела положить ее на нижней, но дочь категорически отказалась – Геля грызла ногти на нервной почве и пыталась составить сценарий встречи таким образом, чтобы затея дала правильный результат, и, в то же время, мать не раскусила ее секрет: никакой ей Гена не жених. Он даже адрес ей свой перед расставанием не дал и, судя по некоторым признакам, не собирался с ней еще раз встречаться, хотя Геля всячески намекала на возможность дальнейшего поддержания отношений. Они провели последнюю ночь вместе, она пришла провожать его на вокзал, а поезд, оказывается, ушел на час раньше времени, названного Геннадием. Там, в туалете, она видела вложенные в паспорт билеты в Москву, но вчитываться в цифры не стала, не думала, что это может понадобиться, – вот и погорела на этом. Она пыталась позвонить на оставленный им номер мобильного, но в нем не хватало одной цифры. В сочетании с неправильным временем отхода поезда это довольно недвусмысленно наводило на определенные выводы.
Ситуация была неприятная, можно даже сказать, оскорбительная, но Геля давно научилась договариваться сама с собой. Она списала эти обстоятельства на Генину забывчивость и предотъездную спешку. Может, не случись беременности, она бы и забыла об этом своем приморском приключении. Но теперь дело было другое. Геля восприняла всё случившееся как шанс, выигрышный лотерейный билет, благодаря которому Москва из чего-то эфемерного, нереального могла стать её городом, пустить ее к себе под бок – а уж она-то, Ангелина, не растеряется!
Дорога оказалась очень тяжелой. Гелю посетил ранний токсикоз, ее всю дорогу мучили запахи – туалета в плацкартном вагоне, который вез их с матерью до Павелецкого вокзала, носков соседа по купе, яиц и курицы, которые мать достала из сумки, не успел поезд тронуться, резких духов проводницы. Москва оглушила их шумом, толкотней метро и гигантскими размерами улиц. Поэтому к улице Красных Конструкторов и 33 дому по этой улице они добрались совершенно измученными.
У двери 166й квартиры Геля быстренько собралась с духом, пока мать жала на дверной звонок. Надо было бы взять ситуацию в свои руки, иначе не избежать позора, промелькнуло у неё в голове.
Дверь открыл мужчина в майке-алкоголичке с застиранным олимпийским мишкой на аккуратном, клинышком, животе, и трениках с вытянутыми коленями – всероссийский домашний костюм мужчины средних лет. В руке у него был бутерброд с колбасой. Открыв дверь, он вопросительно уставился на незнакомок.
– Чтож ты, сват, так легкомысленно дверь открываешь, – начала в лоб знакомство Антонина Леонидовна. – В наше время осторожнее надо быть, мало ли, вдруг мошенники какие или вообще – воры.
Мужик обалдело молчал, забыв не только откусывать от бутерброда, но и дожевать уже откушенное.
– Пройти-то можно, или как? – продолжая наступление, перешла на следующий этап Антонина.
Мужчина попытался заговорить, совершенно забыв о хлебе с колбасой во рту. Крошки полетели изо рта, голос, пройдя через пищевой фильтр, напоминал что-то звериное, замученное. Быстро дожевав и проглотив, он попробовал еще раз:
– А вы, собственно, кто?
Коробчевский десант, не встретив существенного отпора, вдвинулся в коридор.
– Сват, так есть, как ты, нельзя – много воздуха с пищей в желудок попадает, вредно очень, – решила сразу проявить себя полезным и образованным человеком Антонина. – Обязательно запивать надо. И тщательно пережевывать.
– Я не сват, меня Артуром зовут, – решил внести ясность мужчина.
– Ух ты, редкое имечко. Знавала я одного Артура. Пастухом у нас в колхозе был, при ферме. Его звали у нас «Артур – восемь дур», в смысле, кроме него на ферме еще 8 доярок работало, – ударилась в воспоминания о былом Антонина Леонидовна. – Потом перестройка, ускорение, туда-сюда – короче, совхоз так ускорился, что развалился. А Артур куда-то на заработки подался, уехал и с концами.
