Текст книги "Опасное хобби"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

– Ну вот, одно, значит, к одному, – рассудительно заметил Слава. И, стараясь оттенить смешную сторону, рассказал, как недавно они с Турецким ездили к нему на Фрунзенскую, что там обнаружили и почему, собственно, состоялся Сашкин выход в народ.

Но как ни старался он рассмешить, над столом повисло тягостное молчание.

– Ну что вы, в самом деле! – возмутился было Турецкий. – Что за событие такое? Можно подумать, что-то экстраординарное. Жизнь как жизнь. Всегда так было: мы охотимся и, соответственно, за нами тоже охота ведется. А то вы не знаете! Наливай, Славка, давай, пока живы и можем, пить за здоровье таких красивых женщин!

– Надо говорить: этих, а не таких, – возразила Нина. – Таких может быть навалом, хотя сильно сомневаюсь. А вот уж, кроме этих, фиг найдете.

– Поправка принимается, – согласился Турецкий и почувствовал, что веки его потяжелели. Захотелось тишины и чтоб ноги вытянуть.

Чуткая Карина вмиг заметила это его состояние и, встав из-за стола, спросила, кто чего хочет – чаю, кофе, мороженого, соку?

Грязнов сказал, что он бы, конечно, выпил еще водки, если кто-нибудь составит компанию, а Саше посоветовал пойти и прилечь, с разрешения, разумеется, хозяйки. Нина не поддержала Славку, сказав, что, если он хочет надраться, это его личное и персональное дело, но ее попросила не втягивать в свои игры. Ворчливая стала, ишь ты, сказал ей Турецкий, уже предвкушая сладкий сон.

Карина привела его в свою спальню, откинула гектар покрывала и сказала, что он может выбирать себе любое количество любых подушек, которых было тут немало. Турецкий взял ее под лопатки, слегка приподнял, прижал к себе и поцеловал в запрокинутые губы. Поставил на пол, глядя с улыбкой. Но она шепнула: спи, многообещающе повертев перед его носом ладошками и крутанув попкой, обтянутой шортами. И убежала. А через минуту он крепко спал…

Проснулся Турецкий, как ему показалось, от шума машин. Но было довольно тихо. Дом располагался на Тверской-Ямской, и с Тверской, конечно, что-то все-таки доносилось. Но даже слабее, чем у него на Фрунзенской. Что же разбудило? Издалека доносились негромкие голоса, сдержанный смех. Басил Грязнов, серебром разливался смех Нины. Карину слышно не было. Оглядевшись вокруг, он неожиданно, даже вздрогнув, обнаружил ее рядом. Ну не совсем рядом, но на этой же кровати. Она лежала чуть в стороне и глядела на него большими черными блестящими глазами, не мигая. Словно кошка, приготовившаяся к прыжку.

И она прыгнула бы, не перехвати он ее. Едва не стукнувшись лбами, они перекатились друг через друга, прижались изо всех сил и замерли. Карина, пристанывая, что-то шептала ему прямо в ухо, пока он не обхватил ее губы своими. До-олгущий был поцелуй. До полного изнеможения. Воздуху не хватило, а то б…

– Эй, а почему ты одета? – удивился Саша, обнаружив ладонью шорты.

– Я просто прилегла посмотреть, как ты спишь… Чтоб спал и не отвлекался на глупости.

– Да какие ж это глупости?.. А ребята где?

– Я им большущий диван развалила, час назад мимо проходила – целовались, а сейчас – хихикают… Тебе полегче стало? Ты знаешь, сколько сейчас времени? Всего-то первый час. Ты же в десять, как маленький…

– Я ведь не спал, потом… выпил все-таки. Вот и разморило. Но теперь!

– Подожди, Сашенька, дай я сама буду тебя гладить и целовать. А ты лежи, приходи в себя. Я не буду тебе мешать, лежи, отдыхай. – Она говорила, все понижая голос, словно мурлыкая, бережно гладила невесомой ладошкой по груди, животу, пальцы ее уткнулись в давний шрам.

– Что это? – тревожно спросила она.

