Текст книги "Неотвратимость"

Автор книги: Г. Айдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Убийство в Москве – чрезвычайное происшествие. Каждый такой случай находится на особом контроле. И если возникнет необходимость, для поимки преступника могут быть мобилизованы мощные технические средства и большая людская сила. Но применить все эти возможности пока было некуда. Единственное вызывавшее подозрение лицо, химик Юра как сквозь землю провалился или как в воду канул – безразлично, что в таких обстоятельствах сказать. Нет его, и все.

И тут приходит служебная телеграмма из Якутска. Явился, оказывается, к ним с повинной москвич Юрий Саймонов. Признался в убийстве. Для координации действий, сообщают, вскоре прибудет их сотрудник.

С нетерпением ждут якутского товарища. Он прилетает и первым делом передает две записные книжки Саймонова. Рассказывает, что тот обратился ночью к постовому в Якутске, заявив, что убил человека, и потребовал, чтобы его доставили в милицию. Какие-либо подробности задержанный сообщить категорически отказался. Твердит одно: «Этапируйте в Москву».

Совпадения очень обнадеживают. Проверка показала, что Юрий Саймонов жил в Мытищах по Ярославской железной дороге, а работал в загородной детской больнице, к которой можно проехать и на автобусе и электричкой по Ленинградской железной дороге. Однако он не химик, а педагог-логопед. Закончил в Москве пединститут.

Якутского товарища, естественно, подробно проинформировали об останкинском убийстве. Договорились о каналах и сроках взаимной информации. И он улетел обратно.

Тщательно, час за часом, проверили жизнь Юрия Саймонова в Москве. Личность далеко не из приятных.

Еще когда учился в институте на четвертом курсе, пытался изнасиловать сокурсницу.

Вскоре после окончания института женился, но в семье нелады. Сейчас живет с матерью, от жены ушел.

На работе, дома в последние дни вел себя очень странно, замкнуто, был угрюм, углублен в себя.

– Как будто находился в страшно угнетенном состоянии. – Так характеризовали поведение Саймонова товарищи по работе.

И еще установили сотрудники розыска.

В отделение милиции на Саймонова было подано заявление с просьбой о привлечении его к уголовной ответственности за злостное хулиганство. Буквально в день внезапного бегства в Якутию он пришел к знакомым, придрался к какому-то пустяку и начал бесчинствовать. Хозяин дома выставил не очень трезвого гостя-дебошира за дверь. Саймонов в ответ с такой силой толкнул своего знакомого, что тот упал, покатился по ступеням лестницы и сильно расшибся.

Значит, невыдержанный, порывистый, способный на бесконтрольные действия.

Далее. Саймонов в одно время с Аней Мошкиной ездил на работу.

Летом три месяца в городе Бабушкине занимал квартиру одного своего знакомого – юриста, который по делам выезжал на это время в Одессу.

В Якутске Саймонов случайно проговорился, что любил посещать ресторан «Останкино». Подруги Ани Мошкиной подтверждали, что она бывала со своим Юрой в этом ресторане. При вскрытии трупа убитой в желудке обнаружили алкоголь.

Наконец, подругам Ани дали взглянуть на шесть различных мужских фотографий. И три девушки из девяти указали на Саймонова:

– Он…

Внимательно рассматривал Павел записные книжки Саймонова. Что это за набросок чертежа? Линия железной дороги, возле нее лесопосадки, около них человеческая фигурка и по направлению к ней – стрелка. И рядом два кружка с надписями «ВДНХ» и «Ют». Это не что иное, как графическое изображение места убийства.

Все сомнения, которые еще могли быть, отпали. Косвенные обстоятельства совершенно определенно доказывали, что убийцей является Юрий Саймонов.

Вдобавок еще из Якутска приходит телеграмма:

«Саймонов сознался убийстве Мошкиной. Продолжает требовать этапа Москву. Вылетайте».

