Текст книги "Неотвратимость"

Автор книги: Г. Айдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Ой, Корнилов, не возводите поклеп на сотрудников угрозыска прежних лет. Никакой преступник скрыться от них не мог.

– Ну и что ж. Но, право слово, был тогда на работниках МУРа отпечаток их профессии: сосредоточенность, что ли, особая и вместе с тем нарочитое безразличие во взгляде, скупость движений, жестов, как бы прячущих готовность в любой момент кинуться, схватить, обезоружить. А сейчас поди-ка угадай, кто рядом с тобой стоит, кто следом идет: в самом деле обыкновенный хлопец или твой самый первый недруг. Вот в Зеленограде я ошибся…

Раздается телефонный звонок. Петя Кулешов сообщает Павлу, что камеры на Киевском вокзале осмотрены вдоль и поперек. Обманул Корнилов. Опять обманул. Крадеными вещами и не пахнет.

Павел весело говорит в трубку, совсем сбивая с толку Кулешова:

– Отлично. Так и должно быть. Оформи все как положено и приезжай. Есть новость.

Кладет трубку. Смотрит на Корнилова, как бы вспоминая, на чем они остановились. И кивает ему головой:

– Продолжайте, пожалуйста, Матвей Данилович. Наконец-то вы вступили на стезю откровенности.

Главарь бросает на старшего лейтенанта едва заметный настороженный взгляд. Но тот принимается затачивать лезвием безопасной бритвы толстый красный карандаш. И Корнилов постепенно снова входит в роль. Старший лейтенант внимательно слушает. Пишет. Опять слушает. И думает. Махровый рецидивист. Только особой, еще не встречавшейся Павлу разновидности. Отщепенец, вор-одиночка. Похожий в некотором смысле на «разгонщика» Матюшина. Как это недоброй памяти Олег Григорьевич высказывался?

«Я циник. Заел меня цинизм. Неверие. Понимаете? Не верю ни во что хорошее. Ни в людей, ни в свою судьбу».

Открыто, нагло провозглашал Матюшин свое отвратительное жизненное «кредо», надеясь, что его бесстыдные откровения могут вызвать, нет, не сочувствие, а какое-то подобие доверия, надежды на то, что он не совсем еще пропащий человек. И вызвал, черт его побери! Павел так глянул на безмятежно разглагольствовавшего Корнилова, что тот мгновенно замолк, будто подавившись половиной слова. И этот такого же толка тип! Павел повернул голову и, стараясь успокоиться, стал разглядывать в окно свинцово-серое, набухшее влагой небо, висевшее над городом.

Эх, Павел, Павел! Сорвался. А сам себе клятвенно обещал никогда не нарушать, казалось, намертво прикипевшие к характеру, ставшие нормой поведения советы полковника Соловьева. Еще в первые месяцы работы только-только «испеченных» молодых юристов Степан Порфирьевич как-то устроил нечто вроде показательного допроса. Собрал в своем кабинете недавних студентов университета, а ныне волей судеб оперативников столичного угрозыска, и дал им наглядный урок беседы с таким отпетым преступником, что не только разговаривать – смотреть на него и то было страшновато.

После допроса Степан Порфирьевич своим глуховатым, негромким голосом сказал обыкновенные, не раз уже слышанные слова. Но они почему-то надолго запомнились, стали правилами, эти дружеские советы старого чекиста:

1. Не обижать человека.

2. Всегда помнить, что даже в самом закоренелом преступнике есть что-то хорошее.

3. Не делать злых глаз при первой же встрече – «садитесь, курите». В поведении допрашивающего не может быть ничего надуманного. И строгость и доброжелательность должны стать органическими составляющими облика представителя закона.

4. Жизнь – явление сложное, в ней много неожиданного, тяжелого, запутанного. Поэтому никогда не следует злиться заранее, ничего не решать предвзято. Вместе с преступником надо как бы обдумывать – как же это произошло. Не грех и посочувствовать, если это будет к месту. Выразить сожаление, что не появились обстоятельства, изменившие ход мыслей преступника.