– От ножа, – усмехнулся он. – Давнее дело.

– Господи, ну надо ж! – И поцеловала его в предплечье, ткнувшись губами в другой шрам. – А это что? – уже с испугом расширила глаза.

– А это от пули! – сдержавшись, чтобы не расхохотаться в голос и не обидеть Карину, прошептал он, запинаясь. – Бандитская пуля, понимаешь? Ей-богу, не вру. Грязнова спроси, он подтвердит.

– А чего ты тогда трясешься? – с недоверчивостью поинтересовалась она.

– Честно? Чтоб не расхохотаться и не перебудить всех твоих соседей. У меня еще есть, показать? – Он уже едва сдерживался.

– Не надо, – впилась в него губами Карина. – Этого уже выше головы… Но почему я раньше не видела?

– Потому что раньше тебя интересовали мои мужские достоинства, а сейчас, гляжу, моя боевая биография.

– Ты все-таки нахал. Как Грязнов, он тоже, бывает, такое ляпнет! Как тебе не стыдно? Ты же полковник, да?

– А ты почем знаешь?

– Да, может, я всю жизнь мечтала стать любовницей молодого и красивого полковника…

– Кариша, это что-то новое, – отстранившись слегка, взглянул он на нее.

– Ничего тут нет нового… Но это не значит, что я от тебя откажусь. И не мечтай. Ишь, хитрый какой!.. – Она изогнулась, расстегнула свои шорты, сдвинула их к коленям и, взбрыкнув ногами, отшвырнула куда-то в сторону.

Он поймал ее под коленкой и подтянул к себе.

– Ну скорее же, скорей… – дрожа всем телом, шептала она. – Если б ты знал, как я ей завидовала!..

Он понял, о ком она сказала, и перед его глазами вмиг вспыхнуло лицо жены, но горячие руки Карины, ее сильные бедра, спазматически сжавшие его с боков, доказывали, что она ярче мгновенного видения. И Саша понял, что немедленно сделает все, о чем она ни попросит…

51

Среда, 19 июля, утро

Это очень хорошее ощущение, когда ты имеешь хоть какую-то ясность, определенность. Рабочее ощущение. Знаешь, что должно последовать за чем, можешь себе наконец представить даже конечный результат. Хоть его и за горами не видно. Но представить-то можно?

И одновременно, тоже понимал Турецкий, кончилось, пусть даже это и не совсем верно будет звучать, плавное течение событий. Поиск, стрельба, погоня, слежка и допрос – пять составляющих любого детективного сюжета благополучно окончились, завязавшись в тугой узел пока еще не разрешенного конфликта. И если до сих пор он мог проследить свою работу буквально по часам и дням недели, то когда теперь настанет момент следующего торжества мысли, опыта и везения, сплавленных в одном слове: розыск, – вот этого представить себе Турецкий еще не мог. Он мог бы вполне грамотно описать все происходящее, потому что и без того каждый следователь вынужден исписывать тома бумаг, он практически во всех деталях за малым исключением видел завязку; развязка тоже была, в общем, понятна ему, хотя сам он желал одного, а непредсказуемая жизнь наверняка могла подсунуть другое, часто совсем противоположное. Не знал он пока одного: какова будет кульминация. И за этой наиболее важной частью драматургической триады он и собирался ехать в Государственный Эрмитаж, оставляя дело в надежных руках своих товарищей. Так Турецкий понимал свою роль. Какого черта, или он не полковник, молодой и красивый, как сказала Карина?!..

Леонид Сергеевич Кругликов тоже ночь не спал, но совсем по другой причине. Он выполнял экстренное задание Турецкого. И к утру длинный и подробный список был готов и представлен к обсуждению. Турецкий попросил только допечатать еще десяток названий картин, принадлежащих Карине Самвеловне Мирзоян и мошеннически уведенных у нее при участии Бая. Услышав о полностью поименованной вдовушке, Меркулов, в кабинете которого в настоящий момент подбивались бабки, весьма многозначительно и при этом явно двусмысленно хмыкнул, чем вызвал уничижительный взгляд оскорбленного до глубины души Турецкого. Но развиться комплексу Костя не дал и стал снова серьезным.

