Текст книги "Возмездие"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Поезд двигался, то замедляя, то снова набирая ход. За окном простирался знакомый, почти пригородный пейзаж: черные избы деревень перемежались блочными пятиэтажками, сооруженными вокруг птицефабрик или леспромхозов. По-деревенски загорелая ребятня, с черными от жаркого июльского солнца руками и ногами, торчащими из молочно-белого тела, кидалась в речки, озера, карьеры, поднимая фейерверки брызг.

Возникали перед глазами и стремительно исчезали густые ели, стройные сосны. И следом – полянки, пестревшие ромашками и колокольчиками, окаймленные осинками, рябинами и тонкими молодыми березками...

Митя лежал на верхней полке, то поглядывая за окно, то задремывая и видя в мгновенных сновидениях темно-зеленые склоны Алтая, безупречно прозрачные, быстрые речки, разноцветный палаточный лагерь. Редкие глухие деревеньки, где они покупали молоко – густое, тягучее, чуть сладковатое и пахнущее чем-то бесконечно домашним и древним. Словно оно, это молоко, лилось в подставленные бидоны откуда-то из тьмы веков, прямо от сотворения мира...

И сенокос, на котором они заработали целого барана. Коса в руке. Отточенное лезвие, на котором вспыхивает жгучее солнце. Вжих, вжих, вжих – и жесткая трава покорно падает к ногам, словно принося себя в жертву всемогущему божеству... Ночные костры и песни. Первые влюбленности... Славка Голубев влюбился в Настю Митрохину. И таскал ее рюкзак, и не отходил от нее на привалах. И когда Настька отравилась, сидел возле ее палатки, как пес, и выносил тазики, мыл их и приносил обратно. И ему было наплевать на смех мальчишек, шушуканье девчонок... Митя даже позавидовал другу – надо же так отчаянно влюбиться! Правда, завидовать было нечему: Настька хоть и принимала ухаживания, но делала это так надменно и пренебрежительно, что Мите порой хотелось двинуть ей по башке.

–        Вот и тресни! – ответила Настька, когда в раздражении и обиде за приятеля он высказался по этому поводу.

–        Дура ты! Он так тебя любит!

–        Я его не просила меня любить. Может, мне не его любовь нужна! – огрызнулась Настька.

–        А чья? Ты, я вижу, совсем зажралась!

–        Сам ты! Дурак безмозглый! – разозлилась вдруг Настька и убежала плакать.

Вот и пойми их, девчонок. Темное царство какое-то... Да и фиг с ними! Все это еще будет когда-нибудь и в его жизни. Но пусть уж лучше попозже. Тяжелые они создания. Все-то нужно к ним приноравливаться, приседать перед ними, лебезить... Дуры!

То ли дело мужская дружба! И с кем? С самим Максимычем! От одного только имени, произнесенного неслышно, про себя, Митю захлестывала волна восхищения и любви.

Максимыч был безупречен и всесилен, как Бог. Он был справедлив, он так умело разрешал все конфликты, что за три недели похода никто по-настоящему и не разругался.

Он все-все умел делать – и отдавал свои умения щедро, как добрый волшебник. Учил, какие именно выбирать деревья, чтобы не покалечить лес, как разжигать костер от одной спички, как уложить рюкзак и уберечь ноги от мозолей, как сплавляться на байдарках по быстрым, извилистым горным речушкам. Как удить рыбу и варить уху, как находить в лесу всякие полезные коренья, как выходить из леса, когда не светит солнце, а небо стремительно набухает черными тучами. Как не хныкать, когда устал, не скулить, когда больно, не ябедничать, когда тебя обидели. Как не быть слабаком!

Максимыч вроде бы ничем не выделял Митю среди остальных, но он-то, Митя, чувствовал, что учитель выделяет именно его! И Митька старался изо всех сил, чтобы не разочаровать своего кумира. Шел впереди цепочки, сглатывая пот, что струился по лицу, не давая себе ни минуты передышки. Собирал хворост для костра на привалах. Поднимал уставших девчонок-поварих на борьбу с голодом; шел в близлежащую деревню за молоком и хлебом, когда все остальные ребята отдыхали после переходов.