«Ну вот, еду в командировку, прямо в лапы к шестидесятиградусным морозам, – думает Павел, всем телом ощущая раздражающе-однообразный рев моторов самолета. – А одет слабовато, с расчетом на московский климат. Да это ладно, в Якутске чем-нибудь утеплят братья по розыску. А вот с Саймоновым что? Пусть круг, как пишет в своих корреспонденциях Саня Киржач, замкнулся. Пусть к такому же заключению пришел и начальник отдела полковник Соловьев – уж кого-кого, а Степана Порфирьевича не заподозришь в неосмотрительности или предвзятости». Все равно Павел никак не может избавиться от ощущения тревоги: как бы с Саймоновым не наделать беды. Не следует раскрывать ему все карты, особенно обстоятельства убийства. Сам должен обо всем говорить. А то что-то никак не вяжется со здравым смыслом хотя бы то же бегство в Якутск. Пусть сам взял на себя вину. Пусть был в состоянии аффекта, какой-то неестественной возбужденности, когда люди решаются на абсурдные, немотивированные поступки. В юридической науке существует незыблемый принцип, по которому человек считается невиновным до тех пор, пока не установлено обратное. Называется он презумпция невиновности. Любое сомнение, которое возникает в процессе следствия ли, судебного разбирательства, обязательно толкуется в пользу обвиняемого. Вот почему так решительно не нравится Павлу бегство в Якутск. Как будто в Москве повиниться нельзя было.

«Нельзя было… Нельзя было… Нельзя было…» – настойчиво подвывают моторы. И гул их постепенно сливается в ритмичную, успокаивающую музыку. Павел засыпает.

…И вновь, как каждый раз, когда впервые приходится допрашивать подозреваемого, Павел с большим внутренним волнением ожидает встречи с ним.

– Здравствуйте, – без тени подобострастия, как-то безучастно, сказал вошедший в комнату Саймонов. Наголо остриженный, худой. Большие черные глаза смотрят не мигая. Они какие-то странные, эти глаза. Выражение их мгновенно меняется. Вот наполнены живым интересом, яркие блестки в зрачках. И вдруг пустеют, меркнут и уже видят и будто не видят все окружающее. – Разрешите, пожалуйста, присесть. Мне немного нездоровится.

– Садитесь. А что с вами?

– Был сильно простужен. Еще не прошла слабость. Вы из столицы?

– Да.

Они внимательно смотрят друг на друга. Почти ровесники. И тот и другой по профессии призваны исправлять недостатки: один – недостатки речи, другой – искривления характера, изъяны нравственного облика. Даже внешне есть некоторая схожесть – может быть, в правильности черт, удлиненной форме и сухощавости лиц. И такие они разные. Как жители иных планет, как люди совсем иных масштабов. Один – жалкий, маленький себялюб, сделавший свое «я» центром вселенной. А другой… Другой говорит:

– Я сотрудник уголовного розыска. Старший лейтенант Калитин. Приехал сюда, чтобы допросить вас по существу сделанного вами заявления, поскольку преступление совершено вами, как вы утверждаете, в Москве. Но вначале попрошу вас подробно рассказать всю вашу жизнь.

– Начать сразу после окончания школы? – оживившись, с готовностью откликается Саймонов.

– Допустим.

– Разрешите папиросочку?

– Я не курю. Но мы сейчас добудем.

Саймонов сидит, закинув ногу на ногу. Согнулся, пальцы рук оплели колено. Усиленно дымит зажатой в углу рта сигаретой. Павел не предлагает ему изменить более чем вольную позу, не перебивает. И что-то пишет на лежащем перед ним бланке протокола допроса. Это еще не допрос, это его преддверие.

– Я, знаете ли, большой лентяй и лежебока. Как это в библии сказано: «Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложа руки, полежишь; и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник».

Саймонов бросил взгляд на бесстрастно наблюдавшего за ним молодого офицера милиции – не пересолил ли в развязности тона.

– Родители всячески поощряли единственного сына. Учиться мне было легко, особенно я о своем будущем не задумывался. Но когда захотел поступить на истфак университета, блестяще срезался на первом же экзамене. С великим трудом, с помощью протекции папани, пролез в пединститут, на этот ло-го-пе-ди-ческий – чтоб он пропал! – факультет. Вы не верите в предчувствия, вообще в предсказания? – неожиданно спросил он.

