Текст книги "Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Потом они больше не говорили, но, вглядываясь друг в друга, слышали беспрерывный звон в ушах, неопределенно уходивший вдаль, унося с собой какую-то часть их существ, как если бы нечто звонкое улетало из тайников их сознания и разливалось, наполняя все окрестные поля.

Выпрямившись, Елена сказала:

– Пойдем. Мне хочется пить. Где бы тут попросить воды?

И они направились к небольшой римской таверне. Несколько возчиков, с громкой бранью, отпрягали скотину. Зарево заката озаряло людей и лошадей.

Среди бывших в таверне их появление не вызвало никакого удивления. Трое или четверо, с виду больных лихорадкой, молчаливых мужчин стояли вокруг четырехугольной жаровни. Краснокожий пастух дремал в углу, продолжая держать в зубах потухшую трубку. Двое бледных косоглазых юношей играли в карты, то и дело впиваясь друг в друга полными животного огня глазами. Хозяйка, толстая баба, держала на руках ребенка и тяжело качала его.

Пока Елена пила воду из стакана, женщина показывала ей ребенка, причитая:

– Посмотрите, сударыня! Посмотрите!

У бедного создания все члены были до жалости худы, посиневшие губы были усыпаны беловатой сыпью, внутренняя полость рта была покрыта точно сгустками молока, – казалось, что жизнь уже ушла из этого крошечного тельца, оставив одну материю, на которой теперь стала проступать плесень.

– Посмотрите, сударыня, как холодны руки. Не может больше пить, не может больше глотать, не может больше спать…

Женщина всхлипывала. Пораженные лихорадкой люди смотрели полными бесконечного уныния глазами.

– Пойдемте, пойдемте! – сказал Андреа Елене, взяв ее за руку и бросив на стол монету. И увлек ее из таверны.

Они вернулись к мосту. Течение реки теперь уже стало зажигаться огнями заката. Сверкающая полоса протянулась под аркой, вдали же вода становилась темнее и в то же время блестела резче, точно на ее поверхности плавали пятна масла и смолы. Изрытые, похожие на бесконечный ряд развалин, поля подернулись ровной синевой. Со стороны города небо разгоралось красным заревом.

– Бедное создание! – прижимаясь к руке Андреа, прошептала Елена, с выражением глубокого сострадания в голосе.

Ветер свирепел. Высоко в пылающем воздухе, с криком, пронеслась стая галок.

И тогда, неожиданно, при виде этой пустыни, какой-то чувственный восторг проник в их души. Казалось, что в их страсть вошло нечто трагическое и героическое. Напряженные до крайности чувства запылали под влиянием полного тревоги заката. Елена остановилась.

– Больше не могу, – сказала она, тяжело дыша.

Карета была еще далеко, неподвижная, на том же месте, где они оставили ее.

– Еще немного, Елена! Еще немного! Хочешь, понесу тебя?

Охваченный лирическим порывом, Андреа дал волю словам.

– Зачем она хочет уехать? Зачем она хочет разбить все очарование? Разве их судьбыне связаны навсегда? Он не может жить без нее, без ее голоса, без ее мыслей… Он весь проникнут этой любовью, вся его кровь неисцелимо заражена, как ядом. Почему она хочет бежать? Да он обовьется вокруг нее, да он скорее задушит ее на своей груди. Нет, не может быть. Никогда! Никогда!

Елена слушала, поникнув головой, с трудом справляясь с ветром, не отвечая. Немного спустя, она подняла руку, делая знак кучеру подъехать ближе. Лошади с топотом тронулись.

– Остановитесь у Порта Пиа, – крикнула дама, садясь с возлюбленным в карету.

И неожиданно она отдалась во власть его желания, и он целовал ее в уста, лоб, волосы, глаза, шею, страстно, порывисто, перестав дышать.

– Елена! Елена!