Артур Борисович неожиданно для себя начал икать – то ли и вправду от сухомятки воздуху наглотался, то ли впечатлился историей про тезку-пастуха.
Антонина и тут не растерялась. У них, в Коробчевске, был действенный метод для остановки икоты – испугать икающего. Она было хотела начать сразу пугать будущего свата, но застеснялась – кто их, москвичей, знает, поймет ли правильно. Решила сначала предупредить.
– Не бойся. Я тебя сейчас пугать буду. Икота враз пройдет, – пообещала она Артуру. – Я фельдшер, я точно знаю как надо.
Набрала воздуху в грудь и резко, с выпадом вперед на правую ногу, гавкнула на страдальца.
Артур хоть и был мужчиной не робкого десятка, но струхнул. Попятился назад, в комнату. Икота, кстати, прошла: коробчевский фирменный метод прекрасно работал и в столице. Тем не менее, он решил призвать на помощь жену.
– Свет, а Свет! – позвал он. – Иди сюда, к нам тут, это… Из поликлиники пришли.
И с чувством выполненного долга вернулся в комнату, к телевизору, где ждал его остывающий чай – остатки бутерброда и впрямь стоило запить.
У Светы на кухне что-то аппетитно шкворчало, поэтому с ответом на призыв мужа она немного запоздала. Когда она появился в коридоре, Антонина Леонидовна и Геля уже разделись, разулись и стояли рядышком, прижавшись друг к другу от волнения, и протягивая вперед привезенные дары.
– Что это такое? – обалдело поинтересовалась хозяйка. – Вы кто?
– Это сало и яйца, – послушно откликнулась Геля.
– Это самогонка, наша, на весь Коробчевск наилучшая, – не упустила случаем погордиться Антонина.
– Мы ничего не покупаем. Картошки вот если только ведро, а то идти в магазин неохота, – приняла гостей за торговцев вразнос Светлана. – Картошка есть у вас?
– Картошка дома, – не поняла вопроса Антонина. – У вас тут с картошкой, что ли плохо?
Вообще москвичи шизики, размышляла Геля. Как эта моя будущая свекровь себе представляет, путешествие с картошкой на своих двоих – это ж руки себе оборвать.
– Женщина, я вам русским языком говорю, картошку куплю – остальное мне не нужно, – постаралась завершить странный диалог хозяйка квартиры. – Выходим быстренько, у меня котлеты горят. Артур, выйди, помоги, они какие-то странные.
Геля решила, что пора ей вступить в переговорный процесс.
– Мама! – вскрикнула она с неожиданной слезой в голосе. – Вот мы и приехали.
Артур, снова подтянувшийся к интересным событиям в коридоре собственной квартиры, восхищенно ахнул:
– Прям как в «Жди меня!» Светка, когда ж ты успела-то? Мы ж со школы знакомы.
Геля и Светлана Эдуардовна молча боролись между собой: Геля пыталась обнять будущую свекровь, Светлана, безосновательно подозревая, что руки незнакомки тянутся к ее шее, отчаянно отбивалась. Артур Борисович стоял, смотрел заворожено, в налаживание контактов между женщинами не вмешивался – не мужское это дело.
На шум из дальней комнаты вышел Гена. Увидел Гелю, обалдел. Но вежливость проявил:
– О, привет! Какими судьбами.
Все замерли. Генина реплика ситуацию несколько изменила. Антонина, которая было бросилась спасать дочь, увидев будущего зятя, стала рассматривать его. Артур и Светлана переводили взгляд с сына на гостей и обратно. У Светланы в глазах забрезжила грусть – как мама взрослого сына и умная женщина, она первая начала соображать что случилось, складывая в голове Генино приветствие и выкрик «мама» от этой девицы. Артур был уже без бутерброда (вторую половину успел положить в рот), но опять с полным ртом – не до жевания тут, когда такие события.