– Нет, не верю. Больше на свои силы полагаюсь.

– Вот видите. А я невероятно впечатлительный и верю. Тем более если все предсказанное сбывается с поражающей точностью.

– Вот как?

– В институте у нас ходил размноженный на машинке старинный гороскоп. Знаете – это предсказание судеб такое, составленное по расположению звезд.

– Знаю.

– Я родился в июне. И запомнил наизусть то, что сказано о мужчине, появившемся на свет под знаком июньских светил.

– Что-то мы несколько в сторону уклоняемся. Вам не кажется?

– Абсолютно не кажется. Вы только послушайте: «Июньский мужчина безумно любит только одну женщину, хотя склонен к увлечениям. В делах он неудачник, хотя чаще всего будет ворочать большими суммами. Только деньги у него не держатся в руках. Ему надо быть осторожным в своих делах и нормах, так как над его головой висит угроза катастрофы или несчастья, которые отразятся на его семье». Вот… все, все, абсолютно все это свершилось.

– Ерунда полнейшая. Я ведь тоже, между прочим, «июньский мужчина». Вы что же – шутить изволите или всерьез все эту ахинею несете?

– Ахинею? Тогда слушайте…

Саймонов полюбил еще совсем мальчишкой, когда кончал школу. Избранница его сердца была из Гнесинского училища. Она подавала надежды и Юрию, но в решительный момент предпочла другого.

– Это раз, – загнул палец Саймонов. – А я любил, люблю и буду любить только ее одну.

Он закашлялся и несколько минут тяжело, с хрипом дышал.

– Кажется, плеврит ко мне привязывается. Ну, черт с ним. Теперь – два. Уж если кто неудачен в делах, так это я. Стремился за райской птичкой, ученым себя вообразил, а схватил за хвост ощипанную ворону. Специальность свою ненавижу лютой ненавистью, смотреть не могу на этих несчастных косноязычных. А кроме детской больницы, еще и практикую частным образом: детей с дефектами речи много, и родители не жалеют никаких средств, чтобы их вылечить. Так что деньги у меня водились. Да и папаня – он у меня зубной врач-протезист – никогда не отказывал, если обращусь. Но денежкам я никогда счета не знал, и они у меня – тю-тю. Сбылось? И насчет катастрофы…

Саймонов отвернулся к стене, еле сдерживая слезы. Павел сделал вид, что ничего не замечает, и, приоткрыв дверь, попросил часового, чтобы принесли воды. Пока Саймонов пил и приходил в себя, Калитин усердно писал.

– Скажите, Саймонов, а что у вас за история приключилась на четвертом курсе института?

– Банальнейшая история.

– А именно?

– Подружился я с одной студенткой. Мы сошлись. Девушка неглупая, но смерть как хотела выйти замуж. А я не думал жениться на ней. И вообще считал, что рано пока связывать с кем-либо свою судьбу. К тому же, болван такой, все мечтал, что моя Ирина поймет наконец, кого она потеряла в моем лице, и бросит своего театрального администратора.

– Ну, а со студенткой что приключилось?

– Не со студенткой, а со мной. Пригласила она меня однажды в общежитие, к себе. Прихожу. Сожительниц из комнаты будто ветром сдуло. Она дверь на ключ и мне на шею. Я же человек!.. А потом вдруг закричала как зарезанная. В дверь начали ломиться. И обвинили меня.

– Хотели судить?

– За что? Посмеялся недели две весь институт, тем и кончилось. Люди же не все сплошь ханжи и дураки.

– Саймонов, Саймонов! Мы же знаем о вашей жизни больше, чем вы даже сами. Не вздумайте хитрить или пытаться ввести нас в заблуждение. Ну ладно. Для первого знакомства, пожалуй, более чем хватит. Отдохните, Саймонов. Да и мне надо со здешними товарищами потолковать. А завтра увидимся.

– Будьте здоровы, гражданин начальник.

– До свидания, Саймонов. Да, вот еще что. Вы как следует обдумайте, и при нашей очередной встрече я попрошу вас во всех деталях описать то, в чем вы признались два дня назад.

– Убийство девушки?

