Текст книги "Возмездие"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

–        А Мостового этого я все равно не отпущу. Он – вор, а вор должен сидеть, так?

–        Вони много, Саня, – поморщился теперь уже Грязнов.

–        А почему они на нас давят, а мы должны оказывать им снисхождение? Закон – он для всех закон, даже для детей банкиров... Ладно, я к Самойловичу.

–        А я – в «Глорию», к Денису.

Александр Борисович шел к Лубянской площади, любуясь неоновыми гирляндами, которые уже украшали город, напоминая, что через каких-нибудь десять дней наступит самый любимый, самый сказочный праздник – Новый год. Столько всякого ждешь от него! Столько сумятицы, приготовлений, суеты! Сколько вкусностей на столе, покрытом лучшей семейной скатертью. Столько подарков, которые тщательно готовятся заранее или приобретаются в последний момент – у кого как получается, – но всегда преподносятся с желанием порадовать, угодить или рассмешить. Потому что это и самый веселый, самый детский праздник.

Саша подумал о подарках для своих любимых девочек – Ирины и Ниночки. Каждый год хотелось порадовать их чем-нибудь необычным, и каждый раз он ловил себя на мысли, что они сами – его жена и дочь – это самый лучший подарок судьбы, доставшийся ему, Саше Турецкому, не по чину, но... По крайней мере, он научился ценить этот дар.

Занятый своими мыслями, Александр не заметил, как подошел к известному зданию на Лубянке.

Игорь Николаевич Самойлович служил в данном ведомстве давно, но, несмотря на немолодые уже годы, не продвинулся дальше звания подполковника. Это объяснялось личностными качествами чекиста: был он человеком очень ответственным, но не амбициозным, предпочитая усердно возделывать скромную грядку, нежели плохо пропалывать огород.

Успешному карьерному росту мешала также излишняя порядочность и щепетильность Самойловича – качества, которые мешают в нашей стране любой карьере, на любом поприще. Но именно за эти качества Самойловича очень ценил Константин Дмитриевич Меркулов. Их связывали приватные отношения. Зачастую именно Игорь Николаевич оказывал заместителю генерального прокурора неоценимую помощь в сборе информации по интересующему вопросу. И в достоверности этой информации можно было не сомневаться.

Самойлович вышел в вестибюль навстречу Турецкому, вежливо и благожелательно улыбаясь.

–        Рад вас видеть, Александр Борисович!

–        Я тоже рад, – откликнулся Турецкий, пожимая мягкую пухлую руку.

–        Прошу...

Они прошли через «вертушку», поднялись на второй этаж, где бесшумно сновали по длинному, устланному ковровой дорожкой коридору мужчины и женщины в штатском. Небольшой кабинет Самойловича был обставлен скромной офисной мебелью. В углу два кресла и низкий столик. Напротив – телевизор с плоским экраном и видеомагнитофон. Кроме входной двери, имелась еще одна.

«Это чтобы в случае чего смыться», – мысленно пошутил Турецкий.

Над письменным столом висели два портрета – Путина и Дзержинского.

Поймав взгляд Турецкого, Самойлович с достоинством произнес:

–        Я не сторонник крушения памятников и идеалов.

–        Понимаю, – склонил голову Александр, стараясь скрыть улыбку.

Все-таки Самойлович вызывал в нем смешанные чувства уважения и иронии.

–        Присаживайтесь, Александр Борисович! Лучше сюда, в кресло. Кофе?

–        Не откажусь.

Заказав по телефону две чашки кофе, Игорь Николаевич достал из сейфа картонную папку, сел напротив. Невысокая женщина с очень невыразительной внешностью внесла поднос. Расставила на столике чашечки и закусочные тарелочки, блюдо с бутербродами и другое – с пирожными. Разлила кофе, оставила кофейник и незаметно испарилась.

–        Вы, я знаю, предпочитаете кофе с коньяком, но мы на рабочем месте не употребляем, – заявил Самойлович.

«Все-то вы про нас знаете!» – мысленно усмехнулся Турецкий.

