Текст книги "Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

И вдруг ожил лес: кони мчались, вытянув шеи и беспокойно храпя, словно гонимые оводами, и останавливались, чтобы стряхнуть со своих грив воду на согретую теплым утром землю. Слышался треск ломающихся виноградных лоз и горячее дыхание здоровых животных. Вскоре виноградник превратился в огромное пустынное побережье, на котором в течение дня хозяйничали гигантские толстокожие животные.

Зиза, лежа в тени шатра, пел песенку своих предков, протяжную, печальную, сопровождая мелодию дребезжащими металлическими минорными аккордами лютни. Его чарующая детская жизнерадостность затерялась среди дикой ивовой рощи Пескары, на отцветающем ковре клевера, в то сентябрьское утро. Теперь он лежал в какой-то болезненной летаргии, истомленный, как дикий зверь на цепи, лишенный леса и любви и запертый в клетку. Возбуждение ночи медленно разливалось по его телу, в полуденном спокойствии царило молчаливо бездействие, казалось, остановилась река, застыл канал, подернувшись гладким блестящим слоем, отбрасывавшим отражения, под изгибом моста берега терялись в зеленом беге тополей и камыша, среди которых висели шатры, подобно огромным паутинкам. Это была спокойная и безмолвная смерть лета, – приятная свежесть смягчала солнечный жар.

Но песня постепенно умирала на устах певца, стих звучал все тише и тише, переходя в неясное бормотанье, выходящее из горла, чуть слышно рокотали струны: вот их только три, две, последний тоненький звук задрожал под пальцем, застонал, щекоча нервы кисти и всей руки. Пронизывающая дрожь пробежала по телу, разлилась по всем жилам, судорожно отозвалась в верхней части груди и достигла головы, окутывая ее туманом, и казалось, будто дрожь эта еще хранила в себе дрожащий звук металлической струны, проникший в живую плоть. Это было как бы эхо песни, последнее эхо, ощущаемое как колебание воздушных волн и пробуждающее в душе давно уснувшие образы. Образы эти подымались в ленивом полете, как вылезающие из куколок бабочки, рассыпались в пространстве и исчезали, оставляя после себя светлую борозду. Беспокойное сладострастие пробегало по телу, казалось, будто кровь, разливаясь по жилам, встречала на пути своем узлы, вокруг которых сгущалась, как сок на стволе молодого деревца, в этих узлах чувствовался легкий зуд, который потом переходил на поверхность кожи, обжигая ее. Спустя немного одержало верх какое-то живительное чувство, теплая струя равномерно разлилась по телу, образы прояснились, стали более чистыми, более человеческими, оцепенение перешло в сонную неподвижность… Но вот снова судорожный трепет, неожиданный столбняк спутал образы, сладострастное чувство достигло крайнего напряжения, вливая отраву в прекрасное, сильное тело юноши…

Перед его взорами промчалась гибкая фигура женщины, все движения которой были полны жгучего желания, позади ослепительного вихря извивались обнаженные члены с живостью змеи, словно горя нетерпением сплестись, обвиться, обжечь, тело принимало самые яркие окраски апельсина и золота, рот раскрывался, как свежая рана, и стонал в жадном стремлении впиться, красные, напряженные соски грудей вздулись. Весь этот обманчивый образ был результатом безумного возбуждения. И Зиза жадно понесся вслед за призраком своей цыганки, схватив его руками, застывшими от жгучего наслаждения, искал пылающими взорами дышащего страстью тела, вдыхая в себя его запах… Вдруг, сильное напряжение задержало его дыхание, казалось, что вся кровь его остановилась, призрак побледнел, очертания фигуры задрожали, смешались, окраска поблекла. И тогда мрачная тоска сдавила юношу. Она не принадлежала ему, не хотела принадлежать, с царственным презрением она бросала ему в лицо вихри металлического смеха. Почему? Кто был этот другой? Кто был этот человек с голубыми глазами и медно-красной бородой?

Внезапно, под влиянием этого нового образа, дрожь пронизала его тело, горькая волна ненависти и гнева подступила к горлу. Однако он чувствовал себя слабым, чувствовал себя побежденным этим ясным взором, этой спокойной улыбкой борца. Пытался стряхнуть с себя кошмар. Но тщетно: мало-помалу, почти украдкой, сквозь мрачную бурю гнева начала просачиваться струйка нежности, разливаясь по тонким изгибам души, он видел перед собой лишь два светящихся круга, чувствовал лишь смутную дрожь слез, тоска одиночества, бессознательный детский страх овладели им. В эту минуту все горе, все беспричинные страхи детства вернулись, чтобы всей тяжестью обрушиться на него, ему казалось, что он умирает… Открыл глаза, и две горячие слезы обожгли его щеки. Вокруг царила величественная снежная ясность, от туманного покрова нисходила какая-то странная сонливость, окутавшая верхушки деревьев, отнявшая у белой воды ее подвижность растворившая звуки и голоса, которые погрузились на дно бездны.

Когда Иори сказал цыганке, что возьмет ее с собой в лодку на реку, она порывисто обвила его шею руками, и в ее темно-синих глазах сверкнула радость.