В карету упал яркий красноватый отблеск, отраженный кирпичного цвета домами. По дороге приближался звонкий топот множества лошадей. Приникнув к плечу возлюбленного, с исполненной бесконечной нежности покорностью, Елена сказала:

– Прощай, любовь! Прощай! Прощай!

Когда она выпрямилась, мимо кареты, справа и слева, крупной рысью, проскакали двенадцать или десять всадников в красном, возвращавшихся с охоты на лисиц. Один из них, герцог ди Беффи, проезжая совсем близко, нагнулся в седлеи заглянул в карету.

Андреа не говорил больше. Он чувствовал теперь, как все его существо замерло в бесконечном унынии. Детская слабость его натуры, с исчезновением первого подъема, сказывалась в потребности плакать. Ему хотелось упасть на колени, умолять, тронуть женщину слезами. Им овладело смутное и тупое чувство головокружения, и тонкий холод подступил к его затылку, захватывая корни волос.

– Прощай, – повторила Елена.

Под аркой Порта Пиа карета остановилась, чтобы дать ему выйти.

Таким-то, в ожидании, Андреа увидел в памяти этот далекий день, увидел все движения, снова услышал все слова. Что же он стал делать, после того как карета исчезла в направлении улицы Четырех Фонтанов? Откровенно говоря, ничего чрезвычайного. И в тот раз, как всегда, едва исчез из виду предмет, из которого он черпал свое мимолетное возбуждение, он как-то вдруг вернул себе покой, все сознание окружающей жизни, равновесие. Взял извозчика и поехал домой, здесь надел фрак, как всегда, не упустив ни малейшей мелочи в туалете, и как в любую другую среду, отправился обедать к своей кузине во дворец Роккаджовине. Все, относящееся к внешней жизни, имело над ним глубокую власть, занимало его, побуждало его к скорой радости светских наслаждений.

В тот вечер он опомнился довольно-таки поздно, а именно, когда вернулся домой и увидел блестевший на столике черепаховый гребень, забытый Еленой, двумя днями раньше. И он, в виде расплаты, промучился всю ночь и обострял свою пытку течением затейливой мысли.

Но мгновение приближалось. Часы на башне Св. Троицы пробили три и три четверти. И, с глубоким трепетом, он подумал: «Через несколько минут Елена будет здесь. Как я ее встречу, что я скажу ей?»

Его тревога была искренней, как искренне возродилась в нем и любовь к этой женщине. Но словесное и пластическое выражение его чувств было всегда так искусственно, так далеко от простоты и искренности, что по привычке, даже к самым сильным душевным движениям, он старался приготовиться заранее.

Он старался представить себе встречу, составил несколько фраз; наметил наиболее удобное для беседы место. Потом даже встал, взглянул в зеркало, достаточно ли бледно у него лицо, все ли в нем соответствует случаю. В зеркале его взгляд остановился на висках, у самых волос, куда в то времяЕлена обыкновенно нежно целовала его. Раскрыл рот, чтобы взглянуть на безукоризненный блеск зубов и свежесть десен, вспоминая, что некогда Елене особенно нравился его рот. Эта его суетность порочного и изнеженного юноши никогда не пренебрегала ни малейшим эффектом изящества или формы. В любовной практике он умел извлекать из своей красоты возможно большее наслаждение. И этой-то счастливой особенностью тела, этими изощренными поисками наслаждения он и покорял душу женщины. В нем сочетались черты Дон Жуана и херувима: он умел быть и мужчиной Геркулесовой ночи и робким, чистым, почти девственным любовником. Основание его силы состояло в следующем: он не брезгал никаким притворством, никакой ложью. Большая часть его силы заключалась в лицемерии.

«Как мне встретить ее? Какие слова сказать?» Ему не удавалось придумать, а время уходило. Он даже не знал, с каким намерением придет Елена.