–        Лично я вообще предпочитаю коньяк всем другим видам напитков, – с некоторым вызовом ответил он. – Но, учитывая, что нахожусь в гостях, и не желая вас компрометировать, с удовольствием выпью кофе.

Александр отхлебнул ароматный напиток и с улыбкой добавил:

–        Тем более что кофе, безусловно, хорош.

На полном лице Самойловича не отразилось никаких эмоций. Он поправил очки и произнес:

–        Итак, вас интересует личность убитого депутата Госдумы Новгородского Георгия Максимилиановича? Верно?

–        Верно.

–        В связи с расследованием убийства?

–        Разумеется.

«Не для личного же интереса», – стараясь подавить раздражение, подумал Турецкий.

–        Что конкретно? Или весь жизненный путь, начиная с рождения? – Самойлович раскрыл пухлую папку.

Зная дотошность Самойловича, Турецкий торопливо ответил:

–        Думаю, детство, отрочество, юность мы пропустим. Собственно, меня интересует его личная жизнь. Есть предположение, что покойный был...

–        Геем, – продолжил Самойлович. – Это правда. Именно «голубое» сообщество и протолкнуло его в Думу. У них там по Грибоедову: «...ну как не порадеть родному человечку».

–        И для этого убили Губернаторова?

–        Нет. Губернаторов был убит соратниками по партии, поскольку был не в меру болтлив и жаден. Крысятничал, то есть воровал у своих. А этого не прощают ни воры, ни партийцы. Но когда его место оказалось вакантным, было решено приблизить Новгородского. Ему, видите ли, очень симпатизировал сам Уткин. Это, как вы понимаете, весьма существенный патронаж.

Турецкий едва не поперхнулся.

–        Как? И он? Он тоже из этих?

–        Да. К тому же сей господин также родом из Питера. Они даже были знакомы еще по прежней жизни. Вот Уткин его и пропихнул в «светлое завтра». Было поставлено одно условие: Новгородский должен был немедленно жениться. И он немедленно женился. А потом началась московская жизнь. С заседаниями комитетов, подкомитетов и пленарными заседаниями Думы. Это в качестве наружной рекламы. Так сказать, глянцевой обложки. И с регулярным посещением неких закрытых клубов. Где и проистекала настоящая жизнь депутата.

–        Вам известны подробности этой тайной жизни? Убийство может быть связано именно с любовной историей. Они ведь, говорят, жутко ревнивы, эти господа.

–        По этому поводу ничего определенного сказать не могу. Покойный не разрабатывался нами специально. Так, в общем плане. Но есть видеозаписи, сделанные скрытой камерой в одном из клубов, завсегдатаем которого был Новгородский. Там часто выступал мужской балет Михайлова. И танцовщиков этой труппы пользовали, так сказать, именитые гости. Между некоторыми из них действительно возникали романы. Но это скорее исключение, чем правило.

–        Давайте посмотрим записи.

–        Какого периода?

–        Пожалуй, с сентября этого года. До десятого ноября.

Самойлович открыл другой сейф, порылся среди видеокассет. Отобрал три. Одну из них впихнул в прорезь видеомагнитофона, щелкнул «лентяйкой».

–        Что ж, смотрите. Я этого добра нагляделся, так что буду рядом. Если что, позовите.

И Игорь Николаевич скрылся за дверью, которую Турецкий мысленно окрестил «запасный выход».

Между тем на экране разворачивалось действо. Турецкий увидел зал, оформленный в приглушенных, темных тонах. Столики, за которыми сидели исключительно мужчины, небольшую пустую сцену в глубине зала, освещенную светом рампы. Посетители выпивали, закусывали, болтали друг с другом. Некоторые сидели тесно обнявшись, то и дело сливаясь в страстных поцелуях. Камера медленно скользила по лицам. Господи, вот известный телемагнат, вот ведущий популярной телепередачи, и еще один, и еще... А вот и Новгородский. Он сидел в компании члена правительства и двух других незнакомых Турецкому мужчин. Двое незнакомцев явно составляли пару влюбленных. Они держались за руки, ворковали, пили из бокалов друг друга. Новгородский беседовал с лицом, известным всей стране.

