Текст книги "Неотвратимость"

Автор книги: Г. Айдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Ольга уже знала идущую от стеснительности манеру Игоря облекать в сложную или шутливую форму самые простые вещи, тем более если ему хотелось как-то проявить к ней внимание.

– Вообще в нашей команде все прозвища друг другу прилепляют. Лешку Курицына величают Курица, Веню Шагина – Рябчик, у него после оспы рябинки остались. А меня Игорище, еще почему-то Князь Игорь или просто Князь.

– Может, ты свысока на них посматриваешь?

– Возможно, – засмеялся Игорь. – Рост у меня действительно пока рекордный в команде.

– А идея все же какая?

– Видишь ли, я тысячу лет не был в Большом театре. Давай пойдем вместе?

– А когда?

– Если откровенно говорить, так билеты у меня уже есть. На пятницу. На «Князя Игоря».

– Так сказать, на оперу своего имени?

– Молодец, догадалась. Но ты будешь еще более поражена, если я тебе скажу, что опера в пятницу действительно пойдет в мою честь.

– Вот как!

– Ей-богу. Я свой день рождения обязательно так отмечаю – хоть раз в году, да схожу в театр.

С подарком Игорю все вышло отлично – в магазине «Березка» Ольга купила очень красивый зажим для галстука, переливающийся всеми оттенками перламутра. Но когда подошла пора готовиться к театру, Ольга с ужасом обнаружила, что ее выходным туфлям пришел конец. Она их очень долго не вынимала из коробки, и то ли время наступило, то ли сырость в комнате подействовала, но тонкая кожа на правой туфле, когда она ее надела в четверг вечером, лопнула сразу в нескольких местах.

Ольга побежала к подругам. Одной не было дома, у другой размер оказался не тот, третья сама собиралась пойти на танцы. И когда наступила пятница, Ольга совсем не могла работать, лихорадочно соображая, как быть. Занять денег у тети? Не даст, она и так ей должна. В кассу взаимопомощи обратиться? Так вон сколько времени пройдет, пока оформят ссуду.

А часы в их большой комнате, где сидели техники-нормировщики и плановики, в основном женщины, часы показывали уже половину шестого. До окончания рабочего дня оставалось всего полчаса. Начальника отдела, который сидел в этой же комнате, за стеклянной перегородкой, вызвал управляющий трестом. Пользуясь отсутствием начальства, многие сотрудницы начали собирать со столов бумаги и складывать в ящики – авось удастся ускользнуть пораньше. В углу, возле большого шкафа, где хранились арифмометры и разные канцелярские принадлежности, собралась группка девушек, дружное щебетанье которых вокруг одной из них говорило о чрезвычайной важности обсуждаемого события.

– Погляди только, какие туфельки Альке Суриной предлагают купить. Игрушечки. И всего сорок рублей, да еще пятерка за услуги, – проходя мимо Ольги к своему месту, подтолкнула ее соседка по ряду, нормировщица Клава Полякова. – А она еще сомневается, брать ли.

Ольга моментально вклинилась между спин любопытствующих, которые с жадностью разглядывали зеленые, действительно очень изящные туфельки. Белобрысая Алька медленно переступала лодочками, стараясь рассмотреть в служившей ей зеркалом открытой стеклянной дверце шкафа, как они выглядят на ноге.

– До понедельника пусть полежат, – вздохнув, сказала она и с сожалением сняла туфли. – С матерью еще посоветуюсь. – Обернув лодочки в старые капроновые чулки, она уложила их в коробку, перевязав ее несколько раз шпагатом. – Прямо на дачу к друзьям еду. Не тащить же их с собой. Еще потеряю…

Ольга знала: просить Альку абсолютно бесполезно. Ограниченное, злое и жадное существо, она была в тресте своеобразным эталоном, с одной стороны, яростного стремления к накоплению, к той показной «благости достатка», которая так характерна для мещан, а с другой – уникальной скаредности, проистекавшей скорей всего из чувства зависти, нежелания видеть, чтобы кто-нибудь чем-нибудь был более доволен, нежели она, и вообще испытывал пусть самую маленькую радость. «Чего это ради?» – любимое Алькино выражение. Она и шагу не желала ступить без того или иного вознаграждения. А уж о том, чтобы услугу кому оказать, не могло быть, естественно, и речи.

