Текст книги "Русский Бертольдо"
Автор книги: Галина Космолинская
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
…суда Парисова… похищения Елены… разорения троянского — Персонажи и сюжеты Троянского эпоса (включая события, непосредственно предшествовавшие войне греков против Трои, – «суд Париса», «похищение Елены») были известны уже древнерусскому читателю. Это знакомство происходило опосредованно, в первую очередь благодаря хронике Иоанна Малалы (кн. 5-я)! включавшей в себя обширный цикл сказаний о Троянской войне, а также – чрезвычайно популярной «Троянской истории» Гвидо делле Колонне (XIII в.), перевод которой на протяжении XVI–XVIII вв. неоднократно перерабатывался ( Назаревский,с. 161–163; Творогов«Троянская история», с. 443–445; Творогов«Повесть», с. 279–280, Егунов,с. 21–27).
В XVII в. круг светских источников, которые знакомили с античностью, проникая на Русь с Запада, начинает расширяться за счет учебных книг, научных трактатов и, главное, сочинений самих античных авторов (Гомера, Вергилия, Овидия, Эзопа, Тита Ливия, Квинта Курция Руфа и др.). В первой трети XVIII в. они уже присутствуют во многих библиотеках знатных лиц – Стефана Яворского, Гавриила Бужинского, А. Матвеева, Д. Голицына и самого Петра I ( Луппов,1973). Распространение мифологических знаний при Петре I становится частью государственной политики, которая буквально навязывала обществу элементы новой культуры ( Живов – Успенский,с. 221 и далее). В 1709 г. впервые напечатана гражданским шрифтом «Троянская история» Гвидо делле Колонне (в редакции XVII в.), которая до конца столетия переиздавалась еще 10 раз. В 1725 г. по инициативе царя издается «Библиотека о Богах» Аполлодора Афинского: она представляла собой энциклопедию мифологических сведений, ранее известных читателю по древнерусским хронографам, апокрифам, литературным сборникам. В 1751 г. русский читатель получил чрезвычайно популярный роман Джона Баркли «Аргенида» в переводе В. Тредиаковского (выполненном еще в 1725), который специально был снабжен «Митологическими изъяснениями, предназначенными для русского читателя». Здесь самым подробным образом излагались сюжеты троянского цикла, в том числе ключевые моменты Троянской войны: «Соединение греков на Трою», «Осада города Трои», «Взятие и всеконечное разорение города Трои» ( Баркли,с. 922–935). Не менее подробно, с отсылками к античным авторам, прокомментирована «история о Парисе» и «похищение Елены»: «<…> хотя и говорит Геродот, что Елена не была в Азии, однако так повествуют Дарес и Диктис, Историки того времени, и кои сами были под Троею» ( Баркли,с. 921–922).
В то же время отношение к мифологическому знанию в России еще долго оставалось двойственным. С одной стороны, считалось, что молодому человеку стыдно, «взирая на картины, естампы или резьбы, не уметь Нептуна с Плютоном различить, или Венеру с Юноной и прочее», тем более что, разумеется, он «читал Омира, Вергилия и других с довольным истолкованием» ( Щербатов ММ. Оспособах преподавания разныя науки // Щербатов М. М. Сочинения. СПб., 1898. Т. 2. Стлб. 523). С другой – «Митологию у нас не многие еще знают, а многие и знать ее за грех почитают» (Сочинения и переводы Владимера Лукина. СПб., 1765. Ч. 1. С. XI). Первые печатные переводы «Илиады» и «Одиссеи» появляются в 1770–1780-е годы. Подробнее о присутствии античности в литературной культуре России раннего Нового времени см.: Соболевский,1908; Черняев; Берков; Егунов; Гребенюк-Державина-Елеонская; Сапунов; Живов-Успенский; Николаев,1996; Буланин; Сазонова.
…переходу Енеева во Италию — Этрусский миф VI–V в. до н. э. о переселении Энея в Италию и основании им Рима окончательную обработку получил у Вергилия в «Энеиде». На Руси знакомство с основным содержанием поэмы, в том числе с событиями легендарной и подлинной истории Рима (песнь VIII), произошло благодаря Хронике Иоанна Малалы (VI в.), которая входила как составная часть в хронографические компиляции XV–XVI вв. – Архивский и Виленский хронографы, Летописец Еллинский и Римский и др. ( Дерюгин, с.351–362).
В Петровскую эпоху предполагалось свободное чтение Вергилия на латинском языке учащимися некоторых школ, например – выпускниками гимназии пастора Глюка в Москве (см.: Кнабе,с. 101 и др.). В 1769 и 1770 гг. появляются первые печатные переводы «Энеиды» (В. Санковского и В. Петрова); отдельные стихи из 1–7 песен поэмы вошли в состав «Правил пиитических» (1785) архимандрита Аполлоса (Байбакова), предназначенных для юношества, обучающегося поэзии в Московской славено-греко-латинской академии (перевод Аполлоса).
Во второй пол. XVIII в. включенность «Энеиды» в образовательный контекст русской культуры была уже такова, что становится возможным «фамильярное» отношение к этому тексту: вслед за бурлескной поэмой В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771), написанной по образцу «Вергилия наизнанку» П. Скаррона («Virgile travesti», 1648–1653) и имевшей большой успех у русских читателей ( Клейн,с. 446–453), появляется шуточная перелицовка «Энеиды» Н. П. Осипова (СПб., 1791–1796; 2-е изд. -1800) и И. П. Котляревского (СПб., 1798).
…великих заблуждений Одисеевых …волшебных дел Керкинских—Десятилетнее возвращение Одиссея (Улисса) и его спутников на родину описано Гомером в «Одиссее». Еще до появления первого русского прозаического перевода поэмы (М., 1788) этот сюжет был подробно прокомментирован в «Митологических изъяснениях» Тредиаковского к его переводу «Аргениды» ( Баркли,с. 937–943). Здесь же (гл. «Похождения Улиссовы по Троянской войне») содержится рассказ о волшебнице Цирцее, превратившей в свиней половину спутников Одиссея, приставших на единственном уцелевшем корабле к ее острову. Русский читатель еще ранее имел возможность познакомиться с ним наглядно в ряду других сюжетов о чудесных превращениях из «Метаморфоз» Овидия: иллюстрацию «Улиссовы товарыщи в свиньи [обращены]», как и объяснение к ней, он мог найти в цельногравированном издании «Овидиевы фигуры в 226 изображениях» (СПб., 1722, № 204). В Петровскую эпоху «Метаморфозы» были переведены с польского «не менее как тремя переводчиками» ( Соболевский,1903, с. 183; см. также Николаев,1996, с. 32, 33).
Впервые «Превращения Овидиевы» публиковались в университетском журнале «Свободные часы» (1763), где они были переложены «с российской прозы <…> в стихи» В. Майковым. В это время мифологические сюжеты о превращениях начинают входить в школьный канон; «Краткая мифология с Овидиевыми Превращениями» (СПб., 1776, перевод С. Башилова) М. Лепренс де Бомон печатается для юношества при Морском шляхетном кадетском корпусе, «Превращения Овидиянския» включаются в состав 3-го издания «Правил пиитических» (1785) архимандрита Аполлоса и т. д. В 1770-е годы в свет выходят переводы «Метаморфоз» Г. Козицкого и В. Майкова (последний с иллюстрациями из цельногравированного издания «Овидиевых фигур» 1722 г.), а в 1794–1795 гг. появляется перевод К. Рембовского – «с примечаниями и историческими объяснениями» ( Берков,с. 88–92; Николаев,1985).
… разорения Карфагенского …эксерциции Ксерксовой …[искитея?] Македонского Александра …силы Пирровой …торжеств Мариовых …удивителных банкетов Лукулловых …великих удачь Сципионовых …триумфов цесарских …щастия Октавианова—Имена и исторические события античной истории – персидский царь Ксеркс, который славился своим многочисленным войском; великий Александр Македонский; эпирский царь и знаменитый полководец Пирр; римский полководец и политический деятель Марий Гай; римский полководец и один из самых богатых людей своего времени Луций Лукулл; разрушитель Карфагена Сципион Африканский; приемный сын и наследник Юлия Цезаря, основатель Римской империи Октавиан (Гай Юлий Цезарь Август); разорение римлянами Карфагена в результате трех Пунических войн, громкие победы Юлия Цезаря – были знакомы древнерусскому читателю благодаря византийским хроникам (Георгия Амартола IX в., Иоанна Малалы VI в., Иоанна Зонары XII в., Константина Манассии XII в. и др.), переведенным на славянский язык и оказавшим большое влияние на древнерусское историческое повествование. Фрагменты этих хроник читаются в составе Летописца Еллинского, русских хронографов, летописей, повестей («Повесть о создании и попленении Тройском») и сказаний.
Основным источником сведений о знаменитых античных полководцах и политических деятелях (Марии, Лукулле и др.) можно назвать Плутарха, входившего наряду с Гомером, Вергилием, Юлием Цезарем, Иосифом Флавием и др. в традиционный круг чтения древнерусского книжника. Сведения из Плутарха содержались в рукописных сборниках разного состава, – например, в «Вертоградах», весьма популярных в демократической читательской среде в XVII–XVIII вв.; то же можно сказать и об особом типе «вертоградов», появившихся в переводе с итальянского в XVIII в. под названием «Вертоградец света» ( Сазонова, с. 555–556). Занимательные рассказы, в которых наряду с литературными героями действовали римские и греческие императоры, известные философы и поэты древности, предлагались низовому читателю в составе переводных беллетристических сборников («Фацеции», «Апофегмата»), популярность которых сохранялась на протяжении XVII–XVIII вв. (см .: Державина; Никанорова,1985).
В нач. XVIII в. сюжеты из античной истории, в которых фигурировали Александр Македонский, Юлий Цезарь, Сципион Африканский и др., составили существенную часть репертуара нового театра, открытого в 1702 г. по распоряжению Петра I. При дворе Елизаветы Петровны «на Новом театре» по случаю бракосочетания Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны была представлена опера Дж. Бонекки «Сципион» с предварительно опубликованным либретто на русском и французском языках (СПб., 1745 – СК 691, Доп, с. 103). Античные реминисценции нередко присутствовали в афористике самого царя ( Николаев,1996, с. 37); известен анекдот, в котором Петр во время бури на море ободряет впавших в отчаяние матросов словами Юлия Цезаря из Плутарха: «Цезаря везете!» ( Никанорова,2001, с. 215–217, 433, 452 прим. к № 130). В 1750 г. С. Волчковым был осуществлен перевод «Житий славных мужей» Плутарха, но в свет он не вышел ( Пекарский, с.155); впервые печатное «Житие славных в древности мужей» появилось в 1765 г. (перевод с французского С. Глебова).
Другим, особенно популярным источником знания древней истории для русского читателя служили различные версии греческого романа о подвигах Александра Македонского – «Александрии», – появившиеся на Руси еще в XV в. и бытовавшие на всем протяжении XVII и XVIII вв. ( Назаревский, с. 34–42). В XVIII в. к ним прибавилась «История о Александре Великом царе македонском» Квинта Курция Руфа, – как в рукописных переводах (нередко в лицевых списках, см. Назаревский, с. 39, № 66–68), так и в двух печатных переводах, которые на протяжении столетия переиздавались не менее десяти раз. По данным Учетной книги изданий Петербургской синодальной типографии, «Книга Квинта Курция о делах, содеянных Александра Великого, царя Македонского», продававшаяся в Петербурге в 1739–1741 гг., числилась среди наиболее популярных ( Луппов,1977).
Еще один ценнейший источник Древней Римской истории – «История Рима от основания Города» Тита Ливия – был мало доступен «массовому» русскому читателю. В то же время в книжных собраниях Симеона Полоцкого – Сильвестра Медведева, царя Петра, князя Д. М. Голицына, дипломата А. А. Матвеева и др. знатных особ находилось немало европейских изданий античных авторов, повествующих об истории Рима, в том числе и Курция Руфа, и Тита Ливия. Известно о неудачной попытке в 1722 г. издать русский перевод «Истории» Тита Ливия ( Николаев, 1996,с. 31–33). Знакомству образованных русских читателей с этим автором способствовал и характерный для XVIII столетия интерес к фигуре Макиавелли – автора не только знаменитого «Государя», но и не менее знаменитого «Рассуждения о первых 10 книгах Тита Ливия» ( Юсим,с. 77–136).
… И тако, читай сию книжку, из которыя можеш услышать приятныя забавы, потому что и дело весма приятно есть и забавное — ИталЕ: «<…> И таким образом, я приступаю описывать приключения сего втораго Езопа, и тебе, благосклонный читатель, оныя, как некоторое приятное и забавное наставление, посвящяю во уповании, что оное тебе не непонравится. Не ожидай однако ж найти здесь высокаго и важнаго стиля, каковым ныне большая часть любовных книг сочиняются, которых все достоинство не в ином чем состоит, как токмо в новом пременении древних и ничего не значущих повестей или в таких изобретениях, коих сущность в одном только воображении писателей находится» (9–10).
Во время Абоина, царя Логобатского, которой владел почти всею Италиею — ИталЕ: «<…> Албоин, первый ломбардский Король, которой почти всю Италию покорил и оною учинил могущественным Королевством» (с. 12).
ЖизньБ: «В шестом веке рыцарствовал над Ломбардами Король Албони <…> добрый, кроткий и правосудный государь, хотя завоевал почти всю Италию» (с. 263).
…явился при дворе его некоторой поселянин имянем Бертолд — ИталЕ: «Бертолд нечаянно подошел ко дворцу сего Государя и, ни когда не видавши кроме крестьянских хижин в своей деревне, почел сей дом за великолепную церковь и думал, что в таком огромном здании некому обитать, кроме Бога» (с. 12–13).
ЖизньБ: «Некогда вздумалось Бертолду осмотреть город и дворец государев. Одно только любопытство побудило его, впрочем не имел он ни какого намерения. Он пришел на большую Веронскую площадь и упражнялся разематриванием Королевских полат, кои счел огромною церковью <…>» (с. 264–265).
…где не доставало красоты, тамо преизлишествовала живность ума… Кроме же остроты ума был еще лстив и лукав, как от болшей части из поселян находится — ИталЕ: «Естьли б по виду человеческаго тела о разуме рассуждали и о последнем по перьвому заключали, то бы я, конечно, не отважился представить моим читателям описываемую мною теперь особу. Ибо, в самом деле, никогда природа на свет не производила другой столь гнусной и безобразной твари. Мы видим, что ей иногда приятно бывает украшать иных людей всеми прелестями и совершенствами телесными, то скажем, что оной также угодно было и из моего Героя составить такой дурноты человека, что подобнаго ему, может быть, ни кому видать еще не случалось.
<…> Но есть ли естество, с одной стороны, так не милосердо с ним поступило, то с другой, за сие наградило оно его щедро, даровав ему тонкой, здравой и проницательной разум; такия выгоды, не сравненно преизящнее всех протчих выведши его из подлаго и беднаго крестьянскаго состояния, зделали напоследок любимцем одного из славных Государей и благополучно его избавили от всех бед и напастей, которыя ему прежде вступления на сей степень щастия избегнуть надлежало.
<…> Я хочу тебе приключении одного простаго крестьянина описать, такого крестьянина, каким его сама природа сотворила, то есть: которой не знал никаких обыкновений и обрядов и которой ни с кем еще, кроме жителей своей деревни, не обращался; одним словом, такова крестьянина, котораго язык и поступки столь грубы были, сколь сурово его платье, в которое он в самые большия праздники обыкновенно наряжался. Однакож, не смотря на суровость его языка, одежды и поступок, не смотря на его безобразный вид, под которым природе угодно было такое сокровище скрыть, увидиш ты блистание не обыкновенной остроты. И я предуверен, что ты не можеш не удивлятся таковому остроумию.
<…> Когда знатный, хотя и безумный, человек достигает до высочайшаго степени щастия, сие уже на свете часто видимо было, и почти ежедневно видим. Покровительство, приобретение милости у двора, коварства, пронырства, доверенность, так как и самая его природа, хотя оная единственно от случая зависит, доводят его яко рукою до того предмета, которой он себе представляет. Но чтоб крестьянин, не имеющий друзей, ни одобрительных писем и ниже самаго малейшаго знакомства при дворе, одним словом: чтоб какой нибудь крестьянин, которой, не имея ни какой другой помощи, кроме своего собственнаго разума, до самаго высочайшаго степени чести дошел, сего, по моему мнению, ни на ком другом не видно было, кроме того человека, о котором я теперь пишу историю» (с. 7–11).