Но вот зазвучала музыка, взоры присутствующих обратились на сцену. Исполнялось что-то очень знакомое, но что именно, Турецкий никак не мог понять, поскольку все внимание его было сосредоточено на лицах балерин. Это были загримированные, ярко накрашенные лица юношей. Крепкие, мускулистые мужские руки и ноги и женская пластика, легкое, воздушное женское балетное оперение, томные взоры, обращенные на публику. Все это было так противоестественно, что Александр отвернулся, достав из кармана пачку сигарет.

–        Я покурю, можно? – крикнул он в дверь.

–        Курите, – вздохнул из соседней комнаты Самойлович.

Танец закончился, публика наградила артистов аплодисментами. Тут же зазвучало нечто совсем другое, что-то ритмичное, зажигательное. Выпорхнувшие на сцену танцовщики в тесно облегающих полосках ткани, оставляющих все тело открытым, выставленным напоказ, начали вытворять нечто совершенно непотребное. Более чем откровенные позы, имитация омерзительной оргии – все это вызвало шквал аплодисментов, выкриков из зала. Волна порочного сладострастия словно выхлестывалась наружу, в комнату, где сидел Турецкий, мрачно думавший о том, что напрасно он не взял с собой коньяк. Сейчас он выпил бы, невзирая на запрет. Наконец спектакль закончился, танцовщики хлынули в зал.

Турецкий увидел на коленях Новгородского одного из балетных мальчиков. Депутат был весьма раскован. Мальчик тоже не стеснялся. Короче, после киносеанса сомнения в сексуальной ориентации убитого отпали.

Поздно вечером, лежа в постели с женой, лаская Ирину, Александр думал о том, какое это чудо – женское тело! Сколько в нем тайных уголков, ложбинок, ямочек. Какой влекущий аромат источает это тело. Как это восхитительно – уткнуться лицом в густые волосы, скользить рукой по гладкой, атласной коже, отыскивать губами нежный рот, погружаться в трепетное лоно и ощущать его упругость и ответное желание...

Ну, как же можно спать с мужиками, господа?

Глава двадцать седьмая. ТО, ЧЕГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ

Ноябрь 1999 года стоял холодный, злой, с пронизывающими северными ветрами. И от того, что снег все никак не выпадал и не покрывал землю, и без того темная питерская осень казалась беспросветно черной и нескончаемой. Марина, зябко ежась в куртку, надвинув капюшон, почти бежала под порывами ветра к многоэтажке, одиноко стоящей в глубине парка. Еще пять минут, и вот он, подъезд. И знакомый голос в домофон:

–        Маришка? Открываю.

И лифт, и шестой этаж – и вот она, квартира Натальи Глебовой.

–        Привет! Проходи! Боже, замерзшая-то какая!

–        Наташка! Как я рада тебя видеть! Соскучилась, спасу нет!

–        А я, а я? – затараторила Наталья. – Раздевайся и сразу же выпей рюмку коньяку, а то заболеешь!

–        Прямо с порога?

–        Конечно. Это в лечебных целях. Не пьянства ради, а здоровья для.

И она вынесла на блюдце рюмку и ломтик лимона.

–        Боже мой, Наташка, так майоры в рюмочных выпивают.

–        Ага. И не закусывают. Пей!

Марина послушалась. И внутренняя дрожь унялась, плечи расправились. Тепло разливалось по оледеневшим конечностям.

–        Хорошо!

–        А то! Теперь ноги – в тапки, руки – под кран, и за стол.

–        А квартиру посмотреть?

–        В рабочем порядке. Собственно, смотреть особо незачем – мы здесь не задержимся. Столько всего случилось за эти месяцы. Обмен, и все такое...

Марина бродила по пустым комнатам, в одной из которых лежал на полу огромный надувной матрас.

–        Это пространство из чего образовалось?

–        Наша «двушка» и моя комната в коммуналке. Мы ее сдавали, помнишь? Теперь объединили и обмениваем на шикарный коттедж. Это громко сказано, конечно. Но домик миленький. На берегу реки. Все удобства. Садик под окном.

–        Где? – изумилась Марина. – И где. твой Глебов?