Когда прозвенел звонок и последняя сотрудница скрылась за дверью, Ольга, ни секунды не задумываясь, достала ключ, который Алька хранила в среднем ящике своего стола, открыла тумбочку и взяла коробку с туфлями. Они были под цвет ее единственного приличного светло-фисташкового платья, которое служило ей и гостевым, и театральным, и танцевальным нарядом. Лодочки оказались ей как раз по ноге. И Ольга, не отдавая себе даже отчета в том, как могла взять чужое, спокойно, как свои, положила туфли в авоську.

И надо же было так случиться, что в этот вечер оперу в Большом театре слушала и… Клава Полякова. Да, да. Та самая. И она была немало удивлена, увидев в антракте на Ольге зеленые туфельки, так напоминавшие будущую собственность Альки Суриной.

А потом был суд. Преступное посягательство на личную собственность… Оно было установлено с полной очевидностью. Кража, преступление… Слова эти фигурировали в обвинительном заключении и в приговоре. И они были куда страшнее того года исправительно-трудовых работ, к которому приговорили Ольгу.

Вор! В старину так говорили не только о тех, кто похищал чужое. Этим словом называли еще и злодея, изменника. Да, она изменила всему светлому, доброму, что было в ней с детства. Изменила себе, дочери, матери, памяти отца. И Ольга казнила себя беспощадно.

И тут еще Алька Сурина. Скорей всего в тресте через некоторое время забыли бы это плачевное происшествие. Работали здесь вовсе не злые, очерствелые люди. Но Алька Сурина продолжала взывать к закону, общественному мнению.

– Не хочу сидеть рядом с воровкой! – злобно шипела Алька везде, где могла. И добилась своего: уволить, как требовала Алька и ее ближайшие подружки, Ольгу не уволили, но… перевели в курьеры.

И этого было мало. Алька буквально ждала, когда Ольга появится в тресте со своим дерматиновым курьерским портфельчиком. И бежала впереди нее, чтобы предупредить: берегитесь, опасность, закрывайте столы и шкафы, когда будете уходить из комнаты, – идет воровка!

Кончался рабочий день, и Алька никогда теперь не забывала заглянуть перед уходом в каморку старшего вахтера, охранявшего помещение. И во всеуслышание напоминала ему:

– Не забудьте, Михей Платонович, еще разочек проверить, все ли двери заперты. Сами знаете, какая у нас обстановочка.

Мстительный и злобный человечишка, мелочный, живущий пустяковыми, ничтожными интересами, сумел добиться своего. С легкой руки Альки Суриной вокруг Ольги в тресте образовалась атмосфера подозрительности, недоброжелательства.

Нашлись такие сослуживцы, которые, подобно Альке, не здоровались с Ольгой, старались избегать ее, не говорить с ней. Их, таких людей, в тресте оказалось не так уж много. Но Ольге с ее болезненной, а теперь еще более обострившейся мнительностью казалось, что ей объявлен всеобщий бойкот.

– Что с тобой, Олюшка?

В один из вечеров Игорь навестил Ольгу, узнав у дворника номер квартиры – до сих пор он у Котовых не бывал, провожать ее Ольга разрешала только до подъезда. После памятного посещения Большого театра она больше не звонила ему. На работу, чтобы только не встречаться, ездила не на метро, а с двумя пересадками, на трамвае и троллейбусе.

– Почему ты стала избегать меня? Я уже все перебрал в голове, даже самое худое. Ну, думаю, встретился Ольге не «князь», а «граф». – Игорь пытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, совсем не его. И Ольга не выдержала. Она захлопнула перед Игорем дверь парадного. Стояла, вся окаменев, не уходя, и слышала, как Игорь там, за дверью, часто дышал, будто не мог отдышаться после бега по лестнице. Как тяжело топтался он возле звонка, не решаясь еще раз нажать кнопку. И как потом медленно, останавливаясь чуть не на каждой ступеньке, пошел вниз.