ОПИСАНИЕ КРАСОТЫ БЕРТОЛДОВОЙ—СпСЗ: «ОБРАЗ БЕРТОЛДОВ. Бедный Бертолд был також мал лицем, толст головою, весь кругл, как пузырь, имел чело сморщено, глаза красные, как огонь, брови долгие и дикие, будто свиные щетины, уши ословы, рот велик и тот крив, губы повисли вниз, будто у лошади, борода часта и зело подогнулась в подбородок и висящее, будто у козла, нос у него крив и взнят вверх с ноздрями широкими, зубы, как у дикой свиньи, толстые, три или четыре, которые, когда станет говорить, виделись, будто горшки как кипят, ноги имел козловые, долгие и широкие, будто у сатира, и все ево тело было волосато, чулки у нево были из толстой хлопчатой бумаги все в заплатах, башмаки же высокие и украшены толстыми лоскутками. Коротко сказать, сей был весь во всем противен Наркиссу» (л. 4–4 об.).
ИталЕ: «Большая и круглая, на подобие шара, голова, украшенная рыжими волосами, которые так жезки и низки были, как свиная щетина; широкой и весь в морщинах лоб; два маленкия глаза, из которых всегда слезы текли и которыя испещрены были многими красными пятнами и осеняемы двумя бровями, которыя могли бы служить вместо щетки; короткой нос, клюковнаго цвету, которой в нужном случае вместо щипцов употреблен быть мог; большой рот, из котораяго торчали два долгия и кривыя зуба на подобие кобановых клыков и долготою своею досязали до ушей, которыя весьма на Мидасовы походили; претолстая губа, упадаючи на отвислой и плоской подбородок, распростиралася по густой и не чистой его бороде. Самая коротинкая шея, которую природа вместо ожерелья украсила десятью или двенатцатью маленкими бородавками. Коротко сказать, таков был вид того человека, о котором я теперь хочу писать историю; все части его тела совершенно соответствовали смешному его виду; и по самой справедливости сказать можно, что он с головы и до ног весьма походил на какое нибудь чудовище; и при таком безобразии, будучи еще покрыт весь шерстью, больше сходствовал с самым гадким медведем, нежели с человеком (с. 8–9). <…> Вид Бертолда, в самом деле, столь страшен был, что он им лучше мог пугать малых робят, нежели снискать себе великое щастие. И когда деревенския бабы хотели успокоить своих детей, то упоминали только имя Бертолда, и сего довольно было унять их от крику или от слез.
Сколь много вид его причинял страха невинным младенцам, столь приятна и любезна была его беседа крестьянам, которыя с ним почти всегда воскресные и праздничные дни препроводили, когда не был в церкве. Бертолд увеселял их своими шуточными речьми и замысловатыми выдумками, которыя крестьяне внятнее слушали, нежели самыя лучшия проповеди; он им делал также наставления в расказываемых им и иногда изрядных повестях, и был по священнике и Господине той деревни более всех от них почитаем. Протчия крестьяне не презирали Бертолда ради его бедности, хотя сие есть общею привычкою: и они бы с охотою наложили на себя подать, чтоб доставить ему пропитание и удержать его у себя. Но, как он не хотел быть им в тягость, то предприял лучше оставить свою деревню и искать себе щастия инде» (с. 11–12).
ЖизньБ: «Он имел толстую, как шар, круглую голову с рыжими женскими [sic] волосами, гноеватыми красновеждыми очима, толстым носом, который был красен, как свекла, с широкими ноздрями, рот до ушей, из коего торчали два кривые зуба, подобны свиным клыкам, а около челюсти, густую темную бороду. Рост его согласовался странному сему виду; кривыя руки и ноги; жоская мохнатая кожа дополняли украшение. Таков был собою Бертолдо, следственно не очень прелестен. Но в замену сих недостатков, разум его был основателен и тонок. Он составлял забавнейшую особу в деревне Бретагнане, в коей обитал. Соседи его слушивали нравоучения его лучше, нежели своего священника; ссоры их разбирал он удачливее своего помещика и судьи, а сверьх того побуждал их скорее к смеху, нежели по ярманкам бродящие крикуны и обезьяны, кои иногда таскались сквозь их деревню» (с. 263–264).
…был он во всем не сходен с Наркизом—Нарцисс – прекрасный юноша, сын речного бога и нимфы, влюбившийся в свое отражение. Миф о нем, изложенный в «Метаморфозах» Овидия, был хорошо известен в России XVIII в. В Петровскую эпоху русский читатель получил возможность разглядывать «Овидиевы фигуры в 226 изображениях» (СПб., 1722), среди которых был, разумеется, и «Нарцызис в цвет обращен» (№ 37). При дворе Анны Иоанновны показывали музыкальную интермедию А. Бельмуро «Влюбившийся в себя самаго или Нарцисс»; русский перевод либретто В. Тредиаковского был отпечатан тиражом 100 экземпляров (СПб., 1734-СК 481). В дальнейшем «Метаморфозы» Овидия, переводившиеся стихами и прозой с подробными комментариями, воспринимались как свод по античной мифологии, к которому нередко обращались русские писатели, например, А. Сумароков – в комедии «Нарцисс», 1769 г. (см. Берков,с. 88–92). См. также прим. iii(В файле – комментарий № 3 – прим. верст.).
Прошедчи господин Бертолд мимо всех господ и баронов, которые были при царе, не сняв шляпы с себя и не учиня поклона, пошел прямо и сел близ царя — ИталЕ: «В те благополучныя времена, в который каждому подданному вход к своему Государю был дозволен, врата и покои их не были так, как ныне, охраняемы людьми, коих страшный убор невинность и порок от престола их удаляет. Не знаема тогда была стража, не известны те возмущения, кои ныне в самых внутренних чертогах Царских производятся. Во всякое время, как днем, так и ночью, отверсты были их комнаты всем, имеющим до них нужду. Служители и самые их придворные господа не для того тогда учреждены были, чтобы отдалять людей, имеющих дело до своего монарха, но чтоб оных к ним вводить, и владетели за честь и за несказанное себе удовольствие вменяли употреблять все свои силы к услугам своих подданных. О щастливое время! о обычаи, столь соответствующие здравому разсудку, природе и самой истинне, где вы ныне! увы, к нещастию нашему мы едва и напоминание о вас имеем!
<…> Невинность и чистосердечие рождают в человеке такую смелость, которую в ныняшнее время не всякой имеет, ибо многие не обладают сими двумя существенными добродетельми. Такого свойства была Бертолдова смелость, когда он явился во дворец своего Государя, котораго ему хотелось в близи видеть и с которым он, так сказать, [хотел] познакомится. Не имевши же другаго учителя, кроме самой природы, ни других правил жизни, кроме предписываемых нам здравым разумом, разсуждал он, что, когда все люди единым Творцом и в совершенном равенстве сотворены, то нет в свете ни одного человека, с которым не можно было откровенно обращатся; а хотя потом честолюбие и внесло между людьми некоторое различие, однакож, представлял он себе, оное в одном только приветствии состоит, которое по знатности звания, доставляемаго людям в свете от щастия, более или менее быть должно. По сим правилам пошел он без всякаго предводителя, кроме самого себя, во дворец, взошел на лесницу, прошел многия покои и, на конец, дошел до того, в котором был сам Государь <…>» (с. 15–18).
ЖизньБ: «Бертолдо заключил <…>, что Албони должен быть Государь милостивый, когда всякаго выслушивает и старается прекратить вражды последнейших своих подданных. Он, в самом деле, нашел двери дворца отверсты и стражу ни кому вход незапрещающую. И так он вошел и пробрался до аудиенц зала, в коем Король сидел на некотором роде престола. Тут стояли еще низкие стулы, назначенные для вельмож государственных, которые только при некоторых случаях оные занимали. Бертолдо сел без всяких оговорок на один из оных, хотя все окружающие Короля офицеры и придворные стояли с почтением. Некие из оных, коим дерзость его и странный вид понравились, сказали ему: „Не пристойно тебе в присудствии Короля садиться“. – „Для чего? Я сажусь в церкви нашего прихода, где сам Бог присудствует“. – „Но знаешь ли ты, что Король есть всеми возвышенная особа?“ – „Мой Государь не так возвышен, как петушек на башне нашей соборной церкви, который еще при том показывает, с какой стороны ветр дует“» (с. 265–267).
Которой царь был природою человек милосердной и увеселялся придворными превращениями и шутками, подумал о нем, что он был какой нибудь лунатик и слабоумной, понеже натура обыкновенно многажды в таковых уродах изливает некая дарования, каковы обще всякому не удаются — ИталЕ: «Из сих крестьянских и невежливых поступок мог Государь ясно видеть, что ето был крестьянин, котораго любопытство к его двору завело. Знавши же из опыта, что ни когда по наружному виду о достоинстве какой нибудь вещи заключать не должно и что природа скрывает иногда свои сокровища под презренною наружностию, вздумал Государь откровенно поговорить с сим крестьянином, чтоб чрез то узнать, каков он. И таким образом, он, ни мало не рассердясь за его не учтивой поступок, что бы очень многия учинить могли, хотел при Бертолде на несколько времяни забыть свое звание и Величество; Государи пребывают и в самое то время столь же велики, когда они сравнивают себя с их подданными, и естьли б они чаще так поступали, нежели как сие обыкновенно случается, то бы еще большими зделались» (с. 19–20).
ЦАРЬ: Кто ты таков? <…> ис которой страны? БЕРТОЛД: Я человек, родился тогда, когда меня мать родила, а страна моя на сем свете—ЖизньБ: «Царь: „Отечество твое?“ – [Бертолдо: ] „Свет, ибо для меня все равно, кто бы во оном ни был Государем, естьли только мне дозволено жить тем, что земля произносит, то пусть оною владеет кто изволит; я ни раз не спрашивал как он называется“» (с. 267).
В ИталЕрешение царя перейти к испытанию Бертольдо вопросами-загадками мотивируется следующим образом:
«Сии толь разумные ответы дали знать Государю, что он не обманулся в своем мнении. Для большаго же еще испытания остроты Бертолдова разума хотел сей Государь зделать ему различные вопросы, которые превосходят понятия простаго крестьянина и которые могли бы привесть его в замешательство. И так они начали некоторой разговор, которой, кроме Бертолда, мог бы всякаго без ответным зделать, ибо надлежало Государю вдруг и с разумом ответствовать, и ни один из учиненных им Бертолду вопросов не был с другим связан. Такого рода откровенные разговоры были прежде сего при дворах в великом употреблении, и Государи оные имели для своего увеселения и чрез них облехчали ту тягость, которую им упражнение в государственных делах причиняло» (с. 20–21).
ЖизньБ: «Любопытство короля от часу возбуждалось» (с. 268).
В ИталЕв разговор царя с Бертольдо добавлены две реплики, характерные для проблематики французского Просвещения: «Царь: Какие суть те люди, которые по видимому много добра, но в самом деле больше зла в государстве делают? – Бертолд: Монахи» (с. 22).
БЕРТОЛД: Волной не желает быть связан — ИталЕ: «Сколь нищ и беден я ни есьм, однакож не желаю так, как они [придворные], зделаться невольником; и сверх того я ни обманщик, ни лжец и, таким образом не имею тех нужных качеств, с которыми в сем изрядном ремесле успеть можно» (с. 23–24).
ЖизньБ: «<…> на последок выскочило у Бертолда еще несколько сатирических выражений не токмо на придворных, но и противу самаго правления, и тогда повелел ему Албони удалиться» (с. 268).
ЦАРЬ: Коли так, что тебя понудило притти суда? БЕРТОЛД: То, что надеялся я быть царя болше других человек… однако ж я вижу, что ты, хотя и царь, но также ординарной человек, как и другие — ИталЕ: «„Чегож ты искал при моем дворе?“ – [Бертолд: ] „Того, чего я при оном найти не мог. Ибо я думал, что Государь столь превышает других людей, сколь превышают башни обыкновенныя здания, но теперь вижу ясно, что я им больше делал чести, нежели они заслуживают“. Чистосердечие и искренность паче всех протчих добродетелей при дворах не терпимы. Бертолд оное сам собою испытал. Он в своих речах ни каким другим правилам не следовал, кроме предписываемых нам здравым разсудком; он еще ни когда не бывал при дворе и ни чего об нем не слыхивал, а еще менее известно ему было следующее онаго описание. Двор есть место, в котором со всех сторон истинному чистосердечию гибель приуготовлена, в котором владетели всегда мраком ласкательства объяты бывают; ибо нет ни единого Государя, которой бы лыцения избегнул, и тот самый, на кого Монарх милостивым оком призирает, должен искусно и с великою хитростию проступки его показывать, а естьли же он хочет своего Государя от оных отвратить, то должен он сие с великою осторожностию и с достодолжным почтением в действо производить. При дворе паче всего надобно остерегаться, чтобы любовию к истинне не притти в немилость у Государя» (с. 24–25).
ЦАРЬ: Теперь поди, и ежели не возвратится ко мне таким образом, как чинят мухи, то велю с тебя голову снять — ИталЕ: «Угрожением, которое не от гнева происходило и которое Государь оказал Бертодду, старался он не столько устрашить нашего крестьянина, сколько испытать чрез оное еще лучше разум его и остроту, в которых Государь немалое себе удовольствие находил» (с. 26).
ТЯЖБА ЖЕНСКАЯ—Во французских переделках этот эпизод, восходящий к древним «судам Соломона», существенно расширен за счет новых сюжетных линий, переполненных житейскими коллизиями с массой бытовых деталей повседневной жизни XVIII в. и их интерпретацией со стороны редактора. Саму «тяжбу» предваряет колоритная сценка женской драки из-за украденного зеркала:
ИталЕ: «<…> две женщины <…> на площади против самого дворца одна другую за волосы таскали <…>. Злость, негодование, огорчение и бешенство написаны были на лицах сих двух фурий, которым не доставало ногтей на пальцах для разцарапывания себе кожи, ни проворства в языке для излияния источников брани. «Нет, тебе оно ни когда не достанется, такой ведьме! – говорила одна из сих женщин. – Оно мое и оно мне дорого стоит, чтоб тебе его так уступить. Ты и им для своего отмщения также хочеш завладеть и думает, что того уже и довольно, когда ты так желаеш; однакож не думай, проклятая воровка, чтоб я допустила грабить мое имение. Зеркало мне принадлежит, и…». «Конечно так» – ответствовала другая женщина таким же голосом – я знаю, что ты его себе присвоиваеш и будто ты его в поте лица своего приобрела, так как и многия каменья, которыя несравненно зеркала драгоценнее и которыя не годный мой муж у меня покрал и всякой день крадет, для украшения такова кащея, как ты, или мерзкаго твоего жилища. Тебе очень хочется получить зеркало, чтоб надо мною более насмеятся или чтоб его продать и пропить вместе с твоими прелюбодеями, с которыми ты с утра до вечера пьянствуешь, винная бочка! Однакож не думай, чтоб я его тебе уступила. Пусть тебя лучше дьявол поберет, нежели что бы ты завладела вещами такой честной женщины, как я. Сие благоговейное желание, сопровождаемо было кулачными ударами, которыя щедро ей отплачиваемы были тою женщиною, х которой говорена сия похвальная речь. <…> Но один из придворных лакеев прислан был от Государя, которой не чаянно из окошка увидел кулачное сие сражение, именем его унять сих женщин и к нему их призвать для объявления причины о их ссоре, и уверить их, что Государь, конечно, окажет им правосудие. При сих словах овладевшее ими бешенство несколько уменьшилось, а напоследок и со всем потухло. Каждая начала надевать свой головной убор, которой оне друг у дружки сорвали. Но как оной весь был изорван, сами они расцарапаны, и платье их вклочки раздергано, то просили они у лакея позволения итти домой и переодется, что б им можно было предстать пред Государя; лакей оное им дозволил и сказал, что сие его величеству не противно будет. Бертолд, слышавши, что придворной лакей говорил сим двум женщинам, заключал из его речей, что надобно быть Государю весьма милосерду, когда он столь уничижается, что и особенныя дела своих подданных разсматривает и старается прекращать их ссоры, во что уже с давных времен большая часть владетелей не входят, хотя оное есть самая важнейшая их должность (с. 13–16).
