Текст книги "Радищев"

Автор книги: Г. Макогоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Опыт русской литературы наглядно свидетельствовал о том, как велика действенная сила свободного слова. Ломоносов, Новиков, Фонвизин высоко подняли значение писателя, его общественную роль. Опираясь на эти достижения, Радищев шел еще дальше. Для него, писатель—

йе только гражданин, но революционер, «прорицатель Ноль-ности» и потому активный политический деятель, вождь освободительного движения. Свое учение о роли писателя в обществе Радищев многократно излагал в своих трудах. Он писал: «Недостойны разве признательности

мужественные писатели, восстающие на губительство и всесилие, для того что не могли избавить от оков и пленения». Это определение открыто обобщало прежде всего собственный опыт. Писатель «восстает на губительство и всесилие», он «прорицает вольность», но это лишь часть задачи: писатель должен не только карать, обличать и судить власть, «губительства и всесилия»,—он еще обязан воспитывать общество, бороться с заблуждениями, множить число своих единомышленников.

Радищев утверждал, что если современникам и потомкам «предлежит заблуждение, если, оставя естественность, гоняться будут за мечтаниями, то весьма полезный был бы труд писателя, показавшего нам из прежних деяний шествие разума человеческого». И опять это определение задачи писателя вытекало из конкретных русских обстоятельств. Русская дворянская общественная мысль в 80-е годы переживала кризис. Часто увлекалась она «мечтаниями», пагубными для народа, множество «заблуждений» выдаваемы были за истину. С начала 80-х годов в русском обществе намечаются некоторые изменения, знаменовавшие собой начало нового подъема, начало роста и консолидации оппозиционных екатерининскопотемкинскому режиму сил. Все тот же роковой для дворянского государства, неразрешенный крестьянский вопрос с новой силой вставал перед помещиком, самодержцем, обществом. Настроения томящегося в рабстве крестьянства, затаенно ждавшего случая для новой войны против мучителей, питали мысль передовых дворянских деятелей, определяли развитие и активность литературы. ^

Именно в этот знаменательный период широкие и разнообразные круги русского общества проявили интерес к вспыхнувшей далеко за океаном войне американского народа против англичан. Известия из-за океана волновали умы. Выражая интерес к политике широкого читателя, в основе своей не дворянского, Николай Новиков наполнил свою газету «Московские ведомости» подробными известиями о ходе войны, о победах народа, о завоеванных конституциях и т. д. Й своих журналах, и прежде всего в «Московском издании», он печатал статьи, в которых приближался к пониманию того, что существуют войны захватнические, которые ведутся ради корыстолюбия королями, и «справедливые» (терминология журнала.—Г. М.), которые ведутся народом, борющимся за свою свободу и независимость.

Но русское общество не просто интересовалось американскими событиями, оно внимательно их изучало для того, чтобы «размышлять о своих важнейших интересах», о своих домашних, внутренних политических делах.

Передовые дворянские, но радикально настроенные писатели, просветители, изучая американскую революцию, сумели взглянуть на нее через призму исторического опыта борьбы русского крестьянства против крепостнического рабства. В этом сила и своеобразие русских откликов на заокеанские события.

Как уже говорилось ранее, русское просвещение, как мощное идеологическое движение, складывалось в борьбе против практики деспотического режима Екатерины II и политической теории французских энциклопедистов, которая использовалась императрицей для создания легенды о просвещенном характере русского самодержав-ства. Пугачевское восстание было третьим (после поражения в Комиссии по составлению нового Уложения и выступлений Козельского, Новикова, Радищева в 1768– 1773 годах) и самым мощным ударом, нанесенным легенде о просвещенном характере русского абсолютизма.Крестьянское восстание выявило в небывалых дотоле масштабах деспотизм русского самодержавия, его реакционно-феодальный характер. Все дальнейшее (после 1775 года) развитие русской литературы и просвещения проходит под знаком решения тех вопросов и политических проблем, которые были поставлены трагически разгромленным крестьянским движением.

Прежде всего—резко изменилась внутренняя политика Екатерины. Увидев тщетность своих попыток заставить русских просветителей поверить в легенду, созданную на Западе, она перешла к мерам полицейского режима, призвав для практического осуществления намеченных мер Потемкина.

