Текст книги "Неотвратимость"

Автор книги: Г. Айдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Жаль, что не попал. Как кошка из окна сиганул. И другой бы на моем месте пистолет выхватил, когда ему при исполнении служебных обязанностей на закорки неизвестно кто сваливается…

Обратно в МУР Матюшина доставили в наручниках. Так же вели и по зданию управления. Сняли наручники только в комнате группы.

Допрос Павел начал донельзя рассерженный, но усилием воли заставил себя успокоиться: преступник не должен был чувствовать его волнения.

– Прежде всего, Матюшин, я должен вам сказать, что ваша повышенная экспрессия и явная склонность к недобрым шуткам может закончиться трагически. Надеюсь, вы понимаете, что конвоирам отдан необходимый приказ?

– Что делать. Мы бегаем. Вы ловите. Иногда постреливаете при этом. Все естественно. Такова жизнь, как говорят французы. Но если вас интересует моя жизненная позиция, то она выражена в словах опять же какого-то иностранца: нет безвыходных положений, есть безвыходные люди.

Матюшин вовсе не был смущен или обескуражен своей неудавшейся попыткой к бегству.

– Только, пожалуйста, не думайте, гражданин начальник, что стремление оказаться на свободе повлияет на мое решение быть с вами искренним и правдивым. Жду ваших вопросов.

– Хорошо. Начнем. Прежде всего удовлетворите наше законное недоумение. Столь маститый «разгонщик» в роли неосторожного воришки – явление противоестественное. Объясните, чего это вам вдруг захотелось украсть телевизор и радиоприемник у Райской?

– Знаете, бывает, что самые неисправимые из нашего брата, самые задубелые бандиты – убийцы, как чувствительные девицы, рыдают над птенчиком со сломанным крылом. Бывает, ничего не скажешь. Нечто подобное, вероятно, случилось и со мной. Считайте – каприз души. Мой квартирный хозяин – Туликин – не был далек от истины. Возможно, мой поступок вам покажется немотивированным, более того – глупым и сентиментальным, но это действительно так: мне было жаль несчастных детишек. Отец – алкоголик, неизлечимо больной человек, пропивающий все и вся. Мать – замотанная, несчастная женщина, только и думающая, как бы напихать пять вечно голодных ртов. Позже, если вы захотите послушать, как сложилось мое собственное детство, может, вы с большим доверием отнесетесь к моему порыву. Да, вы правы: вдруг захотелось доставить радость ребятишкам. С деньгами я еще не чувствовал себя свободно. Просить у Райской – сами посудите, в каком бы виде я предстал перед ней. У «подельщиков», то есть у всегдашних сообщников моих, тем более не хотелось одалживаться. Моя репутация, репутация главаря, должна быть безупречной – это первый закон нашей психологически весьма тонкой профессии. К тому же дражайшая Ираида Михайловна своими нежностями и сюсюканьем уже начала меня доводить чуть ли не до истерических припадков. Пора было прощаться. Я и решил оставить мадам Райской хоть какую-то прочную память о себе: нельзя ведь быть неблагодарным. Так все оказались почти одинаково удовлетворены – и мадам Райская, и я, и дети.

– Предположим. А теперь ответьте, Матюшин, что вас толкнуло на открытую встречу с Ароновым на троллейбусной остановке и потом на посещение его дома?

– Ага. Так я и думал, что вы давно обеспечили меня внимательной свитой. Надо отдать этой свите должное: при всей моей осторожности и наметанности глаза ничего не заметил. А насчет Аронова – все проще простого. Человек не может быть один. «Одиночество – гибель таланта», как справедливо утверждает великий Пушкин. К тому же наша профессия требует, как вам известно, коллегиальности. Ну и обдумывали планы.

– Предположим. А зачем Аронову понадобилось приходить к вам ночью?

– Этого не знаю. Скорей всего забеспокоился старик. Нутром, наверное, почувствовал неладное. Ведь вы спрашиваете о той ночи, в канун которой меня арестовали?

– Да.