ЖизньБ: Бертольдо «<…> увидел двух баб в великом гневе бьющихся. Хотя сей великой шум производили, но Бертолдо мог выразуметь только, что они деруться за зеркало. Одна из баб утверждала, что муж ея украл у ней оное, чтоб подарить другой. Легко догадаться, что они при сем случае истощили все ругательный слова, каковыми потчивают женщины друг друга. Гнев их возшел до крайности, как королевский служитель объявил им, что Король хочет разобрать их ссору. Сие их развело и они сказали, что пойдут домой одеться и поправить на голове, дабы можно показаться пред его величество. Бертолдо заключил по сему, что Албони должен быть Государь милостивый, когда всякаго выслушивает и старается прекратить вражды последнейших своих подданных» (с. 265).
И тако пришли две женщины пред царя, из которых одна у другой украла зеркало… — ИталЕ: «Когда обе сии женщины со всею их свитою в комнату вошли (ибо каждая из них вела за собою премножество своих соседок и подруг, которыя должны были их защищать), то одна после другой зачали Государю расказывать, за что оне с таким жаром по утру дрались. Хотя у них дело было и не важное, однако жалобы и оправдания очень долго продолжались, для того что женщины пустое говорить великия охотницы, как обе соперницы весьма сильно себя защищали, то надлежало иметь доказательства, а как доказательства их ссылались на свидетелей, то должно было свидетелей допросить» (с. 28).
ЖизньБ: «Оныя [бабы] утверждали свое право с таким же жаром, каков оказали в прошедший день. Каждая представляла множество соседок во свидетельство» (с. 269–270).
БЕРТОЛД: Не знаеш ли ты, что плаканье их есть лесть, и что они ни делают, ни говорят, то все под притвором чинят… — ИталЕ: «<…> ни что столь не обманчиво, как женщины, и все, что они говорят и делают, есть явное лукавство; что оне подобны крокодилам, а слезы их суть смертоносныя сети, употребляемыя ими для уловления тех, коих гибели оне ищут; что оне тайно осмеивают тех самых, пред которыми оне стенают и воздыхают; что оне о том, что сами говорят, со всем другое думают и, кратко сказать, во всем том, что оне ни делают, главным основанием имеют коварство и злость. Бертолд окончал сию хулительную речь на женщин стихами из некоторой старой песни, которую, как он сказывал, выучил он у своего дедушки и которую он пред самим Государем и его придворными пропел: „Женщина имеет за предмет токмо лесть и обман; она исполнена коварства и украшается притворством; отнявши же коварство и притворство, отнимеш дух и тело у нее“» (с. 30–31).
ЖизньБ: «Весь двор удивился сему разумному решению, но Бертолду нравилось оное не с лишком. „Государь! – сказал он – естьли бы вам непротивно было, то я доказал бы вам, что приговор ваш очень превратен; я вижу, что ты еще не знаешь женщин: в сердце их и в голову ни кто не проникнет. Между зеркалом и младенцем великая разнота. Поп наш рассказывал нам приговор Соломонов, но здесь совсем иное. О женщины!..“» (с. 270).
…царь пошел в покои свои. А Бертолд, как отужинал, пошел спать в тот вечер в конюшню — ИталЕ: «Как тогда уже было очень поздно, то Государь пошел в свои покои, а Бертолд по полученному приказанию также пошел на кухню, где он имел ужин, состоящий из большаго ломтя хлеба и из нескольких головок луку; сию простую пищу, к которой он привык, предпочел он всем сладчайшим предлагаемым ему яствам; он разсудил, лучше от них воздержатся и наблюдать в своей пище умеренность, которую ему бедность его определяла и от которой он ни когда не удалялся. Воздержание в пище, столь нужно для здравия, сколь излишество и сладость оныя вредны. Для сих же причин не хотел Бертолд в определенной ему комнате спать, но лег в одной из дворцовых конюшен на соломе, не раздевшись <…>» (с. 34). Далее в текст ИталЕ введено рассуждение, характерное для французского редактора – «Похвала деревенской жизни; сколь нега вредна здравию»:
«Крестьяне ни когда пороком лености порабощены не бывали; они угнетаемы будучи нуждою и скудостию, снискивают собственным своим трудом себе пропитание; и не имеют время быть в праздности, а еще менее нежится. Вставать с восходом солнечным, много работать, поздно ложится, весьма мало спать – вот, какова жизнь сих бедных людей, которых мы от тщеславия со всем не справедливо презреннейшею на свете тварью почитаем; хотя, в самом деле, им мы одолжены содержанием своим, и хотя первые наши праотцы точно такого же рода жизнь вели. Состояние, в котором тогда Бертолд при дворе находился, ни мало не приневоливало его вести такую жизнь; однако привычка, как говорят, есть вторая природа, и не токмо тяжело, но и очень опасно от нее отставать; то для сей причины Бертолд предъидущаго дня не хотел сладких яств вкушать и предпочел конюшню и пук худой соломы, определенной ему комнате и мягкой постеле; и по своему обыкновению встал он весьма рано: нет в том прекословия, чтоб и всякой так не поступил, естли б люди так как прежде не имели другой постели, кроме земли, ни других пуховиков, кроме досок или рогож, без сомнения, они бы здоровее были, так поступая; но уже с древних времен роскош, тщеславие и нега делают нам не внятными такия разсуждения» (с. 35–36).
ЖизньБ: «<…> ел он [Бертольдо] очень умеренно, не привыкший к роскоши не хотел он себя подвергнуть искушению. Показывали ему мягкую постелю, но он предпочел пук соломы в конюшне» (с. 271).
Вот обманывает ты меня, пошел, делай свое дело — ИталЕ: «Обманывай других, отвечала ему на то Аврелия, а меня ты не обманеш, хотя б ты еще ранее встал. Слово Царское твердо и, когда Государь однажды оное скажет, то уже не может от него отперется, для того что Государи обязаны слово свое свято хранить» (с. 37).
АУРЕЛИЯ: И что хуже того может мне быть? —ИталЕ: «Аврелия, весьма огорчена будучи и самою первою принесенною Бертолдом вестию, не могла устоять против второй, хотя и не знала еще в чем состояла оная. Такой ея поступок ни мало не покажется удивительным тому, кто хотя мало знает женщин. Оне так, как младенцы, печалятся и плачут о безделицах, а иногда и сами не ведая о чем. И таким образом Аврелия начала весьма горько плакать, сперьва о мнимой потере своего зеркала, а потом о ужасном нещастии, которое всему их роду угрожало и котораго она со всем не знала. Плакавши долгое время, не зная о чем, на конец, спросила она Бертолда: какое бы сие новое нещастие было, о котором он ей предсказывал?» (с. 38).
АУРЕЛИЯ: Как, такой ли он указ издал, чтоб всякой муж брал по семи жен?… какое то дурачество, что ему так вскочило в голову? —ИталЕ: «Семь жен одному мужу… Однакож, продолжала она, подумавши несколько, полно, не всякой ли жене велено иметь семь мужей? Не ошибаешся ли ты? Внятно ли ты слышал? ты, конечно, одно почел за другое, для того что ето не возможное дело, чтоб приказать всякому мужу иметь семь жен. Сие будет явное неправосудие, лютейшее преступление и ни когда еще не слыханное безумие! от сего произойдет великое во всем государстве замешательство и несогласие. И как может муж с семью женами согласно жить, когда он редко и с одною уживается. Нет, нет, етому ни как не можно статься, тебе конечно послышались жены, вместо мужей, и ты весь указ на оборот толкуеш» (с. 39).
ЖизньБ: «Возможно ли ето! ах, возможно ли! <…> Едва Бертолдо вышел, как скромная та женщина, не теряя ни минуты, побежала к соседке своей, чтоб вверить ей столь важную тайну; сия с своей стороны вверила оную третей и так далее с ужасною поспешностию» (с. 272).
…царь стал как безумной, не ведая причины такого смятения женскаго…. не возмогши более стерпеть толикаго безчиния, побуждался от гнева и ярости, принужден был отложить терпение на сторону—ИталЕ: «Сколь не устрашим ни был их Государь, покорившей своим мужеством и храбростию целое государство, однакож, не ожидая такого от женщин поступка и увидя внезапное и чудное сие возмущение, приведен был вне себя. Сие могло бы случится, хотя бы дело и не столь важно было, ибо когда самые славные как в древности, так и в нынешния времена Герои часто от возрения на едину женщину в трепет приводимы бывали, и сие случается еще и ныне, то в какое же бы они пришли состояние, естьли б увидели пред собою столько тысяч оных?» (с. 41).
ЖизньБ: «Король, услышав крик, вышел на балкон и спрашивал: „О чем вы? Чего вы желаете, молодушки?“» (с. 273).
ЖЕНЫ: Что за новизна у тебя, о царь, какое дурачество вскочило тебе в голову?… —ИталЕ: «„Не наши, но твоя голова повреждена“ – говорила ему безстыдным образом одна женщина, избранная отвечать за всех протчих. „Можно ль, не лишившись разума или его когда нибудь имевши, сделать такое учреждение, чтоб всякой муж имел по семи жен? ют подлинно премудрое узаконение? вот не оспоримый знак твоего разума? вот похвальной поступок и весьма достойный безмозглаго Монарха! семь жен каждому мужу! так, конечно, как им не дать столько! лишь бы они только показались! ето истинно хорошо для таких уродов! я тебе клянусь именем всего нашего сообщества, за которое я теперь говорю, что мужья в сие дело вступатся не должны; тщетно сие твое узаконение, когда мы не смотрим и на самого тебя, не токмо на твои учреждения“» (с. 43).
ЖизньБ: «Изрядный указ – кричала старая смуглая баба, – чтоб седьмеро нас имели одного мужа! чорт ето побери! ты, Государь, возьми себе хотя дюжину, что нам нужды, а мы и так не с лишком богаты, имея только по одному мужу: ха, ха, ха! по чести, тот из наших мужей, который осмелится хотя еще одну взять тот… поверь мне, кумушка… хорош будет, и еще хуже, естьли осмелится третью; ни одного не будет, ктоб до седьми дошел. Я смело спорю. Но иметь седьмую часть мужа!.. нет, душа моя, я лучше его до смерти убью» (с. 273).
…надлежало тебя с престола царского, на котором ты сидиш, сбросить и глаза твои выколоть—ИталЕ: «<…> ты достоин, чтоб тебе отрезали тот проклятой язык, которой издал толь ужасное узаконение, и чтоб мы тебя с престола согнали» (с. 44).
ЖизньБ: «Бабы не допустили его дальше говорить, но закричали еще громче и начали даже и Короля поносить» (с. 273).
Лутше бы ты учинил, чтобы всякая жена брала по семи мужей, и то бы приличнее было—ИталЕ: «Пристойнее бы тебе было, естьли б ты такую перемену зделал, чтоб каждая жена имела по семи мужей! ето бы было порядочно, сходно с истинною и со здравым разумом, так как и полезно полу нашему, которой сам собою, будучи весьма слаб, как всякому не безъизвестно, имеет нужду в подпорах и не может оных довольно иметь. Тогда бы мы нимало не роптали и на тебя бы не жаловались, но, напротив того, восхваляли бы тебя и стократно благодарили, что ты столь милосердо с немощным нашим родом поступает, которыму один человек не в силах многое делать вспомоществование; а по теперешнему твоему поступку легко видеть можно, что ты помешался в разуме» (с. 44–45).
…ушли женщины—ИталЕ: «Женщины без сомнения речам его стали бы смеятся и в своем бешенстве еще бы больше дерзновенны зделались, естьли б несколько солдат из находившагося тогда в городе гарнизона не окружили их, от чего оне столь испужались, что все, падши на землю, просили Государя спасти их жизнь, которую, думали оне, по его велению отнять у них хотели. Государь со всем не имел толь безчеловечных мыслей, и женщин солдаты окружили не по его приказанию, но по повелению одного из Офицеров, которой сам собою оным приказал так поступить, чтоб чрез то прекратить их возмущение. Сие действие имело свой успех. Сколь гневен ни был Государь, однакож, тронут будучи криком и воплем женщин, над ними умилостивился и дозволил им в целости домой возвратится с тем договором, чтоб впредь оне жили спокойно и никогда бы не входили в такия непристойности. Сие оне обещали исполнить. Таким образом бунт был укрощен, котораго бы, может быть, ни когда во всем свете ужаснее не случилось, естьли б сила равна была бешенству сих женщин <… >» (с. 46–47).
ЖизньБ: «<…> вопль не уменьшался. По щастию подоспел Комендант крепости и окружил их [женщин] солдатами, побрав оных для скорости со всех караулов. Бабы испужались, увидя себя окруженных. Хотя им не учинили ни малейшаго зла, но прибытие стражи зделало на них такое впечатление, что они все пали на колена и столькож легко начали просить прощения, как прежде взбунтовали. Тогда Король <…> приказал солдатам разступиться и дать место сим крикуньям возвратиться по домам, и все их наказание составили только насмешки солдат» (с. 274–275).
БЕРТОЛД: Любовь и господство не хотят между собою товарыщства, и того ради управляй ты сам как государь—ИталЕ: «„Нет – ответствовал ему Бертолд, – престол твой очень не велик и два человека не могут покойно сидеть на одном стуле“. „Ин я велю – говорил Государь – зделать для тебя другой, которой точно будет равен мому, для того что ты, по моему обещанию, должен иметь участие в моей власти“. – „Любовь и власть – говорил Бертолд – не терпят участия; сии суть две толь нежныя и приманчивыя вещи, что никто ими насытится не может“» (с. 48–49).
ЖизньБ: «Албони предлагал Бертолду разные свои знаки милости, но сей все отверг, сказав, что ему нет в них надобности» (с. 275).
ЦАРЬ: Царица есть вся милосерда и желает тебя видеть, чего ради поди радостно и ничего в уме своем не держи — ИталЕ: «<…> „я знаю Королеву – говорил Государь, – она мстительна и не скоро обиды прощает; она, конечно, хочет тебя наказать за ту шутку, которую ты зделал женщинам и которою она, как я слышал, весьма оскорблена; однакож я не могу отважится не исполнить ее прозьбы, для того что она в великое бешенство приходит, когда не скоро исполняют то, чего она желает“. – „Ето значит то – говорил Бертолд, – что ты, сколь ни сильный Государь, однако имееш над собою повелителя, которой приводит тебя в страх. А я, хотя простой и бедный крестьянин, но в сем случае гораздо больше и властительнее тебя: ибо, сколь ни горда, сколь ни мстительна и сколь ни зла твоя супруга, однако я ее не боюсь и презираю ее гнев. Поверь мне, что единственно от мужей зависят добрыя и худыя поступки их жен, и естьли мужья сносят оныя, то сие происходит от чрезмерной их учтивости и снисхождения к ним. Ты не давно сие во всеобщем возмущении женщин видел, когда ты им с кротостию и с учтивостию говорил, то оне думали, что ты их боялся, и для того тем грубее с тобою поступали; когда же ты переменил голос и зачал им с гневом говорить, то оне тот же час узнали свою должность. И твоя супруга таковаж бы была, естьли б ты с самаго начала твоего с нею сочатания, столько разума и смелости имел, чтоб по не многу укрощал ее властолюбие и гордость, которыя от твоего снисхождения и учтивости весьма в ней усилились. О! Храбрый Герой! О, славный Государь! О, великий человек! Ты покорил толь обширное и сильное Государство, ты управляешь толь многочисленным и не покоривым народом, но ты не имееш столько мудрости, столько смелости, столько способности, чтоб получить власть над своею супругою! Пусти меня, сколь она ни бешена, сколь на меня ни сердита, однакож я етого не боюсь и от нее избавлюсь“. – „Я етому верю – отвечал Государь, – и для того дозволяю тебе к ней идти“» <…> (с. 51–52).
ЖизньБ: «Король позадумался, получа письмо [королевы]. Бертолдо отгадал его мысли и Король признался, что он оныя выразумел. „Нет, ничего, Государь! Повелите мне итти к вашей супруге; очевидно, что намерена она задать мне добрыя палки, но я надеюсь вывернуться и из сей беды, так же щастливо, как из первой“. – „Я доволен – сказал Король, – в самом деле, она хочет с тобою поговорить“» (с. 275–276).