Это, последнее, занятие он любил больше всего – потому что в этих коротких походах они были вдвоем с Максимычем. И разговаривали обо всем на свете. Митя рассказывал о своем так рано ушедшем отце, Максимыч – о своей маме, за которой так долго и терпеливо ухаживал... Они говорили о Митином будущем и о всякой всячине. Это были самые лучшие, самые светлые моменты походной жизни...

В остальное время возле учителя все время крутился Гоша Юрков, и это, надо признаться, ужасно раздражало Митю. «То есть я его ревную, что ли?» – спрашивал он себя. И признавался, что да, ревнует!

Ему казалось, что даже своего отца он любит меньше, чем Максимыча. Потому что отец умер, умер почти два года тому назад, бросив их одних, оставив выживать, как смогут. А Максимыч – он рядом, он никогда не предаст. Он такой классный! Таких больше нет!

–        Оленин, спишь? – раздался голос Юрия Максимовича.

Рука его при этом щекотала Митькину пятку.

–        А-ай! – Митька поджал ногу. – Сплю!

–        Не ври!

–        Буду!

–        Через два часа приезжаем. Хочешь маме позвонить?

–        Ага! – Митька кубарем скатился с полки.

Мобильный телефон был только у Максимыча.

–        Звони.

Митька пощелкал кнопками, набирая номер рабочего телефона.

–        Але? – послышался далекий, заглушаемый помехами голос.

–        Мамулька! – заорал Митя.

–        Митя? Митенька, ты где? Ты откуда? Господи, это ты? – заверещала мама.

–        Едем, едем! Через два часа Питер! Я такой грязный, ужас!

–        А у нас воды горячей нет, Митенька! Езжай к бабушке мыться.

–        Ты когда с работы придешь?

–        В шесть.

–        Не задерживайся! Привет тебе от Юрия Максимовича! Все, отбой.

Он протянул трубку учителю.

–        Спасибо!

–        Ну что мама, обрадовалась?

–        Ага! Представляете, у нас горячую воду отключили. Вот гадство!

–        Ладно, решим как-нибудь. Мама здорова?

–        Ага. Она на работе.

–        Все в порядке там у нее?

–        Да вроде.

–        Давай-ка пройдись по вагону. Посмотри, чем народ дышит.

–        Есть! – Митька щелкнул несуществующими каблуками.

Эх, поженить бы их, маму и Максимыча! Это было бы самым главным, самым большим счастьем в его жизни... Но Максимыч все тянул какую-то непонятную резину. Митька даже, набравшись храбрости, напрямую спросил учителя, нравится ли ему его мама как женщина. Ага, так и спросил. И тот ответил, что да, безусловно нравится... Но, видишь ли, Митя, пока ты, Митя, мой ученик, ни о чем таком не может быть и речи. Я не могу демонстрировать свои чувства...

Как-то так он ответил...

То есть после того как он, Митька, закончит школу, Максимыч сделает его маме...

Ух, дальше лучше не думать, чтобы не сглазить!

Поезд прибыл по расписанию, возле вагона уже толпились родственники. Слышались возгласы, причитания, охи-ахи – всякая такая кутерьма.

Митя категорически запретил маме встречать его – что он, маленький, что ли? А Гошку Юркова сразу и мама и папа встречают. Студентик! Детский сад!

Толпа стремительно рассосалась, они остались вдвоем с Максимычем, зашагали по перрону.

–        Ну, ты куда, орел?

–        Не знаю. К бабушке, наверное. Помыться-то надо.

–        А где бабушка живет?

–        В Веселом поселке.

–        Ого! Ближний свет. Вот что, я сейчас соседке по площадке звякну. Если у нас вода горячая есть, поехали ко мне мыться. Чтобы тебе потом через весь город с рюкзаком не тащиться. Идет?

–        Ага, – еле вымолвил Митя, молясь всем богам, чтобы воду в квартире учителя не отключили!

И боги его услышали!

–        Юрочка, вода пока есть, обещали вообще не отключать, а сантехник говорит...

–        Ладно, ладно, – оборвал словоохотливую соседку Максимыч. – Я по мобильному! – Что ж, порядок в танковых войсках! Знаешь что, мы сейчас зайдем в магазин, купим всяких вкусностей, а потом возьмем машину. Имеем мы право на маленькие радости?

–        Имеем! – радостно воскликнул Митя.