Всё, в конце концов, разрешилось ко всеобщему удовлетворению, хотя удовольствия от беседы никто не получил. Как порядочные люди, Светлана и Артур готовы были принять Гелю в семью, раз так получилось. Да и Геннадий, под испепеляющим взглядом матери, признал интрижку и был готов жениться. Антонина радовалась, что всё прошло без скандала. Смущало только то, что любви особой между ее дочерью и этим парнем не наблюдалось. «Стерпится – слюбится», утешила себя она дежурным тезисом и перестала думать на эту тему.
Гелю терзали разноречивые чувства. С одной стороны, Москва – мечта на глазах превращалась в реальность. С другой – не так она себе представляла свое замужество, вовсе не так…
Свадьбу откладывать не стали. Погуляли скромно, человек на 30, в столовой радио-лампового завода, где трудился свежеиспечённый свекор. А вот ребеночка в этот раз не получилось – через три месяца после свадьбы Геля попала в больницу с кровотечением, ребенка сохранить не удалось. Но дело уже было сделано, не разводиться же теперь из-за этого, столько в свадьбу денег вбухано было! Тем более, что за это время много событий произошло: умерла бабушка, мать Артура, оставив в наследство 3хкомнатную квартиру в районе Ботанического сада. И молодых уже успели переселить туда, чтобы не делить одну кухню на двух хозяек. А ребеночка они потом родили, даже двух.
часть 5 (часть 6 будет выложена 02.04, 11–12:00)
* * *
Визит Маши к врачу состоялся буквально через несколько дней после запоздалого празднования международного женского дня у Гели. Но облегчения он вовсе не принес: гинеколог отправила Машу сдавать кучу анализов, отсрочив вынесение финальной резолюции. На сбор анализов ушел почти месяц. Во-первых, Маша довольно халатно отнеслась к этому вопросу, отрабатывая выданную кучу направлений на исследования с большими паузами. Во-вторых, по ходу сдачи первых анализов возникала необходимость сделать дополнительные, так, что Маше стало казаться – бумажки эти не кончатся никогда.
В последний рабочий день апреля, накануне майских праздников эпопея с анализами, наконец, окончилась. Вечером, после работы, Маша зашла к врачу, чтобы получить финальный вердикт и с чистой совестью пойти домой, собираться на отдых – Геля с Геной и детьми еще вчера уехали на дачу, готовиться к традиционным майским шашлыкам, которые открывали ежегодно теплый сезон для всей компании. Договорились, что Гриша заедет за Машей на следующий день с утра и они вместе приедут наслаждаться первыми теплыми деньками.
В этот её визит к врачу всё как-то сразу пошло не так. Сначала Маша попала в очередь у кабинета гинеколога – желающих убедиться в своем женском здоровье в этот пятничный вечер было необычно много. Потом пришлось долго ждать решения врача. Она внимательно рассматривала собранные Машины анализы, то и дело возвращаясь к тем или иным собранным в общую кучу бумажкам, потом, извинившись, куда-то вышла, вернулась минут через десять обратно, с коллегой-мужчиной. Машу попросили лечь в кресло для осмотра, что дополнительно её расстроило: она не любила и стеснялась гинекологов-мужчин. Но врач, Маргарита Борисовна, настояла на своём, объяснив необходимость дополнительного осмотра строгой врачебной необходимостью.
Напряжение в воздухе нарастало. Маша изрядно струхнула, видя, как врачи долго осматривают её, переглядываются, негромко обсуждая ситуацию рваными, одним им понятными, предложениями с массой специальных терминов.