–        Глебов в Великом Новгороде.

–        Командировка?

–        Вроде того. Командирован мною.

–        Зачем? И вообще, Наташка, что произошло? Почему ты уволилась из Эрмитажа?

–        А ты ничего не слышала?

–        Слышала глупости какие-то... Бред сивой кобылы...

–        Ладно, соловья баснями не кормят. Давай-ка за стол. Знакомиться, делиться успехами и неприятностями лучше всего за столом. Ты ведь с работы?

–        Ага! И опьянела от твоей рюмки, как извозчик!

–        Тогда немедленно повторить! Под горячую картошку, селедочку и всякие другие незамысловатые закуски. Еще в ассортименте мясо с черносливом.

–        Это перебор! Но я не возражаю.

Подруги разместились на кухне – единственном месте, имеющем жилой вид.

Марина с удовольствием набросилась на еду, глядя на улыбающуюся Наташку.

–        Ты не ешь ничего! Так нечестно!

–        Мариша, ты сравни свою талию и мою. Тебе до меня года два непрерывно есть. И то не догонишь.

–        Ладно, не в талии счастье. Вкусно ужасно!

–        Давай выпьем! Сколько можно не выпивать?

–        Давай. А мы не торопимся?

–        Тормозим. Ну, за встречу!

Марина заметила, что руки Наташи дрожат. И вообще ее лицо, которое всегда полыхало отменным здоровьем, осунулось и поблекло. Под глазами набрякли мешки.

–        Как твои мальчишки? Как ты с ними?– Наташа нехотя что-то жевала.

–        Как? На войне как на войне. То слева обстрел, то справа засада. Санька часто болеет. Митька двойки начал хватать.

–        Двойки?

–        Ну да. Причем по математике. Дурдом какой-то. В прошлом году Юрий Максимович так подтянул его. А сейчас опять «пара» за «парой». Не просить же Максимыча снова за него взяться. В выпускном классе! Это уж совсем запредел какой-то!

–        А что Митька говорит? Чэм матэвирует? – на грузинский манер спросила Марина, поднимая очередную рюмку.

–        Чем? Ничем. Молчит, как партизан. Он вообще изменился после похода их летнего. Помнишь, они к нам накануне приходили?

–        Помню. Я-то помню, – усмехнулась Наташа, вертя рюмку в пальцах.

–        Наташа, – Марина всмотрелась в лицо подруги, – скажи мне, ради бога, что произошло?

–        Что? Тебе, наверное, рассказывали? В августе была проверка запасников. Ты как раз в Крыму отдыхала. Приехали из Минкультуры. Что-то такое внеплановое. И представляешь, в нашем хранилище, где русское искусство начала двадцатого века, недосчитались двух полотен.

–        Так это правда?

–        Правда.

–        Куда же они?.. Ты их вообще видела? Может, их давным-давно не было?..

–        Они были, – глухо произнесла Наташа и выпила. – Меня спас Виталий Ярославович. Он-то как раз и заявил, что картин нет давно. Подняли журналы, протоколы всякие. Ты же знаешь, там действительно была неразбериха еще, можно сказать, с Гражданской... Мы приводили все в порядок по мере сил и времени... Но именно об этих полотнах никаких четких записей не было. То ли были они у нас, то ли не было их...

–        А они были?

–        Конечно. Я их видела своими глазами.

–        Когда?

–        Этим летом, когда работала над полотном Кандинского.

–        А когда же они пропали? – подцепив соленый груздь, спросила Марина.

–        Ты выпей лучше.

–        Ну... я выпила.

–        Они пропали после того, как в хранилище побывали твой сын и его учитель.

–        Ты с ума сошла, – одними губами проговорила Оленина.

–        Мариша, я понимаю, что тебе трудно, даже невозможно в это поверить... Но кроме вас троих туда никто не заходил.

Наташа закурила, выпустив струю дыма, продолжила:

–        Ярославович отмазал меня от комиссии, но потом, наедине, потребовал, чтобы я ушла. И я ушла.

–        Этого не может быть.