– Так оно и было. Я не пришел на условленное место встречи. Тогда Аронов побежал проверить – светит ли у меня за шторой розовый ночничок: такой знак безопасности мы обговорили. Не светит. Догадавшись, дедушка Моисей дал деру.

– Будет у нас речь в свое время и об этом. А сейчас восстановите, пожалуйста, свое жизнеописание в максимальной близости к истине. В разных уголовных делах, которые оформлялись на вас в разное время, есть существенные разногласия в биографиях, собственноручно написанных вами.

– Возможно. Что ж, попробуем воспроизвести биографию, какой она и была. Берем сразу главное. – откуда я взялся такой, как сейчас? А вот откуда. Совсем мальчишкой попал в преступную среду, что было не удивительно, так как рано потерял родителей. Никого родных или близких, кто бы приютил, не нашлось. Отдали в детский дом. Сбежал. Беспризорничал. Связался со шпаной. Стоял «на стреме», пока более старшие грабили квартиры, палатки, магазины. Попал в колонию. Там учился, получил специальность электротехника. Вскоре после того, как вышел на свободу, женился. Работал в монтажном управлении в Клину. Часто бывал в командировках. Однажды приехал, узнал, что жена живет с другим. Все бросил, сел на поезд и оказался в Сибири. По дороге еще умудрился как-то потерять все документы и остаток денег. А может, украли. Ничего в памяти об этой поездке не сохранилось. Помню только – стоял в тамбуре, курил, смотрел в окно. И больше ничего. На работу никто не брал без документов. Что делать? На счастье ли, на несчастье, встретил в Новосибирске дружка, с которым в детстве беспризорничал и «ходил на дела». Тот вроде сам остепенился, но связей старых не утерял. Свел меня с веселыми, легкими людьми – мошенниками.

«Веселые люди» обогрели, накормили, напоили Матюшина. Дали денег, достали «липу». И предложили отошедшему немного в их компании, общительному, компанейскому парню поинтересоваться, как они добывают деньги. Поинтересовался. Ловко орудовали. Деньгу зашибали большую. А возьмут – грозило немногим. По тогдашнему уголовному кодексу, по статье 169, за мошенничество всего два года давали. И пошло-поехало.

Матюшин оказался талантливым, способным учеником. Умный, удачливый, балагур. Он умел и повеселиться, выпить как следует, не теряя при этом головы. И при неудачах не тушевался, никогда не подводил дружков, не выдавал их, как бы тяжело ему ни приходилось на допросах.

– После первой отсидки за «разгоны» мог, конечно, начать жить честно, под своей фамилией. Но уже привык к вольным, дурным деньгам. Да и попыток обратиться к моим добрым чувствам никто по-настоящему не предпринимал. Так, формально, больше по обязанности уговаривали. И я, чтобы угодить «гражданам начальникам», охотно давал клятвы, что теперь уже «навсегда завяжу». В те годы, как я уже говорил, закон не очень серьезно относился к такого рода преступлениям. И у нас, мошенников, сложилась соответствующая точка зрения: значит, мы не шибко опасный народ, раз с нами более или менее мягко поступают. Так и «гастролировал». Москва, Ленинград, Симферополь, Тбилиси, крупные города Украины… Попадался сравнительно нечасто. Отнести это надо не столько за счет моей особой ловкости, сколько за счет особенностей нашей клиентуры. Мы, воры, вопреки пословице с превеликим усердием крали дубинку у своей братии – тех же воров. А какой нормальный жулик станет беспокоить милицию по поводу того, что у него украли похищенное им у государства?

Допрос следовал за допросом. Казалось, они нашли общий язык. Возможно, этому способствовал один небольшой эпизод. Во время очередного допроса Павел Иванович обратил внимание на все возрастающее беспокойство Матюшина.

– В чем дело, Олег Григорьевич, что вас тревожит?

Матюшин мялся.

– А все-таки?