– Да.

– Напишу, что сочту нужным, – опять насторожился Саймонов.

– Ну, посмотрим. Можно увести арестованного, товарищ часовой.

Ни унты, ни поддеваемая под пальто меховая безрукавка, ни пуховый платок вместо шарфа – никакие утеплительные средства, выданные Павлу на время местными товарищами, не могли его спасти от лютого якутского морозища, который с непривычки жег лицо и легкие совершенно нестерпимо.

Перекусив в гостиничном ресторане, Павел поднялся в номер, снял с себя верхнюю одежду и с наслаждением забрался под одеяло. К дьяволу и это саймоновское дело со всеми его неясностями и вообще всякие дела. Отдохну лучше часок. И высплюсь как следует.

Павел взял с тумбочки захваченный с собой том Бальзака. «Человеческая комедия» снова предстала перед ним в полном великолепии своих мельчайших подробностей, которые вдруг освещались таким метким, таким точным наблюдением, выводом, обобщением, что казалось, великий француз говорит о нынешних днях.

Тепло медленно-медленно заливало сначала плечи, грудь, руки. Последними отошли наконец ноги. Хорошо!.. Мягким толчком дремота откинула голову на подушку. Павел уже приготовился закрыть книгу. Чтобы запомнить страницу, взглянул в конец ее и машинально прочел: «Различают две стороны в каждом юридическом вопросе: право и справедливость». Интересно. Поудобней устроился, подоткнув сползшее одеяло. Снова вернулся к началу абзаца.

«Различают две стороны в каждом юридическом вопросе: право и справедливость. Справедливость исходит из фактов, право – из применения определенных принципов к этим фактам. Человек может быть чист перед справедливостью, но виноват перед законом, и судья тут ничего не может поделать. Между совестью и поступком лежит бездна решающих обстоятельств, неизвестных судье, а именно в этих обстоятельствах – осуждение или оправдание поступка. Судья – не бог, долг предписывает ему подгонять факты к принципам, выносить решения по самым разнообразным поводам, применяя одну установленную мерку».

Вот это да! Как жаль, что я не натолкнулся раньше на эти когда-то читанные и не оставшиеся в памяти слова. Что бы сказал тогда наш друг следователь Иван Пащенко, который до сих пор уверен, что положил меня на обе лопатки в споре о «Князе Игоре» и справедливости судебного приговора по делу Ольги Котовой. Суд, наш суд поступил в том случае в полном соответствии с духом бальзаковского высказывания о праве и справедливости. Но это же неверно. Формально и Саймонова можно судить за убийство – все факты против него, включая и личное признание. Но существует еще и здравый смысл, и человечность, и сострадание, и справедливость. Закон требует от судьи руководствоваться социалистическим правосознанием. А какое же оно социалистическое, если без человечности и сострадания. Деяние и кара, преступление и соразмерность наказания… Надо будет узнать у Владимира Николаевича Кудринского поподробней, как там ученые-юристы смотрят на эти свои извечные проблемы.

Отдохнуть хотел. Заснуть пораньше… Всегда так: мысли, будоражащие днем, ни за что не хотят уходить даже ночью. Ладно. Сделаю им еще уступку. Все равно не усну, пока не разберусь хоть немного с этим взбалмошным чудаком – Саймоновым. Какую же «бездну решающих обстоятельств» удалось обнаружить? Вспыльчивый, склонный к истеричности, развязный болтун. Но… такие не убивают. Нечаянно, одним ударом, еще может быть. А так, чтобы хладнокровно задушить и так ловко скрываться в течение стольких месяцев. Нет, такой бы не выдержал. Проболтался, руки на себя пытался наложить – все допустить можно. Но чтобы так держался и лишь напоследок сдал – не похоже. А чертеж места убийства? А показания подруг Ани Мошкиной? А как быть с другими совпадениями? Все они случайные? Предположим. Как быть тогда с повинной? Убежал из Москвы в Якутск и здесь возвел на себя напраслину. Зачем? А откуда ему известно об этом убийстве?.. И потом эта манера кокетничать своим кругозором. Среди преступников девяносто процентов не имеют даже среднего образования и свыше трети их вообще неграмотны: эти данные не приблизительные, а точные, статистика милицейская об этом говорит. А Саймонов, кажется, много читал, и не без пользы для себя. Язык как подвешен. Может быть, с психикой у него не все ладно? Как будто бы он не производит впечатление душевнобольного. Хватит, братец Паша! Концы с концами все равно пока не сходятся. Будем спать…

– Здравствуйте, гражданин начальник.