– Вам бы все шуточки да девочки, – сказал он, хмуря брови, – а я вот должен думать за вас. Как ты собираешься везти в Питер эту бесценную папку с рисунками? Ведь твоя жизнь по сравнению с нею ничего не стоит. Может, вам вдвоем с Леонидом поехать?

– Костя, я не понимаю, – заявил Турецкий, – зачем мне вообще везти туда рисунки? Я возьму пустую папку как прямую свидетельницу и экземпляр Лёниного списка. Там есть вся – как ее? – атрибутика. Чего им еще понадобится? Полюбоваться на утерянные, или проданные втихаря, или каким-то другим способом уведенные сокровища? Так они это смогут сделать потом. Когда прояснятся обстоятельства и мы узнаем, кто во всем этом виноват. Чего ты себе голову ломаешь, не понимаю…

Меркулов улыбнулся, поморщился, почесал сразу обе обросшие короткой бородой щеки и сказал:

– Похоже, старею. Такая простая мысль почему-то никак не могла прийти мне в голову. Целый вечер промучился. А ведь верно. Но возвращать сокровища прежним владельцам им все равно когда-нибудь придется.

– Так вот пусть они об этом и думают. И готовятся. А вообще неизвестно, как рисунки и в Эрмитаж-то попали. Так же, как и к немцам? Те, вероятно, где-то сперли их еще в сорок втором, ну а мы – уже в пятидесятом. А кто настоящий хозяин? Слушайте, а может, их тоже в этот список вставить?

– А вот этого мы делать не будем. Подождем. У государства бывают свои высшие интересы. Тут, товарищи юристы, может встать вопрос очень большой политики. Не станем торопиться…

– Ну ты прямо как дядюшка Джо! – засмеялся Турецкий.

– Одномерный взгляд присущ людям больным либо неумным, – наставительно заметил Меркулов и стал внимательно изучать подготовленный Кругликовым список картин, отправляемый теперь уже не в федеральный, а во всемирный розыск.

…Весь день прошел в рутинной, занудной и потому не любимой Турецким работе. Протоколы, акты, справки и снова заключения экспертов, протоколы допросов свидетелей, потерпевших, обвиняемых… Кипы документов ложились в необходимой последовательности и подшивались в тома следственного дела.

Заглядывали коллеги, звали обедать. Но Саша только мотал головой, не отрываясь от бумаг. Позвонила Нинка с тем же предложением. Не соблазнив обедом, предложила приехать поужинать, чтобы прямо от них – на вокзал. Он сказал, что подумает. Конец его разговора застал Меркулов, неожиданно вошедший в кабинет, чтобы пригласить попить чайку, – он возвращался с совещания у генерального.

Саша, чтобы немного подразнить его, сказал Нине, что, конечно, мог бы попросить ее приготовить на ужин свежую телятину, лучше взять парную и приготовить ростбиф, который он захватил бы с собой в дорогу. У Кости отвисла челюсть.

– Че-во-о?! – Нина, казалось, тоже потеряла дар речи, но Турецкий поспешил успокоить ее, сказав, что вчерашние отбивные были выше всякой похвалы. Нинка, вероятно, что-то сообразила, расхохоталась и велела звонить, когда он освободится. Славка, сказала, с утра в своей конторе, названной в его честь. Надо же иногда и деньги зарабатывать.

Саша аккуратно положил трубку, затем взял канцелярскую скрепку, разогнул ее и стал ковырять в зубах, задумчиво глядя на стоящего в дверях своего шефа.

– Ты действительно такой босяк и нахал или мне послышалось? – с почти неподдельным ужасом спросил он почему-то шепотом.