– Видите ли, Павел Иванович, у меня есть одна непростительная для взрослого мужчины слабость – я обожаю сладкое, особенно шоколад. Я не пьяница, не наркоман. А к шоколаду так пристрастился, просто не могу без него. Бодрость духа, что ли, он во мне поддерживает. Не знаю. Так или иначе, но организм своего требует. Баловство, конечно. Но вы спросили – я ответил. Надеюсь, поможете. Тем более что близких никого у меня нет, на передачи рассчитывать нечего.

– Понятно. Вы идете нам навстречу, и мы, в свою очередь, готовы помочь вам. Завтра утром я захвачу для вас плитку шоколада.

– Нет, нет, зачем же вам расходоваться на меня, Павел Иванович. Снизойдите, а?

– Что такое?

Матюшин недолго колебался.

– Можно взять на минутку лезвие бритвы, которой вы затачиваете карандаши?

– Для чего оно вам?

– Сейчас увидите.

Очень сноровисто, быстро Матюшин стал подпарывать шов с внутренней стороны брючного обшлага.

– Милости от природы мне ждать не приходится, – бормотал он. – К наказанию готовился, знал, что его не избежать. Через месяц, другой, третий все равно попаду в «казенный дом». Вот…

Он вытащил из отверстия обшлага тонко свернутую десятирублевую бумажку.

– Возьмите. На неделю хватит. По плиточке бы каждый день. Непорядок? Само собой. Заключенному денег с собой нельзя иметь. Но учтите, Павел Иванович, послабление самое небольшое. А зато у меня настроение какое будет! И чувство благодарности к вам и шоколад, разумеется, подвигнут меня на невиданные свершения. Поверьте!

– Уговорили. Будет шоколад. А как залог вашей благодарности прошу проявить некоторое терпение и выслушать одну легенду. Рассказал мне ее, между прочим, знающий вас хороший человек. И не без намека рассказал.

– Я весь внимание.

Павел постарался вспомнить и воспроизвести легенду о календаре и человеке, даже придерживаясь той колоритной фразеологии, которая была свойственна Тодику Арамяну.

– Намек прозрачный, Павел Иванович. Но только философский смысл легенды можно повернуть по-разному.

– Конечно. Те же философы говорят, что результат зависит от взгляда.

– Вы извините, Павел Иванович. Я журнальчик, который на столе лежал, полистал, пока вы по телефону недавно беседовали. Вы видели и не препятствовали. А зачем препятствовать? В открытой продаже есть, во всех киосках. Я его и раньше почитывал, этот журнальчик! Очень полезный для правовой пропаганды. Так вот, особенно одно место мне понравилось, которое вы подчеркнули. Чрезвычайно интересное и познавательное место. Взгляните, пожалуйста. А потом я вам выскажу, если сочтете нужным, еще некоторые соображения.

Калитин взял последний номер журнала «Советское государство и право» и в разделе «Из истории криминалистики», пробежал глазами действительно отмеченные им строки:

«Можно найти много общих черт, если проанализировать характер преступности в столицах разных государств, особенно государств западного мира. Когда мы читаем полные интереса страницы Клегера, очевидца жизни мира нищеты и преступности Вены, когда мы целиком захвачены рассказами Гюйо о преступном Париже и Ничефоро и Сигиле о преступности в Риме, мы всюду видим перед собой одни и те же картины. И нам становится понятным, почему авторы, отделенные один от другого громадными пространствами, иногда, кроме того, и целым рядом лет, но живущие в столицах той или иной капиталистической страны, давали своему труду о преступности сходные названия. Клегер назвал его «По логовищам нищеты и преступления Вены», Гюйо, прежде чем предпослать своей книге заголовок «Тюрьмы и заключенные Парижа», написал на обложке: «Страдающий Париж». А Ничефоро и Сигиле подчеркивают в своей книге о преступности в Риме найденные ими на стене грязной сырой квартиры в подвальном этаже весьма симптоматичные слова, которые начертала углем чья-то рука: «Голод и каторжные работы».