…Сто свечей, заключенных в маленький светлый баллончик, до предела накалили за долгие часы горения настольную лампу. Все ее металлические детали и даже белый стеклянный абажур дышали жаром. Павел Калитин, как пришел из управления в светлой, заправленной в брюки рубашке (день выдался в Москве на редкость жарким), так и сидел, не переодеваясь, как обычно дома, в тренировочный костюм. Давно спала Лида. Он старался не шелестеть листами бумаги, когда писал или рассматривал документы. А потом и бумаги отложил в сторону. Сидел, думал, старался представить себе воочию, как все было, что переживала Ольга, как сложилось все дальше.

Да, Ольга еще более замкнулась. Ни с кем не делилась, даже с матерью – самым близким человеком, – как тяжело ей приходится. Все люди стали казаться Ольге либо враждебными, ненавидящими и ее и друг друга, либо чужими, безразличными, занятыми только собой и своими делами. Даже против Игоря она старалась себя настроить.

Рано утром Ольга приходила на работу, забирала почту и возвращалась обратно только вечером – объектов у треста, клиентуры всякой было столько, что она едва успевала всюду побывать. Никто ее не контролировал, никто не интересовался, как она проводит день. Доставлена почта – и хорошо.

С деньгами у семьи Котовых было туго, как никогда: ведь из скромной курьерской зарплаты по приговору суда теперь ежемесячно вычитали еще пятнадцать процентов. А соблазнов у Ольги оказалось превеликое множество. Как будто нарочно, в тех конторах, министерствах, научно-исследовательских институтах и общественных организациях, куда она носила почту, люди оставляли в пустых кабинетах то настежь распахнутые створки шкафа, то открытый ящик стола, а порой даже дверцы сейфа с еще покачивающейся в скважине связкой ключей.

Павел потом отметит в обвинительном заключении те учреждения, в которых отсутствие самого элементарного порядка создавало почву, помогало совершению преступлений.

Для частного определения суда в обвинительном заключении еще будет материал о руководителях и общественных организациях треста, где работала Ольга. Окажись среди них более чуткие, отзывчивые люди, и, вполне вероятно, даже можно сказать более уверенно – никогда бы не было заведено второе уголовное дело на Ольгу Котову. Ведь в комсомольской организации треста даже не знали как следует, что произошло с Ольгой до того, как она пришла к ним на работу.

В тресте писали всякие бумаги в суд – характеристику дали Ольге приличную, даже взятие на поруки оформили. Но именно «оформили». Не человек и его судьба волновали руководителей монтажного треста, а стремление смыть пятно с чести коллектива. Хотя честь коллектива требовала совсем иного.

Когда Павел сообщил партийной организации треста о своем намерении довести до сведения суда, что способствовало новому падению Ольги, там начались крупные разговоры. Люди будто прозрели и увидели себя в очень неприглядном свете. Жаль, что это случилось слишком поздно.

Теперь Павлу для выполнения замысла оставалось только одно – найти Игоря. Это оказалось самым трудным, так как, кроме имени и того, что он студент, тогда ничего не было известно. Помогла та же Александра Федосьевна Губанчикова – соседка Котовых.

– Чего греха таить, когда малый этот к Ольге нагрянул, я одним глазком его заприметила. Уж больно хотелось посмотреть, что за орла себе нашла Ольга.

– И что же?

– Так я этого Игоря потом встретила на нашей АТС. Телефон у нас в квартире отключили, будто за неуплату. А мы уплатили, только немножко не в срок, Я и пришла выяснить, что к чему. Телефон, значит, чтобы включили.

– Извините, Александра Федосьевна…

– Сейчас, сейчас дойду до точки. До чего вы, молодые, нетерпеливые. Значит, я этого Игоря там и встретила. Он за загородкой деревянной, что у них там в зале сделана, расхаживал как все равно хозяин. Не иначе он работает на АТС. А уж знают его там непременно…

Так Павел познакомился с Игорем Ветлугиным. Они сразу понравились друг другу и перешли на «ты». Было много общего и в складе характера и в направленности интересов этих славных парней, обладающих природным даром, который очень многого стоит, – умением отбрасывать все наносное, второстепенное и видеть в людях их суть.