– Доброе утро, Саймонов. Вот бумага, чернила, перо. Как договорились вчера, пишите все наиподробнейшим образом.

Саймонов сел и сразу заскрипел пером. Не успел Павел просмотреть и первую полосу купленной по дороге газеты, как услышал:

– Уже, пожалуйста.

– Что «уже»?

– Уже все написал. Что мог и хотел, разумеется.

На четвертинке листа размашистым небрежным почерком было начертано:

«Я действительно убил – задушил – в августе нынешнего года девушку. В Останкине. В Москве. Ни о каких деталях сейчас говорить не намерен. Я болен, у меня плеврит. Прошу этапировать в Москву. Там меня подлечат. И я смогу воспользоваться услугами квалифицированного адвоката.

Саймонов».

– Озадачиваете вы меня, Саймонов. Значит, кое-какие выводы, которые напрашиваются сами собой, действительно имеют под собой почву. Ну что ж. Делаем перерыв на несколько часов.

Эти несколько часов Калитин провел так:

Прежде всего по его просьбе работник Якутского розыска был направлен с заданием в самое лучшее городское фотоателье.

Пока он выполнял поручение, старший лейтенант еще раз выслушал того постового, который по настоятельному требованию Саймонова привел его в отделение милиции.

– Ночью это было. Подбегает ко мне гражданин. Одет легко. Дрожит. Не то от холода, не то еще от чего. Говорит: «Я убил человека». Проводил его в отделение.

– А мы сразу же телеграфировали вам, – подхватил рассказ постового тот сотрудник Якутского розыска, который привозил записные книжки Саймонова.

Одна мысль уже давно приходила в голову Павлу, но он отгонял ее от себя. Дело громкое, не могли ли, разговаривая с Саймоновым, здешние сотрудники каким-то образом нечаянно намекнуть, подсказать то, что произошло в Останкине? Нет, не должны якутские товарищи допустить подобной оплошности. Да и нечего больше гадать. Сейчас все встанет на свои места.

…Снова привозят Саймонова. Он обеспокоен. Смотрит на одного присутствующего, на другого – какой подвох ему приготовлен? Что подвох предстоит, он убежден: старший лейтенант из Москвы, похоже, не будет зря терять время.

Саймонова приглашают подойти к столу. На нем лежат большие, 9×12 сантиметров, портреты молодых женщин.

– Гражданин Саймонов, – голос Калитина подчеркнуто официален. – Перед вами шесть фотографий. Укажите, какая из изображенных на снимках женщин является вашей жертвой. Прошу понятых зафиксировать акт опознания.

Саймонов не медлит. Он прекрасно понимает, как будет воспринято его колебание, и почти сразу же прикасается пальцем к фотографии, лежащей слева.

Калитин один за другим переворачивает снимки обратной стороной: на белом фоне каждого из них четким каллиграфическим почерком местной паспортистки фиолетовыми чернилами выведены имя, отчество и фамилия сфотографированной женщины и место ее работы.

– Как видите, Саймонов, все шесть – жительницы Якутска: здесь родились, здесь живут и трудятся и в Москве пока не бывали и проездом. Все шесть портретов специально для вас отпечатаны с негативов в городском фотоателье.

Саймонов безмолвствует.

– Только не устраивайте, пожалуйста, истерик. Сейчас мы оформим процедуру опознания, и я вас официально допрошу.

– Я сказал правду. Я убил человека. По крайней мере был уверен, что убил…

– Сядьте и как следует обдумайте свои слова. Иначе вас будут судить еще и за ложные показания.

Опять вдвоем. Психически неуравновешенный, потерявший контроль над собой, запутавшийся человек. И человек, в полную меру сильный – своим спокойствием, сознанием власти, которой он облечен, пониманием своего долга и ответственности.