–        Потому что этого не может быть никогда... – с грустной усмешкой закончила Наталья. – Я ни в коем случае не подозреваю ни Митю, ни, упаси боже, тебя... Но этот Митин учитель... Держитесь от него подальше.

–        Наташа, этого быть не может! – с жаром повторила Марина. – Он просто святой человек, понимаешь?

–        Не сотвори себе кумира, – усмехнулась Наталья. – Я ведь и сама тебя уговаривала соблазнить, его и все такое... Но, видимо, он далеко не так прост.

–        Ты ошибаешься! Знаешь, я сама его об этом спрошу!

–        О чем? Брал ли он картины? Ты как дитя малое. Он заплачет, раскается и отдаст их, да?

–        Но почему ты так уверена, что это он? – закричала Марина. – Ты же сама их провожала! Помнишь, меня Ярославович искал, я ушла к нему, а ты довела Митю и Юрия Максимовича до выхода. Их же могли обыскать!

–        Но не обыскивали. Потому что они были со мной. И потому что Митя – твой сын, которого знают все вахтеры. У них ведь была с собой большая спортивная сумка, помнишь?

–        Ну да, была. В ней Митькины вещи. Ты что думаешь, это Митя?..

–        Я уже сказала, что Митю не подозреваю.

–        Это могло произойти на следующий день! В любой день до начала проверки, так?

–        Так.

–        И что, разве никто не мог туда проникнуть? Разве этот объект был снабжен сигнализацией? Нет, не был, потому что шел ремонт. И что, разве маляры... Вернее, преступники под видом маляров не могли вскрыть замок и утащить картины? Или просто вынести их как бы на реставрацию? Помнишь фильм «Старики-разбойники»? Двое преступников в рабочих спецовках выносят картину. Открыто, не таясь. Разве так не могли?

–        Теоретически – да. Практически – никого в нашем кабинете в мое отсутствие не было.

–        Ну как не было! А когда стены красили?

–        Ладно, Мариша, закроем тему. Ты не хочешь верить, не верь. Я тебя понимаю. Да и ничего уже не изменишь. Мы переезжаем в Новгород. Меня взяли в музей. В Кремлевский ансамбль. Буду работать там. И Глебов работу себе нашел. И городок замечательный. К старости нужно перебираться в чистые небольшие городки.

–        Какая старость? Бред какой!

–        Не перебивай! Ты будешь в гости приезжать. Я просто... Я ведь не уличить хочу, это, я думаю, невозможно. Я хочу тебя предостеречь. Если такой человек находится рядом с твоим сыном, воспитывает и наставляет его... Это может плохо кончиться.

–        Не надо, Наташа! Я понимаю, стряслась беда. Ты вынуждена уехать... Но нельзя винить человека, которого ты не знаешь! Это... непорядочно.

Наташа сухо рассмеялась:

–        Между прочим, я никому не сказала, что в хранилище заходили ты и твой сын. И его учитель. А могла бы сказать. И возможно, мы уезжали бы в Новгород вместе. Это к вопросу о порядочности.

–        Сказала бы! Разве я просила тебя молчать? – вскричала Марина.

–        Ладно, все! Проехали! Ночевать останешься?

–        Нет, спасибо, я домой. Ребята там одни...

Марина начала собираться, поспешно засовывая ноги в мокрые сапоги, пытаясь попасть и все не попадая в рукава куртки. Наташа молча наблюдала.

–        Ну, успехов тебе! Обустроитесь – позвони! – попыталась улыбнуться Оленина.

–        Это обязательно!

Женщины обнялись.