5. И у воробья есть сердце. Обстановка МУРа не летний сад и не «замок любви». Люди, попадающие сюда, боятся последствий, печального для них стечения обстоятельств. И могут под влиянием минуты наговорить на себя и на других бог знает что. Значит, законом должен стать спокойный, корректный, выдержанный тон беседы с преступником. Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя позволять себе срываться. Имей бесконечное терпение.

6. Все заявления обвиняемого обязательно проверять. Не только те, что отягощают вину, но и все те, что смягчают.

7. Не перехлестывать. Впереди всегда должна быть не «телега», а «лошадь», если иметь в виду под понятием «телега» научно-технические средства, а под «лошадью» – собственную голову. «Телега» потом. Сначала мысли, логика, интуиция.

8. Не делать из мухи слона. Не представлять обычное дело большим, громким, особым. И вообще мнение о твоей работе пусть высказывают другие.

Нет, Павлу положительно везло на встречу с хорошими людьми, оставляющими след в его жизни. Рядом с такими людьми, как Степан Порфирьевич, нельзя, невозможно было быть иным, чем они, – спокойными, выдержанными, рассудительными, склонными к глубокому размышлению. Так же как, между прочим, грубость, порывистость, скоропалительность в решениях майора Вазина порождали, очевидно, схожие черты у тех молодых, что окружали его.

Корнилова давно уже конвойные увели туда, где ему определено пребывать вплоть до решения суда. А Павел все корил и корил себя за то, что не сумел вовремя одернуть расходившиеся нервы. Только наладил было контакты с Главарем – и сам же все и напортил. Ладно, выправим. А тип действительно неприятный и донельзя скользкий. Ни до чести, ни до совести его не доберешься. Пронять можно, только воздействуя на амбицию, подстегивая чувство обиды, зависти. А лучше всего он понимает свою выгоду. Так и будем держать.

Так и держала группа Калитина. Самым тщательным образом изучались все квартирные кражи, совершенные в Москве за последние девять месяцев, если они хоть чем-нибудь напоминали «почерк» Корнилова. И конечно же, угрозыск не оставлял своими заботами Дарью Харабарову и ее мамашу – Елизавету Петровну Биленкину. Это и было той «нечаянной радостью», которую Павел обещал доставить Пете Кулешову во время последнего допроса Корнилова. Именно тогда пришла старшему лейтенанту в голову весьма простая и логичная мысль. А именно: если дочку с мамашей соседи заставили убраться из предпоследней квартиры, то, возможно, такая же операция была проделана и в том доме, где они жили до Кутузовского проспекта. Почему бы, спрашивается, с помощью знаменитого городского посреднического бюро на Мещанской улице и не познакомиться со всеми вариантами обмена квартир, которые предпринимала семья Харабаровых-Биленкиных? Без особых забот и тревог, не волнуя пока личными контактами ни дочку, ни ее мамашу, не исключено, что удастся нащупать родственные и иные связи семейств, как раз и представляющие для МУРа наибольший интерес.

Да, до Кутузовского проспекта мамаша с дочкой обитали в Зюзине, покинуть которое заставили их весьма неприятные воспоминания. Последний супруг Елизаветы Петровны – Козин – именно здесь был арестован и осужден на десять лет за разбой. Сколько раз Биленкина выходила замуж, установить оказалось затруднительно. Но как раз Козин был ее мужем в тот трагический момент, когда его прямо во время пьянки в квартире Биленкиной взяли и надолго отправили потом «в места не столь отдаленные». Во-вторых, Елизавета Петровна настолько решительно не ладила со своей сестрой Тамарой Леонтьевой, которая жила тут с нею вместе, что однажды, когда сестры не поделили ухажеров, началась драка. Вмешалась милиция. Лопнуло терпение соседей, не пожелавших больше терпеть вечные бесчинства у Биленкиных-Харабаровых-Козиных-Леонтьевых. И от греха подальше семейство упорхнуло на Кутузовский проспект, умудрившись выделить при обмене небольшую комнатушку и Тамаре Леонтьевой.