Наконец, ей разрешили слезть с кресла и попросили подождать в коридоре. Маша послушно оделась и вышла. Достала телефон, хотела побродить по соцсетям, но привычный интернет-серфинг так и не смог отвлечь ее от напряженного ожидания развязки. К тому же, руки были потные, подрагивали, и она то и дело промахивалась при пользовании сенсорным экраном. В конце концов, она плюнула, решила спрятать телефон и просто посидеть, подождать, пока вызовут.
В этот момент ей позвонила Геля – волновалась за подругу, знала, что именно сегодня должен произойти её визит к врачу.
– Ну, чего там? – нетерпеливо перешла сразу к делу она. – Что там тебе Маргарита сказала?
– Да ничего пока не сказала. Тянут чего-то, шушукаются. Обещали позвать. Сижу вот под дверью, трясусь, – коротко ввела подругу в курс дела Маша.
– Да не трясись ты раньше времени, всё будет хорошо, – постаралась успокоить Машу Геля. – Давай я тебя отвлеку. Прикинь, мне сегодня Пётр звонил.
– Какой Пётр? – не сразу поняла о ком речь Маша.
– Ну, Пётр Яковлевич, муж Резеды.
– Да ты что? – удивилась Маша. – Вот не ожидала. Что ему нужно?
– Да Резеде работу ищет.
– Она поправилась, что ли?
– Ну, не совсем, как он говорит. Ноги не слушаются. А все остальное нормально уже, вроде. А ногами, он сказал, еще заниматься и заниматься.
– И чего ты ему казала? – заинтересовалась Маша.
– Ну, конкретного ничего. Обещала с тобой поговорить.
– Надо будет набрать её после праздников, поболтать. Хорошая она баба. Может, и придумаем чего для неё, – задумчиво сказала Маша. – Я давно хотела человека дополнительного. Не в офис, на удалёнке как раз. Для поиска новых клиентов, продвижения нашего агентства в соцсетях. Может, она и согласится.
Из приоткрывшейся двери выглянула Маргарита Борисовна и пригласила Машу в кабинет.
– Всё, Гель, не могу больше, – торопливо закончила разговор Маша. – Потом наберу, как от врача выйду. Пока!
Через 15 минут Маша вышла из кабинета врача другим человеком. Есть такое заношенное, банальное выражение «ее жизнь разделилась на до и после». Вот ровно так и произошло с Машиной жизнью, после того, как она узнала, что в районе самых важных женских органов у неё найдена опухоль, происхождение которой непонятно, но она в любом случае требует срочного оперативного вмешательства. Надо ее как можно быстрее удалять и исследовать. Ибо медицинская статистика по таким опухолям свидетельствует не в Машину пользу. И дети, в смысле, обзаведение ими, ей пока противопоказаны – ибо изменение гормонального статуса может привести к росту опухоли или к рецидиву после её удаления.
Это был удар. Не то чтобы Маша хотела детей – прямо вот сейчас ей и не от кого было их заводить, если не обращаться к какому-нибудь донору спермы. Но она была очень напугана – и опухолью, и предстоящей своей женской неполноценностью. Опухолью, конечно, больше. Она панически боялась всяких медицинских манипуляций, а уж перспектива того, что ее разрежут и кусок из неё достанут, вообще повергла ее в панику. Умом она понимала, что кусок этот лишний и может натворить в её организме больших бед, если она не начнет предпринимать каких-нибудь срочных мер. Но от ужаса перед всеми этими новостями и предстоящим лечением с неочевидным исходом это всё совершенно не избавляло.
Ни на какую дачу она на следующий день не поехала. Сказалась больной, не открыла дверь заехавшему за ней Григорию, что-то вяло бормотала в ответ на расспросы Гели, чем изрядно ту напугала. Геля хотела было уже бросить своих на даче и срочно приехать к ней – Маша отказалась: её так парализовал страх, что даже пятиминутный разговор по телефону представлял для неё большую проблему. Ей хотелось молчать, лежать и не понуждать себя к общению. Казалось бы, на фоне таких волнений должна была нагрянуть бессонница, но всё оказалось ровным счетом наоборот: Маша легла и проспала, с небольшими перерывами, почти двое суток подряд.