То же мы можем сказать и о дореволюционной России. Научные исследования о ее преступном мире, статистические данные показывают, что обитателей тюрем в царской России приводили, например, к воровству именно общественные условия – глубокая нужда, беспризорность детства, сиротство, непригодность к труду, невозможность найти какой-либо, даже самый мизерный заработок».

– Ну, Матюшин, прочитал. Слушаю ваши соображения.

– А соображения самые элементарные. Слава богу, у нас уж куда какая послереволюционная Россия.

– Дальше.

– И к труду я вполне пригоден. Работы тоже навалом по моей специальности – электротехника. Даже жилую площадь предлагали на заводе под Москвой.

– Вывод?

– Значит, если держусь «разгона», то не зря. Пусть будет всегдашним календарным днем такой, в котором мне вольготно живется.

– Уж какая вольготность в тюрьмах да колониях.

– Не надо, Павел Иванович. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Нет, не понимаю.

– Будто бы? Я живу не так, как надо, а так, как хочу.

– Врете, Матюшин. Не живете вы, а влачите жалкое существование. Чего же вы бегаете все время из заключения, если там для вас «как хочется»?

– А жизнь в свое удовольствие на свободе?

– Что вы называете «свободой»? Во-первых, этой «свободы» у вас и наберется всего считанные годы за всю вашу жизнь. А во-вторых, какая же это «свобода», если страх в любую минуту быть пойманным неотступно терзает вас хуже самой жестокой болезни.

– Кого терзает, а кого и не терзает.

– Опять кривите душой?

– Знаете что, Павел Иванович? У нас разные позиции и разные возможности для их отстаивания. Так что не нужно заставлять меня злиться на самого себя. И лишних слов, по-видимому, не следует говорить. Ни вам, ни мне. А то я могу сбиться с настроения, и деловая часть нашей беседы не получится достаточно полной. Итак, что же я должен был вам еще сообщить?..

Раскрывался ли Матюшин до конца в той части, которую он называл «деловой»? Трудно было в это поверить. Да, собственно, для старшего лейтенанта и не было особым открытием все сказанное «королем разгонщиков». Показания потерпевших, свидетелей, обвинительные заключения в делах, взятых из архива, нынешние допросы кое-каких лиц, уже обнаруженных розыском, – все это дало как бы контрольный материал, по крайней мере достаточно исчерпывающий, чтобы проверить искренность побуждений Матюшина. Может, именно поэтому Павел Иванович так внимательно слушал, не делая даже никаких заметок. И только неожиданными короткими репликами заставлял преступника не уклоняться излишне в сторону, быть все время в русле, нужном для разработанного плана дознания.

Роль фиксатора показаний выполнял магнитофон. Матюшина отнюдь не смущал установленный на маленьком столике перед ним овал микрофона. И он говорил, как будто обращаясь к большой аудитории, гладко, с увлечением, немного даже рисуясь.

– Вероятно, вам небезынтересно узнать, как мы «разгонщики», действуем. Фактически мы выполняем вашу же функцию, только несколько с иной стороны. Что я имею в виду? А как же. Одна из важнейших задач милиции – бороться с расхитителями общественной собственности. Так? Так. Найти, разоблачить, вернуть государству похищенное. Вот в виде своеобразной словесной формулы как выглядит ваша цель. И мы, «разгонщики», руководствуемся той же формулой, но в усеченном виде. Находим расхитителей общественной собственности? Несомненно. И наиболее крупных, а значит, и наиболее опасных. Изымаем у них похищенное? Изымаем. И государству возвращаем, так как немедленно же растрачиваем деньги, чтобы успеть пожить в свое удовольствие, пока не угодили за решетку. Единственное, чего мы не делаем, так это публично не разоблачаем злонамеренных хищников. Но нельзя же быть такими эгоистами и совсем отбирать хлеб у милиции.

Матюшин смеется.