Он встретил ее накануне утром на улице Кондотти, у витрины магазина. После своего долгого и загадочного отсутствия, она вернулась в Рим всего несколько дней тому назад. Неожиданная встреча сильно взволновала их обоих, но открытая улица заставила их быть вежливо-сдержанными, церемонными, почти холодными. Он сказал ей с серьезным, несколько печальным видом, смотря ей в глаза: «Мне нужно столько рассказать вам, Елена. Приходите ко мне завтра? В убежищеничего не изменилось». Она ответила просто: «Хорошо, приду. Ждите меня около четырех. Я тоже должна кое-что сказать вам. Теперь же оставьте меня».

Она сейчас же приняла приглашение, нисколько не колеблясь, не ставя никаких условий, по-видимому, не придавая этому обстоятельству никакого значения. Такая готовность сначала вызвала в Андреа какую-то смутную озабоченность. Она придет, как друг, или как любовница? Придет возобновить любовь или разбить всякую надежду? Что произошло в ее душе за эти два года? Андреа не знал, но он еще находился под впечатлением ее взгляда, на улице, когда он поклонился ей. Ведь это был все тот же взгляд, такой глубокий, такой привлекательный, из-под длинных-предлинных ресниц.

До урочного часа недоставало еще двух или трех минут. Волнение ожидающего возросло до того, что, ему казалось, он задыхался. Снова подошел к окну, стал смотреть на лестницу у церкви Св. Троицы. Этой именно лестницей, в то время, Елена приходила к нему на свидание. Поставив ногу на последнюю ступень, приостанавливалась, потом быстро переходила часть площади, перед домом Кастельдельфино. И если на площади было тихо, то слышен был звук ее шагов по мостовой.

Пробило четыре. С Испанской площади и с Пинчио доносился грохот экипажей. Толпа народа двигалась под деревьями напротив виллы Медичи. На каменной скамейке у церкви сидели две женщины, присматривая за бегавшими вокруг обелиска детьми. В лучах заходящего солнца обелиск был весь красноватого цвета и отбрасывал длинную, косую, голубоватую тень. С приближением заката становилось свежее. Город, в глубине, сверкал золотом, в сравнении с совершенно бледным небом, на котором уже чернели кипарисы горы Марио.

Андреа вздрогнул. Увидел тень наверху маленькой лестницы, огибающей дом Кастельдельфино и ведущей к небольшой площади Миньянелли. Но то была не Елена, а какая-то дама, медленным шагом свернувшая в Григорианскую улицу.

«А если она не придет?» – подумал он, отходя от окна. И после холодного воздуха нашел теплоту комнаты мягче, запах можжевельника и роз острее, тень от занавесок и гардин таинственнее. Казалось, что в это мгновение комната была совершенно готова к приему вожделенной женщины. Он думал о впечатлении, какое получит Елена при своем появлении. Конечно, ею овладеет эта полная воспоминаний нега, она сразу утратит всякое сознание действительности, времени, ей будет казаться, что она явилась на одно из обычных свиданий, что не разрывала этой любовной привычки никогда, что она – все та же Елена прежних дней. Если приют любви не изменился, почему должна измениться любовь? Конечно, она почувствует все очарование когда-то любимых вещей.

И новая пытка овладела ожидающим. Изощренные привычкой к фантастическому созерцанию и поэтической мечтательности умы наделяют и вещи чувствительной и изменчивой, как человеческая душа, душой; и в каждом предмете, в очертаниях, красках, в звуках, в запахе, видят прозрачный символ, олицетворение чувства или мысли, и полагают, что в любом явлении, в любом сочетании явлений они угадывают психическое состояние, какое-то нравственное значение. Иногда это явлениенастолько осязательно, что вызывает в них тревогу: они чувствуют, что почти задыхаются от полноты открывшейся им жизни и ужасаются своей собственной выдумке.