А еще до Зюзина мамаша с дочкой жили в двухэтажном домишке на Пятницкой улице, совсем недалеко от таких важных точек благоустройства, как станция метро и рынок. И здесь тоже оказался самый настоящий притон. На Пятницкой продолжала жить свекровь Тамары Леонтьевой, некая Татьяна Сидоровна Баранычева. Один сын ее – Игорь, муж Тамары, – уголовник-рецидивист, неизвестно где скрывался от органов следствия после того, как совершил очередную кражу. Другой сын – Леонид – тоже из тюрем не вылезал. И сама Татьяна Сидоровна, сухая, алкоголического вида женщина, и ее сожитель, некий Иванцов, не один раз судимы. И сейчас у нее в квартире нередко собиралась темная компания, пьянствовали, дебоширили. Не исключено, что тут и краденые вещички не брезговали скупать и приют давали всякому проживающему без прописки сброду. Местная милиция давно держала под прицелом квартиру Баранычевой, и вот-вот должно было последовать решение о выселении ее из Москвы.

– А что церемониться особенно с этими безобразниками? Они же вот где у нас, – майор Вазин весьма выразительно сжал и показал Павлу, докладывавшему о результатах посещения Пятницкой, свой отнюдь не маленький кулак. – Бери машину, привези сюда Баранычеву с Иванцовым и выложи им все, что нам известно об их житье-бытье. Пусть попробуют упираться или разболтать потом что-нибудь. В 24 часа из города вылетят.

Иванцов, угрюмый, молчаливый, судя по всему весьма и весьма бывалый дядя, на все вопросы нехотя отвечал:

– Ничего не знаю.

А Баранычева, смекнув, куда клонится дело, сразу вступила в торговлю:

– Все расскажу, как на божьем суде. Только не прижимайте, гражданин начальник.

И рассказала. И Дарья Харабарова со своим ухажером Мишкой Ильинским и Лизка Биленкина со своим Мотей ночевали у нее. И не один раз. А чего же их было не пустить? С Лизкой они подружки с незапамятных времен. Сколько вместе было выпито. И тут они завсегда приносили горючее и закусить богато. Лизка хвалилась, что Корнилов этот самый обещал жениться и уже создал ей шикарную жизнь – дарил столько добра, что девать некуда. Даже ей, Баранычевой, Матвей Данилович в благодарность принес будильник хороший, часы, радиоприемничек махонький такой, дорогой который. Отдать? Пожалуйста, берите. Еще платок посулил.

– Подарит – и его берите, – совсем расчувствовалась Баранычева. – А Лизке не повезло, – не без злорадства, скороговоркой продолжала она. – Лизке Биленкиной, подруге моей. Такие часы Мотя подарил – загляденье: из золота все и даже с брильянтом. Лизка, дура, сменила золотой ремешок тоненький у этих часов на браслет. А он возьми и расстегнись, когда мы в кино все ходили. И посеяла часы. Такую роскошь! Представляете?

В розыске очень даже представляли. Часы, о которых говорила Баранычева, значились в списке украденных Корниловым вещей одними из первых.

Разговорчивая Татьяна Сидоровна сообщила еще, что на день рождения Тамарки Леонтьевой Матвей Данилович подарил ей белую кофту из искусственной шерсти, а ее сыну – транзистор.

Цепочка низалась звенышко за звенышком. Посидев с часок в коридоре, Баранычева надумала сообщить, что Лизка Биленкина тревожится шибко, что Матвея Даниловича не видно, и начала спешно продавать вещи, подаренные им и оставленные на хранение.

– А потом, если вам надо, у дворничихи нашей пошуруйте, Панченко ее фамилия. А звать Пелагеей. У нее Матвей Данилович тоже ночевал и расплачивался всегда вещами. Кофтами подешевле, рубашками.