– Думаете, у меня нет причин для хорошего настроения? Есть, безусловно, есть. А чего мне грустить? Прежде всего я доволен тем, что с вами познакомился. Я это совершенно серьезно говорю. Побеседовали с вами на разные темы, даже о философских проблемах жизни. Очень приятно. А что мне грозит? Очередное наказание за «разгон» я отбыл. Теперь, если и будут судить, так только по статье 144, части второй – за кражу. Верно? Много не дадут, преступление пустяковое. Больше на розыгрыш смахивает. По совокупности могут, конечно, и прибавить. Но и это не страшно. Бегал прежде, сейчас тоже не заказано. Но куда бежать? Вот вы мне легенду рассказали. Очень красивая. Но зачем рассказали? Как будто я и без легенды сам не догадываюсь, что такое черное и что белое. Куда мне от самого себя бежать? Я же привык к легкой жизни. Что я буду делать, если «завяжу»? Смогу ли, захочу работать как другие? И позволят ли друзья-товарищи? Хотелось бы тут с вами, Павел Иванович, как-нибудь обменяться мыслями.

– Именно этого и жду. Сами понимаете, как нам желательно потерять еще одного «разгонщика».

– Как сказал поэт: «Я сам себе свой высший суд» – это вы услышите, Павел Иванович. Я вам обещаю. Но чтобы моя исповедь не приобрела оттенка моих прежних «клятв», я сначала должен сдержать слово и сообщить некоторые сведения и о моей «методе» и о моих «подельщиках», да пойдут им мои откровения во благо.

Мало-помалу Матюшин совсем будто бы ослабил контроль над собой и говорил, говорил, испытывая, очевидно, удовольствие и от своего красноречия и от необычности роли, в которой выступал. Но Павел, сам отличный спортсмен, скорее не видел, а чувствовал: это раскованность показная, внутри Матюшина – струна сдержанности, и он собран и внимателен, хотя тон, которым он говорил, звучал спокойствием правдивости и был чуть ли не задушевным.

– Я прошу извинить, если не сохраню должную последовательность событий, но мне легче плыть по течению мысли, как вспоминается. Начну с того, что, еще находясь последний раз в колонии, я нашел возможность связаться со своими старыми и верными друзьями. Достаточно было назвать дату. А место и время встречи у нас всегда были постоянными. Съезжались мы всегда во Львове, в гостеприимный дом…

– Геннадия Петровича Сахарова, по кличке Козырь. Вы не будете возражать, Олег Григорьевич, если я иногда буду вмешиваться в ваш рассказ?

– Отчего же. Это придаст ему еще более колоритный характер. Догадываюсь о вашем источнике информации. Достопочтенный Моисей Бенцианович Аронов. Вы, естественно, не упустили возможности с ним побеседовать. Значит, и о Яше Конюхе знаете?

– А как же. И о его увлечении, конным тотализатором осведомлены.

– Постарался, выходит, Моисей Бенцианович от всей души. Ну что ж. Это лишь облегчает мою задачу. Тогда вы в курсе, очевидно, что именно Моисей Бенцианович со своим благородным видом 65-летнего, убеленного сединой, абсолютно добропорядочного делового человека неизменно играл у нас роль «посредника». Надо отметить, что эта профессия редчайшая в нашем деле. И от того, насколько талантлив, убедителен, правдив и трагичен «посредник», зависит на 99 процентов успех «разгона».

– Не уничижайте себя, Олег Григорьевич.

– Не буду. Уничижение – паче гордости. Но некоторая гиперболизация просто помогает достоверности восприятия. Геннадий Петрович и Яша Конюх тоже не простые статисты. Но Моисей Бенцианович поистине выдающийся артист, и наша отечественная сцена много потеряла, лишившись его…

– Однако половина добычи от «разгона» доставалась вам. А оставшаяся делилась между членами всей шайки, разве не так?