Андреа открыл отражение своей тревоги уже в самом виде окружающих предметов; и так как его желание бесполезно уходило на ожидание, и нервы его ослабевали, то, казалось, и сама эта, так сказать, эротическая сущность вещей испарялась и исчезала столь же бесполезно. Все эти предметы, среди которых он столько раз любил, наслаждался и страдал, приобрели для него часть его чувственности. Они были не только свидетелями его любви, его наслаждений и печалей, но и соучастниками. Каждая линия, каждый цвет гармонировал с женским образом в его памяти, был нотой в созвучии красоты, частицей в страстном восторге. По природе своего вкуса, он искал в любви многосложности наслаждения: осложненной радости всех чувств, глубокого умственного возбуждения, всепоглощающей волны ощущения, страстных порывов. И так как, в качестве эстета, он искал с искусством, то, естественно, значительную часть своего опьянения он извлекал из мира вещей. Этот тонкий фигляр не понимал комедии любви без декораций.

Поэтому его дом был совершеннейший театр, а сам он – искуснейший режиссер. Но в искусственность он почти всегда вкладывал всего себя, щедро расточал все богатство своего ума, забывался до того, что нередко бывал обманут своим же собственным измышлением, попадался в свою собственную ловушку, оказывался раненым своим же оружием, подобно колдуну, попавшему в свой же заколдованный круг.

Все окружающее принимало для него то невыразимое подобие жизни, какое приобретают, например, священные сосуды, атрибуты религии, орудия богослужения, всякая вещь, на которой сосредотачивается людское раздумие или которую людское воображение полагает в основание той или иной идеальной высоты. Как сосуд, после долгих лет, сохраняет запах бывшей когда-то в нем эссенции, так и некоторые предметы сохраняли часть любви, которой мечтательный любовник осенил и пропитал их. И столь глубоким возбуждением веяло на него от них, что порой он приходил в смущение, точно от присутствия сверхъестественной силы.

Действительно, казалось, что он знает некую скрытую в каждом из этих предметов половую энергию и чувствует, как иногда она освобождается, разливается и трепещет вокруг него. И вот, в объятиях любимой, он сообщал и себе самому и телу и душе женщины восторг одного из тех высочайших празднеств, простого воспоминания о которых достаточно, чтобы озарить целую жизнь. Но если он был один, мучительное волнение сковывало его, – какое-то невыразимое сожаление, при мысли, что это великое и редкое приспособление любви пропадало даром.

Даром! Розы в высоких флорентийских чашах, в таком же ожидании, расточали свой тонкий аромат. На стенах, над диваном, серебряные стихи в честь женщины и вина, так гармонично переплетенные с неуловимыми шелковистыми цветами персидского ковра XVI века, искрились в лучах заката, в очерченном окошком прямом углу, увеличивая прозрачность соседней тени и проливая блеск на лежащие ниже подушки. Прозрачная тень повсюду была как бы оживлена неясным лучистым трепетом, какой наполняет сумрачные святилища со скрытым сокровищем. Огонь в камине трещал, и каждая вспышка его пламени, по образу Перси Шелли, была как растворенный в вечно подвижном свете драгоценный камень. Возлюбленному казалось, что в это мгновение, каждое очертание, каждая краска, каждое благоухание обнаруживало самое важное проявление своей сущности. А онавот не приходила! А онане приходила!

И в первый раз возникла в его уме мысль о муже.

Елена уже больше не была свободна. Отреклась от прекрасной вдовьей свободы, обвенчавшись вторично с английским аристократом, каким-то лордом Хэмфри Хисфилдом, спустя несколько месяцев после своего внезапного отъезда из Рима. Андреа действительно помнил, что видел в октябре 1885 года, в великосветской хронике, извещение о ее браке, и слышал бесконечное множество толков о новоиспеченной леди Элен Хисфилд, в дачных кругах той же римской осенью. Вспомнил также, что предыдущей зимой раз десять встречал лорда Хисфилда по субботам у княгини Джустиниани-Бандини и на благотворительных базарах. Это был человек лет сорока, блондин с пепельными волосами, с плешью на висках, почти бескровный, со светлыми проницательными глазами и выпуклым, изборожденным морщинами, лбом. Его фамилию, Хисфилд, носил известный генерал-лейтенант, герой знаменитой защиты Гибралтара (1779–1783), увековеченной между прочим кистью Джошуа Рейнольдса.