И в тот же час, как она его увидела, смотря на то ужасное лице, стала быть и наипаче неукротима, говоря ему… — ИталЕ: «<…> чтобы Бертолда удобнее обмануть, Королева скрывала от него свой гнев. „Ты ли тот, мой друг – говорила она ему, – котораго зовут Бертолдом? Так ето, конечно, ты, я вижу и по твоему виду, о котором мне уже сказывали“ – „Есть ли тебе справедливо о моем виде расказывали – отвечал ей наш крестьянин, – что весьма редко быть может при твоем дворе, то оной не очень тебе, я думаю, понравился. Но, каково ни есть мое лицо – продолжал он, – однакож оно таково, каково есть от природы, а здесь я вижу очень много с природными лицами не сходных“. Сии последния слова касались до многих придворных госпож так, как и до самой Королевы, у которых щеки весьма обильно намазаны были румянами, а лица украшены несколькими дюжинами мушек. „Есть ли б я тебя и не узнала по лицу – говорила ему Королева, – то бы ни как не можно было мне опознаться по острым твоим выдумкам и по твоим чистосердечным словам, которыя, сказывают, у тебя всякой час готовы. Я теперь больше не удивляюсь, что ты в такой милости у моего мужа, и сей же ради притчины хочу и я быть из числа твоих приятельниц, и как я слышала, что Государь сего дня тебя посадил с собою на престол, то надобно тебе также и подле меня сесть. Поди же сядь на сем стуле, которой я для тебя нарочно велела сделать, чтобы чрез то могла тебе доказать, сколь много и я тебя за твой разум и за твои отменныя дарования почитаю“» (с. 53–54).
ЖизньБ: «Королева, которая выдумала уже свое мщение, приняля его под видом очень милостивым. „Ты, без сумнения, Бертолдо? Я узнаю тебя по твоему отменному странному виду“. – „Точно так; я надеюсь, что вид мой Вашему Величеству не с лишком понравится и приятности в оном вы не сыщете, но однакож я имею оный, как принял от природы, и оный надлежит мне одному; я уборнаго стола не употребляю, не требую прикрасы и не ношу на коже своей ни белил, ни румян, как некия другая особы, к которым, впрочем, глубокое сохраняю почтение“ – „А! смотри пожалуй – сказала Королева, – ты, Бертолдо, имеешь разум, при том еще и подшучиваешь, как кажется. Изрядно! Ты у меня получишь честь таковую, как имел у Короля. Ты сидел в его присудствии, я позволяю тебе зделать то же пред собою“» (с. 276–277).
Когда царица вопрошала Бертолда, то одна из служителниц ея принесла лахань полную воды, чтоб во оную ево посадить — ИталЕ: «Оне намерены были сперва над ним посмеятся и для сего изготовили ему стул, на котором весьма искусно шелковым покрывалом одет был водою наполненный таз» (с. 53).
…никто не осмелился тамо учинить над ним никакой шутки, ибо все имели, по общей пословице, щель на корме — ИталЕ: «<…> большая часть из бывших тогда при Королеве придворных ея женщин зделались неподвижны и не отважились дать ни одного удара Бертолду, ибо ни одной из них не было, которая бы хотя несколько не была подозрительна и которая бы тайно в любовных делах не обращалась; и так, ни одной не хотелось, чтобы о том Королева и их подруги ведали. В нынешнее время такия поступки и любовныя дела при дворах совсем не таким образом почитаются; они там столь обыкновенны и общи, что их за самыя безделки почитают, а когда оным смеются, то уже сего очень много. В тогдашнее время женщины и девицы весьма уважали свою добродетель» (с. 56).
В Жизнь Б эта выдумка Бертольдо относится ко второму эпизоду – битью розгами: «„Но я знаю так же, кто такова, которая даст мне первый удар: из замужних та, коей честь мужняя не лежит у сердца, а из незамужных, которая о своей чести очень мало печется“. Госпожи начали поглядывать друг на друга; одни закраснелись, другия засмеялись, и ни одна не осмелилась дать первый удар, и сама Королева удержалась» (с. 277–278).
Царица, у которой отчасу болше разгорался гнев на Бертолда… — ИталЕ: «Дважды Бертолдом учиненной опыт должен бы утишить Королевин гнев и уверить ея в том, что редко случается иметь успех в злых намерениях против людей разумных, как скоро они о том хотя несколько узнают. Но, к нещастию рода человеческаго, страсти не повинуются разуму, но еще и отъемлют у нас несколько разсудка, которой бы мы могли иметь. Сие самое и с Королевою случилось» (с. 57).
БЕЗЧИНИЯ НЕКОЕГО ОБЖОРЫ—В ИталЕ этот сюжет неслучайно обрастает пространными рассуждениями о присутствии шутов и приживал при знатных особах. Они свидетельствуют об актуальности темы (вспомним «Племянника Рамо» Дидро), которая в контексте французского Просвещения приобретает черты острой социальной критики, затрагивающей также и власть:
«Между теми господами <…> находился один льстец или объедала, животное, которое при дворах обыкновенно бывает, при которых такого рода люди ни чего другаго не делают, как токмо опивают своих Государей, которыя их при себе терпят. Оной объедала сверх сего имел еще ремесло шутить или быть придворным дураком; сие я называю ремеслом, для того, что есть ли на свете какое нибудь упражнение подлее онаго? Когда разумной человек остроумными шутками увеселяет временем своего Государя, сие мы ежедневно видим при дворах. Но как такого рода шутки не всякой час делать можно, то каждой должен остерегаться смешить своего Государя всякой раз, когда токмо ему угодно. Ибо остроумныя и замысловатая речи столь редки, что тот был бы великой дурак, когда бы кто на себя взял день целой с ряду оныя говорить. Есть ли кто на сие отважится, то тотчас откроется его глупость, и презрение бывает обыкновенною наградою всем таким шутам, которые теми дарованиями хотят прославиться, которых они не токмо не имеют, но и иметь не могут. <…> Сколь бы щастливы были все владетели и знатныя особы, естьли бы они столь легко избавиться могли от всех окружающих их объедал, ласкателей и шутов, которые их только подъедают. Иному бы надобно ныне [иметь] трех или четырех Бертолдов, столь размножилось с некотораго времени сие проклятое племя. Цари, Владетели, Дворяне, Генералы, Епископы, Судьи, да и самые мещане, естьли только они богаты и имеют у себя хорошей стол, то имеют у себя объедал. Лакомство оных привлекает, и они бегают из конца в конец города, пока на конец сыщут такой дом, из котораго приятный запах кушанья каснется их обонянию. Они несравненно резвее, нежели самыя резвыя борзыя собаки, и куда их хорошей запах и аппетит позовет, туда и бегут; ибо в домах у помянутых людей они всегда могут найти исправную кухню» (с. 62–63, 69).
ЖизньБ: «В тогдашнее время, как известно, не было Государя, который бы не имел придворнаго дурака в штате. Фаготи приревновал к щастию Бертолда и возымел смелость с ним спорить, ибо думал, что в замыслах его так же превзойдет, как в смешном виде. В самом деле, лице его было безобразно, но ни чуть нетаково живо, как Бертолдова физиогномия» (с. 280).
…шут, которой при царе стоял и шутил смешные забавы, и назывался Фаготом, то есть прожора, потому что человек был толстой, мал возрастом, плешив… — ИталЕ: «Такого-то свойства был тот льстец, котораго я теперь хочу описать: он сверх того, что был подлаго роду, имел еще весьма гнусный вид, которой весьма походил на Бертолдов; но разума он и в половину не имел против его. Он, объедала был толст, не велик, плешив, весьма гнусен и лице имел испещренное рубцами. Которыя были награждением за его наглыя и другия такого же рода шутки, не заслуживающия инаго награждения. Может быть, кому нибудь странно покажется, что он при дворе такого государя, каков был Албоин, имел вход; но мы еще и поныне видим при самых знатнейших дворах таких людей, которые никакого другаго достоинства не имеют, кроме наглости, помощию которой они везде вкрадываются и приемлют на себя вид не сравненно важнее, нежели самые великие люди» (с. 63–64).
В ИталЕперепалка Бертольдо с Фаготом, подчас откровенно грубая, предваряется словами о якобы утрате древнего текста, что на самом деле – всего лишь литературное клише:
«Разговор их не в целости дошел до наших времен: а от чего, о том я не знаю; сие весьма сожелительно, ибо, без сомнения, в том разговоре состояла большая часть Бертолдовой остроты. Но время в истории многое затмевает и лишает нас знания наилучших произшествий» (с. 64–65). Далее идет разговор Бертольдо с Фаготом до того момента, когда он переходит в откровенные оскарбления.
ФАГОТ: Чулки твои в заплатах—ИталЕ: «Ах! посмотрите только, как хорош этот мужик в своих изодранных чулках, говорил Фаготти…» (с. 65–66).
ЖизньБ: «На последок бедный придворный дурак не знал, что начать, и вознамерился подсмеяться над изодранными его чулками и исподним платьем» (с. 281–282).
…от стыда своего [Фагот] не смел ни взглянуть и чють с серца своего не удавился — ИталЕ: «Фаготти пришел в такой стыд, <…> что более при дворе не остался, которой от него был избавлен нашим крестьянином» (с. 69). Потерпевшему поражение Фаготу царь дает пространные наставления, которые заключает словами: «Учись из сего приключения двум истиннам, которыя тебе уже давно надлежало знать. Первое, что никакого человека презирать не должно. Второе, что нет ничего столь обманчиваго, как наружность, и что те не разумны, которые по оной разсуждают. Ты сие теперь сам собою испытал и будешь долго помнить» (с. 68–69).
…царь …Бертолду приказал, чтоб он к нему наутре пришел ни наг, ни одет—В ИталЕ этой царской загадке предшествует пространное рассуждение, касающееся темы «идеального государя»:
«Государь Фаготтиевым печальнозабавным приключением весьма зделался весел и, не имея в тот день гораздо важных дел, разсудил повеселиться с Бертолдом и еще испытать, не может ли он его каким нибудь образом привесть в замешательство. Как я уже выше сказал, то такого рода увеселения прежде сего служили для Государей лучшим препровождением времени, и мы читаем в истории, что они очень часто остроумными разговорами забавлялись; сие, может быть, от инаго критика за непристойное Государю притчено будет: как будто бы Владетели всегда токмо важными делами заняты быть долженствовали. Я, с моей стороны, таких людей, которые ничего другаго за хорошее не почитают, кроме того, что в моде, охотно бы желал спросить, что приличнее Государю? Толи, чтоб он для отдохновения своего от трудных и тяжких государственных дел разговаривал с разумным человеком и находил бы удовольствие в приятных и полезных его наставлениях, или чтоб он ехал на охоту и целые дни препровождал, гоняясь за дикими зверями; или бы целые часы около стола, обитаго зеленым сукном, пробегивал единственно для того, чтоб из слоновой кости зделанным шариком известное число раз попасть в диру, называемую Белуза.Такия игры, хотя и почитаются ныне за благороднейшия и за достойныя самих Государей увеселения, но я уверен, что разумные люди оныя несравненно низшими почтут пред теми, о которых говорил. В протчем, как я вступил в должность писателя Истории, то обязанным себя почитаю представить моим читателям историческую истинну о имеющемся того дня у Бертолда с Государем разговоре так, как оною я сам нахожу. Древность содержит в себе для любопытных нечто почтенное и прелестное, и я уверен, что большее число моих читателей будет сожалеть, естьли я не внесу в мою книжку сие любопытства достойное и редкое произшествие. „Как бы ты поступил? – спрашивал Государь Бертолда – естлиб я тебе приказал притти к себе ни нагим, ни одетым“ <…>» (с. 70–71).
МНЕНИЕ, ВСКОЧИВШЕЕ В ГОЛОВУ ЖЕНАМ ГРАДСКИМ — В ИталЕ этот сюжет обрастает дополнительными антифеминистскими рассуждениями (от французского редактора):
«Женский род особливо подвержен двум страстям, которыя, как два главнейшия орудия управляют онаго душею, и бывают основанием почти всех его действий. Сии две страсти суть: любовь и гордость. Женщина без любви, есть баснословное и также вымышленное создание, как и Феникс, и не имеющая гордости такое явление, которое не повинуется обыкновенным уставам естества. Спроси только девочку лет тринадцати или четырнатцати, для чего она еще в таких младых летах воздыхает о любовнике? Для чего употребляет она те преневинныя хитрости, которые представляют ей малое ея воображение, дабы полюбитися кому? Что вливает в нея тольненасытное желание нравиться всем тем, которые ея видят? Кто ея тому научает, чтоб придавать себе еще больше от природы дарованных ей прелестей, разными украшениями, какия только она выдумать может? По том спроси такую женщину, у которой супруг больше любви достоин, нежели она сама. Что ее побуждает иметь такого любовника, которой и ноги мужа ее не стоит? Кто внушает ей такия коварныя выдумки, которыми она проводит супруга и включает его в число собратии? Оне обе, естьли только чистосердечно станут говорить, то будут отвечать: любовь. Спроси еще сию прекрасную женщину, для чего не может она никакой другой пригожей женщины терпеть? Откуда то происходит, что она всех ругает? Для чего она себе воображает, что нет никого в свете, кому бы она внутренно преимущество уступить могла? Когда станет и сия говорить правду, то скажет, что она предуверена, что нет на свете прекраснее, любви достойнее и совершеннее ея одной (с. 74–76). <…> Между всеми безчисленными тварями, на земле Творцем естества произведенными, две особенно своим упрямством и своенравием всех прочих превосходят. Сии толь отменныя существа суть: лошак и женщина. У обеих сих выбить из головы то, что оне когда нибудь в голову вложили, столь же трудно, как помешать ручьям течь от своих источников, или течение рек назад поворотить, чтоб оне опять возвращались к своим началам» (с. 74–76, 84).
ЖизньБ: Характерно, что в издании, предназначенном для дам, такого рода откровенные выпады против женщин отсутствуют.
Пришел посланной пред царя, которому отдал достойной респект, подал писмо от царицы содержания следующаго… — ИталЕ (письмо придворных дам): «Пресветлейший Государь! Каждому не безъизвестно как из древней, так и из новой истории, что в женском роде, также как и в мужском, во все времена находилися весьма способный особы управлять провинциями, королевствами и империями, и которыя царствовали еще с большим благоразумием, мудростию и славою, нежели многие Короли и Императоры; и когда в нашем роде толь мужественныя женщины были, что предводительствовали целыми армиями, как для защищения своего отечества, так и для разпространения границ онаго чрез новыя завоевания, каковы прежде были Семирамида, Томириса, Зеновия и другая многая, которых в пример могли бы мы здесь привесть, то сие ни кому, а наипаче толь мудрому и просвещенному государю, как ваше величество, удивительно не покажется, что мы приемлем смелость, покорнейше подать вашему величеству сие прошение единственно для благосостояния государства, для спасения отечества, для славы твоего правления – словом, для блаженства светлейшаго нашего величества дому. Приносит оное прошение Вашему величеству такой пол, к которому ваше величество завсегда имели чистосердечную любовь, совершенное почтение и всяческое уважение.
Чегож бы и действительно были мужчины без женщин? до чего бы дошли без них и самыя цветущия государства? Не нам ли обязаны самыя славнейшие Государи всею их властию, которая без нас вскоре бы ослабеть могла. Представь себе, на пример, какое нибудь без женщин государство, сколь бы оно пространно и населено ни было; но вскоре оное узришь преобращенное в наиужаснейшую пустыню, которую разве по нужде населять будут дикие народы, но и те, как скоро в оной не увидят женщин, то оную оставят.
Толь великия и важныя услуги без сомнения достойны многаго почтения и благодарности, до скончания века продолжающейся. Но мужчины, да и самые Владетели, нам величайшую неблагодарность и презрение оказывали и еще ныне оказывают, отрешивши нас всех без исключения от всех чинов и должностей, тех самых, которыя наименее до государства касаются. Коль на небо вопиющее неправосудие! ужасная неблагодарность! которую ничто на свете оправдать не может! ибо кто может больше иметь права повелевать людьми? как те, которые их на свет производят, воспитывают, научают и составляют их главное на земле благополучие.