Встала она по-прежнему напуганной, но хотя бы отдохнувшей, без учащенного сердцебиения где-то в районе горла и трясущихся как у бывалого алкоголика рук. Изрядную и единственную радость ей, пожалуй, сейчас доставляло только то, что на дворе были майские праздники и не было необходимости поднимать себя за шкирку из кровати и тащить в офис. Маша пользовалась этой возможностью вовсю: ела приблизительно раз день, и то какую-то сухомятку, ходила в ночной рубашке, нечёсаная, неумытая, целыми днями валялась с Пикселью под мышкой перед телевизором. И думала, думала, думала. Если не спала.
Понятно, что сначала мысли её начинались и заканчивались двумя нехитрыми вопросами: как же так могло произойти и что теперь делать, парафраз любимых русских вопросов «кто виноват» и «что делать». Но тут разогнаться возможности не было: до появления результатов исследования фактуры особенной для рассуждений не было, чистый страх, да только. Поэтому мысли, предоставленные сами себе, мчали её дальше, к любимому во все времена вопросу о смысле жизни. Вот так вот, и не меньше.
В Машином исполнении вопрос этот касался, в первую очередь, работы. Личная жизнь у нее давно уже отсутствовала, хобби особенных не наблюдалось. Получается, размышляла Маша, если по каким-то делам о ней и стоит судить, так именно по рабочим.
Ей всегда казалось, что у неё лучшая работа из всех, что могут быть, работа мечты. Во-первых, она по душе. Во-вторых, отсутствуют обязаловка и начальники – и пусть она, работа эта, не приносит ей особых доходов, зато имеют место быть большое удовлетворение и желание с утра идти быстрее в офис, к новым делам, людям и задачам. В-третьих, ей очень повезло: она приносит радость людям, борется с человеческим одиночеством, помогает созданию новых семей. Так что работа не только приятная, но и очень полезная. Приходя к такому выводу, Маша ощущала прилив бодрости и сил, так, будто этот вывод имел значение в данной ситуации.
С другой стороны, кто их знает, эти пары? Маша соединяет их, а что происходит дальше? Может, через месяц-другой они разбегаются в разные стороны, проклиная агентство «Счастливая пара» вообще и Машу в частности, а также тот день и час, когда они встретились. И вся эта польза, радость от созидательного труда – она ложная и дутая, обычно такое зарабатывание денег: я вас свела, деньги получила – а дальше хоть трава не расти. И получается, что толку от стольких лет ее жизни и работы – примерно ноль, если не минус.
Мысли ходили, бегали, ездили и прыгали по кругу и другим сложным траекториям. Вместе с ними скакало и настроение: то Маша радовалась и бодрилась, что Вселенная, господь бог и иные высшие силы не могут не присмотреть за таким важным и полезным человеком, как она, несущим столько добра людям. То, наоборот, падала духом, ощущая себя паразитом и лишним человеком, коптящим небо и путающимся у мироздания под ногами.
По телевизору шел какой-то фильм, судя по деталям происходящего на экране – кинокомедия. У Маши не было сил следить за сюжетом. Но ТВ она не выключала: в тишине квартиры ей казалось, что потолок вот-вот на неё упадет, следом сложатся стены. И вопрос опухоли тогда решится сам собой, о её зло– или доброкачественности узнает только патологоанатом. Она лежала, грызла пошлые семечки (о, мама, видела бы ты этот подбородок в шелухе и забитые мелкими черными крошками межзубные промежутки!) и пыталась разговорить мироздание. «Дорогое мрзд! – вежливо и немного заискивающе обращалась к нему Маша. – Тварь я дрожащая, как говорил классик, или право имею. В смысле, право жить. Достойна ли. Или это начало конца?». Маше стало грустно. «Следующий мой мужик должен быть сварщик, – собирая мусор с кровати, подумала она. – Связь с мозгом явно нарушена. Надо перепаять соединение».