Когда Павел раскрыл всю подноготную поступков Ольги и откровенно сказал, почему он так настойчиво разыскивал Игоря, тот некоторое время ошеломленно молчал, переживая и обдумывая услышанное. Потом проговорил голосом немного хриплым, севшим от волнения:

– Как же это я не вмешался, когда следовало? Видел же все. Чувствовал, неладное что-то у нее дома или на работе. Деликатничал, считал неловким навязывать свою помощь. А еще психологом себя считал. Слушай, можешь на меня полностью рассчитывать. Я готов…

– Давай обойдемся без лишних слов. Лучше их заменить действием. А то уже все сроки миновали, и пощады мне от начальства больше не будет. Согласен, если сейчас устроим вашу встречу?

– Конечно!

Павел взял телефонную трубку, набрал четырехзначный номер и попросил, чтобы к нему доставили заключенную Котову. А когда Ольгу привели, он отослал конвоира и сам сел за самый дальний в их большом кабинете стол, стоящий у двери. Его настолько поглотило изучение взятых с собой бумаг, что он как бы совершенно отсутствовал в комнате. Но и при желании обостренный слух Павла не смог бы ничего воспринять. Казалось, двое находившихся возле окна слова не проронили друг с другом. Но минут двадцать спустя, когда Павел поднял голову, то по лицам и Ольги и Игоря он увидел, что план его имел полный успех.

Правда, Ольга оттаивала, становилась разговорчивее, откровеннее очень медленно. Но с каждым днем процесс этот ускорялся. Теперь Ольга сама говорила Павлу Ивановичу:

– Вот здесь-то и при таких-то обстоятельствах я то-то взяла.

И испытывала облегчение, как бы снимая с себя каждый раз еще частицу давившей ее тяжести. Они установили, подробно описали и подкрепили свидетельскими показаниями восемнадцать краж.

Трудная, кропотливая эта работа была необходима прежде всего для самой Ольги. И еще так требовал закон. Потому что признание обвиняемого еще не все. Чтобы положить его в основу обвинения, вину надо доказать.

Немало сил также ушло на розыски вещей. Ольга досконально помнила, где и что брала, в какие комиссионные магазины и когда сдавала или кому из знакомых продавала. Удалось вернуть потерпевшим их вещи на сумму, которая превысила 400 рублей.

А время шло, и Павел понимал, что грозы не миновать.

– Ну ладно, Калитин, я признаю: кое-что полезное в деле Котовой сделано. Что верно, то верно. И не без вашей помощи. Согласен. – Павел пришел по очередному вызову в кабинет начальника. И стоял возле его стола: когда Алексей Михайлович Вазин бывал раздражен, он не предлагал своим подчиненным садиться. – Но сколько можно с одним делом вола тянуть? Да если каждый сотрудник за полгода только одно дельце провернет… Заказная ворюга, а вы с ней возитесь. Призналась? Все. Оформляйте вместе со следователем обвинительное заключение. И баста. Нам уже прокурор строго выговаривал из-за вашей неповоротливости. А тут пожалуйста – гуманизмами занялись. Социально опасная личность! Понятно? И между прочим, суд твоей Котовой, сколько бы ты ни искал свои формы и методы, как бы ни копался в психологии и ни занимался анализами, все равно влепит на всю катушку. Закон есть закон. Заработал – получи.

Павел ушел из кабинета начальства расстроенным. Не тоном разговора, не тем, что Вазин как мог мешал ему в том большом и важном, что он считал своим первейшим долгом, – в борьбе за человека. Нет, огорчало другое. При всех недостатках майора надо было отдать ему должное: солидный опыт милицейской работы помогал ему верно ориентироваться в сложных взаимоотношениях с прокурорскими и судебными органами.