– Не спешите, я не успеваю записывать, – изредка лишь просит Павел с какой-то прорвавшейся лихорадочной торопливостью изливающего душу Саймонова.

– Наперекосок пошла моя жизнь. А почему? Все казалось, что я большего достоин. Не оценили. Что другим просто-напросто везет, а я невезучий. Злился на весь мир – перехитрю ее, судьбу-злодейку! А выходит, не зря мудрецы возвестили: «ма́нес, фа́кел, фа́рес» – «отсчитано, отмерено, взвешено».

Калитин сдержался, хотя ему очень хотелось как следует отчитать этого доморощенного фаталиста: нет, перебивать нельзя, а то опять улитка спрячется в свой домик.

– Новый год скоро. Не знаю, я, например, не люблю этот праздник. А чего хорошего? Еще разменян один год бытия. Ведь сказано: «Затопили нас волны времени. И была наша участь мгновенной».

– Вы так свободно манипулируете священными текстами, Саймонов, что можно подумать, будто вы в бога верите.

– Бога нет. А одиночество есть. Суетишься, сучишь в великом нетерпении ногами, а все на одном месте, все в одиночку. А почему это, как вы думаете, люди перестали видеть друг друга? Поругались? Нет, не случалось. Их поглотила медленная Лета? Опять-таки нет. Тогда ослепли. Раз не видят. Похоже, так. И не такое еще бывает, ежели они попадают на карусель или, скажем, на чертово колесо. Сначала вроде ничего, а потом начинается мелькание, муть, тьма кромешная, не говоря о прочем, и умопомрачение – где уж тут чего увидеть! А ведь сами на это чертово колесо лезем, как слепые букашки облепили его. Коловращение, да и только…

Саймонов тяжело, с хрипом вздыхает. Прокашливается. И начинает опять говорить медленно, тихо, на самом низком регистре.

– Женился с отчаяния. Не мог больше переносить ночного одиночества. Жена – совсем чужой мне по духу человек. Но пошли дети, двое у нас, обе девчонки, и я терпел. Но любил только ее, Ирину. Виделись с ней иногда. Я, знаете, трепач приличный, стихов много знаю, анекдотов, кучу забавных историй в голове держу. Она и забавлялась. Любят женщины поклонение… Как-то Ирина собралась в Ленинград. И в шутку мне бросила:

«Давай вместе катанем на недельку. А то одной скучновато в незнакомом городе. Ты бывал в Питере?»

Бывал, не бывал, я вырвал у начальства отпуск за свой счет, взял в сберкассе какие есть сбережения и на вокзал.

– А когда это было?

– С третьего по десятое августа.

– Не ошибаетесь, даты точные?

– Что вы! На всю жизнь запомню эту неделю счастья.

– Понятно. Продолжайте, пожалуйста.

– Дома мне совсем стало невмоготу. Вскоре и вовсе разругался с женой. Переехал к матери. Хожу как чумной. Работаю, ем, общаюсь с людьми, а сам будто в нереальности – и здесь я, и нет меня: все мысли с ней, с Ириной.

– А мать где ваша живет?

– В Мытищах. По Ярославской.

– Ясно.

– Ирина строго-настрого наказала: не звонить к ней и не заходить. Сама даст знать, когда сочтет нужным. Я ждал, ждал. И не вытерпел… Занял у бати деньжат – папаня с маманей разведены уже лет двадцать как, я забыл об этом сказать. У него теперь своя семья. Занял денег и решился. Зима началась, а я по городу шныряю и розы ищу. Всегда меня тянуло к красивому, и тут хотел. Нашел розы аж в Измайловской оранжерее. Срезали мне их, в вату и бумагу завернули. По дороге я хватанул стакашку коньячку, потому что трусил отчаянно.

Саймонов пришел в дом к Ирине, чтобы начистоту поговорить с ее мужем. Но когда увидел смятение, испуг, мольбу в глазах Ирины, понял, что говорить бесполезно. Какие-то неподходящие слова все же сорвались, и муж Ирины выставил Саймонова за порог.