– Костя, ты же сам когда-то утверждал, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок? Или это не ты говорил… Но кто же? Понимаешь, балуют меня в последнее время. Как бы не привыкнуть, вот чего сильно опасаюсь…

– Если ты говоришь это серьезно, в чем я все-таки сомневаюсь, то ты просто законченный проходимец. Но так как я знаю про твои дурацкие розыгрыши, то намерен заявить: начальству своему, которому не по карману купить для семьи какую-нибудь вшивую телячью вырезку, намекать на это в высшей степени непристойно. Если не сказать хуже. А что это за дама, с которой ты вел охмуряющий диалог?

– Костя, это совсем не та дама. Другая!.. – И захохотал, увидев искреннюю растерянность Меркулова. – Ой, Господи ты Боже мой, да Нинка это, Грязнова, неужели не понятно?!

– Ага, – сообразил Костя, – значит, та все же, как ты говоришь, имеет место быть? А Лида, между прочим, – сказал серьезно, – очень огорчилась, узнав, что ты отказался приехать к нам.

– Костя! Девичьи слезы…

– Нет, ты неисправим. Иди чай пить! – приказал он. – Клавдия заварила какой-то очень душистый. И у меня есть бутерброды. Кроме того, я был только что у самого, – Костя показал пальцем в потолок, – и имею кое-что доложить, что тебе будет интересно.

Они пили действительно хороший, ароматный чай. На тарелке лежали четыре бутерброда с сыром. Костя распределил поровну. Но сам не ел, а только прихлебывал из привычного стакана. И он был абсолютно прав: сведения его, хотя и довольно скупые, оказались для Турецкого чрезвычайно важными. Они касались покойного генерала КГБ Бориса Егоровича Богданова.

Генеральный прокурор России, поднявшийся на этот пост сравнительно недавно, был юристом, профессором университета, членкором Академии и человеком, по твердому убеждению Меркулова, честным и принципиальным. Но прежде всего – сторонником правового государства. Он, активно поддерживая российского Президента и разделяя его позиции в силу разного рода главным образом политических обстоятельств, постоянно сотрясавших страну, и являясь законником в самом верном понимании смысла этого слова, в последнее время сталкивался с фактами откровенного пренебрежения буквой закона со стороны все более проявлявших агрессивную активность некоторых вновь образованных президентских структур. В верхних коридорах власти возникали бесконечные конфликты, обстановка давно уже стала нервной, неопределенной. Поговаривали, что и этот генеральный прокурор в Федеральной прокуратуре долго не задержится, поскольку был активным противником тоталитарного мышления, свойственного большинству номенклатурщиков. Резко ухудшилось положение в армии, в органах безопасности, в Министерстве внутренних дел. Знаменитая «Альфа», другие подразделения специального назначения, ОМОН и прочие силовые структуры теряли высококлассных специалистов, уходивших чаще всего помимо своей воли в коммерческие организации, охрану банков и так далее.

Словом, в государстве, принимавшем все новые и новые законы, но не имеющем сил, а возможно, и желания обеспечить их выполнение, незыблемые основы правовой жизни становились едва ли не разменной монетой, которой сильные мира сего могли почти безбоязненно пользоваться в своих корыстных интересах. Худо становилось жить. Судьи не хотели судить, следователи искать преступников, пенитенциарная система, при которой обычный контролер-надзиратель может безбоязненно вывести убийцу за стены тюрьмы, работала на холостом ходу. Одним словом, российская юридическая система, что называется, разваливалась на глазах.

Генеральный, как человек честный и упрямый, но не умеющий идти на компромисс, не хотел делать никаких уступок никому, даже главе государства. Со временем в результате правительственных разборок им стали попросту пренебрегать.

Когда возникло дело Константиниди и Грязнову удалось, правда лишь поверхностно, коснуться этой темы в разговоре со старым коллекционером при заключении договора с частным детективным бюро «Глория», Романова, а затем и Меркулов заинтересовались судьбой не только Вадима Борисовича Богданова, но и его отца. Личность оказалась хоть и старательно забытой, достаточно многообещающей для следствия по делу убийства старого коллекционера. Выяснилось, что в свое время отец Богданова занимал довольно видное положение в советском государстве.