При последних беседах с Ольгой Калитин всячески старался, чтобы она не только осознала – душой восприняла то, что все у нее не позади, а впереди. И встреча с дочерью и та пора, когда радости и горести ее жизни станут совсем обыкновенными, как у других, у всех. А для этого надо сделать так, чтобы суд тоже поверил в ее искренность. И он учтет и ее готовность вернуть все деньги, которые она обязана возвратить, и ее раскаяние, и стремление навсегда, бесповоротно уйти от прошлого. Да, да, суд не может не учесть все эти обстоятельства, когда будет выносить приговор.

– Где там. Не учтет, конечно. Раскаяние раскаянием, но слишком много зла я причинила людям. Пять лет положено по моей статье. И столько же отбуду от первого до последнего звонка, – говорила Ольга.

И тут же спрашивала Павла Ивановича:

– А как вы считаете?

Луч надежды теплился в ней, и она им жила.

Следователю, который вел дело Котовой, куда больше бы подходило по его комплекции быть грузчиком. Но этот крепко сбитый хлопец – его звали Иван Пащенко – смело мог бы подвизаться и на дипломатическом поприще. Во всяком случае, Павел Калитин был в этом твердо убежден.

– Ты, товарищ Калитин, учен-учен, а сер, – поучал Иван. – Что касается Вазина, то его сила – демагогия. И здесь ему со мной тягаться даже смешно. Пойдем к нему вместе подписывать обвинительное заключение. Скажем, мол, вашими мыслями и жили и дышали только, когда сей документ рождали.

– Да Вазин что? Суд – вот что серьезно. И скорей всего безнадежно.

– Суд руководствуется законом, и только законом, и принимает во внимание лишь факты. А факт – вот он. Чистосердечное признание обвиняемой своей вины, которое по нашим законам рассматривается как одно из смягчающих ответственность обстоятельств. На это и давай будем ориентир держать.

Рассказ четвертый
ЛИСТОК КАЛЕНДАРЯ

Сергей Шлыков давно таил обиду. До такой, степени закрутился Павел со всеми своими неотложными заботами, что не только ни одного вечера не мог уделить другу – обедать и то перестали вместе ходить. Перехватит в буфете чего-нибудь и снова бежит к лифту, на свой четвертый этаж чтобы побыстрее добраться.

– Нет, браток, не отвертишься. Ты благодарность за дело Котовой получил? Получил. И заметь, первую украсившую твою достославную сыскную карьеру. А сие необходимо отметить. Хотя бы скромным товарищеским ужином на паритетных началах. Мы уже не говорим о том, что вообще рабочий день кончился и все благонамеренные совслужащие давно покинули свои конторы. Так что собирайся.

Они зашли к Павлу вчетвером. Конечно, Серега Шлыков и, естественно, Петя Кулешов с Валеркой Венедиктовым, а еще следователь Иван Пащенко, который явно симпатизировал дружному квартету оперативников. Они зашли и встали возле калитинского стола в такие решительные, грозные позы, что оставалось только подчиниться.

– Двинулись.

На улице Горького приглядели кафе поуютней. Как раз освободился удобный столик, стоявший в отдалении, за углом стены. Закусили, справились с графинчиком водки.

Собственно, справилась четверка. Павел не пил – вскоре предстоял чемпионат «Динамо» по борьбе.

Перед горячим устроили небольшой перерыв. Иван с Сергеем закурили.

– Подписал начальник управления письмо? – спросил Павел, обращаясь к Пащенко.

Ребята расхохотались.

– А что, собственно говоря, смешного? – пожал плечами Павел.

– Во-первых, не сердись. Умные люди говорят, что сердиться – это значит наказывать себя за ошибки других.

– Во-вторых, – подхватил Сергей, – мы с Иваном загадали, что если спросишь насчет письма, значит должен заказать всем еще по рюмке коньяку.

– Скоты вы бесчувственные.

– Хочешь иметь друзей без недостатков – не будешь иметь друзей. – Иван проговорил это нравоучительным тоном, напоминающим баритон Вазина.

– Чего это тебя на сентенции потянуло?