– С тобой? На реку? – взволнованно переспросила она, лицо ее озарилось счастьем и зарделось как пунцовый цветок, а грудь вздымалась от страстных желаний.

Отправились. В сладостном сиянии дня уже чувствовались краски и ароматы вечера. Медленными волнами плыли они, побеждая день. Лазурное море покрывалось бледно-зеленым, прозрачным бериллом, а в глубине переходило в ровные тона аспида, теряясь за Монтекорно в дрожащем потоке золотой пыли. Из этого потока выплывали облака в виде группы обелисков, напоминая огромный лес сталагмитов, отраженных в ясной глубине вод, и в этой глубине они казались развалинами древнего города, утонувшими руинами какой-нибудь пагоды, обломками величественных варварских идолов, которые, спустя века, были залиты рекой забвения. Челнок скользил по искристым волнам, рассекая воды острием носа, Иори сильными руками взмахивал веслами, подымая светящиеся брызги.

– Греби, греби, любовь моя, – говорила Мила, лежа на корме, запрокинув голову и погрузив руки в воду у киля. Горячее оранжевое солнце обливало ее всю ярким, как пожар, светом, играло в ее волосах, нежилось на ее горле, прелестные серебряные диски бросали отблеск на щеки, дивные глаза раскрывались, как светящиеся цветы. Она была счастлива, нега блаженства охватила ее душу среди этого сладостного поединка дня и ночи, когда все предметы готовы были погаснуть.

– Греби, любовь моя!

Челнок несся вперед, у самого берега, среди свежего, благоухающего шелеста опавших побегов, корни старых ив, вросшие в плотину, казались свернувшимися змеями, стволы были похожи на тела людей, согнувшихся от горя, и от этих стволов шли молодые побеги, робко касаясь поверхности воды. Вокруг плавали большие круги зеленых листьев, неохотно уступая бешеному напору весел, на берегу мирно спали расцветающие камыши, верхушки которых были покрыты легкими пучками пушистых усиков, печальным сном объяты были деревья, которым не хотелось умирать. Мало-помалу на эти камыши, на эти деревья начало спускаться неумолимое покрывало сумерек. У фиолетовой горы торчали красные облачные обелиски, в глубине вод древний город, казалось, был объят пламенем. Приближался сумеречный покров, тишина подходила с полей, там и сям уже погруженных в тень, река окутывалась обаянием одиночества.

Весла более не рассекали воду. Челнок свободно, бесшумно плыл по течению.

– Ты устал, любовь моя, – прошептала Мила, наклонившись к юноше, лаская своими пальцами кудри вспотевших волос, вливая страсть в его кровь.

– Нет, видишь, – ответил он с улыбкой, подымая голубые глаза и в порыве желания сжимая ее в своих объятиях.

– Милая, славная, хорошая, – с дрожью в голосе повторял он, бледный и страстный, сладостно готовясь принести ее в жертву любви. – Славная, хорошая!..

Они плыли теперь по извилистой бухте, берега которой, казалось, сплетались в одну зеленую ограду. На спокойном побережье высокие стволы тянулись в ряд, как колонны под хрустальным и металлическим сводом, а между колоннами небо, испещренное агатовыми жилками, мягко сияло сквозь темную листву. От окружающей листвы, от неба нисходил на воды безмерный покой, что-то серебристо-молочное струилось в воздухе, подобное томной неге, погрузившись в которую, дремали все существа, утрачивая ощущение жизни. Но от этого царства сна поднималась какая-то гармония. Полная неги волна звуков, углубляясь в уединение сумерек, отделялась от земли, почти утомленной осенним плодородием.

– Милая, славная, хорошая!

Впереди вновь открылись бегущие берега. Теперь впереди торжествовала река, несущая вместе с холодными, готовыми влиться в море волнами, немую агонию деревьям, которым не хотелось умирать.

– Мила, слышишь? – вдруг спросил Иори, высовываясь из лодки и прислушиваясь.

У левого конца плотины в камышах послышался вдруг треск, словно гнался за кем-то дикий зверь, из камыша показалась группа: всадник и конь – и в безумном порыве бросилась в воду, которая закружилась в водовороте.

– Зиза, Зиза… – завопила цыганка, выпрямившись на коленях, окаменев от ужаса и протягивая руки к водовороту, где обезумевший Зиза, сидя на лошади, тщетно пытался взобраться в челнок.

В это мгновение в моряке пробудилась вся сила, все природное благородство.

– Тише, Мила, – проговорил он, незаметно для врага берясь за весла. И протянул врагу сильную руку.

Но Зиза, собрав последние силы, питаемые гневом и местью, вцепился в шею моряка, впился ногтями в живое тело, увлекая его в жадный, холодный поток Завязалась короткая борьба среди сумеречной тишины при мягком свете восходящей луны.

Подхваченный течением челнок плыл все дальше и дальше. Из груди покинутой Милы не вырвалось ни крика, ни рыдания: она продолжала сидеть там, как бронзовое изваяние, не отрывая глаз от безвестных вод, одна… совсем одна… Вблизи плавала выбившаяся из сил лошадь и смотрела на нее своими большими глазами, в которых в последний раз перед смертью сверкнул огонек. И одинокая Мила затерялась в необъятности вечера, в чистой беспредельности вечера.