На память ей невольно пришла история с её отцом, ушедшим из жизни пару лет назад. Раковая опухоль в желудке была, как сказали врачи, выявлена слишком поздно. Отца до поры до времени ничего не беспокоило. А потом так быстро покатилось всё, как с горки: диагноз – операция – пара курсов химиотерапии – сильные боли и уколы наркотических обезболивающих – смерть. Она хорошо помнила, как мучился во время химии отец. В самом начале, уже после операции, когда злокачественный характер опухоли был только что подтвержден, он отказывался от лечения. Говорил, что хочет дожить сколько богом отпущено и не мучать себя химиями и операциями. На активном лечении настояла мать: она очень любила мужа и старалась сделать всё возможное, чтобы он выжил. Не помогло.
Теперь, кажется, Маша больше понимала отца. Хотя, несомненно, это очень тяжелый выбор, между «провести отпущенные месяцы в покое» или «провести отпущенные месяцы в больничной суете и мучениях от тяжёлого лечения», когда конец всё равно один. Интересно, сожалела ли мать о своем решении, о том, что надавила на отца и заставила начать-таки лечение? Жаль, что саму мать теперь не спросишь: угасла в течение 6 месяцев после ухода мужа, никаких особенных болячек врачи у неё не нашли, просто заснула и не проснулась, во сне остановилось сердце, на которое она никогда не жаловалась. Маша знала истинную причину происшедшего: мать не смогла жить без отца. Они всегда были вместе и жизнь её стала невыносимо пустой и бессмысленной после его ухода.
Теперь, получается, и Маша может встать перед аналогичным выбором.
Наконец, майские каникулы были позади, пора было выходить на работу. Маша была даже рада тому, что есть объективная причина вытащить себя из депрессии за волосы, как Мюнхгаузен из болота, и отправить на работу, так её замучили мысли о состоянии здоровья и предстоящей операции. Стоял жаркий, почти летний май, напоминавший о том, что он вообще-то весенний месяц, лишь прохладными вечерами, приходившими на смену жарким дням.
Пару недель Маша ещё придумывала отговорки для того, чтобы избежать похода в клинику с целью назначения точной даты госпитализации. Потом взяла себя в руки, да и Геля на нее насела – решила начать с похода к онкологу, для предварительной консультации. Правда, никакой особой ясности визит этот в ее жизнь не внес. Онкомаркеры, во множестве сданные ею, ничего ясного не показали, запутав картину еще больше. Врач лишь подтвердил необходимость срочной госпитализации и операции, после которой, на основе гистологического исследования того, что вырежут из Машиного живота, и будут сделаны окончательные выводы о характере опухоли и дальнейшие прогнозы.
Маша тянула время и боялась решиться на операцию. Ей казалось, что это как падение с высоты – приняв решение и улегшись под нож хирурга, она окажется беззащитной перед всем остальным, будто сорвется с высоты, и хода назад уже не будет. У нее отрежут полживота и встанет она с операционного стола уже не совсем женщиной. Интересно, на место вырезанного ничего не вставляют, никакого муляжа? Это же прямо дырка у нее будет, она в интернете смотрела – ей предстоит лишиться изрядного куска внутренностей.
Ее пугала предстоящая госпитализация, абсолютная беспомощность перед судьбой – она совершенно неспособна повлиять на то, что ней будут делать и чем в итоге дело закончится. Сейчас же, пока окончательное решение не было принято, пока она еще не сказала своего финального «да» и дата операции еще не назначена, есть иллюзия того, что она, Маша, – хозяйка положения, как скажет, так и будет, а не эта чёртова опухоль, нависшая над ней мрачной тучей. Она искала в сети фильмы про страшные болезни с хеппи-эндом, примеривала ситуации и поведение героинь на себя. В общем, колдовала, медитировала, копалась в себе – всё что угодно, лишь бы потянуть время.