Все было так празднично, словно Новый год среди лета. Максимыч купил мяса, овощей, бутылку коньяка, сок, сладости, фрукты. Он покупал все подряд, все, на чем останавливался голодный Митькин взгляд. Они еле-еле дотащили сумки и рюкзаки до улицы, где их уже ждал нанятый Максимычем «жигуленок».

Наконец, замирая от благоговения, Митя шагнул в прихожую большой двухкомнатной квартиры сталинского дома.

–        Оставляй рюкзак здесь, у входа. У меня флотский порядок, как на корабле! А сумки с провизией тащи на кухню, – распорядился учитель.

Митька выполнял указания с усердием служебного пса. Кухня была огромной, метров пятнадцать, с дорогой старинной мебелью. И вся нашпигована бытовой техникой.

–        Пойдем, я тебе квартиру покажу.

Обняв Митю за плечи, Юрий Максимович увлек его в коридор.

–        Вот здесь мой кабинет, он же гостиная.

Почти квадратная комната, письменный стол с компьютером, кожаный диван и кресла, низкий столик со стеклянной столешницей и стоящей рядом барной стойкой в виде глобуса. Множество книг на полках. Все свободное пространство стен увешано картинами.

–        Ого! Сколько картин! – удивился Митя.

–        Да, у меня неплохая коллекция. Ее начинали собирать еще родители. И я стараюсь добавлять. Жаль, оставить будет некому, – усмехнулся он. – Может, какому-нибудь музею завещание оставлю... Ну, пойдем дальше. Вот, это спальня.

Митю поразила широкая, просто-таки необъятная кровать, покрытая тяжелым шелковым покрывалом темно-зеленого цвета. Такого же цвета были шторы на окнах. Две прикроватные тумбочки, шкаф-купе с зеркальной дверцей. Все это производило впечатление супружеской спальни, а не холостяцкого логова.

–        Эта кровать еще от родителей осталась, – объяснил Юрий Максимович. – Я решил не менять.

Митя обернулся и увидел на противоположной стене большую картину, на которой был изображен обнаженный мужской торс. Вид сзади. Мускулистая спина, круглые ягодицы. Голова с коротким ежиком волос чуть повернута назад. Из-под полуопущенных век на зрителя смотрит юноша. На губах его играет развратная полуулыбка.

Митя отвернулся. Картина неприятно поразила его.

–        Ну, как тебе спальня?

–        Красиво, – выдавил он и поспешил выйти из комнаты.

–        Так, я сейчас приготовлю тебе ванную, а ты поищи белье. Что-нибудь чистое осталось в рюкзаке?

–        Ага, – Митька начал копаться в своих вещах, стараясь отогнать неприятное чувство, вызванное картиной.

–        Ты вроде как засмущался? – угадал его состояние учитель.– Что, картина не понравилась?

Он говорил из ванной, оттуда слышался шум воды.

–        Ну почему... – откликнулся Митька.

–        Я же видел. Ты аж покраснел, как барышня. Вот уж не думал, что ты такой ханжа! А как же в Эрмитаже целая коллекция скульптуры? Как же древние греки и римляне? Они умели видеть и ценить красоту не только женского, но и мужского тела. Все, что естественно, – все прекрасно.

Максимыч вышел из ванной.

–        Ну, ванна готова. Белье нашел?

–        Ага.

Митька держал в руках майку и трусы.

–        Вот и хорошо. Полотенце и халат я тебе принесу. Ну, дуй мыться! Я пока стол организую.

Глава двадцать третья. РАЗЛОМ

Митька вошел в ванную. Густая шапка пены благоухала какими-то удивительными запахами.

Скинув грязные шмотки, он сунул их в мешок и погрузился в восхитительно горячую воду.

Господи, какое это счастье – горячая вода! Особенно после трех походных недель! Митька блаженствовал, чувствуя, как из кухни плывет запах жарящегося мяса.

Это после тушонки. Да и то в весьма ограниченном количестве...

«Нет, все-таки Максимыч относится ко мне, как к сыну! Вон как ухаживает. Так только мама умеет. Здорово, что он у меня есть! И что я из-за этой картины дурацкой напрягся? Подумаешь, задница голая... а если бы тетка голая была нарисована? Я бы не удивился, так ведь? Что же получается: теток рисовать можно, а мужиков нельзя? И вправду это ханжество какое-то...»