В литературе в эти годы правительственной реакции начинается резкое размежевание, наметившееся еще

й пору расцвета сатирической журналистики. Группа писателей во главе с Петровым и Богдановичем переходит на сторону правительства, открыто выполняя волю монархини. Богданович, отрекшись от «заблуждений» своей юности, порывает с оппозиционной панинской группой, становится редактором официальной газеты «Санкт-Петербургские ведомости», пишет поэму «Душенька», льстиво прославлявшую Екатерину. • Василий Петров, с гордостью именовавший себя «карманным поэтом Екатерины», в убогих виршах прославляет русскую императрицу, как монархишо-философа, тщась всеми силами поддержать на русской почве легенду о Екатерине—просвещенном монархе.

Главной же и решающей особенностью передовой дворянской литературы после пугачевского периода явится рост ее политического радикализма. Тема политическая, вместо моральной в предшествующем периоде, становится господствующей. Критика русского самодержавия, обсуждение вопроса об изменении существующего политического режима занимала ведущее место в ее проблематике.

Коренным образом изменяется творчество Фонвизина, достигая вершин дворянского политического радикализма. «Письма из Франции», «Придворная грамматика», «Недоросль», «Вопросы» сочинителю «Былей и Небылиц», наконец совместно с Паниным сочиненное «Рассуждение об истребившейся в России совсем всякой формы государственного правления» (так называемое «Завещание Панина»)—один из самых сильных до-радищевских обличительных документов XVIII века,—все эти произведения резко направлены против екатерининского само-державства.

Ненавидя деспотизм Екатерины и сочувствуя бедствующему в рабстве народу, негодуя на политику, разоряющую страну, Фонвизин в то же время ограничен в своем радикализме. Трезво оценивая политику Екатерины, он ясно понимал безрассудность своих надежд дождаться исправления положения ее волей. Но вместе с тем, не имея сил порвать с основами дворянского мировоззрения, он беспрестанно развивал излюбленную свою мысль об идеальном монархе, власть которого ограничена законами. Оттого в его творчестве перемежаются «Слово похвальное Марку Аврелию» с сатирой «Придворная

Грамматика», «Недоросль», в конце которого содержалась утопическая апелляция к Екатерине, с резким и категорическим «Рассуждением», которое опять-таки было не чем иным, как обращением к монарху, на этот раз—к Павлу. И вместе с тем совершенно очевидно, что в этот период все помыслы Фонвизина обращены к борьбе с деспотизмом.

В 80-х годах Новиков развертывает свою огромную по размаху, небывало разностороннюю издательскую деятельность. Критикуя и обличая в своих изданиях крепостнические порядки, он не поднимался, однако, до сознания необходимости уничтожения самодержавия, как политического строя, при котором неизбежны и рабство, и произвол, и взяточничество, и беззаконие. Он не понял и не принял восстания Пугачева. Как истый просветитель, он верил в силу просвещения, считал, что воспитание есть то «всеобщее врачество», которое обновит мир, есть та сила, умело используя которую, можно покончить с бедствиями и ужасами крепостного права. Состоя в масонской ложе, он сумел сохранить свою независимость от ордена, отверг мистические бредни орденских начальников и, верный своим просветительским убеждениям, использовал масонские связи, деньги «братьев» для создания в Москве замечательного книгоиздательского центра. На протяжении целого десятилетия он действовал с исключительной активностью, объединив вокруг своего предприятия сотни людей – писателей, переводчиков, ученых, редакторов, распространителей книги и т. д., издавая сотни нужных России книг по разным отраслям знания, газету, насыщенную политикой, несколько журналов, из которых наибольшее значение имели «Московское издание» и «Прибавление к «Московским ведомостям», включавшие в себя не только литературные, но и философские, и политические «материи».