По дороге домой Марина вспоминала тот день, когда Митя с Максимычем пришли к ней на работу. Все по минутам. Как они пришли в каких-то дурацких рабочих спецовках (рабочих спецовках!), как пили шампанское. Как она, Марина, упросила подругу показать запасники. То есть ни Митя, ни Юрий Максимович не знали, что они туда попадут. Это была спонтанная идея самой Марины. Значит, никто из них не мог спланировать ничего преступного. Они не знали даже того, что спецхран имеет выход именно в кабинет Наташи. Что было потом? Они зашли в хранилище, рассматривали полотна... Потом голос начальника. Все задергались, замельтешили. И Юрий Максимович велел Наташе закрыть их внутри. Ну и что? Просто он единственный, кто не растерялся в этой ситуации, – вот и все. Наташа сама выключила свет. Черт ее знает, зачем она это сделала? От страха, не иначе. И сумку Митькину сама задвинула к ним, внутрь. Потом музыку врубила. Она, Марина, стояла возле самой двери, пытаясь услышать, что происходит там, в кабинете. И никаких других шумов не слышала. Прошло всего минуты две-три, и Виталий Ярославович ушел. И Наташа открыла дверь. Что можно было сделать за три минуты? Бред какой-то! Не верю!

Всю ночь Марина промучилась без сна, с дикой головной болью. Слова Наташи: «Этот человек рядом с твоим сыном, он воспитывает его. Это может плохо кончиться» – не давали покоя. Проводив утром детей в школу, Марина весь день провела в тех же тяжких думах, механически проговаривая необходимый текст экскурсантам, думала о Наташе – блестящем реставраторе, которая вынуждена покинуть город. Потому что после исчезновения картин никто ее в Питере на работу не возьмет, это как дважды два. И от того, что вся жизнь подруги так круто изменилась, от того, что на безупречную Наташу легло несмываемое пятно, – от этого хотелось взвыть. Тем более что сама Наталья считала виновниками своей беды если не ее, Марину, то близких ей людей. Поскольку Юрий Максимович действительно стал для Марины близким человеком, почти членом семьи. И пусть их не связывают любовные отношения, это не значит, что она позволит усомниться в его порядочности. Не позволит. Ни себе, ни кому-либо другому. Так говорила себе Марина.

Но маленький, гнусный червь сомнения все же глодал ее где-то изнутри. И нужно было избавиться от этого омерзительного чувства. Чтобы иметь возможность и дальше тепло и открыто встречать Юрия Максимовича, дружить с ним, доверять ему своих детей.

Нужно поговорить с Митькой. Он уже взрослый, ему можно довериться.

Вечером, за ужином, после общих разговоров о прошедшем дне Марина отправила Саню учить уроки, попросив Митьку задержаться. Она все никак не могла начать разговор, боясь оскорбить чувства сына к Максимычу, живому Митькиному божеству.

Но поговорить было нужно. Марина закурила, раздумывая, как начать.

–        Ма, дай и мне сигаретку, – неожиданно попросил сын.

–        Как? Ты куришь? – оторопела Марина.

–        А что такого? Половина класса курит.

–        Митя, это...

–        Только не говори, что это вредно! Я рассмеюсь!

И они засмеялись. Марина протянула сыну сигареты, и за столом мгновенно возникла та самая доверительность, которая всегда была в их отношениях до последнего лета.

–        Слушай, тут такая история... Я вчера у тети Наташи была.

–        Я знаю. Вернулась поздно.

–        Они черт-те куда поменялись! Это ужас какой– то. Но не в этом дело. Господи, да ты затягиваешься, как солдат перед боем.

–        Это как?

–        Полной грудью и будто в последний раз.

–        Не отвлекайся.

–        Ладно, не буду. Короче, такая история...

Марина рассказала о пропаже картин.

–        Это конечно, было бы смешно, когда бы не было так грустно. Из-за этой истории тете Наташе пришлось уволиться. Она вообще уезжает из города. Еще счастье, что начальник сумел предотвратить возбуждение уголовного дела. Все очень-очень серьезно! Попробуй вспомнить все по минутам, все то время, когда мы стояли внутри хранилища. Может быть, ты что-нибудь слышал?

Митя уставился в стол, лицо его побледнело. Молчание становилось невыносимым.

–        Что, Митя? – прошептала Марина. – Это он?..

–        Нет, – решительно тряхнул головой сын. – Это не он. И не я.

–        Господи, как ты меня напугал! – с облегчением выдохнула Марина.