Какое место занимал в ее жизни этот человек? Какими узами, кроме брачных, Елена была связана с ним? Какие перемены вызвало в ней материальное и духовное соприкосновение с мужем?

Эти вопросы вдруг всплыли толпой в душе Андреа. Из этой толпы точно и явственно выделился образ их физического слияния; и боль была так невыносима, что он подскочил, как человек, который чувствует себя неожиданно пораженным в самое чувствительное место. Прошелся по комнате, вышел в переднюю, стал прислушиваться у полуоткрытой двери. Было почти без четверти пять.

Немного спустя, он услышал шаги на лестнице, шуршанье платья и тяжелое дыхание. Без сомнения, подымалась женщина. Вся его кровь забилась с такой силой, что, утомленный ожиданием, он, казалось, лишается сил и падает; и в то же время он слышал женские шаги на последних ступенях, более глубокое дыхание, шаги на площадке, у порога. И Елена вошла.

– Елена! Наконец-то.

В этих словах выражалась такая глубокая, долгая тоска, что на устах женщины появилась неясная улыбка, не то сострадания, не то удовольствия. Он схватил ее правую руку, без перчатки, и повел ее в комнату. Она еще дышала тяжело, но по ее лицу, под вуалью, разливался легкий румянец.

– Простите, Андреа. Я никак не могла освободиться раньше известного часа… Столько визитов… завезла столько карточек… Утомительные дни. Выбилась из сил. Как здесь тепло! Какой запах!

Она продолжала стоять по середине комнаты, озадаченная, несколько колеблясь, хотя говорила быстро и легко. Всю ее фигуру, не лишая ее изящества и стройности, закрывал плащ из коричневой ткани, с огромными, в стиле ампир, рукавами и с большим воротником из темно-бурой лисицы, в виде единственного украшения. Она смотрела на Андреа, и ее глаза светились какой-то зыбкой улыбкой, скрывавшей ее испытующий взгляд. Сказала:

– Вы несколько изменились. Не берусь сказать, в чем. В складках рта, например, у вас теперь появилась какая-то горечь, чего я прежде не замечала.

Она произнесла эти слова с оттенком сердечной близости. Раздаваясь в комнате, ее голос доставлял Андреа столь живую радость, что он воскликнул:

– Говорите, Елена, говорите еще!

Она рассмеялась. И спросила:

– Зачем?

Взяв ее за руку, он ответил:

– Вы же знаете.

Она отняла руку и пристально смотрела на юношу.

– Я не знаю больше ничего…

– Вы, значит, изменились?

– Очень.

«Чувство» уже увлекало их обоих. Ответ Елены сразу прояснил положение. Андреа понял и, быстро и определенно, силой наития, нередкого у иных, изощренных в анализе внутреннего существа умов, понял состояние посетительницыи предвидел все дальнейшее. Несмотря на это, он весь был во власти чар этой женщины, как в то время. Кроме того, его мучило глубокое любопытство. Он сказал:

– Не присядете?

– Да, на минутку.

– Ах, моекресло! – чуть было не сказала она, узнав его, но удержалась.

Это было глубокое и удобное кресло, обитое старинной кожей со множеством тисненых бледных химер в стиле обоев одной из зал дворца Киджи. Кожа приобрела темную и богатую окраску, напоминавшую фон на некоторых венецианских портретах, или прекрасную бронзу с легким налетом старой позолоты, или тонкий черепаший щит, сквозь который просвечивает листочек золота. Большая подушка из стихаря, так называемого розово-шафранного цвета флорентийских шелкоделов, представляла мягкую спинку.