Геля жёстко высмеивала эти ее детские мысли, инфантильное поведение, упрекала в легкомыслии, подсовывала различные статьи на эту тему, где доступно разъяснялась опасность затягивания времени в таких ситуациях и приводились примеры удачных исходов у тех, кто был ответствен, ничего не откладывал в долгий ящик, и в финале получал заключение о доброкачественности опухоли и путевку в счастливую долгую жизнь. Маша очень сомневалась в наличии чёткой взаимосвязи между решительностью пациента и характером опухоли, трусила, переводила разговор на другие темы и всячески увиливала от конкретики при планировании своих дальнейших действий.
В конце концов, Геля и интернет, после первых же поисковых запросов по теме онкологии, подсовывающий Маше массу пищи для размышления в виде контекстной рекламы, добили её и она назначила себе дату визита к врачу, с целью решения вопроса об операции, на 15 июня. А 13 июня ей позвонил журналист и жизнь ее потекла совсем в другую сторону.
* * *
Семья Подгорных была знакома с родителями Гели, с Горными, 100 лет в обед, как говорится. Они были не только знакомы – состояли пусть в дальнем, но всё же родстве друг с другом. По местной легенде, наверху большого холма, в старой части Коробчевска, «на горе», жили Горные, а внизу, у подножья, в новой части города – Подгорные, соответственно. Так было и с этими двумя семьями: у Горных был старый дом, перестроенный из дедовского пятистенка, на самой маковке горы, а Подгорные отделились от родителей, получив после свадьбы от совхоза участок, внизу, у дороги, прямо за их усадьбой поворачивающей резко вверх.
Тоня и Вера дружили с детства. Их прадеды были родными братьями – для Коробчевска, почти деревни, это серьёзное родство. Так что и они, и их родители регулярно встречались на самых важных местных мероприятиях, типа свадеб, дней рождений и поминок, напоминая друг другу о себе и своих родственных связях.
Мужа Георгия Вера привезла из города, куда после школы, как и Тоня, поехала учиться на медсестру. Жорик, как его сразу стали называть в Коробчевске, оказался очень рукастым парнем – механик, инженер, что называется, «от Бога». Его с удовольствием взяли на работу в местную МТС, станцию по обслуживанию сельхозтехники. В конце 80-х, когда всё совхозно-колхозное начало постепенно приходить в упадок, а кооперативное движение – наоборот, развиваться, Жорик открыл свою мастерскую, где ремонтировалось все – от машин до электрических утюгов. И молодые быстро встали на ноги в финансовом смысле. Родив второго ребенка, Вера ушла с работы, а из декрета и возвращаться обратно не стала: Георгий достаточно зарабатывал, чтобы обеспечить семью и обойтись без её небольшой зарплаты. И если добавить к списку его достоинств ещё и тот факт, что он был непьющим, то для окружающих семья их была практически недосягаемым идеалом.
Жена, Вера, при регистрации взяла, конечно, Жорину фамилию, какую-то, правда, неблагозвучную – не то Геев, не Вшивцев, и не упомнишь. Но её, фамилию эту, никто не помнил, и по ней ни Жору, ни Веру никто не называл, только в официальных документах она и фигурировала. Их обоих называли Подгорными, и в глаза, и за глаза. Да Жорик и не спорил, ему нравилось, благозвучно – Георгий Подгорный!
Подгорными пара была до самой середины 90-х. А потом вдруг начало происходить неожиданное. Сначала Вера с Георгием появились в местном ЗАГСе и подали заявление на смену фамилии, уже через пару месяцев став Фейхельбаумами. А через некоторое время Тамара, жена местного начальника милиции, проговорилась теткам в местной парикмахерской, что ее Толик был в городе на совещании и оттуда привез сногсшибательную новость: Фейхельбаумы подали заявление на выезд.