При поддержке генерального прокурора Меркулов связался с заместителем директора Федеральной службы безопасности по кадрам и попросил дать ему возможность ознакомиться с делом бывшего генерала КГБ Богданова. Ответ последовал уклончивый, но после настойчивых просьб, продиктованных интересами следствия, этот зам сообщил, что досье на Богданова вообще-то нет, и начал долго и туманно объяснять нецелесообразность привлечения внимания широкой общественности к материалам подобного рода. Это разъяснение можно было понять так: раз ставится вопрос о нецелесообразности, значит, можешь башку в кровь разбить, даже президенту настучать, а все равно никто не поможет. Тогда генеральный прокурор, пользуясь своим профессорским положением и тем. фактом, что некоторые чины в Федеральной службе безопасности не все еще забыли, кому сдавали экзамены по государственному и конституционному праву, имея, разумеется, в виду выпускников университета, а также аспирантов и кандидатов наук, позвонил одному своему старому знакомому, генералу ФСБ, и попросил, как о личном одолжении, дать небольшую справку для научной монографии… данной вот личности. Тот генерал, ничего не обещая, тем не менее заглянул в секретное досье покойного генерал-лейтенанта Богданова и кое-что существенное все-таки обнаружил. Но это все сугубо, как говорится, доверительно, не для разглашения. Фамилии не должны фигурировать, да они и не были названы. Короче, нате вам, а дальше ищите сами. Если чего найдете. Как будто не в нормальном правовом государстве дело происходит, а в какой-то неизвестной шпионской организации.

Однако истина оказалась на поверхности. И одним из мостиков к постижению этой истины была вторая половина биографии генерала. Чем он занимался до войны и во время войны, никого сейчас не интересовало. Известно только, что вместе с Берией и его окружением этого генерала не судили. Он умер сам спустя три года в собственной постели в квартире знаменитого Дома на набережной. Но загадка, которую избегали обсуждать компетентные лица, заключалась, скорее всего, в том, что в последние месяцы войны, точнее в феврале 1945 года, полковник НКВД Богданов был назначен на только что введенную должность заместителя начальника тыла по трофеям одной из армий Первого Белорусского фронта. А после окончания войны, после Потсдамской конференции, стал начальником отдельного трофейного управления Центральной группы войск.

Иначе говоря, руками полковника НКВД, а вскоре и генерала, с помощью его управления Советское государство осуществляло «решение задач по военно-экономическому разоружению фашистской Германии». Формулировка из дела дословная. Но что это означало, хорошо знали люди посвященные.

Пока Турецкий занимался своим розыском, Меркулов учинил собственный. И вот что он дал. Справка из военкомата, выданная на его запрос, гласила, что бывший майор НКВД Константиниди Георгий Георгиевич проходил воинскую службу с такого-то по такой-то годы в должности заместителя начальника отдельного трофейного управления ЦГВ. В 1950 году по состоянию здоровья уволен в отставку.

Что ж, такая постановка вопроса подсказывала Меркулову и машинально жующему бутерброд с сыром Турецкому некоторые специфические особенности возникновения богатейшей живописной коллекции Константиниди. Намекала она также и на причину почти пятнадцатилетнего, но таким драматическим образом оборвавшегося брака между сыном Богданова и более старшей по возрасту дочерью Константиниди.

– И надо искать не страсти, – усмехнулся Саша, – а одну лишь выгоду…

– Можешь себе это тоже зарубить… – пробурчал Меркулов. – Но теперь тебе должно быть ясно, что конкретно следует искать в Эрмитаже в связи с этой немецкой папкой.

– Ну конечно. – Турецкий по-свойски закурил в кабинете зама генерального. Костя только с завистью посмотрел на него, но попросить не решился, все равно ведь не даст, курить Косте врачи категорически запретили, – Теперь же, как мы знаем из газет, началась кампания за возвращение в европейские страны вывезенных у них немцами художественных ценностей. А мы вот немцам Дрезденку отдали, но, как выясняется, далеко не всю. Собираемся возвращать или нет, это опять-таки вопрос большой политики. Но пресса каждый факт подхватывает и обсасывает до косточки. И всюду нам плюют в физиономию. Будто не Гитлер на нас напал, а мы на него. Костя, конечно, все это банально до ужаса, но вот лично для себя я, к примеру, не знаю, как решить этот вопрос: отдавать или нет? Но, с другой стороны, если мы картины не выставляем в музеях открыто, если они гниют в запасниках или их разворовывают, как, к примеру, нашу с тобой папочку, да, если мы ведем себя как варвары, может, правда, лучше отдать? Пусть хоть другие любуются, если мы разучились!