– Да хотим, Паша, тебя расшевелить. А то совсем перестал юмор воспринимать. Ладно, не будем томить, письмо подписано. Теперь надо ждать результата.

Речь шла о письме к администрации колонии, где отбывала наказание Ольга Котова. Московская милиция просила учесть поведение Котовой во время следствия, суда, в самой колонии, и ходатайствовать перед народным судом о ее условно-досрочном освобождении. Пащенко взялся уговорить начальника управления подписать такое письмо. И оно, может, уже на месте по инстанциям пошло, обрастая резолюциями, которым суждено решить человеческую судьбу.

– Эх, ребятишки, – Павел положил руки на плечи сидевших рядом друзей. – Если получилось бы! Признаюсь, где-то внутри скребется и скребется что-то и тихонько так нашептывает: «Ей-то, Ольге, какое дело. Ты же обещал, что снизойдут. Она тебе поверила и сейчас верит, хотя и слова всякие грустнющие пишет».

– Уж мне эта доброта, которая хуже не знаю чего, – Иван потихоньку «заводился», ему хотелось говорить громче, и он, сдерживая себя, произносил слова медленно и четко. – Пойми ты, Павел, что нашему брату слишком легко быть добрым и слишком легко быть злым. И в тысячу раз труднее быть объективным.

– Вот именно. Тебе, Ваня, лучше не пить. Водочка сказывается на гибкости твоего мышления. Ты же сам не раз говорил: цель суда – ясная всем, строго логичная справедливость. Правосудие! Уж кому-кому, а тебе ясней ясного, что оно призвано у нас не только воздавать каждому «по заслугам», но и учитывать, какое огромное значение будет иметь справедливый приговор для исправления преступника. В этом, как я понимаю, и сила нашего суда. А доброта, между прочим, как кто-то вовсе не глупый сказал, – это привилегия сильных. Значит, отсюда следует, что законы, справедливость, доброта, сила – это в данном случае синонимы. И суд, не обходя, а свято соблюдая и дух и букву закона, мог и должен был проявить и подлинную гуманность, увидеть, что означало для Ольги понимание ее искренности.

– Не путай, Паша, простых вещей. И очевидных конечно же тебе самому, когда ты не в состоянии самобичевания и вселенской доброты, – Иван принялся теребить прядку своих непослушных волос, что означало у него окончательную перемену настроения не к лучшему. – О серьезных вопросах я предпочитаю говорить серьезно. Во-первых, дух советского закона только в его букве. Если нарушен дух, то нарушен сам закон – и дух и буква. Во-вторых, никак не следует сводить гуманизм лишь к чуткости, сочувствию к самому преступнику. Я согласен с тобой, что в случае с Котовой о соразмерности наказания можно было бы и поспорить. Но как могли понять еще притаившиеся жулики относительную мягкость приговора? Воруй, братва! Признаетесь – пойдут навстречу, скостят срок. Так? Нельзя не учитывать позицию суда, который обязан думать об интересах общества, о гуманизме для всего народа, о борьбе не только с преступностью.

– Друг мой Ваня, не говори красиво и… опять нелогично. Чего же ты вместе со мной бился так над обвинительным заключением? Как понять твое усердие с письмом в колонию?

– Так и понять надо, без всяких обиняков. Я тоже твердо стою на позиции, что срок – это не только кара, а тот минимальный отрезок времени, который нужен, как бы это поточнее сказать, для восстановления личности, вот как. Почему я – за то, чтобы поддержать Котову, дать ей возможность поскорее вернуться к близким. Она заслужила это. Я только против того, чтобы частный случай возводить в принцип и понимать приговор суда как акт негуманный или недостаточно гуманный, не помню точно, как ты сказал.

– Бросьте, братцы, спорить, – попытался утихомирить горячих оппонентов Петя Кулешов. – Каждый из вас по-своему прав. Насчет Котовой – ничего не скажу. Но среди наших подопечных мне приходилось встречать таких, для «восстановления личности» которых ни суды, ни колонии ничего не могут сделать. Закоренелые, ничем не прошибаемые рецидивисты. Освобождают их – как же иначе, свой срок отбыли, – а они несут людям новое горе. Как быть? Прибавить бы надо по суду срок заключения таким неисправимым – нельзя, гуманизм наших законов не позволяет.