Его мысли оборвал баритон учителя.

–        Ну, как ты?

Максимыч вошел с большим банным полотенцем и халатом.

–        Вот, наденешь халат.

–        Да ну... – попытался было отказаться Митя.

–        Никаких «ну». Чтобы после ванной, весь чистый и пушистый, ты залез в грязные, вонючие джинсы и футболку? Не позволю! Домой пойдешь, тогда и наденешь. Я вымоюсь и тоже халат надену, чтобы ты не смущался. Годится?

–        Годится, – улыбнулся Митя.

–        Вставай, я тебе спину потру. И не спорь! У тебя руки хоть и длинные, но всю грязь со спины не соскребут. Давай мочалку!

Митька послушно протянул губку. Максимыч налил на нее гель, который также источал удивительно вкусный запах.

–        Вставай, поворачивайся.

–        А чего вставать-то? И так можно! Вот моя спина, – стоя в ванной на четвереньках, возражал Митька.

–        Разговорчики! А ну встал! – как бы рассердился учитель. – Вот так! Господи, а грязищи-то!

–        Щекотно! – завизжал Митька.

–        Терпи! Так, смываем, еще раз намыливаемся. Нам грязнули за столом не нужны... Хорошо! Митя, а ты знаешь, что ты невероятно красив? Что ты сложен, как юный бог! – каким-то особенным, хриплым голосом спросил вдруг Максимыч, и горло его перехватил спазм.

От неожиданности Митька тут же сел в ванную, подняв фонтан брызг.

–        Тьфу, дурень! Облил меня всего! Нет, ты определенно дикарь какой-то! Ну тебя к черту! Домывайся сам!

Юрий Максимович вышел. Митька сконфуженно молчал.

«Чего я в самом-то деле? Что он сказал-то такого? Мне и мама говорит, что я хорошо сложен... И что теперь делать? Он же обиделся...»

Митька наскоро помылся, потеряв всякое удовольствие от столь желанной процедуры, тщательно вымыл за собой ослепительно белую ванну, нацепил дурацкий шелковый халат. Черт с ним, посижу часок в халате. Лишь бы он не сердился!

–        Юрий Максимович! Я готов! – весело крикнул он.

Максимыч обнаружился в кабинете, где был уже накрыт столик возле дивана. Тарелки, бокалы, нарезанные и красиво уложенные помидоры, огурцы, перцы и зелень. Определялись плошка с маслинами и бутербродики-канапе с икрой. Рядом стояла ваза с фруктами.

У Митьки голова закружилась от голода.

–        Теперь я приму ванну и будем ужинать. Съешь бутерброд, а то впадешь в кому, – рассмеялся Максимыч. – Хочешь альбомы посмотреть? Эпоха Возрождения.

–        Ага, – уплетая икру, кивнул Митька.

–        Только руки вымой!

Слопав еще два бутерброда, сцапав гроздь винограда, Митька решил, что, пожалуй, хватит, а то неприлично... Так можно все стрескать. И вернется Максимыч к пустому столу...

Оленин вышел на кухню.

–        Митя? – позвал из ванной учитель. – Давай-ка потри и ты мне спину.

Митя взял намыленную мочалку. Максимыч поднялся, постоял перед мальчиком во весь рост. Словно демонстрируя свои бедра и низ живота. Затем повернулся, присел. Митя тер изо всех сил, стараясь не анализировать события. Ну, встал, ну, голый мужик, и что? Что я, голых мужчин не видел? Мальчишек – да. А мужчин?.. В Эрмитаже-то скульптуры видел? Видел, конечно. Но в жизни все, оказывается, не так... скромно... Что же, Максимычу из-за этого в ванной одетым сидеть? А если бы он был на маме женат, и мы ходили бы с ним в баню, и я бы видел его эти... места каждую неделю. Ну, и что? Ну, и привык бы. Тоже мне, бином Ньютона...

Но все же что-то было не так... «Что? – пытался понять Митя. – Отчего я испытываю чувство неловкости и стыда? Это оттого, что он смотрит так... Изучающе? Да. И оценивающе. Будто проверяет меня на какую-то свою, особую «вшивость». Или на «слабо»...»