Глава двадцать восьмая. МИР ТАНЦА

Турецкий сидел в «пежо», покуривая и наблюдая через затемненное окно автомобиля за молодыми людьми, выпархивающими из небольшого здания на Солянке. Здесь арендовал площади мужской балет Михайлова. Именно здесь проходили ежедневные репетиции – с одиннадцати до пятнадцати часов. Было начало четвертого, танцовщики покидали репетиционные залы. Вечером представление в одном из театров. Многие разъезжались на машинах, некоторых поджидали поклонники. Александр тоже кое-кого поджидал. Наконец стройный молодой человек в меховом полупальто, с затянутыми в хвост темными волосами, вышел из здания, по-балетному разворачивая длинные ноги в кожаных брюках. Он шел по тротуару, Александр двинулся следом. Притормозив у бровки, распахнул дверцу:

–        Валентин, позвольте вас подвезти? – учтиво произнес он, стараясь придать своему лицу выражение, хоть отчасти напоминающее обожание.

Молодой человек оценивающе оглядел автомобиль, затем самого Турецкого.

–        Что ж, пожалуй, – он жеманно повел плечами и опустился на сиденье.

По салону поплыл запах духов.

–        Какой дивный аромат! Что это за духи?

–        «Опиум», – ответил Валентин, взмахнув накрашенными ресницами.

–        Прелестные духи! Куда вас отвезти? Домой? На Воздвиженку?

–        Вы знаете, где я живу?

–        Как же мне, поклоннику вашего таланта, не знать, где живет кумир?!

Юноша искоса разглядывал Турецкого.

–        Вы видели меня на сцене?

–        Видел, и не раз, – усмехнулся Турецкий. – Вы так воздушны, легки!

–        Что-то я вас не припомню... Вы не похожи на наших... Вы натурал?

–        В общем-то да! Не стану лукавить.

–        А куда мы едем? Нам же нужно направо...

–        Едем мы, дорогой Валентин Антонович Варфоломеев, на Большую Дмитровку.

–        Мне туда не нужно! – занервничал юноша. – Что там?

–        Там, дорогой Валентин Антонович, располагается Генеральная прокуратура. Нам туда.

–        Зачем?

–        Поговорить, дражайший, поговорить.

–        Это произвол! Это захват! Вы что... похитили меня?

–        Что вы! Упаси бог! Я подвез вас. Оказал вам услугу. Потому что мог бы вызвать вас повесткой. А зачем нам огласка, верно? Мы поговорим тихо-мирно. И разойдемся. Может быть, – зловеще добавил он.

Автомобиль замер.

–        Прошу на выход, – мило улыбнулся Александр. – Нам туда, – указал он рукой на проходную.

Варфоломеев выбрался из автомобиля, на негнущихся ногах пошел в указанном направлении.

В этот день вся Генеральная прокуратура, в той ее части, что расположена в здании на Большой Дмитровке, подавляя смешки, высыпала в коридоры, разглядывая спутника Александра Борисовича Турецкого. Спутник его шел на журавлиных ногах, то и дело испуганно взмахивая накрашенными ресницами и покусывая губы в вишневой помаде.

«Завтра насмешек не оберешься!» – раздраженно думал Александр Борисович.

–        Вот сюда, пожалуйста, – он распахнул перед танцовщиком дверь своего кабинета.

–        Присаживайтесь. Шубку можно скинуть. Разговор будет длинным, – пообещал Турецкий.

–        У меня в шесть спектакль! – нервно вскричал Варфоломеев.

–        Не в шесть, а в семь, – поправил его «важняк».

–        Но я еще должен разогреться!

–        Вот сейчас и разогреемся, – усмехнулся Александр, доставая диктофон и включая стоящий в углу кабинета видеомагнитофон.

Варфоломеев вперился в экран. Александр тем временем внимательно его разглядывал. Узкое лицо, высокие скулы, темные глаза, удлиненный нос с горбинкой. Красивое, породистое лицо. Но назвать это лицо женским, даже с учетом накрашенных губ и ресниц, было весьма трудно. Впрочем, если темные очки и капюшон... Варфоломеев нервно теребил сумку. Крупные, жилистые руки с выпирающими венами, широкие, чуть искривленные в суставах пальцы с длинными, в ярком лаке, ногтями. А уж руки тем паче на женские не тянут. Консьержка Серова говорила, что неизвестная женщина в черной куртке с капюшоном сутулилась, а у танцовщика гордая прямая осанка с высоко поднятой головой. Тем не менее, тем не менее...