Елена села. Положила на край чайного столика перчатку с правой руки и сумку с визитными карточками: тонкий мешочек из гладкого серебра с вырезанными сверху двумя перевязанными лентами и надписью на них. Потом сняла вуаль, подняв руки, чтобы развязать сзади узел, и это красивое движение сопровождалось рядом блестящих волн на бархате: под мышками, вдоль рукавов, вдоль бюста. Так как у камина было слишком жарко, то она заслонилась обнаженной, просвечивавшей, как розоватый алебастр, рукой – при этом движении засверкали кольца. Она сказала:

– Закройте огонь, пожалуйста. Слишком жарко.

– Пламя вам больше не нравится? А когда-то вы были, как саламандра! Этот камин помнит…

– Не трогайте воспоминаний, – прервала она. – Прикройте же огонь и зажгите свет. Я заварю чай.

– Не хотите ли снять плащ?

– Нет, мне скоро уходить. Уже поздно.

– Но вы же задохнетесь.

Она поднялась, с легким оттенком нетерпения.

– В таком случае, помогите.

Снимая плащ, Андреа почувствовал ее духи. Они были уже не прежние; но такие приятные, что проникли в самое сердце.

– У вас другие духи, – сказал он, с особенным ударением.

Она ответила просто:

– Да. Нравятся?

Андреа, продолжая держать плащ в руках, погрузил лицо в меховой воротник, облекавший шею и потому лучше пропитанный запахом ее тела и волос. Потом спросил:

– Как называются?

– Без названия.

Она опять села в кресло, оказавшись в свете пламени. На ней было черное, все из кружев, платье, усыпанное блестящим, черного и стального цвета, бисером.

В окнах замирали сумерки. Андреа зажег несколько витых, очень яркого оранжевого цвета, свечей в железных подсвечниках. Затем поставил щит перед камином.

В этом промежутке молчания они оба почувствовали замешательство в душе. У Елены не было уверенности в себе, даже при известном усилии, ей не удавалось восстановить свою решимость, разобраться со своими намерениями, вернуть силу воли. Перед этим человеком, к которому ее когда-то привязывала столь глубокая страсть, в этом месте, где она пережила свою самую сильную любовь, она почувствовала, что все мысли расплываются, исчезают. И ее душа была уже готова перейти в это радостное состояние, в некую зыбкость чувства, при которой всякое душевное движение, всякое положение, всякая форма зависит от внешних условий, как воздушный пар от атмосферных перемен. Прежде чем отдаться ему, она колебалась.

Андреа тихо, почти смиренно, сказал:

– Вот так, хорошо?

Она улыбнулась ему, не отвечая, потому что эти слова наполнили ее какой-то невыразимой отрадой, почти сладкой дрожью в груди. Она принялась за свою грациозную работу. Зажгла огонь под чайником, открыла лакированный ящик и положила в фарфоровый чайник немного душистого чая, затем приготовила две чашки. Ее движения были медленны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа во время работы занята другим, ее белые, изумительно чистые, руки двигались почти с легкостью бабочек и, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касались их. От ее движений, от ее рук, от малейшего изгиба ее тела, распространялось какое-то тончайшее дыхание наслаждения и ласкало чувства любовника.

Сидя вблизи, Андреа смотрел на нее полуоткрытыми глазами, впитывая исходившие от нее сладострастные чары. И всякое движение как бы становилось идеально осязательным для него. Какой любовник не испытал этого невыразимого восторга, когда почти кажется, что чувствительность осязания утончается до ощущения без непосредственного физического соприкосновения?

Оба молчали. Елена откинулась на подушку: ждала, когда закипит вода. Не сводя глаз с синего пламени горелки, снимала с пальцев кольца и снова надевала их, как бы погруженная в мечты. То не были мечты, а какое-то смутное, зыбкое, неясное, летучее воспоминание. Все воспоминания былой любви неясно всплывали в ее душе, производя неопределенное впечатление, без возможности установить, было ли то наслаждение или же страдание. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил свой отличительный цвет и запах, возникает один общий аромат, в котором отдельные элементы неразличимы. Казалось, она таила в себе последний вздох уже схороненных воспоминаний, последний след давно исчезнувших радостей, последнее ощущение умершего счастья, нечто, похожее на расплывчатый пар, из которого возникали отдельные разорванные видения, без очертаний и имени. Она не знала, было ли то наслаждение или страдание, но это таинственное возбуждение, это неопределенное беспокойство, мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью. Темные предчувствия, скрытая тревога, тайное сожаление, суеверный страх, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутоленные желания – все эти темные элементы, из которых состояла ее внутренняя жизнь, теперь начали смешиваться и бурлить.