–        Все, хорош! А то кожу сдерешь! – остановил его Максимыч. – Иди, я через пять минут буду.

Митька вернулся в кабинет и, чтобы не схватить очередной бутерброд, начал листать альбом. Эпоха Возрождения. Мадонны с огромными, головастыми младенцами на коленях... Скульптуры. Вот «Скорчившийся мальчик» Микеланджело.

–        Ну-с, вот мы: я и горячее!

Юрий Максимович, также облаченный в шелковый, расшитый драконами халат, внес блюдо, на котором ароматные куски мяса были обложены молодой отварной картошкой, щедро посыпанной укропом.

–        Ух ты! – только и смог вымолвить Митька.

Блюдо заняло почетное центральное место. Юрий Максимович откупорил коньяк, разлил по пузатым бокалам, поднял свой, весело проговорил:

–        Ну что, Дмитрий Сергеевич! Поздравляю тебя с завершением похода, в котором ты замечательно справился с должностью финансового директора, в котором ты был примером выдержки, силы духа, стойкости. Ты был мне опорой, моей правой рукой. Ты вел себя, как взрослый мужчина. Давай за тебя!

–        И мне коньяк пить? – спросил Митя.

–        Конечно! Ты же не на улице и не в дурной компании. Или в дурной? – улыбнулся учитель.

–        Вы что?! – выдохнул Митька.

–        Ну, до дна!

Максимыч выпил, Митька, зажмурившись, последовал его примеру. Коньяк обжег горло, пищевод, желудок. Митьке показалось, что все его внутренности заполыхали огнем.

–        Запей! Теперь закуси икрой! Вот так. Ты что, в первый раз коньяк пьешь?

–        Ага, – едва отдышавшись, кивнул Митя. – Я крепкие напитки не люблю. Я пиво люблю.

–        Ну да, подсадили вас рекламщики на пиво. Вся молодежь с бутылками. Как партизаны с «лимонками». Тяжелый, между прочим, напиток. На печень давит. Глоток хорошего коньяка куда полезнее. Ешь, ешь. Боже, неужто ты такой голодный? – смеялся Максимыч, глядя, как Митька буквально рвет мясо чуть ли не руками.

–        Ой, Юрий Максимыч, правда, ужас, какой голодный! А вы что-то совсем мало едите!

Максимыч не спеша потягивал коньяк.

–        Я вообще немного ем. Давай-ка выпьем еще. За твою маму. Она у тебя замечательная, – с легкой, непонятной усмешкой произнес он и плеснул в бокал Мити изрядную порцию коньяка.

–        За маму конечно, – согласился Митя, чувствуя, что пьянеет и от непривычно обильной еды, и от непривычно крепкого напитка. – Моя мама вправду очень хорошая, очень! – он так страстно произнес эти слова, что Юрий Максимович рассмеялся:

–        Хотелось бы мне, чтобы кто-то так же истово хвалил меня. Ну, прозит!

Они выпили. Митя опять сделал большой глоток, стараясь не отставать от учителя. И потянулся к соку, чтобы скорее запить.

–        Так я и о вас так же говорю, – хватая виноград, откликнулся он. – Я маме о вас столько говорю!! Ик, – он неожиданно громко икнул. – Что это я... Ик... Ик...

Юрий Максимович рассмеялся:

–        Митька, да ты опьянел совсем!

–        Я... Нет, чт-то вы, – чувствуя, что сокрушительно пьян, лепетал Митя.

–        Давай-ка в постель! Ляжешь, поспишь. – Голос учителя звучал повелительно и нетерпеливо.

–        Нет, чт-то вы! Я домой!

–        Я тебя в таком виде никуда не отпущу! Проспишься и поедешь! – не допускающим возражения тоном произнес Максимыч, поднял Митю из-за стола и буквально потащил его в спальню.

–        Н-не надо, неудобно, я с-час домой, – слабо отбивался мальчик.

Но едва они добрели до постели, Митя рухнул и заснул.

Он проснулся от ощущения какого-то ужаса... Понял, что обнажен и что рядом с ним лежит кто-то голый. И к еще большему ужасу осознал, что это Юрий Максимович. Его руки шарили по Митькиному телу.

–        Что вы делаете? Не надо, – едва прошептал Митя, пытаясь вырваться.