Наблюдая рост активности передовых русских писателей в эти годы, Радищев отлично видел слабую сторону политического сознания деятелей, возглавлявших антиправительственный лагерь русского общества. Сильные своей критикой, своим обличением социального зла русской жизни, они были беспомощны в решении вопросов положительной программы. Радищев был практическим деятелем, он считал: мало обличать зло,—его надо

е&

уничтожить. Что же предлагали просветители типа Новикова и Фонвизина? Попрежнему уповали на монарха. Правда, они давно поняли, что Екатерина никогда не осуществит их программы, и в то же время всем своим творчеством, всей своей деятельностью вселяли надежду, что можно изменить положение лишь вмешательством правительства, что монаршая воля—единственный путь к спасению. Это было, с позиций Радищева,, заблуждением, «умствованием», тем более опасным, что оно разоружало русское освободительное движение, вредило великому делу ликвидации крепостного права. Вот почему он считал «полезным труд писателя», который, «обнажая шествие наших мыслей к истине и заблуждению, устранит хотя некоторых от пагубные стези»; «блажен писатель, —говорил Радищев, —если творением своим мог просветить хотя единого».

Вот почему писательская трибуна нужна была Радищеву не только для прямой и открытой борьбы с самодержавием. Предстояло вывести передовую русскую мысль из тупика, развеять навсегда, как «бредни», как «полет невежества», всевозможные мечтания о «добром», «мудром», «просвещенном» царе, обогатить политическое сознание современников революционной теорией.

VI

Как писатель Радищев примыкал к тому литературному направлению, которое получило в науке наименование сентиментализма. Установив этот факт, исследователи направляли свое внимание на Запад: там родина сентиментализма, там и следует искать ключи к русскому сентиментализму. Традиция изучения литературного наследия Радищева через призму практики французских и английских сентименталистов, установление их общих корней и общей эстетики—традиция давняя и, к сожалению, не только дожившая до наших дней, но и прочно удерживающая свои позиции именно сегодня.

Сентиментализм трактуется как единое, общеевропейское, антифеодальное течение. Сентиментализм, согласно этим теориям, представляет собою тип мышления, свойственный определенной исторической эпохе, это некая сумма стойких и неизменных принципов, проблем и тем, приемов и характерных особенностей стиля. Отсюда – общий, единый ряд писателей-сентименталистов: Ричардсон и Гете, Руссо и Радищев, Стерн и Дидро, Карамзин и Клопшток. Каждый из них, конечно, в какой-то мере индивидуален, и даже в меру этой индивидуальности, определяемой национальными и социальными обстоятельствами, самобытен. Но основа художественного мышления, основа эстетики, темы и стилевые принципы– общи для всех сентименталистов.

Методологическая несостоятельность этого построения очевидна. В основе этой теории единого европейского сентиментализма лежат три глубоко ошибочных, буржуазных в своем существе концепции.

Во-первых, эта теория явно идеализирует сентиментализм. Все это течение в силу одного признака—признания внесословной ценности человека—рассматривается как эстетическое выражение буржуазной революции и поэтому объявляется в своих наиболее последовательных выражениях (Дидро и Руссо прежде всего) революционным. Такое толкование сентиментализма не соответствует его реальному содержанию, не отражает фактического положения вещей.

Второй ошибкой исследователей является имманентное изучение сентиментализма как явления, замкнутого в самом себе, оторванного от своей национальной и социальной почвы.

Наконец третья группа ошибок этой общей концепции проистекает из традиционного в дворянско-буржуазной науке пренебрежения к русской культуре. Следствием игнорирования ее явилась неразработанность проблем рождения, развития и становления русского сентиментализма, органически порожденного ходом русского исторического процесса и соответствующего уровню и содержанию русской политической и философской мысли.

Именно эти причины привели к неверному, ошибочному и потому крайне обедненному представлению о Ради-щеве-писателе. Он весь, с первого дебюта—«Дневника одной недели»—до последнего произведения объявляется воспитанником и талантливым продолжателем Руссо, хотя и в русских условиях. Разоблачение этих антинаучных, противоречащих действительным фактам теорий – насущная задача советской историко-литературной науки.

Сентиментализм как литературное направление возник на конкретной исторической почве—в Англии после победы буржуазии, во Франции накануне начала борьбы буржуазии за политическую власть. Сентиментализм средствами искусства вел войну с феодально-общественным правопорядком. Он провозгласил человека высшей ценностью мира. Не сословная принадлежность, не чин, не звание, не богатства и род, а достоинство, индивидуальные и неповторимые качества и способности, составляющие личность! Не богатство кармана, а богатства души, ее способность чувствовать и переживать! «Человек велик своими чувствами»,—заявлял Руссо. «Человек!—говорил Бомарше,—твое величие на земле заключено не в твоем положении, а в твоей -личности». Это признание внесословной ценности человека имело огромное прогрессивное значение, делало искусство сентиментализма поэтому антифеодальным.