– Традиция. Мне ли ее нарушать? Но мы несколько отвлеклись. «Разгон», если придерживаться терминологии криминалистики, – это самочинный обыск, который производят лица, незаконно присваивающие себе права представителей закона, с целью завладения ценностями, обнаруженными при обыске. Видите, не удержался, чтобы не блеснуть перед вами своей правовой эрудицией. Но это только для того, чтобы сказать вам, Павел Иванович, как несправедливо, когда нас, больших мастеров «разгона», сравнивают с Остапом Бендером. Детский лепет то, чем занимался герой Ильфа и Петрова, привлекательный, остроумный, находчивый – не спорю, но просто вульгарный, мелкий воришка по сравнению с теми масштабами и той системой, что выработана у нас. Что из того, что он тоже выпотрошил подпольного миллионера? Но одного-единственного. А мы их щелкаем чуть ли не каждый год. Посчитать, так наберется…

– Не хвастайтесь беспочвенно, Олег Григорьевич. У вас будет возможность подробнейшим образом изложить – кого, когда, где и при каких обстоятельствах вы, применяя ваш словарь, «выпотрошили». Причем хочу обратить ваше внимание, что нас особенно интересует, как, подчеркиваю – как, вы находили своих «подпольных миллионеров».

– Это, может, и нескромно, но я могу вам заявить, Павел Иванович, что наша великолепная четверка обладала особым нюхом на крупных хищников, обделывающих свои комбинации в полнейшей тайности. Если еще до обмена денег их было сравнительно не так трудно засечь, то потом, особенно когда прошли процессы Рокотова, Файбишенко и других, желающих стать подпольными миллионерами значительно поубавилось. А те, которые еще сохранились, так перекрасились, настолько зарылись в тину, что даже мы, «разгонщики высшего класса», и то вынуждены были тратить по пять-шесть месяцев, пока их унюхаем и подготовим операцию.

– Как с Гаспером было?

– И это знаете? Допустим, с Гаспером. На его примере я покажу, какой несладкий хлеб нам приходится есть.

– Если те без малого сто тысяч рублей, на которые вы у него забрали драгоценностей, считать «несладким хлебом», что же тогда «сладкий»?

– Были у нас «заходы», которые давали и побольше. Но сейчас дело не в сумме, а, повторяю, в методе. Мы выбирали себе жертвы среди «боссов» местной промышленности, торговли, кооперации – словом, среди тех, через руки которых проходят значительные ценности. Так же, как и вы, сотрудники милиции, мы выясняли образ жизни понравившегося нам «объекта», его поведение в быту, где у него и какая дача, машина, есть ли женщина на содержании. Ну и, само собой, нас волновало, где он может хранить добытые нечестным путем деньги, драгоценности.

– А как выясняли?

– Находили подходящего человека, который давал нам «наводку». Платили ему, разумеется, щедро. Очень помогало здесь чувство неприязни, ненависти, которое всегда вызывают хапуги. Да, еще. В качестве жертвы мы старались выбирать человека, который бы имел немногочисленную семью, жил в отдельной квартире. И подальше от отделения милиции. Если был телефон в квартире, то провода заблаговременно перерезались. Все-таки нам хотелось, если дух стяжательства не пересилит в «объекте» страх разоблачения, то чтобы милиция как можно дольше не знала о «разгоне».

Готовились тщательно. Форму сотрудника органов я приобретал задолго. Подгонял у лучшего портного. Носил ее, не снимая, по нескольку месяцев, чтобы полностью привыкнуть, вжиться в образ не только действия, но и мышления представителя закона, которого должен был разыгрывать. Мы изучали, когда наш «объект» бывает на работе, когда обычно остается дома одна жена, каков у нее характер, даже здоровьем интересовались. И вот наступала пора действовать. Вы ждете, Павел Иванович, что я покажу, как мы «работали» на примере Гаспера? Иду навстречу вашим пожеланиям. Тем более что «разгон» этого рядового начальника цеха небольшой полукустарной фабрики, изготовлявшей ткань для плащей-болонья, дал нам и возможность развернуться в полной красе и принес ожидаемый солидный куш.