Тетки от любопытства высунули головы в бигудях из-под колпаков сушилок с профилем металлической ракеты на корпусе:
– Это куда ж они?
– Куда-куда, – потянула время Тамара, наслаждаясь ролью звезды на сцене. – В Израиловку свою.
Тетки ахнули хором.
– За границу? В командировку просятся? – первой глуповато нарушила тишину жена заведующего колхозным рынком.
Тамара презрительно фыркнула:
– Бери выше: в э-ми-гра-ци-ю!
– Навсегда? – изумленно выдохнула аудитория.
– А то как же. Что им тут делать, когда у них теперь такие возможности, – заверила всех Тамара. Вообще, другой информации, кроме, собственно, факта подачи Фейхельбаумами документов на отъезд, муж ей не предоставил. Но этого было слишком мало для нормального женского разговора и удержания всеобщего внимания. Поэтому она вынуждена была подключить свою фантазию.
Тетки посудачили еще немного, дружно осудив Фейхельбаумов за предательство Родины в пользу израильской военщины, и сошлись во мнении, что муж-еврей – это, оказывается, очень неплохой вариант. Антисемитов в Коробчевске не было, но было в Георгии что-то такое, непонятное для местных, чужое, странноватое – сначала думали, что городское, а оно вона как оказалось – не городское, а еврейское! А иного, в самом широком смысле это слова, в деревне не любят. Ну, а теперь отношение общественности к нему резко переменилось – Георгий вдруг оказался как бы человеком с выигрышным лотерейным билетом, в отличие от всех остальных, могущих эмигрировать как максимум в Магадан, и то при соблюдении определенных условий. Времена, так сказать, менялись, а с ними менялась и шкала ценностей.
На самом деле, всё было куда проще. Но знали об этом только близкие друзья собравшейся в эмиграцию семьи.
Широко известен тот факт, что поскреби любого русского – и что-нибудь да наскребёшь: еврея, татарина, мордву какую или, может, вообще немца или даже француза, пригретого русской крестьянкой во время отступления войск Наполеона из Москвы через деревню Большие Батманы. Главное, уметь скрести. А учиться скрести в те времена стали многие: жизнь вдруг пошла трудная, несытая и с непонятными перспективами, многим хотелось покинуть вдруг ставшую мачехой Родину. Далее понятно: как известно, эмиграция через родство – самый простой вариант.
Больше всего о своих тогда заботились Израиль и Германия: эти два потока большого бывшесоветского исхода были самыми полноводными. Да и что касается документальной стороны дела – именно с этими странами дело обстояло проще всего. Вере скрести свое генеалогическое древо смысла не было: весь её род испокон веку жил здесь, в этих местах, в Коробчевске и окрестностях, на виду у общества. С Георгием было несколько проще, его род был плодовитым, в семьях зачастую было не менее четырех детей и разъезжались они по разным городам и весям, женясь или выходя замуж за всяких иноземцев, даже и не предполагая тогда, какую перспективу они, таким образом, дарят своему будущему потомку.
После тщательных поисков было найдено 3 перспективных предка: японец Акихира Ногихата, чилиец Карлос Камарадос и еврейка Сара Фейхельбаум. Японца отвергли после первого же посещения японского посольства в Москве. Сотрудники были вежливы, предоставили всю необходимую информацию, но как-то так чётко дали понять молодой чете Подгорных, что не стоит даже и затеваться с попытками репатриироваться. Чили они отвергли сами: во-первых, зачем они убили Виктора Хару, во-вторых – она (или Чили – все-таки «оно»?) входит в десятку тех стран, которые чаще всего страдают от землетрясений. Это им сказал их сын Матвей, а Матвей рос настоящим вундеркиндом. Оставалась только Сара, на неё была вся надежда. И Сара не подвела.