Вещей, изъятых у «благодетелей» Корнилова или проданных ими и тоже приобщенных к делу как вещественные доказательства, – всех этих краденых вещей уже собралось столько, что пришлось выделить небольшую комнатку в отделе и хранить их там, запечатывая дверь положенными в таких случаях сургучными бляшками. А вещей все прибавлялось и прибавлялось.

Мгновенно, как только привезли их в МУР, превратились из «благодетелей» в «обличителей» и дочка с мамашей – Харабарова и Биленкина. Павел слушал их скороговорку и думал о том, насколько беспочвенны потуги таких, как Корнилов, набросить на преступный мир флер некой романтики, представить его как сообщество людей, которых пусть и осталось совсем немного, но они продолжают быть по-своему верными и преданными друг другу. Вот уж чепуха так чепуха! Люди с раздвоенной психикой и ублюдочными понятиями – вот они кто такие, и преступники и их пособники. Корнилов не оставлял своими «заботами» ни дочь – Харабарову, ни мать – Биленкину, ни ее сестру – Леонтьеву. Биленкина, собираясь замуж за Главаря, с удовольствием принимала приглашение Баранычевой и по двое-трое суток бражничала с ее «гостями». Тамара Леонтьева, зная, что ее муж – Игорь Леонтьев – скрывается от правосудия, устроила его на «временное жительство» к своей подружке, и та, уходя на работу, закрывала любовника на ключ. Одет был Игорь в краденые вещи, которые подарил Леонтьевой ее сожитель – Корнилов. И о всех этих мерзостях спокойно говорила мамаша – Елизавета Петровна Биленкина, которая еще имела бесстыдство сетовать, что очередной любовник дочери – Михаил Ильинский – обокрал ее. Ильинский утащил краденые вещи, подаренные Корниловым – плащ-болонью, кофту импортную и сертификаты. Те самые, что находились в кармане костюма, похищенного Корниловым во время «посещения» им одной из квартир в Первомайском районе.

А в какую ярость пришел Корнилов, когда узнал, как лихо распоряжались крадеными вещами Харабарова и Биленкина, как продавали и закладывали их.

– Вот вы, Матвей Данилович, радели о Харабаровой и Биленкиной, всячески старались выгородить. А они беззастенчиво доили вас, как дойную корову.

– Заблудшими их считал. А они не сбившиеся с пути, не опустившиеся. Хищники. Хорьки вонючие. Шакалы. Я же знал их нрав. Один раз Биленкина у меня из кармана пиджака незаметно вытащила часы и дала их дочери заложить в ломбард. Не продать, заметьте, а заложить, на тот случай, если я обнаружу пропажу.

– И как? Обнаружили?

– На другой день. Схватился за голову. А деваться некуда: дал денег, чтобы немедленно выкупили.

– Видите. А мамаша с дочкой рассовали столько вещей по ломбардам, скупкам и комиссионным магазинам, не говоря уже о проданных или «презентованных» друзьям и родственникам, что нам только и приходилось в последние дни ездить да писать акты об изъятии.

– Неужели сами они, Дарья с Лизкой, и рассказали, куда что дели?

– Конечно. Мы же не всевидящие.

– Ну и паскуды.

– Ругаться поздно. И бессмысленно. Вам сегодня предстоят очные ставки с Биленкиной, Харабаровой, Леонтьевой и с другими. А пока давайте разбираться, кому какая вещь принадлежит. Сможете вспомнить?

– Попробую.

Но разбираться становилось сложнее и сложнее. Каждый день Корнилов, сам того не желая, выдавал новые, неизвестные еще розыску адреса квартир, где он совершал кражи. Все у него начало путаться. Когда подвели «баланс», оказалось, что обнаруженных пока вещей не хватит, даже если возвращать владельцам по одной и то через три квартиры на четвертую. Где же вещи?

– Куда и как, Корнилов, вы сбывали краденые вещи?

– Продавал на рынке случайным барыгам, приезжим колхозникам.