Сих ради и многих других причин, которыя бы могли мы здесь привесть, естьлиб не опасались чрез то отяготить ваше величество, и в которых бы вы весьма ясно справедливость видеть могли, просим, о великий государь! котораго правосудие нам известно, и оное есть всегда твоею любезнейшею добродетелию, оказать по нашему прошению должную нам справедливость и допустить нас так, как и наших мужей, во все ваши советы и в правление государственных дел, дабы чрез то могли мы доказать, что и мы столь же много разума и способности имеем, как и они. Во ожидании оказания от вашего величества должной нашему полу справедливости, не престанем мы возсылать к небу наши усерднейшия молитвы о сохранении священнейшей особы вашего величества и о преисполненном славою вашем правлении, которое да продолжится во веки веков, аминь» (с. 78–80).
ЖизньБ: «<…> подали они Королю просительное письмо, чтоб их приняли в тайный совет, дабы они имели участие в делах государственных» (с. 283).
БЕРТОЛД: Бедныя те домы, где курицы ростятся, а петух молчит — ИталЕ: «Нещастлив тот дом, вскричал Бертолд, в котором курицы поют, а петухи молчат! <…> то есть наглость сих женщин происходит единственно от твоей слабости и глупаго снисхождения, которое ты оказываешь к своей супруге. Согласись, пожалуй, на их требования и дай им волю поступить так, как они хотят, оне тебя и к сему также хорошо принудят, как и к теперешнему прошению; и я тебя в том уверяю, что оне вскоре будут начальницы в твоих советах, и ты весьма щастлив будешь, естьли сам чрез месяц от них с престола согнан не будешь» (с. 82–83).
ЦАРЬ: Кто мешается с бездельем, толко лиш повари коптит — ИталЕ: «Я очень верю, отвечал ему Государь, что оне в состоянии сие зделать или, по крайней мере, еще что нибудь худшее. Возмущение, которое оне несколько дней назад против меня учинили, ясно мне доказало, что от сего пола, когда оный раздражен, всего опасаться надобно <…>. Отказ мой приведет их в бешенство, и оне для своего отмщения в состоянии возмутить против меня своих мужей, которые повелевая моими войсками, могут мне нанесть весьма много зла <…>» (с. 83).
ЦАРЬ: Хочу твоего совета в сем деле — ИталЕ: «<…> любезный мой Бертолд! ты мой верный друг, помоги мне выйтти из сего лабиринта, из котораго освободиться без твоей помощи я не предвижу средства. Изобильное в хитростях твое воображение доныне извлекало тебя из всех опасностей, в которых ты при моем дворе находился. Естьли ты хотя не много подумаешь, то я уверен, что найдешь средство в оном деле мне помочь <…>» (с. 83).
ЖизньБ: «Прозьба сия учинилась Королю тем затруднительнее, что подкрепляла оную сама Королева, которую он любил до крайности <…> Некоторыя из госпож показались ему опасны по недостатку молчаливости и прозорливости, а со всем тем не можно было им прямо отказать. В сем недоумении призвал он в совет Бертолда, и сей тотчас наставил его, как от них отделаться» (с. 283).
И тако все с радостию разъехались от царицы—ИталЕ: «Как весьма тому верят, что ласкает самолюбию (а сею добродетелью женщины очень обильно снабдены), то ни одна из них не сомневалась, чтоб Государь не согласился на поданную ему от них челобитную. „Его величество – говорили оне, – конечно бы нашу челобитную не принял, естьлиб он не имел намерения оную подписать, но он, зная справедливость нашего требования и будучи правосуден, весьма ясно видел, что отказать в том ему нам никак не льзя; и ему только для того за благо разсудилось решение до другаго дня отсрочить, чтоб мы тем более о том радость чувствовали“. Да и присланная от Государя к ним коробочка была от них почитаема новым знаком его к ним благоволения» (с. 85–86).
Как вышли показанные жены от царицы, то пришло им превеликое желание видеть оное, что было положено в шкатулке — ИталЕ: «Лишь только они разстались друг с другом и возвратились домой, то каждая из них чувствовала ненасытное желание знать, что такое находилось в присланной к ним от Государя коробочке. Хотя сперва оне своему любопытству и противились, но оное тем более возрастало и напоследок так усилилось, что оне во всю ночь заснуть не могли к величайшему неудовольствию своих мужей, которым оне также безпрестанным своим движением покою не давали» (с. 87).
ЖизньБ: «Король вручил <…> чрез перваго своего министра [коробочку его жене] с повелением беречь целые сутки в саду, от коего она одна ключь имела. <…> Время суток, хотя не очень было длинно, но госпожа не могла во оное удержать своего любопытства; во всю ночь не могла она заснуть, вверенная тайна угнетала ее до крайности, и на разсвете бежала она в сад, чтоб раскрыть коробочку» (с. 283–284).
…не могли разсудить, воробей ли или щегленок был… — ИталЕ: «Оне большею частию от того оскорблялись, что не могли разсмотреть, какого рода была та птичка. Воробей ли, чижик ли, овсянка ли, зяблица ли, ласточка ли, синица ли, жаворонок ли, соловей ли, или кинарейка, о том женщины не знали. Естьлиб оне видели, какая она была, тоб оне сыскали такуюж другую, хотяб она стоила тысячи или еще более золотых червонных. Но тайна сия была токмо одному Бертолду и Государю сведома, которые оба весьма старались скрывать оную от всех» (с. 90).
ПОШЛИ ЖЕНЫ К ЦАРИЦЕ, А ОНА ИХ ПРИВЕЛА К ЦАРЮ — ИталЕ: «Уже оне готовы были итти к Королеве, как пришел от нее паж и требовал у них врученную Королевою им в вечеру от Государя коробочку <…>. Женщины отвечали ему, что оне <…> и сами хотели вручить Королеве требуемую от них коробочку. Оне, действительно, отправились в путь и вскоре пришли к Королеве, которая лишь только увидела в руках у Комендантши коробочку, то с великим любопытством, тот час бросилась к ней; как же скоро получила коробочку в свои руки, то с необычайным желанием открыла оную. Она от стыда и замешательства пришла вне себя, когда в оной ничего не нашла, и чуть было в обморок не упала, столь силен был обладающий ею гнев. „Как – вскричала она с жестокостию, – муж мой смеет так надо мною насмехаться! это теперь явно, и я не могу в том сомневаться; однакож он мне довольно дорого заплатит за сию шутку; он меня заставил с великою печалию и скукою препроводить ныне целую ночь, какой я еще во всю мою жизнь не имела, и когда я думала найти какое-нибудь утешение в сей коробочке, то я оную вижу пустую. Хорошо, я ему за его скажу хорошую предику“. „Несправедливо будет на него за это сердиться, всемилостивейшая Государыня! – говорила ей Комендантша. Естьли коробочка пуста, то в том не его вина, но единственно наша“. <…> скорбь сих женщин тронула ее [Королеву], и напоследок она им обещала приложить о них всяческое старание у своего супруга» (с. 94–95).
ЖизньБ: «Она [жена первого министра] не успела разсмотреть, какова птичка была рода. И так не можно было скрыть свою неосторожность; сам супруг ея не находил инаго средства, как признаться пред Королем чистосердечно» (с. 284).
…подите управляйте дело свое, которое состоит в прилежном старании о фамилии и добром содержании домов ваших, как вы обыкли, а оставте управлять государство мужьям—ИталЕ: «Подите вы, безумныя! Вы достойны за ваше ослушание наистрожайше от меня наказаны быть; но из уважения к Королеве, которая вас сюда провожала и за вас приняла на себя труд меня просить, я вас прощаю. Пусть каждая из вас идет в свой дом, и чтобы впредь ни одна из вас таких дурацких мыслей в голове своей не имела. Поверьте мне, что весьма справедливыя и неоспоримыя причины имели исключить вас от права владения. Гребень, вертено, иголка и еще другая подобныя сему упражнения составляют вашу сферу, и каждая, хотя несколько разума имеющая женщина, из оной никогда выходить не должна» (с. 98).
ЖизньБ: «Прощение было готово за сию неосторожность, но неспособность к сокрытию государственных тайн оказалась, и в прозьбе госпожам отказано» (с. 284–285).
ЦАРЬ: Добро, что ты ни говори, да я хочу, чтоб ты передо мною наклонялся. БЕРТОЛД: Я того никак учинить не могу, как ты ни изволиш—ИталЕ: «На что мне тебе кланяться? – говорил ему Бертолд – оказывает ли почтение земля земле? Мы все от земли произошли, и все паки в нее возвратимся, иные несколько ранее, а другие несколько поздже. Рука сотворшаго всех нас, когда оной угодно, сокрушает нас, яко скудельник соделанныя им чаши. Хотя из них иныя употребляемы бывают на лучшия; другая же, напротив того, на обыкновенныя и часто на самыя подлыя вещи. Но вся между ими разность не в ином чем состоит, как токмо во мнениях и мыслях человеческих. Я не думаю, чтоб когда нибудь комнатному горшку вздумалось поклониться из той же глины сделанному сосуду, для того, что в нем посажены цветы. Я етого также никогда не делывал, да и во всю мою жизнь не сделаю. Положим, что ты сосуд для цветов, а я горшок комнатный: ты из той же глины сделан, как и я. Обы мы сотворены одною рукою и одинаким образом омуравлены. Ты мне ни чем не должен, и я тебе также; когда же нас смерть обоих уничтожит и паки в землю преобратит, из которой мы сотворены, тогда не соизволишь ли ты поклонов и почтения от меня требовать? Разсмотрим мы сами себя в сем состоянии, вспомним свой конец, котораго никто из нас избегнуть не может и котораго, мы видим, всякий день подобные нам достигают. Тогда ты найдешь, сколь смешно ты поступаешь, требуя от меня почтения, котораго я никогда не намерен оказать <…>» (с. 99–100).
ЖизньБ: «Бертолдо забавлял тогда Короля своими разговорами и, между прочим, сказал ему: „Государь! я тебя не боюся; для чего бояться человеку человека? Не из одного ли мы вещества сотворены?… Два сосуда из глины и земли в руках провидения сотворены; тебя оное учинило сияющим, раскрашенным и позлащенным сосудом, а из меня [сделало] бедный Ур[инник], но во всем различие состоит только в образце и употреблении“» (с. 285).
ЦАРЬ: А, дурной деревенщина, я поневоле тебя заставлю кланятца, когда приходит ко мне—ИталЕ: «„Чтож ты тогда скажешь, естьли я доведу тебя до того, что ты должен будешь сие сделать?“ – говорил ему государь. „Не верю я етому – продолжал Бертолд, – разве ты употребишь к тому власть свою, которой все принужденно уступить“. „Нет, я до того дойду – продолжал Государь – не силою, которую я никогда не употреблял, полагая в своем правлении кротость завсегда главным предметом; завтра же мы увидим, кто из нас сказал неправду“. По окончании сих слов Государь встал и пошел в совет, которой уже был собран и только дожидался его пришествия. Бертолд также пошел исправлять свои дела, которыя, конечно, не столь важны были» (с. 100).
ХИТРОСТЬ БЕРТОЛДОВА, ЧТОБЫ НЕ НАКЛОНИТСЯ ЕМУ ПЕРЕД ЦАРЕМ — ИталЕ: «Крестьянин наш, ни мало о сем не ведая, чуть было себе об стену голову не проломил, когда он хотел войти в Государеву комнату. Он дивился толь скорой перемене и отступил несколько шагов на зад, потом, разсматривая двери, тотчас понял он, на что оне так низко были сделаны. Между тем Государь, чтоб не дать Бертолду времени оное приметить, начал его к себе кликать. И как скоро его увидел, то под видом сообщения ему весьма важнаго дела, понуждал его скорее к себе притти. Тогда Государь не сомненно думал (да и всякой был бы такого же мнения), что Бертолду ни коим образом взойти не можно было, не поклонившись пред Государем и, следовательно, не изъявивши чрез то ему своего почтения, к чему крестьянин наш, как он за день пред тем сказал, никогда вознамериться не хотел. Государь уже начинал радоваться благополучному успеху своей выдумки и почитал, конечно, Бертолда быть обманутым. Но сей, не хотевши не устоять в данном своем слове, тотчас сыскал средство с честию окончить сие дело. Он, оборотясь спиною к дверям, вшел задом в комнату так, что в место поклона Государю казал он свой зад Его Величеству. Государь не мало удивлялся сей новой выдумке являться при дворе и оказывать почтение своему Государю» (с. 101–102).
ЖизньБ: Этот эпизод опущен.
СКАСКА О РАКЕ И КАВУРЬЕ, СКАЗАННАЯ ОТ БЕРТОЛДА—ИталЕ: «Потом начал он рассказывать следующую басню, которую он тотчас сам выдумал и в которой он Государю описывал большую часть его придворных. <…> Некогда <…> речной и морской рак, в великой дружбе между собою живущие, вознамерились оба путешествовать как для обозрения света, так и для научения и исправления самих себя чрез познание разных нравов, законов, обычаев, употреблений, обрядов, обыкновений и прочих обстоятельств разных народов, населяющих шар земной. Ничто столь научить не может, как такого рода наставления. И для того нет в свете глупее того животнаго, которое никогда из своей земли не выходило; не желая иметь такой укоризны, как речной, так и морской рак приняли намерение несколько походить по свету, в чем они гораздо благоразумнее поступили многих людей, имеющих в путешествиях крайнюю нужду. Взявши такое намерение, приводили они в порядок не большия свои дела, просили своих родственников и соседей иметь смотрение о их доме во время их отсудствия и принимать все, естьли к ним что принесут, а сказывать, напротив того, что ни кого дома нет, естьли от них кто чего станет требовать. С того времени и от сих то животных, переняли многие из людей сей метод и наблюдают его наиточнейшие, хотя они не выходят ни из государства, ни из города, и ниже из своего дома.
Таким образом все разпорядивши и взявши с собою довольно векселей, что необходимо нужно всякому путешествующему, желающему с приятностию видеть какую нибудь землю, отправились они в путь. Как сии животныя тогда ходили прямо так, как и прочия, и имели полной кошелек, то они весьма много отошли в короткое время и проходили множество земель, в которых они весьма хорошо приняты были, пока имели деньги. <…> напоследок прибыли они в области горностаев, в которых нужда или, лучше сказать, недостаток денег принудили их остановиться. Сему причиною был один Генусской банкрут, которой по нещастию во многих тысячах банкрутом сделавшись, данной от него вексель двум нашим путешественникам стал безполезен. Голландской купец, на котораго надписан был сей вексель, не хотел его принять; и таким образом сии два странствующие, не могши для сей причины продолжать своего пути, принуждены были остановиться в сем королевстве, пока придут в состояние продолжать свой путь.
В Мустелополисе, главном городе Королевства горностаев все было тогда в движении, по причине произшедшей для следующих причин войны. Мустеликарпакс, владетель той земли имел дочь несравненной красоты, и которой разум еще превышал ея красоту. Отец, любя ея горячо, ничего не щадил для совершенства ея воспитания. Она весьма искусна была в науках: говорила по латыни, по гречески, по еврейски, по арабски, по сирски, по турецки, по немецки, по италиянски, по англински, по французски, словом сказать, разумела все языки как живые, так и мертвые. Равным образом знала она все части математики, философии, богословия, чародейства, хиромантии, острологии, мифологии, географии, истории, хирургии, медицины, музыки, химии, стихотворства, ботаники и политики. Она также умела делать стихи, слабительное, календари, пилюли, романы, кружева, тализманы и всякия подобныя сим хорошия вещи. Она всем сим наукам обучена была ослом придворным доктором, которой всегда имел много дел, ибо все придворныя у него учились. Бертолд чрез частое обхождение с придворными Государя Албоина, коих он в сей басне осмеивал, узнал имена наук, о которых теперь говорил.
Такия красота и такия совершенства, продолжал Бертолд, привлекли к ней великое число обожателей и все соседственные Государи в нее влюбились. Но отец ея, советуясь токмо с собственною своею пользою, назначил ее сыну Короля обезьян, которой был весьма сильный Государь и ему спомоществовал за несколько пред тем в производившейся у него войне против взбунтовавшихся горностаев, которые хотели государство свое сделать республикою. Уже при дворе к сему браку, назначенному чрез несколько недель совершиться, деланы были приуготовления, как две борзыя собаки, отправляющия должность курьеров, принесли известие Королю, что из Ратополиса прибыл посол, которой тотчас ко двору явится.
Сей министр, действительно, ко двору прибыл и просил у Короля горностаев аудиенции, которая ему была дозволена и в которой он объявил сему Государю причину своего посольства. Он просил в супружество дочь его от имени Мирмидона Буззимелека Императора Ратоманскаго. Сей Государь, знавши, что она назначена была другому, дал повеление своему министру объявить в случае отказа Королю горностаев, что он намерен притти с наисильнейшею армиею и не токмо дочь его, но, может быть, еще и все государство его покорить.