–        Тихо, тихо, не рыпайся, – хриплый голос возле уха исходил возбуждением. – Не бойся, это не больно, тебе понравится... Ты мой сладенький мальчик...

Крепкие руки держали Митьку, одна из них, вымазанная каким-то кремом, спустилась вниз...

–        Не надо! – заплакал Митька.

Но что-то жесткое, большое уже вонзилось в него, причиняя резкую боль, заставляя выгнуться дугой.

–        Не так, согнись, – хрипел в ухо совсем чужой, гадкий, мерзкий мужик, наваливаясь на него всей своей тяжестью, хватая зубами его ухо... – А-а-а, хорошо, как хорошо!.. – хрипело чудовище...

* * *

Марина в который раз смотрела на часы. Девять вечера! Она обзвонила всех, чьи телефоны были в записной книжке сына. Все, кто был в походе, вернулись домой еще в пять вечера. Звонить еще раз маме она побоялась. Митька к ней не приезжал. И если сказать, что ее драгоценного внука до сих пор нет дома, она с ума сойдет. Телефон Юрия Максимовича тоже не отвечал. Ребята сказали, что с вокзала они ушли вместе. Да что же это такое?

Марина курила одну сигарету за другой, то набирая «Справку о несчастных случаях» и выслушивая очередной раз: «Об Оленине сведений нет», то усаживаясь изваянием у телефона, ожидая звонка с обреченностью приговоренного к смерти. Вот сейчас позвонят из больницы... Его сбила машина. Господи, только не это! Только бы он был жив и невредим! Только бы был жив! В груди стоял комок, который мешал дышать.

Она все пыталась вздохнуть полной грудью и не могла...

В дверь позвонили. Звонок был таким слабым, тихим, что Марина не сразу услышала его, а услышав, вскинулась, бросилась к двери, на ходу крестясь и повторяя какую-то несвязную молитву.

Митька шагнул в прихожую, и Марина вздохнула, ощутив, что комок исчез: ее мальчик жив! Боже, какое счастье!

–        Митька! Как ты напугал меня!

Митя опустился на пол и зарыдал. Он рыдал так горько, так безутешно, как не рыдал даже в детстве. Даже в день смерти отца.

–        Митя, Митенька, что с тобой? Что случилось?

Марина упала перед сыном на колени, заглядывая в глаза. Он отворачивался, отталкивал ее и продолжал плакать.

–        Где ты был? Тебя избили? Обокрали?

Она разглядывала, ощупывала сына. Он отталкивал ее с каким-то истерическим визгом.

Она никогда не видела его в таком состоянии. Никаких следов побоев, только сильный запах спиртного.

–        Ты выпил? Попал в милицию? Митя, да скажи же что-нибудь? Тебя... Тебя там изнасиловали? – пронзила ее страшная догадка.

Митя отчаянно замотал головой:

–        Нет! Нет! Нет!

–        Да что же с тобой? Я ведь могу помочь тебе!

–        Нет, не можешь, – сквозь рыдания едва вымолвил сын. – Я хочу в ванну! Немедленно! Сделай мне ванну!

–        Конечно, сейчас! Я тебе воды согрела. Целую кастрюлю кипятка. Сейчас, сейчас!

Марина метнулась на кухню. Еле оторвала от плиты тяжеленную кастрюлю, согнувшись, потащила ее в ванную. Митька даже не взглянул в ее сторону. Он уже не рыдал, а тихо, безнадежно-тоскливо выл, уткнувшись лицом в колени. Как подстреленный зверек, подумала Марина.

В ванной зашумела вода.

–        Сыночек, иди, ванна готова. Иди, маленький!

Митя поднялся, прошел мимо нее, закрыл дверь.

–        Там белье я тебе положила и полотенце висит. Сейчас ужин разогрею, – через дверь проговорила Марина. Митя не ответил.

Марина бросилась звонить. Трубку наконец сняли.

–        Юрий Максимович?

–        Да, я вас слушаю.

–        Это Оленина.

–        Добрый вечер, Марина Борисовна.

–        Извините, что беспокою... У меня с Митей беда.

–        А что с ним? – Голос напрягся.

–        Вы давно дома?

–        С пяти часов.

–        Я вам звонила...

–        Я спал. Телефон был отключен. Так что с Митей?