– И вообще, – вступил в разговор Валерка Венедиктов. – Даже механизмам положен отдых и профилактический уход. Мы же договорились, что о работе не будем, а вы опять за свое. Предлагаю обсудить такую животрепещущую проблему, как шансы наших хоккеистов в матче с канадцами.

Друзья вскоре расплатились. Вышли на улицу. И прежде чем отправиться по домам, решили заглянуть на минуточку – как не зайти, рядом ведь оказались! – в «Гастроном» № 1, знаменитый елисеевский магазин, который москвичи почему-то упорно предпочитают называть по имени его давнего владельца.

Около одной из касс сгрудилась группа покупателей. Сергей Шлыков не преминул вклиниться в толпу и махнул друзьям рукой, приглашая их подойти. Люди уже расходились, видимо, произошло недоразумение. Внимание любопытных привлек, как это нередко бывает, совсем пустяковый инцидент. Средних лет женщина, вытирая платком глаза, что-то смущенно объясняла стоявшему перед ней высокому черноволосому капитану милиции.

– Обозналась, – разъяснил друзьям Шлыков, уже успевший войти в курс дела. – Приняла товарища капитана за какого-то своего знакомого, который не очень деликатно обошелся с нею.

Друзья переглянулись. Чтобы к офицеру милиции, да еще в форме, да еще публично предъявлялись такого рода претензии! Странно. И так как водочки совсем не пил только один Павел – пусть остальным досталось всего по сто граммов, все равно! – вперед подтолкнули Калитина. Павел сразу вошел в роль.

– То есть как это не деликатно? – поднял он брови. – Мы из городского управления МВД. Будьте добры объяснить, гражданка, о каких претензиях идет речь.

Гражданка стала еще более энергично всхлипывать, и вместо нее ответил капитан милиции, как выяснилось – приезжий, из Баку.

– Говорит, обозналась. Разыскивает, говорит, капитана милиции, будто задолжавшего ей крупную сумму. Такой же, говорит, высокий, черноволосый, как я…

– Так. Что-то мне не нравится эта история. Лучше бы с ней сразу же разобраться. Не возражаете, товарищи?

Расстроенная гражданка – она назвалась Райской – и капитан милиции из Баку не возражали. Излишне говорить, что по соображениям, которые уже приводились, сопровождал их на Петровку, 38 конечно же опять Калитин.

И вот что поведала Райская дежурному по управлению.

В одно из прошедших зимних воскресений Москва, как всегда, устремилась за город. В часы таких вот особенно сильных людских приливов прежде всего безропотно приняли на себя многократно возросшую нагрузку поезда метрополитена. На станции «Кировская» в вагон, и без того, казалось, заполненный до отказа, вклинилась большая группа хохочущих, раскрасневшихся юношей и девушек с рюкзаками, лыжами и традиционными гитарами. Когда поезд тронулся, плотную массу пассажиров, составлявших теперь как бы единое целое, резко качнуло. Вскрикнула женщина с сумками в руках – она не успела схватиться за поручень и потеряла равновесие. Мужчина, который стоял рядом, поддержал соседку за локоть. Женщина поблагодарила.

Случилось так, что и женщина и мужчина вместе сделали пересадку и вместе вышли на одной станции – на «Электрозаводской». Мужчина любезно предложил свою помощь – поднести сумки, если спутница, разумеется, не сочтет это назойливостью с его стороны. Спутница уже имела возможность во время поездки в метро составить некоторое представление о внешности вежливого пассажира. Теперь, при дневном освещении, он произвел на нее еще более выгодное впечатление. Выше среднего роста. Худощавый. Стройный. Как-то по-особому подтянутый, с развернутыми плечами, твердой и вместе с тем легкой походкой, словом, с такой выправкой, какой обычно отличаются военные. Лицо немного продолговатое. Черты тонкие. Холеные усы. Не фатовские, подбритые, а благонадежные, солидные, как у бывших офицеров, оставивших усы еще со времен войны. Вежливо снятую темно-серую велюровую шляпу держит в руке. Такое же, под цвет, темно-серое добротное ратиновое пальто распахнуто. На лацкане черного костюма виден ромбик выпускника военной академии. Белая нейлоновая рубашка с твердым воротничком. Со вкусом подобранный галстук – голубовато-стальной, с черными полосками. В тон костюма и модные узконосые ботинки без шнурков и шелковые носки.