Естьлиб Мустеликарпакс имел чистосердечных советников, то бы он не отказался от такого предложения: ибо подвергнуться опасности потерять свое государство, ради единаго горностая, котораго у него требовал сильнейший из всех Король, и коего гнев для Мустеликарпакса столь опасен быть мог, не было дело разумнаго владетеля. Но по нещастию он окружен был токмо безразсудными придворными, кои принудили его учинить такую глупость. И так он отказал выдать свою дочь за Мирмидона Буззимелека, которой вскоре по том, собравши свое войско, состоящее из шести сот тысяч, вступил во области Короля горностаев. Мустеликарпакс видел тогда, но уже поздно, плачевныя следствии своего поступка, которой присоветовали ему сделать, и сам равным образом собрал свое войско и приказал выступать оному, дабы противиться успехам своего неприятеля.
В таком состоянии были дела, когда речной и морской рак пришли в Мустелополис. Как все бывает подозрительно во время войны, то их одежда, да самый их вид наводил подозрение, и для того оне были остановлены у городских ворот и отведены к Губернатору, а по том к Королю, которой их распрашивал, откуда они шли, кто таковы были и за чем пришли в его области?
Речной рак ответствовал: „Я и мой товарищ родились в одной водяной и болотной земле. Мы купцы и, набогатившись, ныне путешествуем ради своего увеселения как странствующие рыцари. Мы были в Мемфисе, в острове Цейлон, в Парагуайе, оттуда прошли в Азию, которой большую часть обошли. Вы можете себе представить, великий Государь! Сколько во всех сих странствованиях имели мы приключений, в которых мы оказали ясные опыты нашего разума и неустрашимость. Тысяча комаров, мною и моим товарищем в один вечер побитые, были плачевною жертвою нашего мужества“.
„Когда вы столь сильны и мужественны – пресек их речь Король, – то не хотите ли вступить ко мне в службу? Естьли на сие вы согласитесь, то я каждому из вас дам по эскадрону храбрых сверчков, и как я не сомневаюсь, чтоб вы не исполнили свою должность, то и вы будьте уверены, что оставлены не будете. В случаеж, естьли война несколько продолжится, вы, без сомнения, столь возвышены будете, сколько токмо можно“.
Военная служба есть обыкновенное прибежище тех, кои не имеют себе другой помощи. Чтож оставалось делать сим двум бедным животным без денег, находясь в чужем государстве, которое около шести тысяч миль от их отечества отдалено было? И таким образом они в ожидании лучшаго согласились и на сие предложение и на другой же день приняли команду, каждой над своим ескадроном. Они своею смелостию и неустрашимостию отменно себя оказали пред всеми прочими.
Генерал ими был весьма доволен и, имея великое желание знать о том, что происходит в неприятельской армии, а не зная столь смелых офицеров, кроме их, избрал речнаго и морскаго рака для исполнения сей опасной коммисии. Сии оба животныя тем были довольны и вместе отправились в путь; дорога их была довольно щастлива, и они все передовые караулы прошли без наималейшей опасности, ибо все солдаты тогда спали. Равным образом прошли они и другие караулы, не имея никакого помешательства, так что они дошли и до самой Генеральской ставки, в которую речной рак отважился войти.
Генерал сей был молодая крыса и играл тогда в шашки со старой кошкой, которая у него была перьвым адъютантом. Караул его состоял из тритцати двух молодых коршунов, из двенатцати попугаев и из восемнатцати перепелок, которыя ни мало не чувствовали войны, ибо оне все были очень жирны. Речной рак, зная природную болтливость обеих первых птиц, имел намерение одного попугая склонить на свою сторону и от него тайныя намерения Генерала выведать. Но по нещастию увидел его один из караульных и, почтя его за шпиона, в голову ударил его весьма сильно своею алебардою и, думая, что он ушиб его до смерти, взял его за усы и выбросил в ров.
Конечно бы, погиб бедной рак, естьлиб морской рак, из дали видя сие плачевное с ним приключение, не прибегнул к нему на помощь. Речной рак, пришедши несколько в себя и от полученнаго им удара едва еще мог поднять свою голову, каялся в том, что он везде станет ходить задом, дабы по крайней мере, когда ему опять случится подобное сему нещастие, то удары попадали бы на хвост или на спину, которыя части не так будут их чувствовать, потому что оне покрыты крепкою кожею.
Как скоро он несколько оправился старанием морскаго рака, то пошли оне оба сии животные назад к своему Генералу, которому они разсказали все, что видели в лагере неприятельском и какое имел нещастие речной рак. Генерал принесенную ими ведомость употребил в свою пользу и тотчас велел всему своему войску вооружиться и тихонько итти против крыс, на которых нападши нечаянно, сделал он ужасное кровопролитие, и горностаи одержали над ними совершенную победу.
Слава сей победы единственно принадлежала речному и морскому раку, ибо без их известия оная бы победа никогда одержана не была, и сверьх сего они подвергали свою жизнь почти неизбежным опасностям. Такое знаменитое дело без всякаго прекословия заслуживало самое большое награждение, но, не смотря на сие, раки не получили ни какого. Вместо возвышения, которое Государь им обещал, оклеветали их придворные из подлой и несправедливой зависти пред Государем так, что они в опасности были потерять ту жизнь, которую посвящали они славе государской и безопасности владения его. Такая неблагодарность огорчила их и, для избежания угрожаемаго и не заслуженная» ими наказания, взяли они намерение, оставя службу у сего Государя, как можно скорее возвратиться в свое отечество. Однакож, продолжал речной рак, за нами могут сделать погоню и накажут нас как беглых; то чтобы те, кои догонять нас посланы будут, не могли найти наших следов, ты поди боком, а я задом.
Такая остроумная выдумка столь понравилась морскому раку, что он тотже час стал на свои ноги и начал ходить боком так скоро, что речной рак, идучи задом и не могши так хорошо, как морской, видеть дорогу, почти не мог за ним следовать. Напоследок и речной рак привык к своей новой походке и они вместе продолжали свой путь, не будучи никогда настижимы погонею, ибо солдаты, посланные за ними в след, шли совсем не тою дорогою. Наконец, по долгом и трудном путешествии морской и речной рак пришли благополучно домой. Как они дорогою и особливо в походе, служа Мустеликарпаксу, претерпели много безпокойств, то вскоре по своем пришествии занемогли и померли. Но прежде, нежели они оставили сей свет, сделали завещание, в котором повелевали для напоминания того способа, чрез которой они избавились от своих придворных неприятелей, детям, внучатам и всему своему потомству впредь такое ходить, как они сами шли в сем случае, что самаго с того времени от всех речных и морских раков, действительно, наблюдается. «Вот басня моего отца – продолжал Бертолд, – ты мог из оной видеть, что я тебе сказал правду».
«Я и еще другая истинны в ней нашел – говорил Государь. Я сию басню употреблю в свою пользу и желал бы – продолжал Его Величество, смотря на своих придворных, – чтоб и сии господа, которые ее также ясно слышали, как и я, равным образом от нее получили себе пользу». «Это состоит в их воле – говорил Бертолд Государю. Мы все для того произведены на свет, чтоб один другаго научал, и токмо одни дураки не умеют употреблять в свою пользу даваемых им из одного человеколюбия наставлений» (с. 104–115).
ЖизньБ: «Сказка о раке и кавурье», как и эпизод, из которого он вытекает, где Бертольдо «вместо отдания поклона царю, оборотил к нему зад свой и отдал ему честь ледвеями», отсутствует.
…у отца моего было десять сыновей, а был он убогой человек, как и я… — ИталЕ: «Он был доброй крестьянин, так как и я, и сколь ни груб был, однакож не имел недостатка в разуме. Он ненавидел паче всего лицемерие и совсем не известно было ему искусство сокрывать свои мысли, которое я мог приметить, что здесь многие совершенно знают» (с. 103).
…какая бы так болшая нужда мне приключится могла, как настоящее дело? —В ИталЕ (и тем более в ЖизньБ, адаптированной для дамской аудитории) этот пикантный эпизод в простонародном вкусе опущен.
Узнал царь обиняк бертолдов, снял немедленно самой богатой перстень с руки своей и оборотився к нему, сказал: Возми сей мой перстень от меня в подарок, а ты, казначей, поди принеси тысячу рублев денег немедленно ему ж в отдачю — ИталЕ (заголовок) «Государь хочет Бертолда за оказанныя им услуги наградить, а сей не приемлет награждения»:
«Сколько придворные не довольны были Бертолдовою баснею и нравоучением, которым он ее приправил, столько оная нравилась Государю. „Чем более я тебя разсматриваю – говорил ему Государь, – чем более я тебя испытываю, тем более я тебе удивляюсь. Я с великою радостию вижу, что природе угодно было соединить в тебе две крайности, то есть: безобразное тело с прекрасным разумом. В знак же моего удовольствия возьми с моей руки сей перстень и поди вели моим именем казначею тотчас отчесть себе тысячу ефимков, кои я тебе жалую“. При сих словах снял Государь с своего перста пребогатой перстень, сделанный из весьма крупных брилиантов и дарил оной Бертолду. Крестьянин же наш не хотел ни перстня, ни денег, но сказал ему: „Не прогневайся на меня, что я тебе не повинуюсь. Чистосердечие мое уже и так весьма много мне при дворе твоем неприятелей сделало, которых однако ж я ни мало не опасаюсь, ибо кто справедливо поступает и не желает ничего, тот ничего и не боится. И что Богом хранимо, то весьма хорошо хранимо бывает. Какая мне польза и каких бы причин не имели тогда поносители и клеветники к злоречию, естьли б я принял твои подарки? Иной бы, конечно, сказал, что меня любочестие и среб[р]олюбие привлек[л]и к твоему двору, хотя я еще, благодаря Богу, обеих сих страстей не чувствовал и, думаю, что никогда и чувствовать их не буду. Природа произвела меня свободным и я делаю свободен быть во всю мою жизнь. А ежели кто подарки берет, тот свободен быть не может, как говорит пословица: кто берет, тот себя продает. Сверх сего, ни один человек не может столь спокойно спать, как я теперь. А естьли же я возьму твой перстень и тысячу талеров, то я не буду иметь больше покоя. Я безпрестанно объят буду страхом, чтоб меня оных не лишили или бы кто из твоих лакеев, которые, с позволения твоего сказать, не все честные люди, меня не зарезал, чтоб завладеть сими подарками“. „Так я не могу – говорил ему государь – мою благодарность за оказанныя мне тобою услуги оказать, ни притти к тебе в любовь чрез какое ни есть награждение?“ „Я слыхал – продолжал Бертолд, – что несравненно больше делает славы быть достойну благодеяний своего Государя и их не принимать, нежели не достойно оныя получать. Для меня довольно одного твоего благоволения и, естьлиб я тщеславен был, то бы оно мне больше радости приносило, нежели все драгоценные подарки на свете“» (с. 115–117).
И тако пришел к царице, которая весма удивилась, видя ево жива и незаедена теми сабаками, от чего вся исполнилась гнева и стала ему говорить — ИталЕ: «Когда сия государыня узнала, каким образом он поступил для избавления сей, по видимому, неминуемой опасности, тогда ему сказала: „О, теперь то ты мне попался и более из моих рук не вырвишься. Теперь то ты мне заплатишь за все те шутки, которыя ты сделал моему полу. Я тебя научу, плута, как надо мною смеяться, и ты больше сего делать не станешь! Я не знаю, что меня удерживает собственными моими руками извлечь твое сердце! А! А! старая лисица, наконец, не смотря на все твои увертки, попался ты ко мне в сети! ты узнаешь, каково насмехаться над такими людьми, как я“» (с. 119–120).
ЖизньБ: «<…> Бертолдо без вреда вошел в покой королевы, где все удивились, увидя его невредима» (с. 287).
БЕРТОЛД:<…> Однако разреши меня одиножды, пусть что ни будет, то будет… —ИталЕ: «Хотя Бертолд <…> имел довольно проворной язык и был скор на ответ, однакож он при сем случае несколько минут стоял, не говоря ни слова: может быть, для того он так поступал, чтоб жар Королевина гнева несколько утих, ибо лице ея было, как огненное или пламенное, и столь красно, как вареной рак; так велик ея гнев. Когда же он думал, что она несколько успокоилась и была в состоянии слушать оправдание, что ни когда в первых действиях гнева не бывает, то говорил ей следующее: „Какия же толь сильныя жалобы ты на меня имеешь, что ты из меня, как говоришь, собственными своими руками вытащила бы сердце: разве я в том виноват, что Государь не подписал челобитную, которую ты ему от имени всех женщин подала? Не должны ли оне лучше за то жаловаться на свое безрассудное любопытство? Как можно было Государю после сего на них положиться, хотя бы он и исполнил их прозьбу? Слушай! я твой покорнейший слуга, но я таков же Государю, твоему супругу. Я был тогда при нем, когда они прислали к нему сие безумное прошение, он требовал в том моего совета, я от того отговаривался сколько было можно, но как он – мой Государь, то, наконец, я должен был ему повиноваться. Так разве ето преступление, чтоб повиноваться своему Государю. И…“» (с. 120–121).
ЦАРИЦА ПОВЕЛЕВАЕТ БЕРТОЛДА В МЕШЕК ПОСАДИТЬ — ИталЕ: «„Все сии оправдания и отговорки тщетны – пресекла речь его Королева, – ты ему дал сей совет единственно для того, чтоб надо мною насмеяться; однакож ты вскоре увидишь, каково обижать такую женщину, как я. Теперь тебе осталось только препоручить себя небу, ибо я кленусь тебе, что тебя завтра же на свете не будет“. При окончании сих слов, сообщила она тайно некоторое пожелание главному из своих лакеев, а сама пошла в другую комнату и таким образом оставила Бертолда на произвол великому числу находившихся тут слуг, которые были говоренною ею Бертолду речью ободрены, и как они его ради выше упомянутых причин ненавидели, то оказывали ему бесчисленныя ругательства: иной толкал его ногою, другой снабжал его кулаками в спину, один драл его за бороду, другой таскал его за волосы, иной бил его палкою; и сие весьма плачевное явление, которому подобнаго крестьянин наш еще во всю свою жизнь не видал. Напоследок окончилось тем, что он посажен был в мешок и в оном по Королевину приказанию завязан» (с. 121–122).
ЖизньБ: «„И так, ты – тот негодный, злым своим советом удержавший Короля удовлетворить нашей прозьбе!“ – „Король хотел вас испытать, я в моем запасном мешке нашел средство изведать оное ко удержанию вас; естьли мне в том пощастливилось, то вина больше ваша, нежели моя“. – „А! в своем мешке нашел ты… теперь ты можешь сам в оный влезть“. Сказав сие кликнули они четырех сильных мущин, которые отволокли его в платенную комнату со множеством толчков и ударов шпагами, принудили влесть в мешок. Его завязали с верху и Бертолдо принужден был покориться своей судьбе» (с. 287).
ХИТРОСТЬ УДИВИТЕЛНАЯ БЕРТОЛДОВА О СВОБОДЕ СВОЕЙ—ИталЕ: «Естьли дурак попадется в какую опасность, то он редко из оной освобождается. Сие есть следствием его безумия. А когда разумный человек в такия же обстоятельства придет, хотя бы он и всяческое старание прилагал для отвращения оных, однакож он редко в них погибает. Он почти всегда находит средства для своего избавления» (с. 122–123).
ЖизньБ: «<…> бедный Бертолдо был в великом недоумении и напрягал весь свой разум высвободиться из толь опаснаго состояния. Но известно, что он на сей конец зделал, ибо сие представляют на Италианских театрах и каждому почти известно» (с. 288).
…а ныне вышло то наружу, что я богат. И тово ради сии тираны от сребролюбия имения моего хотят сосвататся со мною—ИталЕ: «<…> отец мой оставил около пятидесяти тысяч талеров, и как я оные месяца с три назад после его смерти получил, то исчезла моя дурнота пред глазами всех тех отцов и матерей, которые имеют у себя невест. За меня уже их более двенатцати дюжин сватали, которым однакож я всем отказал для того, что я точно знаю, что оне за меня идут единственно для моих денег, а как скоро оныя получат в свою власть, то оне всячески искать станут моей смерти, дабы скорее и удобнее им было проживать мое имение. Одна из таких алчных матерей, разсердившись на меня за учиненной мною отказ ея дочери, хочет ныне меня принудить на ней жениться, и о сем она уже просила Королеву, у коей она перьвою женщиною» (с. 127).