–        Он только что пришел. Совершенно не в себе. Рыдает...

–        А что он говорит? – Еще больше насторожился голос.

–        Да в том-то и дело, что ничего не говорит! – отчаянно закричала Марина. – От него пахнет спиртным, и с ним случилось что-то ужасное, я же чувствую!

–        Ерунда, – тут же успокоилась трубка. – Он устал после похода. Выпил с кем-то. Наверное, поругался. Может, девочку не поделили... Не обращайте внимания, – промурлыкал Юрий Максимович модуляциями сытого, довольного кота. – Дайте ему валерьянки, сами выпейте коньяку. Завтра все будет нормально. Спокойной ночи.

–        Спокойной ночи, – растерянно ответила Марина, никак не ожидавшая такого равнодушия со стороны классного руководителя, друга и наставника Мити.

Митя сидел в ванне, дрожа от омерзения и страха.

Вспоминая, как напялил на себя одежду, бросился вон из квартиры. И услышал вслед холодный, безжалостный голос:

–        Если хоть слово скажешь матери, вылетишь из школы в один момент. И никуда не поступишь, я тебе обещаю. Пойдешь в армию, я это устрою. И у матери твоей будут очень крупные неприятности, оч-чень крупные. Ты еще даже не знаешь какие. А если не будешь дураком, все будет нормально. Это я тоже обещаю.

...Жизнь разломилась надвое. Все светлое, хорошее осталось там, позади.

Глава двадцать четвертая. ЛИТЕРАТУРНЫЙ НЕГР

Александр Борисович, сидя в служебном автомобиле, двигался в направлении Садового кольца. А именно к Сухаревскому переулку, где проживал гражданин Бондаренко Борис Борисович.

Саша решил навестить работника пера, служителя муз и поклонника прекрасных дам (во всяком случае, как минимум одной из них) по месту прописки, поскольку гражданин Бондаренко оказался на больничном, что затрудняло его визит в прокуратуру.

«Острое респираторное заболевание – это очень заразно!» – сообщил Турецкому по телефону сердечный друг Веры Павловны Новгородской.

Ладно, зараза к заразе не пристает, решил Турецкий и направил стопы в Сухаревский переулок.

Дверь коммунальной квартиры открыл довольно высокий мужчина арийской наружности в тренировочном костюме. Мой ровесник или чуть моложе, прикинул Турецкий.

Горло демонстративно замотано шарфом. Это чтобы мне стыдно стало. А мне не стыдно.

–        Врача вызывали?

– Нет, – удивленно просипел Бондаренко действительно простуженным голосом.

–        Правильно, я и не врач.

Он протянул служебное удостоверение.

–        Здрас-сте, прошу! – Бондаренко сделал широкий жест, с любопытством разглядывая Александра. – Я, признаться, не думал, что вы приедете.

–        Что ж так?

–        Ну... Не царское это дело...

Прямо как Грязнов, когда хочет съязвить, мысленно улыбнулся Саша.

–        У меня, знаете ли, девиз: «Надо быть проще, и люди к тебе потянутся».

–        Понятно, понятно. Сначала к вам потянутся, потом, значит, на Колыму, – тут же отбил мяч Бондаренко. – Прошу, вот моя берлога.

Берлога представляла собой большущую, метров тридцать комнату, довольно замысловато разделенную на зоны проживания.

Так, длинный платяной шкаф стоял лицом к входной двери, образуя некий коридор. Миновав его, Александр попал в гостиную, одна из стен которой была образована тем же шкафом, обитым изнутри темнобордовым гобеленом, другая – диваном, подпирающим гобеленовую же перегородку. Внутри гостиной стояли уютный круглый стол под оранжевым абажуром, вполне современный телевизор и видеомагнитофон на одноногом столике-вертушке. Два кресла и низенький журнальный столик расположились возле внутренней, гобеленовой стены шкафа. Там же – музыкальный центр. В другом углу, возле окна – старинный буфетик-горка. В общем, государство в государстве. Правая часть комнаты, которая начиналась коридором, была перегорожена далее высоким стеллажом, уставленным горшками с вьющимися растениями. Сквозь живую изгородь просматривался кабинет, а именно, стол с компьютером, настольная лампа, книжные полки, столик с факсом и ксероксом. Полный набор необходимого и достаточного.