– На каком рынке?

– На Преображенском.

Снова садятся ребята из группы старшего лейтенанта Калитина в машину вместе с преступником. Едут на Преображенский рынок. Он там систематически никак не мог незаметно продавать такое количество вещей. Корнилова убеждают в этом, и он соглашается. Да, не мог.

– Вывод остается только один. Значит, вы, Матвей Данилович, были связаны с каким-то человеком или скупочным пунктом и так сбывали похищенное.

Корнилов опять молчит.

– Полагаю, что вы уже некоторым образом убедились, Матвей Данилович, что мы выполняем то, о чем говорим. Не правда ли?

Корнилов кивает.

– Так вот, я заверяю вас, что и дыру, через которую уходили ворованные вещи, мы все равно обнаружим. Рано или поздно, но будем работать и обнаружим. Не повторяете ли вы ту же ошибку, прикрывая барыгу, что и тогда, когда всеми силами старались отвести наше внимание от мамаши с доченькой?

Корнилов обеспокоенно ерзает.

– Барыга – такой же хищник, такая же гиена, как и они. Пожалуй, еще хуже. Наверняка он обдирал вас как липку. Наживался на вас как хотел. А он ходит на свободе и посмеивается над вами: дескать, по суду вам придется выплачивать сполна за то, за что он отсчитывал жалкие гроши.

– Хорошо, гражданин начальник. Извините, вы меня по имени-отчеству величаете, разрешите и я по-человечески буду обращаться к вам?

– Пожалуйста. Меня зовут Павел Иванович.

– Знаю, наслышался. Хочу спросить я вас, Павел Иванович. Вы правильно говорите: выплачивать придется. А какой же мне смысл себе на шею больше навешивать? Согласен, падла этот барыга, проныра и скупердяй несусветный. И совсем неплохо будет, если ему отвалят заслуженное. А мне-то какая корысть? Пятерик мне обеспечен во всех случаях: по 144-й статье части второй пять годков, как одна копеечка. Чего же мне из кожи лезть, на себя наговаривать? Чем больше вещей я назову, которые продавал, тем больше с меня же и спросится. Так?

– Совсем не так. Все наоборот. Чем больше вещей мы найдем и возвратим владельцам, тем меньше будет судебный иск к вам. Факт очевидный.

– Вы считаете?

– Несомненно.

– Ладно. То, что вы утверждаете, заставляет взглянуть на вопрос с несколько иной стороны. Что ж. Слушайте.

Корнилов был удачливым вором не только потому, что знал, как, где и какие вещи брать, но и с помощью кого и при каких обстоятельствах следует обращать их в деньги. Всего лишь несколько раз продал ворованное случайным лицам. При масштабах его «деятельности» непременно нужно было найти верный и постоянный канал сбыта. В прежние годы с этим было куда легче. Сейчас скупщика краденого, барыгу, оказалось труднее отыскать, нежели вскрывать и обчищать квартиры.

По прежним своим «гастролям» в Москве Корнилов помнил, что самым подходящим местом для встречи барыги должна быть «толкучка» на Преображенском рынке. Но напрасно он день за днем появлялся здесь. Больше пяти минут на рынке не маячил, никому глаза не мозолил. Заходил в одни ворота – выходил в другие. Нет никого, кто мог бы вступить с ним в желанный контакт. Разве что вот тот старикашка, да уж больно он неказистый. Худой, лет шестидесяти, не меньше, а то и много больше. Низкорослый, еще и согбенный к тому же, он казался совсем карликом. Перчатки под мышкой вместе с мешком из серой холстины. Медленно, шаркая, идет по рынку или стоит в очереди за чем-нибудь съестным. Глаза совсем спрятались под нависшими седыми бровями. И редко-редко водянистые серые зрачки зорко обегают кишащую вокруг людскую разношерстицу.

– Не купишь, папаша?