Утверждался сентиментализм в борьбе с классицизмом —искусством придворно-аристократическим. Прозаический роман из жизни человека среднего состояния, слезная драма и жанровая живопись составляли боевой авангард нового течения в искусстве. Сороковые—шестидесятые годы XVIII столетия—годы утверждения этого искусства.. Процесс этот с особой отчетливостью наблюдался во Франции. К искусству этой страны мы и обратимся.

В литературе правящего дворянского класса господствовала трагедия. Проблематика трагедии, ее герои, структура, торжественный, приподнятый стихотворный язык, пышное, декоративное оформление, техника актерской игры—все было глубоко и принципиально аристократическим. Зрительный зал—двор короля Людовика XV—с одобрением смотрел на сцену, узнавая и приветствуя свое приукрашенное, героизированное изображение.

Буржуа не желал восхищаться образами ненавистных ему дворян и аристократов, представленных к тому же в таком облагороженном виде. Он хотел видеть себя на сцене. Так появилась, в противовес трагедии, слезная драма. Исчезла стихотворная речь—речь богов, появилась проза, обычная, бытовая речь простого человека; исчезла условность пышной античной декорации—появился быт, знакомый и милый глазу домашний очаг.

В нем зажил, заговорил, занялся своими будничными делами «человек среднего состояния». Новый герой вышел на подмостки не как робкий проситель; он чувствовал свою силу и хотел господствовать. Оттого он устроился по-хозяйски, вытащив на сцену рядом с собой свою семью, свои интересы, свои вещи и, главное, свои добродетели. Дворянству, погрязшему в роскоши, безделье, разврате, буржуа тщился противопоставить свое трудолюбие, бережливость, хозяйственность, святость семейных традиций. В утверждение своих добродетелей буржуа даже возвышался до пафоса, до патетики. Сидя в зрительном зале и любовно созерцая свой портрет, он плакал, умилялся, восхищался и гордился сам собой.

Рука об руку с театром шла новая живопись. Чувственному, галантному Ватто, аллегорическому и мифологическому Пуссену, оперно-декоративному Буше, этому первому художнику короля, мастеру обнаженного женского тела, третье сословие противопоставило Шардена, Греза, Леписье, Рюбера и других. Они свели искусство с высот мифологии, аллегории и абстракции на землю. Их трубадур и идейный вдохновитель Дидро ратовал за реальное, верное природе искусство. Такое искусство должно было быть правдивым. Жизнь третьего сословия, жизнь городского буржуа, его очаг, как истинный хранитель высшей добродетели и нравственности, объявляется действительным объектом художника. Греза и Шардена Дидро объявляет своими идеалами. Их живопись—поэзия обыденной жизни. Они воинственно нравственны, они потрясают зрителя и вызывают глубокое моральное сочувствие к бесхитростной, внешне скупой, но богатой чувствами жизни—отца семейства, хозяйки очага, точильщика, прачки и т. д.

Третье сословие выступало против сословных преград между людьми, выдвигая в противовес породе свою неповторимую индивидуальность, свои добродетели, требуя свободы своим чувствам. Писатели-романисты возвысили свой голос в защиту прав утесненной сословными предрассудками человеческой личности. Одним из первых начал Прево. Он показал всесильную, всепоглощающую любовь дворянина де-Грие к девушке низкого состояния – Манон Леско, показал, как эта естественная любовь кончилась трагически, причиной чего явились ненавистные сословные предрассудки, социальное неравенство, господствующие в обществе. Через тридцать лет радикальный мыслитель Руссо создал апофеозу чистой любви бедного учителя Сен-Пре к аристократке Жюли («Новая Элоиза»). И чем сильнее показывал писатель неведомую дотоле глубину страсти, сложность, и красоту их душевной жизни, тем сильнее звучал приговор дворянскоаристократическому обществу,—это оно обрекло людей на несчастье, на страданье, поставив на их пути неодолимую преграду—социальное неравенство.