– Ты не горячись, – постарался охладить его Меркулов. – Я вынужден сейчас тебе сознаться, что, к сожалению, к величайшему моему сожалению, Саня, как это ни плохо, но понимаю опасения этого чинуши из Федеральной службы. Увы. Мы слишком быстро и совсем без всякого соблюдения меры пооткрывали многое такое, что следовало делать обязательно, но с умом. Поэтому давай и эту проблему будем решать всенепременно, но делать все это, думая не только о прошлом, но и о будущем… А засим – будь здоров. Я там все нужные документы подписал, забирай и катись в Ленинград… То есть в Питер. Эрмитаж узришь!.. – мечтательно сказал он.

– Может, поменяемся? – небрежно предложил Турецкий.

– Ну тебя к шутам, – обреченно усмехнулся Костя. – Остряк-самоучка…

Грязнов вез всю компанию на Ленинградский вокзал. Нина сидела, естественно, впереди. Голова Карины мирно покоилась на плече у Турецкого, ладонь – на его колене.

– А хочешь, – неожиданно спросила она, – я поеду вместе с тобой?

– Чего это ты вдруг?

– Снимем хороший номер, я за тобой ухаживать буду, кормить. Днем ты будешь работать, а вечерами погуляем по городу. Я тоже Эрмитаж ни разу не видела, да и вряд ли при такой жизни увижу. Сашенька?

– Ты знаешь, как это называется? – сделав суровое лицо, спросил он.

– Называется, что я тебя люблю.

– Нет, это называется моральное разложение. И за это меня надо немедленно гнать в три шеи из органов славной прокуратуры.

– Батюшки! – фыркнула она. – Скажите какие дела! – И хитро поглядела на него снизу вверх. – А за то, чем мы занимались до сих пор – не надо? Они не будут на тебя в претензии?

– Знаешь, – засмеялся Турецкий, – сам нахал, о Грязнове и говорить не приходится, но чтоб до такой степени!

– Чем вам Грязнов мешает? – спросил Слава. – Вот высажу, пешком пойдете…

Саша уезжал вторым поездом, «Красной стрелой». Карина погрустнела, и это было понятно, так бы поступил всякий, кого не взяли в путешествие, которое при желании можно было бы назвать как угодно. Турецкий уже сомневался, правильно ли сделал, что отказал ей, да еще не в самой лучшей форме, хоть и шутливой. А девушка целенаправленно и очень четко ведет свою линию. А где же моя-то линия? Ну почему я иногда бываю таким слабовольным дураком?..

Объявили пятиминутную готовность. Карина достала из сумочки фляжку Смирновской водки и протянула Турецкому.

– На, когда откроешь, вспомни меня. А я сейчас поеду к ним и напьюсь с горя.

– Крепись, Кариша, – изобразив мужественного героя и победоносно оглядев окрестности, изрек Турецкий. – Нам предстоят большие испытания, и еще ни одна живая душа не знает, к чему мы все придем в конечном счете.

– Молодец! – заявила Нина. – Грязнов, ну почему ты так не умеешь?

Тот лишь пожал плечами, а потом, взглянув на свои часы, сказал:

– Все. Через пять минут будет ровно неделя, как началось это наше препохабное дело.

Поезд тронулся. Турецкий, стремительно обняв всех сразу и каждого отдельно, чмокнул Карину в нос и прыгнул в тамбур. Три вскинутые руки отсалютовали его отъезду. Радио играло какой-то весьма хриплый марш. Кончалась среда, 19 июля 1995 года.