Улучив момент, когда старик оказался на месте, более или менее огражденном от посторонних взоров – между глухой задней стенкой палатки и высоким забором, – Корнилов протянул ему вытащенную из-под пиджака нейлоновую рубашку. Старик посопел недолго, разглядывая ее, и опустил в мешок. Из тряпицы, застегнутой английской булавкой, достал пятерку. Молча ткнул ее в руку Корнилову и зашагал прочь.

Через неделю старик купил пиджак и так же заплатил Корнилову в несколько раз меньше его настоящей стоимости. Еще через неделю, десяток дней Корнилов там же, у палатки, напрямик спросил:

– Будешь брать регулярно? Могу носить и побольше.

Старик поджал губы. Подумал. Кивнул головой. Видно, он присмотрелся к Корнилову – тот не раз ловил на себе его взгляды, когда проходил по рынку. Неожиданно басовитым, но каким-то утробным, стиснутым голосом старик проскрипел:

– Вторник, пятница. В два часа дня. На скамейке возле автобусной остановки.

И назвал улицу, которая находилась немного в стороне от рынка. Здесь, вблизи Сокольников, на площадке, открытой со всех сторон, так что никто и никак не смог бы подойти сюда незамеченным, и стали они поначалу встречаться.

Старик не терпел опозданий, так же как сам не появлялся на месте свиданий хотя бы на минуту раньше. Он так умело рассчитывал, что ровно в два часа подкатывал на автобусе. И если Корнилов уже сидел на скамейке, не оглядываясь, своей шаркающей нетвердой походкой совсем дряхлого человека, неторопливо направлялся по асфальтовой тропе к деревянному домику общественной уборной. Там он брал, не осматривая, вещи, которые Корнилов приносил либо упакованными в пакет, либо вынимал из-за пазухи. Спрашивал, что принес, и отдавал всегда лишь часть денег, окончательно рассчитываясь при очередной встрече. За дефекты в вещах безжалостно вычитал из той и без того мизерной суммы, которую давал: скажем, за новый костюм ценой в 150—180 рублей он платил всего 30—40.

– Совесть, папаша, надо все же иметь, – возмутился при одном из расчетов Корнилов.

– Не обижайся, – ответил старик. – Работаю сам на процентах.

Брал Папаша вещи только новые и немного – две-три в каждую встречу, не больше. Просил мужские костюмы, плащи-болонья, женские шерстяные кофты. Как-то Корнилов захватил дамские сапожки. Старик их взял, но заплатил совсем мало и сказал, чтобы обуви больше не приносил. Вещей, имеющих какие-либо приметы, не терпел. О часах или транзисторах даже говорить не стал.

– Назвать себя старик не захотел. К себе не звал. Предложение выпить вместе отклонил.

– А непогода если? Тогда где встречались?

– На Центральном телеграфе. На почтамте. Или на одном из вокзалов. Перед концом свидания на случай дождя старик всегда называл место очередной встречи. И каждый раз – другое. Было условлено, что при контакте в помещении, на людях, я всегда приношу «покупку» в свертке. Садились на диванчик, там, где поменьше народу. Читали газеты. Потом старик брал сверток и оставлял на диване газету, в которую клал бумажку с деньгами.

– Так и не пытались узнать что-нибудь еще о старике? У других барыг или постоянных посетителей рынка – спекулянтов?

– Нет, почти ничего. Есть там один мелкий спекулянт, перепродающий всякое барахло. Витька Рваный его все называют на рынке, так как он всегда сам одет во всякое тряпье. Этот Витька скорей всего знает кое-что о Папаше, я их иногда видел вместе.

– Ну, а детали какие-либо можете еще вспомнить? Сам старик вам ничего не рассказывал?

– Дал понять, что еще до революции начал промышлять скупкой краденого. Вроде был хозяином извозчичьего двора, и ему туда носило ворье свою добычу. Говорил еще, что у него дома старуха злющая и что живут они только вдвоем.

– Но вы же наблюдательный человек, Матвей Данилович. Неужели не приметили чего полезного?