Именно за эти-то черты сентиментализм и был провозглашен боевой, революционной идеологией. При этом забывалась буржуазная природа идейной сущности сентиментализма, а его идеалы трактовались как общечеловеческие,' имеющие не только историческую, но и вечную ценность. Тот факт, что буржуазии, как указывал Маркс, даже в момент революции надо было скрывать узкоклассовый и потому своекорыстный и эгоистический характер своих политических целей и выдавать свои добродетели, свои убеждения и интересы за всеобщие, оказался в забвении. Оказалось забытым и замечание Энгельса о том, чем в действительности было провозглашенное просветителями «царство разума: «Теперь мы знаем,– писал Энгельс,—что это царство разума было не больше, как идеализированное царство буржуазии»^4.

В чем же состоит буржуазная природа самых передовых идей сентиментализма, объективно, в свою эпоху даже сыгравших прогрессивную роль? Прежде всего– в его индивидуализме. С самого своего возникновения буржуазия, борясь против феодальной привилегированной замкнутости за свободную промышленность, свободную торговлю, свободное общество, порождает «...всеобщую борьбу человека против человека, индивидуума против индивидуума. Таким же точно образом и все буржуазное общество есть война отделенных друг от друга исключительно своей индивидуальностью индивидуумов друг против друга...»^{5 Само понимание индивидуальности, личности, их достоинств и чувств содержало совершенно точный, конкретно-социальный смысл: для буржуазии существовать как иыди-видуальность значило существовать как буржуа. Великий русский революционный демократ Чернышевский совершенно отчетливо уловил этот буржуазный смысл, например, в экономической теории вид нейшего идеолога буржуазии—Тюрго. «Давая человеку достоинство,—писал Чернышевский,—он делал его одиноким, его величие он основывал на эгоизме, он провозглашал под именем конкуренции войну между интересами, под именем свободы—оставление бедного без помощи»6. Именно поэтому буржуазное общество как основу своей общественной морали выдвигает эгоизм, который, по словам Маркса, в буржуазном обществе есть «необходимая форма самоутверждения индивидов»7.}

Индивидуализм определил принципиальную антиобщественность буржуазного правопорядка. Он сделал условием существования личности ее отчуждение от общества, от окружающего мира, он определил его потенциальную враждебность и равнодушие к другим людям, к их судьбам. Человек сентиментализма велик своим чувством, своей любовью, своей семьей, своим очагом, своими добродетелями—всем с в о им, потому что только в этой сфере он ощущал себя как личность. И далеко не случайным поэтому, а исторически закономерным было убеждение Руссо, что человеку не свойственно общественное бытие, что ему враждебно общежитие («Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства среди людей»).

Если мы взглянем с этих позиций на искусство сентиментализма, то увидим, как полно выразило оно эти идеалы. Начнем с слезной мещанской драмы и ее творцов– активных общественных деятелей третьего сословия– Дидро, Де-Ляшоссе, Мерсье, Седэна, Бомарше. О чем писали они? «Побочный сын», «Отец семейства», «Два друга», «Преступная мать», «Женитьба Фигаро» и т. д. Как видим, единственная и центральная тема—семья, семейные радости, семейные несчастья. С драмой глубоко и органически связана живопись. Что пишет Шарден? Какие сюжеты волновали его, одушевленного стремлением показать величие человека, его внутренний мир, утвердить его внесословную ценность? Вот они: «Трудолюбивая

мать», «Утренний туалет», «Молитва перед обедом», «Гувернантка» и бесконечные натюрморты, любовно изображающие предметы домашней утвари, окружавшие человека в его повседневном быту и столь милые, уютные для глаза собственника. Что открыл, что нового выразил Грез? Вот его сюжеты: «Паралитик», «Дере