ЖизньБ: «Тогда разсказал ему [караульному] Бертолдо странную повесть: он человек богатый и принуждают его жениться на девице пригожей и достаточной, но которыя добродетель в подозрении, он хочет, чтоб его лучше утопили, нежели согласиться на сие предложение; в наступающий вечер придут опять принуждать его, но он повторяет, что лучше согласится утонуть, нежели взять таковую жену» (с. 288–289).
САЛДАТ: Вот я с охотою развязал… — ИталЕ: «Солдат <…> согласившись на Бертолдову прозьбу, развязал мешок, из котораго сперьва крестьянин наш выставил свою голову. Полицейской солдат, увидевши такое страшное безобразие, отступил шага четыре назад. Бертолд же сие время употребил в свою пользу и весь из мешка выскочил. После чего он, сделавши несколько танцовальных шагов и выступая, как придворной щеголь, которой надут гордостью ради тех заслуг, которых он никогда не оказывал [обратился к солдату]…» (с. 129–130).
Я намерение положил всяким образом не брать тое невесты за себя ибо я слышал, что она так прекрасна, как солнце… — ИталЕ: «„Знай же, что зговоренная за меня девица хороша, как ангел, а я пред нею чудовище, и для того я уверен, что она мне не будет верна. Об етом я могу потому заключить, что она с одним перьвым, говорят, весьма богатым и могущественным министром живет в тайном согласии и его любит, и она… ты разумеешь: и нет нужды далее продолжать разговор. Я знаю, что ей такой поступок многие бы простили и сказали бы, что она в етом только подражает своей матери, которая и ее родила, спустя осьмнатцать месяцов после смерти своего мужа и которая, не смотря на сие, при Королеве имеет первой женщины достоинство, а потом, как мне обещают, сие место заступит ея дочь. Однакож, что делать? Я в етом столь разборчив, что и сам над собою не властен и желаю, лучше лишиться всего моего имения, да и самой жизни, нежели жениться на такой, которая спустя несколько дней после нашего браку или осьмнатцать месяцов после моей смерти, сделает меня отцом. <…> Я довольно богат и не имею нужды на свои собственныя деньги покупать себе такой стыд, на против чего, честь для моих глаз есть нечто толь прелестное, что естьлиб оную продавали, то бы я половину моего имения за нее уступил, дабы довольно ею запастись. Таких товаров никогда в доме с излишком не бывает…“ – „Правда – говорил полицейской солдат, – однакож, брат, ты почитаешь за стыд то, что уже с давних времен при многих дворах за безделицу вменяют. Что тебе нужды, хорошо ли или худо жена твоя живет? Пусть о ней говорят, что хотят, она все таки будет, не смотря на то, придворною женщиною, ты будешь жить в великом изобилии, сам будешь иметь знатный чин при дворе и другим еще можешь их раздавать по своему произволению. Всякой ищущий чрез тебя себе чина, будет тебя уважать, ласкать и почитать, естьли жена твоя не очень тебя любить будет, ты себе сыщешь тысячу таких, которыя для тебя такуюж будут иметь слабость, какую твоя для других. О! Сколь многие люди позавидовали бы твоей участи, на которую ты теперь жалуешься. О своевольное и развратное щастие, как ты играешь человеком! Ты наполняешь, обременяешь ныне твоими благодеяниями человека, которой их ногами попирает! А я бедной, хотя в разсуждении его Адонисом могу назваться, не смею и помыслить о таком щастии, а для чего?… для того, что я не богат. Ах! Естьли б я мог?…“» (с. 131–133).
…буде ты хочеш войти в сей мешек вместо меня, то я поступаюсь тебе сим счастьем — ИталЕ: «„Ты жалуешься, брат, что ты не богат – прервал его речь Бертолд, – слушай, ты мне кажешься быть человеком честным, и естьли только ты подлинно хочешь жить богато, то я тебе к сему скажу самое лучшее средство“. Полицейской солдат отвечал ему: „Спрашивают ли больнаго, хочет ли он выздороветь? Чтож бы мне для того делать надлежало?“ – „Пользоваться определенным мне случаем“ – отвечал Бертолд, – на которой я ни когда не соглашусь, что бы со мною за то ни было; сядь только в место меня в сей мешок, в котором тебя само щастие ожидает» (с. 133–134).
ЖизньБ: «Глупый караульный называл его [Бертолдо] дураком и предложил ему поменяться местами, чтоб жениться на девушке, хотя бы оная и десятерых на свет принесла» (с. 289).
Не сумневайся о сем, ибо прежде венчанья тебя не увидят… И тако ты впредь можеш жить в доволстве и чести, не тру ждался уже в сем безпокойном и тяжком солдатском чину — ИталЕ: «Какой ето смешной и не основательной страх, сказал Бертолд, когда ты на ней женишься, то узнавши ея родня, что ты человек честной, и сама новобрачная видя, что твоя красота от моей столь различна, как небо от земли, тело менее о сем будет тужить, что брачный союз уничтожен быть не может. Сверх сего, ты лишь только дай знать своей супруге, что ты ее ни в чем принуждать не станешь, но оставишь жить по собственному ея произволению, и что ты за ничто почитаешь то, что большой части мужьям весьма не нравится. Я точно знаю, что она к тебе будет тогда ласкова и первая станет противиться разрушению вашего союза; естьлиб какой нибудь упрямой родственник и покусился разорвать оной, мать ея равным образом станет тебя охранять, дабы чрез него [брачный союз] приобресть своей дочери наслаждение тех прав, которыя она сама в своей младости столь хорошо в свою пользу употребляла: ибо женщины всегда любят таких мущин, которые походят на их мужей, а особливо, когда оные были снисходительны, кротки и терпеливы. На худой конец, будешь ты наслаждаться десятью тысячами пистолей, которые ты тотчас получишь и можешь вести совсем другую жизнь, нежели ныне. Тогда ты будешь в состоянии оставить толь подлую должность, которую ты, без сомнения, не весьма охотно отправляешь» (с. 134–135).
БЕРТОЛД: …более не хочу трудится тебя уговаривать …опять я лезу в мешок, поди завязывай, я болше не буду тебе говорить ни за все золото, сколко есть на свете — ИталЕ: «Ну! ну! друг мой, говорил ему Бертолд, так не ходиж ты в него [мешок[: я теперь сам вздумал опять в него сесть и не уступать другому то щастие, которое мне небо ниспосылает. Я единственно из дружбы к тебе давал толь полезной совет, но говорит пословица: люби другова, а себя не забывай. Правда, что я имею больше богатства, нежели мне надобно, но богатство само собою не составляет щастия человеческаго; как же можно оное лучше употребить, как разделять его с любезною женою, которая по причине моей дурноты еще прекраснее мне казаться будет? Правда, что ее почитают несколько к любви склонною, но не царствует ли сей порок при дворах? Сверх сего, хотя бы она и подлинно имела большую склонность к любви, то умалится ли от сего моя над нею власть, ето еще для меня полезно будет. Ибо все те, которые захотят ей понравиться, должны меня ублажать и почитать, чтоб я не поколебал их покоя, для того что, в самом деле, муж всегда таки муж и следовательно властен над своею женою, которую он может заключить в монастырь, есть ли она или ея любовники не будут оказывать должнаго к нему почтения. В теперешнем же моем состоянии ни чего мне более не достает, кроме какого нибудь чина, а чрез сей благополучный брак получу я их столько, что еще и сам могу оные другим раздавать. Пускай, пускай, иду опять в мешок, в котором ожидает меня щастие, о котором сперва я не справедливо рассуждал: в мешок, в мешок, в мешок» (с. 137–138).
САЛДАТ: Но изволте ведать, что я не полновесных примать не буду — ИталЕ: «Но соизвольте, Ваше Величество, приказать Вашему казначею, чтоб он мне выдал пистоли тяжелые, а то многие на него жалуются, что он выдает легкие» (с. 147).
…стали бить бедного солдата. И услышав он выпадающь такой град на себя, напрасно начал крычать и просить пощады — ИталЕ: «Повеление ея было весьма строго исполнено к большему мучению сего нещастнаго, которой кричал, ругал и проклинал, как язычник, то королевиных слуг, которые его не весьма учтиво потчивали, то Бертолда, которой ему нанес сие нещастие, то Государыню, то самого себя. И, действительно, ему должно было собственному своему дурачеству причесть сие нещастие» (с. 147).
А царица еще тем не удоволствовавшись, приказала ево по прежнему в мешок посадить и в реку бросить — ИталЕ: «Но сия неукротимая Государыня не была довольна, что его палками били, но приказала посадить его опять в мешок и тотчас бросить в Адигу [Адидже]*. (*Так называлась протекающая через город Верен [Верону] река.) Ужасный пример злобы некоторых женщин, которых гнева не можно довольно опасаться» (с. 148).
ЖизньБ: «Некоторые сказывали, что оный [караульный] брошен в реку Эгш [ итал.Адидже], а другие, что только с бесчестием выгнан» (с. 290).
И тако друг от друга пронеслась еще в самое утро по всему городу новая ведомость, что царица в печуре городовой стены — ИталЕ: «Сия ведомость, переходя из уст в уста, дошла наконец и до самаго Государя, которой, ничего не зная о Бертолдовой выдумке, подумал, что его супруга сошла с ума. Чтоб сведать о сем истинну, пошел он тотчас в покои сей Государыни и спрашивал караульнаго Офицера, видел ли он, когда Королева вышла из дворца? Сей Офицер отвечал ему, что она еще часа за два пред разсветом вышла из оного и назад не возвращалась. И так Государь почел сей слух за весьма справедливой, однакож для лучшаго еще уверения пошел он в ея комнату: он был в великом изумлении, когда в оной увидел свою супругу на судне сидящую. Сие было следствием ея на Бертолда гнева, которой столь был велик, что причинил ей понос и весьма сильное разлитие желчи. Как скоро она увидела Государя, то встала и хотела было идти к нему на встречу, но сие учинила она с такою скоростию, что зацепила платьем своим за гвоздик стула и пролила все, что в нем ни было. Сие новое нещастие, которому Государь чрезмерно смеялся, привело ее в неизъясненный гнев на Бертолда, котораго она и сему с нею приключению виною почитала. Толь вредное действие имеют сильныя страсти: оне нас доводят до дурачества, как случилось с Королевою в сем приключении» (с. 149–150).
ЦАРЬ ПОДОЗРЕНИЕ БЕРЕТ НА БЕРТОЛДА, ЧТО ОН ПОСАДИЛ ЦАРИЦУ В ПЕЧУРУ, И ПОШЕЛ ИЗВЕСТИТСЯ О СЕМ ДЕЛЕ — ИталЕ: «Не без причины говорят, скажи мне, с кем ты знаешься, то я тотчас узнаю, каков ты. Мы обыкновенно перенимаем склонности, мысли, проступки, да и самые пороки у тех людей, которых мы любим: чем более такая любовь, тем менее должны мы на себя надеяться в разсуждении сих важных пунктов, от сего то происходят толь многия превращения, которыя мы ежедневно видим в свете, а наипаче с теми людьми, которые чаще других обращаются и живут с женщинами. Естьли разумной и хорошо воспитанной человек по нещастию имеет злую, упрямую, сердитую и вспыльчивую любовницу или жену, то он и в самое короткое время своего с нею обращения нечувствительно сам войдет в такие же пороки. Сие есть действием по большей части не столько от повреждения его сердца, сколько от нещастной слабости происходящим, которую мы имеем к такому полу, от котораго никогда не можем довольно остерегаться. В таком состоянии находился тогда Король Албоин. Хотя сей Государь был с природы добронравен; хотя он весьма любил Бертолда, как то видно во всей сей повести; хотя оной крестьянин оказал ему не малыя услуги; хотя дружба Государя к нему столь была велика, что он с ним хотел престол и власть свою разделить; однакож Королева, у которой он был, в один миг его до того довела, что он все сие забыл: разгневался на Бертолда и сам принял намерение лишить его жизни.
<…> Между тем, как все сие происходило, молва, которая обыкновенно дела увеличивает и самые невинные поступки ядом напаяет, разсеевала в городе о Королеве премножество басен, из которых одне других были непристойнее: иные говорили, будто она ночью вышла из дворца и велела себя за городом дожидаться одному из ея придворных господ, с которым она будто имела тайную любовь, но как застиг ее день, то она, не зная каким образом утаить сие сходьбище, спряталась в печь; другие причитали ея побег великой ссоре, которую она будто имела с Государем за маленькую собачку, которую Королева любила и которая, по обыкновению своему спавши с нею на одной постеле, по нещастию замочила оную, и будто Государь за то так осердился, что, взявши за ухо сию собачку, бросил на пол и несколько повредил у ней лапу, за что на него Королева так прогневалась, что сама на него бросилась и конечно бы выцарапала ему глаза, естьлиб он не скочил с постели, и Королева будто за ним гналась, а Государь для охранения себя от ея бешенства, схватил кочергу и оною ее несколько пощекотал; и Государыня будто желая ему за сие отмстить, бросала ему в голову все, что ей в руки ни попадалось. Начавши сие действие прекрасною своею фарфоровою посудою, окончила уринальником. Лакеи сбежались будто на сей шум и имели много труда разнять их и вырвать Государя из рук своей супруги, которая, будто схватя его за горло, действительно бы удавила, естьлиб не пришли к нему на помочь. И так сия государыня, опасаясь худых следствий сей ссоры, ушла будто из дворца и спряталась в сию печь, в которой до тех пор пробыть хотела, покуда ея родственники заключат между Государем и ею мир. Иные, наконец, разглашали, будто Бертолд, злоупотребляя милость и доверенность Государеву, вкрался вечером в королевину комнату и в оной будто хотел тоже учинить, что некогда учинил Тарквиний с Лукрециею, но будто, не могши произвесть сего в действо, по причине чинимаго Королевою сильнаго упорства, он ее заколол и отнес будто в ету печь, думая, что об нем сего не подумают и таким образом злодеяние его останется без наказания. Но как небо всегда злодеев наказует, то сие его преступление открыто старою женщиною, которую Государь будто хотел взять за себя, как скоро отмстит смерть Королевы.
Хотя сия молва и несправедлива была, однако ж столь разпространилась оная по городу и всех жителей привела в такое волнование, что менее, нежели в час времени, вышло из города к сей печи около милиона людей, не считая жен и детей, дабы видеть собственными своими глазами, справедливо ли сие приключение и какой будет онаго конец. Читатель может себе лучше вообразить, нежели я в состоянии описать, сколь велика была печаль и изумление Бертолдово, когда он услышал шум такого бесчисленнаго множества народа, которой около его сошедшись, странно разговаривал между собою: его должно четвертовать и живаго сжечь, говорили иные, да и сие наказание еще не велико для такого злодея; за такия поносныя дела не должен он ожидать себе милости и он достоин лишиться жизни мучителнейшим образом; проломить Государю голову уринальником, говорили другие, сверх сего хотел еще его удавить. О! От такого и от подобных сим поступок ни дружба, ни почтение не защитят. Он еще щастлив будет, естьли определят отрубить ему голову. Кто бы только сие мог ожидать от такого человека, которой казался быть толь добродетелен и кроток? Кому только можно в перед поверить? О, сколь обманчива наружность! Весьма основательныя причины имеют не полагаться на оную… Приковать рога такому милостивому Государю, говорили третьи, не по истине ли, есть дело самыя развращенныя души? Когда кто сделал такую шутку, так необходимо надобно спрятаться, но сколь бы ни береглись злодеи, однако преступления их рано или поздно выходят наружу. Оное злодеяние, конечно, не останется без наказания. Их обоих, посадя вместе в мешок, бросить в реку; хотя бы и сам Государь хотел его помиловать, однакож и он будет в том не властен. Преступление ужасное, и злодей должен быть примерно наказан. Такия речи слышал Бертолд: легко можно себе представить, в какое состояние оныя привесть его должны» (с. 151–156).