На пленке между тем завершилась театрализованная оргия, зал рукоплескал. Спустя несколько мгновений танцовщики высыпали в зал. За столиком Новгородского расположился Валентин Варфоломеев. Минуту спустя он уже сидел на коленях депутата. Турецкий щелкнул пультом, остановил кадр.

–        С этого места начнем поподробнее. Вам знаком этот мужчина?

–        Который из них?

–        Тот, у которого вы сидите на коленях.

–        Это Жорж.

–        А полностью? Полное имя, отчество, фамилия?

–        Я знал его под этим именем.

–        Почему – знал? – тут же вцепился Турецкий.

–        Потому что... Он к нам давно не приходил.

–        Как давно?

–        Месяца полтора... Наши говорят, что его убили...

–        Кто это – ваши?

–        Ну, балетные.

–        Вас с этим Жоржем связывали какие-нибудь отношения?

–        Ну какие отношения, господи? Трахались иногда, вот и все отношения.

–        И где это происходило?

–        Он приходил в клуб «Чайковский», где мы обычно выступаем. Там есть кабинеты. Там все и происходило.

–        Часто он там бывал?

–        Где-то раз в неделю. Иногда чаще.

–        И всегда выбирал вас?

–        Почему – всегда? Кого хотел, того и выбирал. Мы же для них как проститутки.

–        То есть вас заставляли с ним спать?

–        Ну что значит «заставляли»? Никто никого не заставлял. Все совершеннолетние. Только если клиенту откажешь, вылетишь из труппы на следующий же день. Это всем известно.

–        То есть руководитель труппы все-таки принуждал вас к...

–        Траханью? Напрямую – нет. Но я же говорю: не переспишь – вылетишь. А у меня руки больные, я в нормальной труппе работать не могу. Мне ни одной балерины не поднять. У меня полиартрит.

–        Вы встречались с Жоржем только в стенах клуба? Он никуда вас не приглашал?

–        Нет. Мы вообще с ним пару раз только... Потом он на Андрея Маслова переключился, честное слово!

«Что это ты так нервничаешь, дружок?» – Александр видел, что сквозь слой пудры на лице танцовщика проступают алые пятна.

–        Вас это огорчило?

–        Как вам сказать... Он, конечно, не супермужчина, от него головы не потеряешь... Но не жаден. Деньги давал. На лекарства в том числе.

Турецкий поменял кассету, включил ее. Замелькали кадры. Александр остановил пленку. Рядом с Новгородским за столиком сидел светловолосый молодой человек.

–        Вот! Это Андрей! – вскричал Варфоломеев. – Он и был пассией Жоржа, пока не пропал.

–        Пропал? Куда и когда?

–        Где-то в начале октября. Вечером возвращался домой после спектакля и до дома не дошел.

–        И что же? До сих пор о нем ничего не известно?

–        Нет.

–        Заявление в милицию подавали?

–        А кто будет подавать? Он из Коврова родом. У него там из родственников одна тетка. Кому он нужен-то?

–        Как же так? Ваш товарищ по сцене пропал и никому нет дела? А ваш худрук? Он-то куда смотрит?

–        Он смотрит, чтобы клиенты были довольны! Чтобы никаких скандалов, чтобы тишь и гладь...

–        Что ж, придется его огорчить. Поскольку скандала, видимо, не избежать. А что вы делали седьмого ноября, Валентин Антонович?

–        Седьмого ноября? – молодой человек задумался. – Я не помню.

–        Постарайтесь вспомнить, – улыбнулся Александр. – Это праздничный день. Вы, наверное, участвовали в каком-нибудь спектакле?

–        Нет, седьмого у нас спектакля не было. Это был свободный день.

–        И где же вы его провели? С кем?

Варфоломеев молчал.

–        Я жду, Валентин Антонович. Это всего-то полтора месяца тому назад. Седьмое ноября, праздничный день, – повторил Александр. – Неужели у вас такая короткая память?