венская свадьба», «Балованое дитя», «Мальчик с куклой» и т. д. Неизменно, когда мы обращаемся к французскому сентиментализму, перед нами выступает все тот же круг идей, все те же герои, все та же философия человека. Говорят о личности, о ее неповторимости, а пишут семьянина-собственника; превозносят великие духовные ценности человека—изображают самодовольного буржуа за обеденным столом, играющим с собачкой, совершающим утренний туалет; требуют свободы и показывают, как реализована эта свобода в семейном очаге, в уютном мирке близких по крови людей, домашних вещей, домашних животных. Перед нами в сентиментализме предстает не просто живой, окруженный бытом человек третьего сословия, но прежде всего част^ н ы й человек, равнодушный к окружающему миру, занятый собой и своим достатком, находящий свое счастье в кругу близких по дому людей и ему лично принадлежащих вещей. И этот частный человек даже в годы, когда еще предстояло бороться, когда надо было хотя бы для обеспечения своего же будущего благополучия совершить революцию, жертвуя собой, своим уютом, ниспровергать дворянско-феодальное государство,—даже в эту пору не может скрыть своего нежелания покинуть очаг, своего стремления жить для себя, жить в довольстве, жить умеренно и аккуратно.

Шарден, художник, боровшийся против дворянского искусства, заложивший основы новой эстетики, один из идеологов третьего сословия,—за несколько лет до революции написал свой автопортрет. И что же увидел зритель? Добродушный старый человек, с мягким взором окруженных мелкими морщинами глаз, видимо только поднявшийся с постели, так как на нем ночной колпак, а на его шее—теплый платок. Эю был портрет милого дедушки, частного человека, а не художника, открывшего новую эру в искусстве.

Художник Жаи Рюбер решил написать цикл картин о Вольтере. Что увидел он в этом лидере просвещения.

воителе против церкви, активном борце третьего сословия против деспотизма, против всего феодального уклада жизни? Частного человека. Он пишет картину «Вольтер на прогулке»—маленький тощий старичок лихо несется на коляске, но, неумелый кучер, он наезжает на камень. Он пишет другую картину—«Завтрак Вольтера». В домашнем небрежном туалете перед нами тот же старичок, лукаво улыбающийся принесшей ему чашку утреннего кофе служанке. В третьей картине– «Утро Вольтера»– художник как бы вплотную подходит к большой теме– Вольтер-писатель. И опять: перед нами все тот же старичок, вставший только что с постели, что-то небрежно диктующий своему секретарю и занимающийся в то же время главным делом: подпрыгивая на одной ноге, он стремится натянуть на себя панталоны. Перед нами нет Вольтера-трибуна, Вольтера-писателя, Вольтера-обще-ственного деятеля, чьи сочинения читала вся Европа, кто способствовал разрушению твердыни деспотической власти и всемогущей церкви. Художник изобразил сухонького, с оригинальным лицом, старичка, с не менее оригинальными причудами, оригинальным бытом. Пути развития русской литературы были совершенно иными.

VII

Литературной деятельностью Радищев начал заниматься тотчас после приезда из Лейпцига. Видимо, сразу после перевода книги Мабли, то есть в первой половине 70-х годов, он пишет «Дневник одной недели»—свое первое художественное произведение и, пожалуй, первое в России законченное сентиментальное произведение. «Дневник»—это лирическая исповедь духовно потрясенной личности, запись беспрестанно меняющихся психологических состояний человека, пристально вглядывающегося в жизнь своего сердца. «Дневник»—блестящий дебют молодого писателя. Все в нем—замысел, тонкость анализа, мастерство передачи быстро сменяющихся впечатлений, язык, передающий интенсивность и напряженность душевной жизни,—изобличают талант и мастерство художника, отлично усвоившего принципы и стиль своих учителей, и Руссо в первую очередь. Но, написав такое произведение, Радищев не печатает его—обстоятельство первостепенной важности, которое должно быть отмечено как вторая особенность начала творческого пути Радищева.

После «Дневника» наступает перерыв. Затем вдруг начинается пора интенсивнейшей работы. Происходит это в самом начале 80-х годов. В 1780 году пишется «Слово о Ломоносове»; в 1782 году—«Письмо другу, жительствующему в Тобольске»; в 1783 году Радищев создает первое свое поэтическое произведение—оду «Вольность»; в 1784– 1789 гг. он пишет два центральных своих произведения– «Житие Ушакова» и «Путешествие». Произведения 80-х годов резко отличаются от первых опытов, отличаются прежде всего идейно. В переводчике Мабли и авторе «Дневника» мы видим радикального политического мыслителя, ученика передовых идеологов просвещения, ‘писателя, отлично усвоившего основы эстетики сентиментализма. Автор произведений 80-х годов—революционер, самостоятельный мыслитель и самобытный писатель.