– Так я тогда не думал, что может оказаться для вас полезным, – Корнилов вздохнул. Помолчал немного и сказал: – Скряга! Сквалыга он. А для чего и кого копит, сам не знает. Торгует на рынке для отвода глаз детскими ботиночками, поношенными рубашками. И глумится. Над тем, что столько лет под носом милиции орудует. Над нами, жуликами, над самим собой. До того иногда меня доводил своими хихоньками – убить был готов Папашу этого.

– Куда, в какую сторону он обычно уходил от автобусной остановки в Сокольниках?

– Садился в автобус, идущий к центру. Я попробовал было однажды сесть в ту же машину. Но старик на следующей же остановке вышел и подождал, пока я уеду. Потом он мне пригрозил: «Еще раз замечу, что хвостом вяжешься, можешь позабыть, что я с тобой в доле».

– Да, способный старикашечка.

– Я очень дорожил связью с ним. Даже по вторникам и пятницам не ходил по квартирам, так как опаздывал тогда на встречу.

– Заметили и мы такую закономерность. А где же вещи держали?

– Прятал в автоматических камерах хранения багажа.

– На Киевском вокзале?

– Извините, Павел Иванович. Я тогда немного напутал.

– Вы же сами говорили, что весь объем работы по сбору доказательств ложится на нас. Все камеры и на всех вокзалах нами проверены. «Урожай» приличный. Будем с вами завтра заниматься сортировкой.

– Хорошо. Чтобы искупить, Павел Иванович, в какой-то степени вину перед вами за свое упорное виляние, сообщу еще вот о каком обстоятельстве.

– А именно?

– В нескольких случаях, когда мы встречались с Папашей на Ярославском вокзале, он просил подождать и потом возвращался с пустым мешком и приносил деньги, чтобы рассчитаться со мной.

– И что же?

– Однажды я зашел в магазин «Одежда», где продаются случайные вещи. Знаете, что за углом вокзала, неподалеку от Комсомольской площади?

– Найдем. И чем этот магазин примечателен?

– Там я увидел вывешенный для продажи тот самый костюм, который незадолго до этого приносил старику.

– Вы не ошиблись?

– Нет. Я запомнил этот костюм потому, что хотел оставить его себе: темно-серый, с чуть заметной красной искрой и совсем не мнущийся. Но побоялся, так как вещь очень приметная, и отдал костюм Папаше. Может, старик связан с этим магазином.

– Возможно. Итак, какие-то зернышки мы с вами обнаружили. Теперь будем их сеять и ждать всходов.

В последующие дни на всех рынках, где продавались или могли продаваться с рук вещи, бродили группы молодых людей и, стараясь делать это незаметно, снимали в анфас и в профиль некоторых завсегдатаев здешних мест.

Увеличенные фотографии показывали Корнилову. Но он говорил: «Нет». Видимо, Папаша сообразил, что раз Корнилов не пришел на очередную встречу, значит лучше переждать грозу дома.

Но еще оставался мелкий спекулянт Витька Рваный, знавший старика, и магазин «Одежда», где продавались случайные вещи…

В приподнятом настроении и совсем рано – еще не было и семи часов – возвращался Павел в этот вечер домой. Но не успел открыть своим ключом дверь квартиры, как взволнованная Лида выскочила в коридор.

– Что-то серьезное случилось. Уже два раза звонили из управления.

Встревоженный, Павел остановил первую попавшуюся на дороге машину, воспользовавшись милицейским свистком. Предъявил шоферу удостоверение.

– Оперативная надобность. Очень прошу вас поскорее на Петровку, 38.

Бегом Павел взлетел по ступенькам, ведущим к проходной управления, что находилась в помещении бюро пропусков, – так было куда ближе к лифту. И чуть не столкнулся нос к носу… с Олегом Григорьевичем Матюшиным. С тем самым «королем разгонщиков», который своим бегством из колонии перечеркнул все добровольные признания и заверения о своей полной перековке.

– Здравствуйте, Павел Иванович. И не сердитесь. Это из-за меня вас дома потревожили. Вот он.