Павел считает свою профессию самой лучшей из всех существующих. Более того, он находит в ней воплощение достоинств многих специальностей, по самой сути своей являющихся наиболее творческими, требующими природных дарований, взлета мысли, вдохновения. Вот он, старший оперуполномоченный уголовного розыска, читает по необходимости лаконичный рапорт сотрудников милиции о происшествии, слушает нарочито скупые или, вот как сейчас, беззастенчиво-хвастливые, наверняка во многом приукрашенные, показания преступника о том, как он расправлялся со своей жертвой. А воображение его должно во всех деталях нарисовать то, что действительно происходило. И он видит, слышит, всеми чувствами ощущает так, словно незримым наблюдателем находился на месте преступления.

Дзинь… Дзинь… Дзинь… В квартире Гаспера раздаются многократно повторенные, требовательные звонки. Всего несколько часов тому назад проводившая главу семьи на работу дебелая жена Гаспера торопливо семенит из кухни к парадной двери, на ходу вытирая фартуком мокрые руки. В чем дело? Кто бы это мог быть в такой неурочный час? И такие нервные звонки.

– Кто там? – жена Гаспера приоткрывает дверь, придерживая ее на цепочке. В узкую щель она рассматривает нетерпеливо переминающегося на месте седого, хорошо одетого человека, который вытирает белоснежным платком холеное лицо. Она его не знает.

– Что вы хотите?

– Это квартира Захара Арнольдовича Гаспера?

– Да.

– Прошу вас, откройте на минуту. Меня прислал ваш муж. На лестничной площадке мне не хотелось бы говорить.

– А кто вы такой?

– Боже мой, вы сведете меня с ума. У меня к вам спешное дело. Понимаете? Спешное дело. Я главный бухгалтер треста, которому подчинена фабрика. Если вы сейчас же не откроете, Вера Яковлевна, я уйду. Мне своих забот хватает.

Встревоженная женщина снимает цепочку. И едва захлопывается за ним дверь, главный бухгалтер здесь же, в коридоре, выпаливает:

– Я случайно оказался на фабрике, когда туда нагрянула милиция. Захар Арнольдович едва успел шепнуть мне адрес, ваше имя-отчество и просьбу немедленно переправить то, что вы знаете, к его матери. На фабрике идет повальный обыск. Складские помещения, цехи – все опечатано. Скорее. Будет поздно.

И умчался.

Жена Гаспера, судорожно глотнув ртом воздух, заметалась по квартире, хватаясь то за одно, то за другое. Потом трясущимися руками накапала себе валерьянки. Выпила. Немного пришла в себя. Взяла из стоящего в спальне платяного шкафа саквояж, прошла в столовую. С большого обеденного стола сдернула скатерть вместе с цветастой клеенкой. Сняла столешницу. И стала доставать из тайников, оборудованных в массивных ножках стола, один за другим очень тяжелые свертки, если судить по тому, как напрягались руки женщины, когда складывала обернутые в плотную ткань свертки в саквояж. Затем стол был наспех приведен в прежний вид. Саквояж защелкнут на замок, а тот, в свою очередь, закрыт на ключ.

И в этот момент в прихожей опять захлебнулся звонок. Женщина зачем-то взяла саквояж, перенесла в спальню и водрузила на трельяж. Только потом направилась в переднюю. Дверь открыла сразу, не спрашивая. Так и есть, перед ней стояли рослый капитан милиции, двое в штатском, смущенный непривычной миссией дворник и две знакомые женщины из соседней большой квартиры, где жило несколько семей.

– Гражданка Гаспер? Вера Яковлевна?

– Да.

– Прошу ознакомиться.

Капитан протянул ей красную сафьяновую книжечку с золотым гербом посредине и какой-то бланк, на котором она разглядела сквозь слезы, застилавшие глаза, только одно, особенно крупно отпечатанное слово: «Ордер…»

Обыск производился знающими людьми. Очень скоро были обнаружены тайники в столовом столе и найдены все деньги, облигации, ценности, запрятанные в самые разные места. Вскрыли и саквояж.

После оформления всех документов Веру Яковлевну попросили одеться и проехать в управление милиции. Спустившись вниз, капитан поблагодарил и отпустил дворника, понятых. Сказал одному из своих спутников, одетых в штатское:

– Пойдите, лейтенант, подгоните от угла машину к парадному подъезду.