– Тогда я и толкнул его. Хотел ударить, но не сумел и просто сильно толкнул. А он потерял равновесие – и вниз по ступенькам. Лежит, безмолвный, на нижней площадке, голова в крови. Все, думаю, спекся. О себе так думаю: спекся раб божий Юрий, убил человека.

Взял такси и ринулся в аэропорт. Почему в аэропорт? Кто его знает. Инстинктивно, вероятно. Хоть на время отдалить возмездие. В аэропорту поднялся в ресторан. Сел за первый попавшийся столик. Соседом оказался командированный из Якутска. Пили вместе. Много. Потом взяли несколько бутылок коньяку в карманы и каким-то образом оказались в самолете. В дороге тоже пили и спали.

Прилетели. Попутчик мой исчез. Смотрю – автобус. Сел, поехал в город. Деревянных домов много. Почему-то спьяну подумалось, что в Егорьевск попал, к дружку своему в гости сейчас нагряну. Холод адский. Засел опять в ресторан. Деньги уже кончались. Загнал по дешевке какому-то дяде в уборной нейлоновую рубашку. Вышел на улицу, вернее выгнали: ресторан надо было закрывать. Иду плачу… А тут постовой. «Моя милиция меня бережет…» Сказал ему: «Я человека убил…»

– А что это за легенду вы сочинили с останкинской девушкой?

– Худо мне было в предвариловке. Народ там подобрался не совсем интеллектуальный. Правда, я человек смирный, и меня не особенно обижали. Даже уму-разуму учили.

– А кто именно и как?

– Да был там дядя один, судя по всему, бандюга из бандюг. Он мне сразу и сказал: «Фрайер ты зеленый, и сявка. Есть такая вещь, как всесоюзный розыск. Если ты, баранья башка, гробанул того мужа, так тебя бы уже вчера гвоздиками к крестику прикрепили. Понял? Так что ни в коем разе не колись. Молчи на допросах, и все. Тебя этапируют в Москву. Зацепишь адвокатика пофартовей, и он тебя вызволит. На худой конец схватишь годик-другой. Так будешь же возле дома и с передачами. А не в поясе вечной мерзлоты, голодный и холодный».

– Как фамилия вашего «наставника»?

– Его все зовут Дюжик. Ни имени, ни фамилии не знаю.

– Хорошо. И все-таки относительно останкинской версии я ничего от вас не слышу.

– Перегородочки, видите, здесь какие они хлипкие? Дюжик ожидал допроса в коридоре. А в соседней комнате приехавший из Москвы сотрудник Якутского розыска как раз делился впечатлениями о поездке в столицу, об убийстве в Останкине и упомянул мое имя. Ясно? Дюжик и порекомендовал мне не отказываться, но ничего и не говорить дополнительно.

– Еще последний вопрос. У вас в записной книжке найден эскиз какого-то места в Останкине.

– Был такой. Там еще в двух кружках написано «ВДНХ» и «Ют». Тот эскиз имеете в виду?

– Да.

– Как же, как же. Это я, так сказать, поспешествовал ближнему. Около платформы Останкино есть станция юных техников. Там, как я слышал, нужен был консультант по электротехнике. Ну, я и сказал об этом своему приятелю – Николай Гришин есть такой. На одной площадке наши квартиры, А что?

– Еще человек там нарисован и стрелка к нему. Что они означают?

– Человечек? Машинально, наверное, изобразил его. А стрелкой показывал Николаю, как ближе пройти к станции: там лучше прямо через лесок, а не в обход по асфальтовой дорожке…

Павел закончил допрос, дал прочитать Саймонову и подписать внизу каждый лист.

– У меня к вам просьба, товарищ старший лейтенант. Извините, гражданин начальник.

– Слушаю вас.

– Даже два. Позвоните, пожалуйста, матери на работу. Вот ее телефон. Пусть знает хотя бы, что я жив.

– Выполню. Вторая?

– Вторая несколько щепетильная.

– Выкладывайте, выкладывайте. Что еще у вас?

– Вы, верно, заметили, что мою вину определит только суд. Я надеюсь – московский суд?