Она молчала, вся уйдя в себя. И хотя сердце было уже переполнено, она все еще, в безмолвии, старалась усилить свое волнение. Заговорив, она бы рассеяла его.

Вода начала закипать.

Андреа, в низком кресле, опершись локтем о колено, а подбородком о ладонь, с таким напряжением смотрел на это прекрасное создание, что она, даже не поворачиваясь, чувствовала на себе этот пристальный взгляд и почти испытывала неприятную физическую боль. Смотря на нее, Андреа думал: «Когда-то я обладал этой женщиной». Он повторял про себя это утверждение, чтобы убедить себя, и, чтобы убедиться, делал умственное усилие, стараясь вспомнить какое-нибудь ее движение, пытаясь представить ее в своих объятиях. Уверенность в обладании ускользала от него. Елена казалась ему новой женщиной, которая никогда не принадлежала ему, которой он никогда не сжимал в объятиях.

Воистину, она была еще более соблазнительна, чем тогда. Некая пластическая тайна ее красоты стала еще загадочнее и увлекательнее. Ее лицо с низким лбом, прямым носом, дугообразными бровями, отличалось такой чистой, такой строгой, такой классической красотой, что, казалось, выступала из кружка сиракузской медали, причем ее глаза и рот имели выражение страсти, глубокое, двусмысленное, сверхчеловеческое, какое только редкому, проникнутому всем глубоким извращением искусства, современному уму удавалось влить в бессмертные женские типы, такие как Мона Лиза и Нелли О’Бриэн.

«Теперь она принадлежит другому, – думал Андреа, всматриваясь в нее, – другие руки касаются ее, другие уста целуют». И в то время, как ему не удавалось вызвать в своем воображении образ своего слияния с ней, другой образ снова возник перед его глазами с неумолимой ясностью. И в нем вспыхнуло острейшее желание узнать, раскрыть, спрашивать.

Из-под крышки закипавшего сосуда стал вырываться пар, и Елена наклонилась к столу. Налила немного воды в чайник, потом положила два куска сахару, только в одну из чашек, потом прибавила в чайник еще немного воды, потом потушила голубой огонь. Она проделала все это с какой-то почти нежной заботливостью, ни разу не повернувшись к Андреа. Душевная тревога переросла теперь в какое-то полное такой нежности умиление, что она почувствовала, как горло сжимается у нее и глаза становятся влажными, и была уже не в силах сдержать себя. Столько противоречивых мыслей, столько противоречивых волнений и душевной тревоги слилось теперь в одной слезе.

Она случайно толкнула свою серебряную сумку с визитными карточками и уронила ее на пол. Андреа поднял ее и стал рассматривать резные ленты. На каждой была сентиментальная надпись: From Dreamland – A stranger hither —Из царства Снов – Чужая здесь.

Когда он поднял глаза, Елена, с подернутой слезами улыбкой передала ему дымящуюся чашку чая.

Он заметил эту пелену; и при этом неожиданном проявлении нежности им овладел такой порыв любви и благодарности, что он поставил чашку, опустился на колени, схватил руку Елены и прижался к ней устами.

– Елена! Елена!

Говорил тихим голосом, на коленях, так близко, что, казалось, хотел пить ее дыхание. Жар был искренний, и только слова лгали иногда. Он говорил, что любил ее, любил всегда, – никогда, никогда не в силах был забыть ее! Встретив ее снова, почувствовал, как его страсть с такой силой снова вспыхнула в нем, что он почти ужаснулся: каким-то мучительным ужасом, как если бы, при вспышке молнии, он увидел крушение всей своей жизни.