–        Там, в левом углу у меня спальня, – сообщил Бондаренко. – Можете посмотреть.

Александр прошел между разделительной, как в медицинских боксах, стеной и стеллажом с цветами. Действительно, в левом углу располагалась широкая тахта, покрытая ковром. На ковре – множество разноцветных подушек. Над тахтой – развешанные по стенам литографии, изображающие весьма фривольные сцены из восточной жизни. Маленькие светильники, вмонтированные в стену, освещали эту часть комнаты ровным приглушенным светом.

–        Нравится? – явно гордясь своим жилищем, спросил Бондаренко.

–        Да, очень функционально. И уютно.

–        Аск! Считайте: прихожая, она же гардеробная – раз! Если открыть дверь шкафа, за ней можно спокойно переодеться. Никто из присутствующих в комнате не увидит. Далее гостиная, она же столовая – два! Далее, кабинет – три и спальня – четыре. Четыре в одном флаконе.

–        Вы это все сами сделали?

–        Аск! Что здесь делать-то? Плиты ДСП, обтянутые гобеленом. Я ведь это давно придумал, задолго до нынешних дизайнеров. Когда еще современных материалов не было. Можно все переделать, сделать раздвижные стены-гармошки. Но мне и так нравится. Где будем пить? В гостиной или в столовой? – без паузы спросил он.

–        Это же одно и то же. Одна зона этого... проживания, – слегка обалдел от натиска Турецкий.

–        Не скажите. Возле круглого стола – это столовая. А возле журнального, с креслами, – там гостиная.

–        Давайте в гостиной, – выбрал Саша.

–        Велл!

Бондаренко вынул из горки два бокала, бутылку коньяка. Из маленького подвесного холодильника, выдержанного в темных тонах, извлек тарелочку с нарезанным сыром и блюдце с порезанным же лимоном.

–        Это у вас всегда закуска наготове?

–        Конечно! Я же писатель!

–        Вообще-то я с официальным визитом, – напомнил Турецкий.

–        Ну и что? Можно совмещать полезное с приятным. Лично я вообще стараюсь жить по этому принципу.

–        Получается?

–        В общем, да.

Он налил коньяк.

–        Если служебная этика запрещает вам выпивать с... допрашиваемым – так, что ли, я называюсь? – можете считать данный акт профилактикой гриппа. Микробы от коньяка дохнут.

–        А вирусы?

–        Те еще быстрее. Ну, прозит!

Саша пригубил рюмку, наблюдая, как лихо опрокинул порцию его визави.

–        Тем не менее разговор наш будет записан на пленку. – Турецкий поставил диктофон на столик. – Должен же я отчитаться перед начальством за столь приятное времяпрепровождение.

–        Да, да, приятное с полезным.

–        Тогда начнем. Я задаю вопросы, вы отвечаете. Где вы работаете, Борис Борисович? Кто вы по профессии?

–        Я литератор. Закончил сценарные курсы ВГИКа.

–        И где-то служите?

–        Не где, а кому. Я служу литературе. Где служит Солженицын? Или, положим, ха-ха, Александра Маринина? За своим письменным столом. Вы, я вижу, в замешательстве. Вспоминаете писателя по фамилии Бондаренко?

–        Признаться, не имел удовольствия читать...

–        Думаю, что имели. Я, Александр Борисович, «литературный негр». Знаете о существовании такой профессии?

–        Читал в газетах. Но встречаться, признаться, не приходилось.

–        Я перед вами, – склонил голову Бондаренко. – Работаю в жанре детектива.

–        И что, это выгодное занятие?

–        На жизнь хватает. Я, знаете ли, неприхотлив. На коньяк, приличную закуску и одежду зарабатываю. А также на подержанную иномарку и ежегодную поездку куда-нибудь в Турцию...

–        ...Или Египет, – вставил Турецкий.

–        В Египте я был прошлой зимой, – спокойно ответил Бондаренко и налил себе еще коньяку. – Я, с вашего позволения, еще хряпну. Очень помогает от болей в горле.

–        Валяйте. А как же вы зарабатываете себе пенсию?

–        Обыкновенно. Заключаю договор с издательством. Все положенные законом отчисления делаются, ежегодно сдаю декларацию о доходах. Я чист перед законом, как первый зимний снег.