– Скорей всего.

– Хорошо, конечно, если московский. Но в совещательной комнате, где будет решаться моя судьба, будете присутствовать и вы. Незримо, естественно.

– Опять что-то кругами начали ходить, Саймонов.

– Почему же кругами. От вас многое зависит: осветить больше одни или оставить в тени другие обстоятельства. Я боюсь, что произвел на вас не шибко приличное впечатление. Помогите. Мне начинает казаться, знаете, как после тяжелой болезни…

– Ваше дело будет вести следователь, а не я. И он будет руководствоваться вашими показаниями, данными сегодня, и теми, которые в дальнейшем вам наверняка придется уточнять и расширять. Так что держитесь, Саймонов, за правду, и только за нее. О своих объективных впечатлениях я следователю скажу. Но будущее целиком зависит от вас. Ни от кого другого.

Складывая в свой видавший виды дорожный чемоданчик служебные бумаги и те немногие из вещей, что взял с собой, Павел по выработавшейся уже привычке еще раз прошелся по основным фактам саймоновского дела. Якутск – место не близкое, если что-нибудь забудешь или сделаешь не так, пройдет немало времени, прежде чем можно будет исправить упущенное.

Да, ни точного места убийства, ни имени убитой Саймонову, по его словам, неизвестно.

Да, подруги Ани Мошкиной нередко могли видеть Саймонова в вагоне. От станции Мытищи он обычно ездил на работу тем же утренним поездом и в том же переднем вагоне. Отсюда и опознание на фотографии более или менее знакомого лица среди других снимков: ведь только три из девяти девушек указали на Саймонова.

Алиби с поездкой в Ленинград проверяется легко.

Совпадение с эскизом чертежа в записной книжке – тоже.

Но тогда… Тогда он, старший лейтенант Калитин, стоит перед тем же вопросом, что возник без малого полгода назад: кто в ночь с 7 на 8 августа близ платформы Останкино убил Аню Мошкину?..

Москва встретила лавиной новостей. Едва Павел вступил на свой этаж в управлении, навстречу попалась торопящаяся куда-то секретарша отдела Раечка.

– Все. Комиссовали нашего Степана Порфирьевича, – вместо «здравствуйте» горестно проговорила она. – Проходил медицинскую комиссию, и теперь он уже полковник в отставке. Пенсионер.

– Как?

– Вот так. Извините, Павел Иванович, побегу. Новый начальник отдела срочно за материалами послал. Опять не то убийство, не то покушение.

Раечка давно уже скрылась за углом, а Павел все стоял, не в силах сдвинуться с места. И ожидали в отделе этого – Степан Порфирьевич давно недомогал, – но как-то не верилось, что отдел может оставаться без Соловьева. Сознание воспринимало их как единое целое – отдел и его начальника. Кто же до скрупулезности продумает ход очередной сложной операции, да так, что она совершится по-писаному? Кто подскажет в самый нужный момент то, что окажется самым нужным? Кто без нажима, деликатно, снивелирует бугорочки и бугры, неизбежно возникающие в отношениях между сотрудниками? А Вазин? Неужели его утвердили начальником отдела?

Был час, когда вот-вот должна была начаться еженедельная оперативка, проводимая по понедельникам для всего отдела. Хочешь не хочешь, а надо идти. Майор, понятно, уже знает о якутских новостях. В общем худо: выходит, что полгода толклись на одном месте. С тяжелым чувством открыл Павел дверь кабинета, ожидая встретить настороженный взгляд Вазина. Открыл – да так и замер на пороге: глупая, растерянная, совсем не калитинская улыбка все шире расползалась на его лице. В бывшем кресле полковника, за таким знакомым его большим черным столом сидел… Александр Титыч Миронов! Майор, а ныне подполковник. Тот самый Александр Титыч Миронов, начальник отделения милиции в центре, где Павел еще в позапрошлые времена командовал бригадмилом. Это с его, Александра Титыча, легкой руки стал Павел юристом.

– Здравия желаю надо сказать, как положено по уставу, товарищ старший лейтенант. А не стоять в дверях, загораживая другим сотрудникам дорогу.