– Молчите! Молчите! – сказала Елена, смертельно бледная, с искаженным болью лицом.

Все еще на коленях, воспламеняясь воображаемым чувством, Андреа продолжал. На этот раз он заговорил о том, что почувствовал, что в этом неожиданном бегстве она унесла с собой большую и лучшую часть его существа. Потом же, он не в силах был бы выразить ей всю нищету своих дней, всю тоску сожаления, неуклонное, неутомимое, разъедающее душу страдание. Его печаль росла, разрывая все преграды. Она пересилила его. Печаль была для него в глубине всех вещей. Уходящее время было для него как невыносимая пытка. Он не столько оплакивал счастливые дни, сколько сожалел о днях, проходивших теперь бесполезно для счастья. От первых у него оставались по крайней мере воспоминания: эти же оставляли в нем глубокое сожаление, почти угрызение. Его жизнь уничтожала самое себя, нося в себе неугасимое пламя единственного желания, неизлечимое отвращение ко всякой иной радости. Порой, почти бешеные порывы исступленной алчности, жажды наслаждения овладевали им, какое-то бурное возмущение неудовлетворенного сердца, вспышка надежды, которая все еще не хотела умирать. А иногда ему казалось, что он окончательно уничтожен, и он содрогался перед чудовищными безднами в своей душе: от всего пожара молодости у него осталась только горсть золы. А иногда, подобно исчезающим с зарею снам, все его прошлое, все его настоящее исчезало, отрывалось от его сознания и падало, как тленная шелуха, как ненужная одежда. Он больше не помнил ничего, как человек перенесший долгую болезнь, как изумленный выздоравливающий. Наконец, он начал забывать, чувствовал, как душа его тихо погружалась в небытие… Но вдруг из этого забывчивого покоя возникало новое страдание и ниспроверженный, было, идол, как неискоренимый побег, становился еще выше. Она, онабыла этим идолом, который сковывал в нем всякую волю сердца, подрывал в нем все силы ума, закрывал пути к иной любви, к иной боли, к иной мечте, навсегда, навсегда…

Андреа лгал, но его красноречие дышало такой теплотой, его голос был так проникновенен, прикосновение его рук так полно любви, что бесконечная нежность овладела Еленой.

– Молчи! – сказала она. – Я не должна слушать тебя, я больше не твоя, никогда не буду твоей. Молчи! Молчи!

– Нет, выслушай меня.

– Не хочу. Прощай. Мне пора. Прощай, Андреа. Уже поздно. Пусти меня.

Она освободила свои руки из сжатых пальцев юноши, и, преодолев всю внутреннюю слабость, хотела подняться.

– Зачем же ты пришла? – спросил он хриплым голосом, удерживая ее.

Хотя он оказал слабейшее насилие, она нахмурила брови и в начале медлила с ответом.

– А пришла я, – сказала она с какой-то рассчитанной медлительностью, смотря любовнику в глаза, – пришла потому, что ты звал меня. Во имя прежней любви, во имя способа, каким эта любовь была прервана, во имя долгого необъяснимого молчания разлуки, я бы не могла, без жестокости, отклонить приглашение. Потом же я хотела сказать тебе то, что сказала: что я больше не твоя, что мне больше нельзя быть твоей. Хотела сказать тебе это откровенно, чтобы избавить себя и тебя от всякого мучительного обмана, от всякой опасности, от всякой горечи в будущем. Понял?

Андреа поник головой, почти до ее колен, не говоря ни слова. Она коснулась его волос, прежним интимным движением.

– Да еще, – продолжала она голосом, который заставил его задрожать до глубины, – да еще… я хотела сказать тебе, что люблю тебя, люблю тебя не меньше прежнего, что ты все еще – душа моей души и что я хочу быть твоей самой любимой сестрой, твоей самой нежной подругой. Понял?