И как бы между прочим, спросил у совсем сникшей, с потухшим взглядом Веры Яковлевны:

– Паспорт взяли с собой, гражданка Гаспер?

– Нет. А разве надо?

– Вот тебе и раз. Вас же просто не выпустят обратно из управления без пропуска и документа. Ну-ка, одной ногой здесь, другой там.

Вера Яковлевна поднялась на свой этаж. Пока непослушной рукой возилась с ключом, никак не хотевшим попадать в скважину, пока искала паспорт, как назло не оказавшийся на месте, прошло минут пять-семь. Она представляла уже, как будут ругать ее за невольную задержку сотрудники милиции. Но когда вышла на улицу, там никого не было.

– Просто, эффектно, выгодно. – Матюшин, пока рассказывал, все время следил за выражением лица старшего лейтенанта. И неизменно наталкивался на его спокойный, ничего не выражающий, даже будто бы безразличный взгляд. Но надо заканчивать мысль. – А риск, говорю, минимальный. Никакой Гаспер, прилетев домой по звонку ошеломленной жены, не станет накликать на себя беду и обращаться к милиции. В крайнем случае он может выместить свое отчаяние на разине-супруге.

Матюшин говорит о том, как текли, плыли, уходили у него из рук легкие деньги.

– Некоторые в кубышку кладут. А у меня душа широкая. Лето ли, зима – подавался на юг. Кто я? Летчик-испытатель или изобретатель, получивший премию, какой и не снилось. Нанимал катер, даже целый пароход. И куролесил, пока были тугрики. Час, да мой. Жил только сегодняшним днем, старался не думать о будущем. Тем более что чаще всего находились люди из ваших, которые не вовремя прерывали «турне». Тогда суд, обязательная трудовая повинность за колючей проволокой. Все трудовые колонии прошел в стране от Магадана до Азербайджана. Почему не остановился? Не только потому, что корысть заела…

– Вот вы сказали «не только потому». Так почему же не остановились?

– А я деятельный человек. Энергичный. Моторный, как сказали бы ученые. Скучно мне ничего не делать.

– Так вы же, Матюшин, электротехник. И неплохой, судя по тем характеристикам, что вам давали в колониях. Почему же не стали работать по специальности после освобождения?

– Я циник. Заел меня цинизм. Неверие. Понимаете? Не верю ни во что хорошее. Ни в людей. Ни в свою судьбу.

– Опять играете, Матюшин?

– Есть немного. И вместе с тем, Павел Иванович, если и играю, то больше по инерции. Словами. А что делать? Хоть позвенеть немного, душу отвести. Конечно, надоело. И устал. Чего себя обманывать? Потеряло всякий смысл наше занятие – «разгоны». Впрочем, как и вообще любая преступная деятельность. Конец ей приходит. Хана. Нет, правда. Где их, например, сыщешь теперь, подпольных миллионеров? Если и есть один-другой, так изобьешься весь, пока зацепишь какого. А на «разгон» идти против ученых, деятелей искусства, литературы, против тех, кто по крохам на сберкнижку кладет? Нелепо. Честно вам скажу, Павел Иванович, готовили мы один «объект». Уже «теплый» был, бери только.

А сколько там брать? Тьфу! Срамота одна. И голову не особенно хочется прозакладывать. Денежки честные. Этот шум поднимет – враз сеточкой вы же и накроете. А закон сейчас строгий. Раньше мошенникам – верхний предел: два года. Теперь – десять. Разница! Очень все это, вместе взятое, на психику влияет. До такого состояния дошел, что, когда больной лежал у Туликина, вместо самолюбования, которое так всегда растил в себе, стал самоедством заниматься. «Не в ореоле ты праведника выступаешь, не артист ты. А ворюга, – говорю себе. – И характерно, что скатился до элементарной кражи, хоть и под возвышенным предлогом. Мог у того же Аронова денег взять и купить детям телевизор? Мог. А украл. В какое же положение и детей поставил и себя перед самим собой?»