ЖизньБ: «<…> Героя нашей повести нашли в пекарной пече, в кою он залез в королевином убранстве. Женщина, пришедшая топить печь, весьма удивилась, нашед толь странную фигуру в преогромном наряде и, сняв с него платье, отнесла во дворец. Обстоятельство, объявленное часовым, что Королева вышла на разсвете, объяснилось. Бертолда по сему известию нашли и привели во дворец» (с. 290–291).
БЕРТОЛД ВЫХОДИТ ВОН ИС ПЕЧУРЫ… возмите ево и подите повесте, чтоб я болте про нево не слыхал — ИталЕ: «Увидевши ж в таком состоянии Бертолда, народ начал толь громко смеяться, что бы оное за несколько миль слышать было можно. Каждой кричал, что Бертолд достоин виселицы за то, что посрамил платье Королевино, надевши оное на толь гнусное свое тело. Сей крик ничего хорошаго Бертолду не предвещал, ибо он видел, что ему не можно было ожидать никакой милости, для того что, и действительно, естьлиб Государь хотел его в том простить, но не в его власти было оное учинить. Тщетно старался крестьянин наш оправдаться, народ усугублял свой крик и просил его смерти. Придворные, давно ему гибели искавшие, употребили сей случай в свою пользу, для своего ему отмщения. Они представляли Государю, что их жизнь и его собственная в опасности будет, естьли он откажет народу в том, чего оный не отступно и толь справедливо у него требует. Сколь ни основательны были оправдания Бертолдом приносимыя и сколь много ни любил его Государь, однакож видел себя сей Монарх принужденна осудить его повешену быть на дереве, и для успокоения толь многочисленнаго народа послал за палачем» (с. 156–157).
ЖизньБ: «Хотя бедный мужичек ни чего не зделал, кроме естественнаго старания спасти жизнь свою, однакож уважила с лишком его поступок, что он дерзнул вздеть на себя Королевино платье, и Государыня сия приставала к королю до тех пор, как оный осудил беднаго Бертолда повесить. Монарх сей простирал угождения своей супруге, кою обожал до несправедливости, и думал в том оправдаться пред нещастным осужденником» (с. 291).
…никак не могли сыскать никакого дерева, ему угодного—ИталЕ: «<…> ибо как нет прекрасной тюрьмы, ни дурной любовницы, то нет также столь прекраснаго дерева, на котором бы кто захотел повеситься» (с. 162).
ЖизньБ: «Легко догадаться, что Бертолдо из всех предлагаемых ему древес не выбрал угоднаго» (с. 292).
…они, скучився от долгого хоженья, а особливо узнали ево великую хитрость, ево освободили и пустили на волю — ИталЕ: «<…> и так он палачу и провожающему его караулу наскучил, что они развязали ему руки и пустили идти, куда он хочет» (с. 162).
ЖизньБ: «Так ходили они несколько дней с ряду и перебраковали все деревья в лесах около столичнаго города. Днем они бродили и только в обед ночевать возвращались в деревни. Бертолдо веселил их безпрестанно, рассказывая им самыя смешныя повести, и чрез то забывали они мало по малу свое дело. Наконец, вспомнили было они о том, но повесить человека, столько забавы им приключившаго, казалось им не простительно. И так они присоветовали ему сыскать дорогу в дом свой, а сами возвратились в город» (с. 292–293).
Как минулся гнев царской, то послал он искать Бертолда и… приказал ево просить о возвращении по прежнему во дворец — ИталЕ: «Бертолд <…> весьма остерегался опять показаться при дворе и не имел к тому ни малейшей охоты. Толь великое отвращение к сему многолюдному жилищу произвели в нем претерпенные им в оном горести, в котором и добродетель почти всегда злыми людьми гонима, которые там по большей части бывают в большем числе, нежели в другом месте. И так, он не пошел в Бертагнану, ибо в оной гнев Королевы и ненависть придворных могли бы навлечь ему еще новыя злоключения, но пошел в другую деревню, которой имя не известно; время, крысы или другое какое нещастие истребило в рукописном летописце то самое место, где было имя той деревни. Но как бы она ни называлась, довольно для нас знать, что он удалился в такое место, в котором почитал себя быть в безопастности от своих неприятелей, которым он все учиненныя ему злодеяния простил; ибо он имел весьма доброе сердце и не мог ни одному человеку желать зла. Между тем, как скоро Государь потерял его из глаз, то уже и раскаивался о своем несправедливом и скором приговоре, к которому привел его гнев Королевы, и он сам вскоре восчувствовал, сколь много стоила ему потеря Бертолда.
<…> Государь о сем сердечно сожалел и, без сомнения, от того впал бы в болезнь, естьлиб не пришли назад те, которым исполнение повеления его поручено было совершить. Сии уведомляли Государя, что Бертолд еще жив <…> С одной стороны Государь безмерно радовался сему, а с другой очень печалился, что не известно было, куда он девался. Чтоб узнать, где Бертолд находился, разослал Государь великое число своих людей, которым повелел, что естьли они его найдут, то бы уговаривали его опять возвратиться ко двору, не употребляя к тому принуждения. Посланные Государем отправились в путь и проехали многия места, ни чего о Бертолде не зная. Напоследок они сыскали его жилище, объявили ему прощение Государево и также вручили ему милостивое от Государя письмо, в котором он его просил опять к нему возвратиться, обещал ему оказать всяческое удовольствие, дать ему золота и серебра, сколько он пожелает, и сверьх сего сделать его перьвым своим Министром» (с. 162–164).
ЖизньБ: «Королева думала не инако, что повеление ея исполнено. По нескольком времени начала она мучиться совестию о смерти беднаго Бертолда и показывала пред Королем свое о том раскаяние. Король ведал, что он жив и довел, что супруга его сама пожелала возвращения Бертоддова к двору, чтоб в затруднительных случаях пользоваться онаго советами. Монарх, будто бы сопротивляясь, послал на последок за Бертолдом» (с. 293).
А Бертолд послал к нему с ответом, что… не было еще на свете такого золота, чтоб оплачивало волность—ИталЕ: «Бертолд <…> благодарил Государя за объявленные ему подарки и за министерское достоинство, однакож предпочитал оному уединенную и бедную жизнь, которая для него была несравненно спокойнее. Он ни какой другой милости не просил у Государя, как токмо позволения возвратиться в Бертагнану, чтоб в оной видеть свою жену и своего сына Берголдина» (с. 165).
ЖизньБ: «<…> золотник вольности лучше пуда золота, когда из онаго скуют цепь на шею» (с. 294).
…сам царь поехал туды и ево просил, котораго напоследи (хотя и поневоли) привез во дворец и склонил царицу ево простить… — ИталЕ: «<…> И таким образом Бертолд опять показался при дворе. Государь примирил его с своею супругою, которая ему оказывала столько ласки и дружбы, сколько прежде нанесла ему оскорбления; но всего удивительнее было то, что ласка ея была искренна и что она к Бертолду стала иметь истинную дружбу. Такого сложения многия женщины: оне от природы непостоянны и своевольны, и у них в одну минуту ненависть перераждается в дружбу, хотя ни какой другой причины тому нет, кроме их собственнаго на то произволения. Сколь прежде сего Королева Бертодда ненавидела и сколько раз желала ему смерти, столько теперь она сделалась к нему благосклонна. Государь любил его не меньше, а чтоб загладить все терпенное им при дворе зло и чтоб удержать его всегда при себе, определил его членом своего тайнаго совета и без него ни чего важнаго не предпринимал; и таким образом Бертолд всегда был при его особе» (с. 165–166).
ЖизньБ: «<…> ему наделали столько обнадеживания о милости короля королевы, что он принужден на следующих условиях согласиться: 1) Жена его и сын его Бертолдино имеют остаться в доме, жить во оном земледельцами и пахать малый участок земли в Бретагнане <…> 2) Он останется всегда в одежде поселянской или столько простой, как возможно, но с обещанием носить платье без заплат и чулки без прорехов. 3) Чтоб позволили ему жить в самой неубранной хижинке и есть обыкновенный свой хлеб с чесноком и похлебку из сыру. На сих условиях заступил он место Королевскаго советника в Ломбардии» (с. 294).
… и всегда при себе держал и никакого дела без ево совета не делал… и сколко он ни жил в том дворе, то все произходило от лутчаго в лучшее — ИталЕ: «Здесь начинается второй и весьма достопамятный период Берголдовой жизни, не для его щастия и возвышения, но для сияющаго во всех его советах разума и для отправляемых им самых важнейших дел, в которых он всегда был шастлив. Сочинитель летописи, из которой я выбрал оное приключение с сим вторым Езопом, сделал весма любопытства достойное о нем описание, но как крысы и мыши все сие в рукописной летописи съели, то я по неволе моих читателей лишаю удовольствия видеть сие описание, которое, без сомнения, по всякой справедливости заслуживает самое большее сожаление. В таком состоянии находится большая часть лучших древних книг, не упоминая тех, которые совсем пропали. Каждой знает, что прекрасныя повести Тита Ливия, Корнелия Тацита, Квинта Курция, Веллегуаса Патеркула и многих других греческих писателей с преизрядными древними греческими и латинскими стихотворениями нам достались очень много убавлены, испорчены и мышами стравлены; ибо крысы и мыши ни на что столь сильно не нападают, как на книги и на манускрипты. Сие неудобство предки наши могли бы отвратить, естьлиб они не столь безумны и не столь нерадетельны были и имели бы столько разума, чтоб на дверях библиотеки велели сделать малинькое окошечко для кошек: способ весьма простой, но оной доставил бы нам не оцененныя сокровища, которых мы навсегда лишились. Такому нерадению и безумию наших предков должен причитать читатель и то, чего не достает в сей повести о Бертолде. Я не нашел в рукописной летописи, в которой более полутараста страниц не достает, кроме того, что во время пребывания его при дворе все дела при оном, так как и во всех областях милосердаго Государя Албоина, отправляемы были надлежащим образом, что единственно причитать должно разумным советам и мудрым распоряжениям перьваго его советника Бертолда» (с. 166–167).
ЖизньБ: «Повествователь объявляет, что великая есть причина сожалеть о утрате второй части жизни Бертолда; во оной находились решения самых запутаннейших дел: никогда судия не оказывал столько благоразумия, ни Министр усердия и праведных советов своему Государю» (с. 295).
Но понеже он по природе привык есть деревенское кушанье и лесные плоды, то скоро, как начал вкушать деликатное кушанье, занемог насмерть и умер… — ИталЕ: «Ничто столь в слабость человека не приводит, как ревностное отправление дел и ничто столь для здоровья не вредно, как нежная и влажная пища; и для того Бертолд, не привыкши к такой переменной жизни, занемог опасно. Может быть, он бы и выздоровел, естьлиб дозволили ему содержать себя по его собственному произволению. Но Гофмейстер кормил его не такою пищею, которая была по его вкусу и к которой он уже привык, также и Доктора его величества не допускали его пользоваться простыми лекарствами, которыя крестьяне от природы знают и которыя им больше приносят пользы, нежели все химические составы. Двенатцать раз пущенная ему кровь и множество пилюль и полезных капель, которыя совсем болезни его противны были и которыя однакож он должен был принимать, в несколько дней отправили Бертолда на тот свет, куда бы он, повидимому, не столь еще скоро пошел, ибо он был весьма крепкаго сложения и никакою еще болезнию болен не был» (с. 168).
ЖизньБ: «По нещастию Бертолдо недолго вкушал сие свое щастие, хотя род жизни его был одинаков в Вероне, как и в его деревенском обитании, но ему не льзя было избежать от небольших изступлений: на пример, помиря тяжущихся, не льзя ему было отговориться, чтоб не выпить с ними лишнюю чарку; позднее, как привык, спать ложиться, ибо Король удерживал его иногда и по захождении солнца; вместо пашни, обращаясь с государственными делами и безпрестанно крича о них и споря на словах, потому что грамоты он не умел; здоровье его от сего претерпело великой вред. Врачи давали ему разныя лекарства – вещь, которыя он не употреблял с роду и, может быть, от того и умер» (с. 295–296).
…плакал по нем весь двор—ИталЕ: «Сколь много придворные радовались тому, что смерть избавила их от человека, которой всех их лишил милости и доверенности Государской, столь много Государь о Бертолде печалился. Он оплакивал его; из политики в присутствии казались печальными о Бертолде и все его придворные, хотя они смерти его внутренно радовались. Ибо сии господа умеют играть всякия роли и принимать на себя различные виды, дабы чрез то обмануть Государя, которой не знает искусства их познавать» (с. 169).
НАДПИСЬ НАДГРОБНАЯ БЕРТОЛДОВА — ИталЕ: «В великолепном гробе сем лежит крестьянин, которой был собой хотя и безобразен, но от природы отменных разумом и остротою одарен. Его имя Бертолд. Он был в особливой милости у мудраго Государя Албоина, которой его охранял, любил и почитал за то, что он от многих опасностей и бед его избавил. Бертолд разумными своими советами подкреплял Албоинов престол и славу и его Придворных своими учениями пышность и гордость низложил. Он был любим народом и Государем; и чего еще ни кто не видал: он посреди богатств умер в крайней бедности.
Вы, мимоидушии! научайтесь из сего примера никогда о достоинствах человеческих не рассуждать по наружнему их виду» (с. 177).
ЖизньБ:
«Безобразный пахарь на месте сем зарыт;
Природа всех даров лишивши его вид,
Дала ему за то твердый ум и остроту,
И лишь в добром сердце оказала красоту.
Бертолдо звался он. – Монархом был любим;
Сей ввел его к двору советником своим.
Отечество к нему почтенье сохраняло;
Советами его оно не упадало,
И трон чрез них не раз себя зрел подкреплен.
Он мог разбогатеть, но беден погребен
И сыну своему не оставил ни чего.
Прохожий! Прочитав, научися из сего:
Чтоб по внешнему виду цены не заключать,
Кою человеку внутре льзя содержать».
(с. 296)
ЗАВЕЩАНИЕ ИЛИ ДУХОВНАЯ БЕРТОЛДОВА, КОТОРАЯ НАШЛАСЬ У НЕЮ ПО СМЕРТИ ПОД ИЗГОЛОВЬЕМ — ИталЕ: «Хотя Государь довольно о Бертолде был уверен, что он во все время своего при дворе пребывания и правления государством не набогатился (чего почти ни когда не слыхано о Министре), однакож приказал после его смерти все оставшееся собрать и, ничего из онаго не утратя, отдать его жене и детям; и таким образом приказ его Величества был исполнен. Но ни каких других пожитков не нашли, кроме свертка старых ветошек, которыя лежали у него под головами, когда по обыкновению сняли с постели его тело и начали обмывать. Как принесли сей сверток к Государю, то он, увидевши одне ветошки, которыя все Бертолдово имение составляли, удивлялся его безмездию, которому еще ни при каком дворе примера не видно было. Но один хитрой придворной, которой был из числа главных неприятелей Бертолду, предлагал, что, может быть, в етом свертке есть великия сокровища или драгоценныя каменья, или вексели, или какия нибудь переписки, которыя выведут наружу богатство нашего крестьянина, которое, может быть, на несколько милионов простираются. Тогда Государь приказал, чтоб оной сверток в присутствии его развернули; сколько ни искали в ветошках, однакож ничего другаго не нашли в оных, кроме одной тетрати бумаги, на которой написана была его духовная. Как скоро сей придворной увидел духовную, то действительно подумал, что в оной найдут ясныя доказательства предлагаемаго им на Бертолда подозрения (ибо злые люди и о других по себе разсуждают). Он и о сем объявил свои мысли Государю и, чтобы точно о Бертолдовом богатстве узнать, послал он тотчас за тем нотариусом, которой писал сию духовную <…>» (с. 169–170).
Как выслушал царь сию духовную и разумный наставления, ему оставленный, то не мог удержатся, чтоб не заплакать, разсуждая о великом разуме, обитавшем в нем, и о любви и верности, имевшейся к нему не токмо при жизни, но и по смерти ево, бертолдовой — ИталЕ: «По прочтении сей духовной, а особливо двух последних пунктов, выговаривал Государь придворному, сколь он не справедливо поступал, что Бертолда во всю его жизнь ненавидел и хотел толь не основательным оговором очернить еще его память, которая однакож, как он сам видел, от всех укоризн свободна. Потом Государь в присутствии всего двора своего восхвалял усердие Бертолдово, какое сей крестьянин имел помогать ему полезными своими советами не только, когда он был жив, но еще и после своей смерти <…>» (с. 176).