Только теперь Павел заметил рядом с Матюшиным Серегу Шлыкова.

– С повинной явился, – без всякого энтузиазма пояснил Сергей. – Меня ждут в одном месте. А он пришел. Откуда я знаю, что с ним делать? Бормочет: «Павла Ивановича мне». Документов никаких нет. Ну, я и позвонил.

Бывают же такие добрые совпадения. Не успел Павел оформить визит Матюшина и препроводить его куда следует, позвонил дежурный из бюро пропусков.

– Еле разыскал вас, товарищ старший лейтенант. Вас тут еще один гражданин очень добивается. Арамян фамилия.

– Передайте, пожалуйста, ему трубку. Тодик? Привет. Какими ветрами к нам занесло?

– Хорошими ветрами, Павел-джан, хорошими. Ты скоро заканчиваешь?

– Уже.

– Выходи быстро-быстро. Провожу домой. Совет надо держать.

– Матюшина помнишь? С повинной сегодня явился.

– Вах-вах! Совсем прекрасно. Торопись, прошу тебя. Ты расскажешь, я расскажу…

Совет, в котором будто бы нуждался Тодик, был ему фактически не нужен. Экономиста Арамяна, который проявил себя и как хороший дружинник, помощник милиции, пригласили на работу в управление, в отдел борьбы с хищениями соцсобственности.

– Приятно, понимаешь, поделиться, мнение твое услышать. Одобряешь?

– Спрашиваешь. Рядом будем. На разных этажах только.

– Этажи пусть. В одном доме – это главное. Нет, как хочешь, а очень замечательный сегодня день.

– У тебя не бывает так, Тодик, что дни недели окрашиваются в определенные цвета?

– Понедельник – черный, воскресенье – красный?

– Серьезно. Понедельник мне всегда представляется серым, вторник – синим, среда – фиолетовой, четверг…

– А суббота, воскресенье какими?

– Дни отдыха и праздники – желто-лимонными, солнечными.

– Тогда сегодня тоже желто-лимонный день. И его надо отметить хотя бы одной рюмкой коньяка с лимоном.

– Коньяка у нас дома нет, есть сухое вино.

– Попробуем сухое вино. Слушай, а Матюшин, значит, дозрел все-таки, сам пришел?

– Не говори. Честно скажу, не думал, что решится на такое.

– Ха! А что ему прикажешь делать? Неглупый человек, он увидел, в чем единственный выход для него. Как та жаба.

– Опять легенда?

– А что? Умей слушать легенды-сказки – будешь иметь учебник жизни. Расскажу?

– А что с тобой сделаешь? Все равно ведь не отстанешь.

– Не отстану. Очень люблю рассказывать. Значит, так. В давние-предавние времена у царя армян Гарегина жили при дворе два соперничавших шута. Один придумал увеселять царя тем, что посадил в бочку с водой трех жаб и научил их хором кричать свое «ква-ква», как только он ударит в бубен. Сколько раз ударит в бубен, столько жабы отзываются своим «ква-ква». А второй шут заверил царя, что, если этих жаб пустить плавать в бочку не с водой, а с молоком, они будут, воздавая хвалу государю, кричать «вах-вах».

– Даже так?

– Именно так. Но первый шут пустил в ход страшные заклинания и перебил ими волшебство второго шута: жабы даже квакать перестали в молоке. Попробуй поквакай, когда жирное молоко облепляет всю кожу, через которую тебе необходимо дышать. Короче говоря, две жабы поплавали-поплавали в молоке и, подняв лапки к небу, опустились на дно бочки. А третья, самая хитрая и самая сильная жаба, упорно продолжала бороздить в разных направлениях поверхность молока, пока не сбила сначала масло, а потом и целый островок из него.

– Взобралась на этот островок – и раз! – выпрыгнула из бочки.

– Верно. Точь-в-точь как поступил твой Матюшин в этот исторический, абсолютно желто-лимонный день.