Все рассмотрела женщина. И пристальность ее внимания вовсе не была случайной: нежданный попутчик пришелся ей по душе.

Благоприятное впечатление оказалось взаимным. Короче говоря, следователь Первомайского райотдела капитан милиции Дмитрий Филиппович Петров очень скоро стал почти совсем родным человеком в доме Ираиды Михайловны Райской. Такой внимательный – ни одного визита без милых пустяков, без цветов. Всегда у него в портфеле бутылка вина, конфеты. Общительный, веселый.

– Не хотела я заявлять, – волновалась Райская. – Бывший офицер Советской Армии! Капитан милиции! Такой образованный, интеллигентный, тонкий. Нет, я отказываюсь понимать случившееся. Не мог же сотрудник органов милиции опуститься до вульгарной кражи. Поэтому я и решила подождать еще немного. Зачем его зря компрометировать.

По рассказу Райской все выглядело действительно весьма непонятно. Более того – настораживающе.

– Мне приходится быть с вами до конца откровенной: Дима уже фактически жил у меня. Нередко оставался ночевать. Естественно, что я дала ему ключ от квартиры: там, видите ли, шел ремонт, а я предпочитала быть в это время на даче. Он тоже иногда туда приезжал. Ходил обычно в штатском. Но порой надевал и форму. В доме у нас капитана многие знали. Управдом, дворники, лифтерши называли по имени-отчеству, всегда почтительно здоровались. Вот Василиса Тихоновна, лифтерша, дежурившая в тот день, и сообщила мне, когда я вернулась вечером, что Дмитрий Филиппович заезжал на такси, примерно часа в два, и увез телевизор – у нас «Рубин» – и приемник «Эстонию». Пока шофер выносил их и устанавливал в машине, Дмитрий Филиппович беседовал с лифтершей. Сказал ей, будто я просила временно переправить это «хозяйство» на дачу, а то мне одной там скучновато. И с тех пор Дима пропал. Я пробовала позвонить в Первомайский райотдел милиции, но там мне сообщили, что капитана Петрова у них нет, есть лейтенант Петров. И тот в командировке.

Случай беспрецедентный. Дежурный по управлению немедленно доложил руководству. Райскую тут же повезли в Первомайский район, познакомив со всеми офицерами, которые были на работе. Показали фотографии отсутствующих.

– Может быть, вы путаете, капитан не Первомайский район называл?

Хотя сотрудникам управления было уже ясно, что Райской повстречался обыкновенный аферист, перед Ираидой Михайловной разложили еще и снимки из личных дел всех офицеров Петровых, служащих в московской милиции.

Надо отдать должное Ираиде Михайловне: зрительной памятью обладала она превосходной. Экспертам научно-технического отдела только и оставалось, что зафиксировать в определенном порядке подсказанные Райской приметы Лже-Петрова. Получился словесный портрет, весьма напоминающий Олега Матюшина, мошенника самой «высокой квалификации», на воровском жаргоне – «разгонщика». Чтобы совершать «разгон», необходимы длительная, кропотливая и строго замаскированная подготовка, знание психологии намеченных жертв и подлинный артистизм исполнения. Преступникам из молодых за «разгон» и браться нечего: все равно что сразу с повинной в милицию идти. Поэтому и осталось в этом избранном клане только несколько уцелевших могикан, известных уголовному розыску наперечет. Где Матюшин сейчас? Сидит? На свободе? Ответ на этот вопрос последовал сразу же: месяца нет, как отбыл очередное наказание и освобожден. Привлекался за мошенничество уже двенадцать раз.