Нетрудно заметить, что не случайно в литературной, деятельности Радищева так четко могут быть разграничены два периода. Между ними проходит великий рубеж русской истории XVIII века—крестьянская война 1773– 1775 гг.

Два года, проведенные Радищевым в России по возвращении из Лейпцига,—годы интенсивной идейной жизни.. Уже в этот период, до восстания Пугачева, Радищев, следуя за «вождем своея юности» Ушаковым, начинает критически относиться к апостолу европейского сентиментализма—Руссо. Замечательным свидетельством этого является «Дневник одной недели». При чтении «Дневника» именно эта полемичность по отношению к Руссо прежде всего обращает на себя внимание.

Философским обобщением идейно-эстетических воззрений Руссо на человека, своего рода энциклопедией сентиментальных убеждений, был его педагогический роман «Эмиль, или о воспитании». Именно там мельком высказанный в «Рассуждении о происхождении и основаниях неравенства» тезис об антиобщественной природе человека нашел свое полное, законченное выражение. Центральная идея романа—воспитание человека в полной изоляции от общества. Именно так, в уединении, человек может раскрыть все свои душевные качества, заложенные в нем от природы, обнаружить и проявить себя как личцость. Соответственно этой задаче сформулирован и нравственный кодекс Эмиля, определяющий путь человека к блаженству. В наставлениях учителя Эмиля это сформулировано так: «Я мечтаю о том моменте, когда, освободившись от телесных оков, я стану Я без противоречий, без разделения, и не буду нуждаться ни в чем, кроме себя, для того, чтобы быть счастливым; в ожидании этого состояния я стремлюсь к нему уже в этой жизни, так как придаю мало значения всем ее бедствиям, считаю ее почти чуждой для своего существа, и всякое истинное благо, которое я могу извлечь из нее, зависит от меня». И еще определеннее: «О человек1 Заключи бытие твое внутри себя и не будешь ты несчастлив».

Радищев перечитывал Руссо, обогащенный своими русскими впечатлениями, опытом своего участия в русском общественном движении. Руссо настойчиво уводил от мира, обосновывал возможность и право человека найти счастье внутри себя. Дух самодовольства пронизывал этот идеал счастья. И действительно, Руссо откровенно заявляет: человек чувствует свое достоинство, свою полноценность тогда, когда удовлетворяется и радуется своей способности тонко и сложно воспринимать мир, глубоко чувствовать и созерцать богатство собственной души. «Не быть довольным своим состоянием—значит не желать быть человеком».

Радищеву становилось ясным: как энциклопедистская теория просвещенной монархии в русских условиях оказывалась союзницей деспотической политики Екатерины II, так и моральная теория Руссо была чужда России, ибо не соответствовала интересам русского общественного движения. В атмосфере этих размышлений и возник замысел «Дневника одной недели».

Основная идея «Дневника» выражена самим Радищевым так: «Как можно человеку быть одному, быть пустыннику в природе». С позиций сентиментализма Радищев стремился дать психологическое обоснование несостоятельности теории уединения. «Дневник» начинался словами: «Уехали они, уехали друзья души моей...» Герой «Дневника», автор записок, остался один. «Везде пусто– усладительная тишина! вожделенное уединение!» И вот тут-то Радищев стремится психологически показать, что требуемое сентименталистами уединение, восхваляемое ими одиночество—нестерпимы, больше того—пагубны для человека.

Уже в первый день герой заявляет: «не мог я быть один». Занятый собой, герой оказывается «почти глухим и немым». На второй день он уже знает: «...я один,—

блаженство мое, воспоминание друзей моих было мгновенно, блаженство мое была мечта». Скорбь и отчаяние охватывают его. «Но где искать мне утоления хотя мгновенного моей скорби? Где?» Он прибегает к спасительному совету Руссо: «В тебе самом»; но совет этот оказывается обманным: «нет, нет, тут-то я и нахожу пагубу, тут смерть, тут ад». И тогда он бросается к людям—«в сад, общее гульбище», в «позорище»—смотреть, как играют Беверлея.