Текст книги "Проклятие волков. Век нерешительности. Рассказы"

Автор книги: Фредерик Пол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

3

Стараясь не опираться на костяшки пальцев (но это было тяжело; обезьянье тело было приспособлено к ходьбе согнувшись, руки были слишком длинными, чтобы, не мешая, свисать по бокам), Маршан вперевалку вышел на стартовую площадку и распрямил свой негнущийся обезьяний позвоночник, чтобы взглянуть на эту проклятую штуку.

К нему подошел Дан Флери.

– Норм? – неуверенно спросил он. Маршан попытался кивнуть – безуспешно, но Флери понял. – Норман, – сказал он. – Познакомься с Зигмундом Эйзелем. Это он изобрел сверхсветовой двигатель.

Маршан поднял длинную руку и протянул ладонь, которая не желала раскрываться, она была приспособлена к тому, чтобы быть сжатой в кулак.

– Поздравляю, – сказал он, так отчетливо, как только мог. Он милосердно не стал сжимать руку молодого темноглазого человека, которого ему представили. Его предупреждали, что сила шимпанзе может покалечить человека. Он не забывал об этом, но было соблазнительно представить себе это хотя бы на мгновение.

Он уронил руку и вздрогнул от пронзившей его боли.

Черни предупреждал его об этом. «Это нестабильно, опасно, ненадолго, – ворчал он, – и не забывайте, Норман, наше оборудование установлено на слишком высокую мощность для тебя; ты не приспособлен к такому объекту ввода; это может повредить».

Но Маршан заверил доктора, что его это не волнует, и это действительно было так. Он снова посмотрел на корабль.

– Значид, вод он, – проворчал он и снова отклонил назад позвоночник и всю бочкообразную грудную клетку зверя, в теле которого он находился, чтобы рассмотреть стоящий на площадке корабль. В нем было около ста футов высоты. – Немного, – презрительно сказал он. – «Сириус», наш первый, был в девятьсот футов высотой, и тысяча человек улетела в нем к Альфе Центавра.

– И сто пятьдесят вернулись живыми, – сказал Эйзель. Он никак не подчеркивал свои слова, но выражался достаточно ясно. – Хочу сказать, что всегда восхищался вами, доктор Маршан. Надеюсь, вы не возражаете против моей компании. Как я понимаю, вы хотите отправиться вместе со мной к «Тихо Браге».

– Почему я должен возражать! – На самом деле, конечно, было именно так. Имея самые благие намерения, этот молодой человек свел на нет семьдесят лет самоотверженного труда плюс солидное состояние – восемь миллионов его собственных и бесчисленные сотни миллионов, которые Маршан выпрашивал у миллионеров, у правительственных фондов, собирая монетки у школьников, – все это было брошено в ночной горшок и выплеснуто в историю. Теперь будут говорить: «Странная личность начала двадцать первого века, Норман Маршан, или Маркан, пытался осуществить звездную колонизацию с помощью примитивных кораблей с ракетными двигателями, естественно, он не добился успеха, несмотря на огромные потери жизней и здоровья в своем необдуманном предприятии. Однако после реализации идей Эйзеля о сверхсветовых полетах…» будут говорить, что его затея провалилась. И будут правы.

Когда «Тихо Браге» стартовал к звездам, во время предстартового отсчета играл оркестр из пятисот инструментов, и телевизионные станции всего мира следили за событием со своих спутников. Присутствовали президент, губернатор и половина сената.

Когда отправился в путь маленький корабль Эйзеля, чтобы догнать егокорабль и сообщить егоэкипажу, что все их усилия были напрасны, это напоминало отправление самолета рейсом в 7.17 на Джерси-сити. Вот до какой степени, подумал Маршан, принизил Эйзель величие полета к звездам. Но в любом случае он не мог пропустить его. Даже если это означало предложить себя в качестве суперкарго Эйзелю, человеку, который уничтожил дело его жизни, и другому смитованному шимпанзе, Дюану Фергюссону, у которого по каким-то причинам были некие особые привилегии в отношении «Браге».

Они погрузили дополнительный сверхсветовой модуль – Маршан слышал, как кто-то называл его полифлектером, но он не позволил себе спросить кого-нибудь, что это означает, – по ряду причин. Запасная часть на случай поломки? Маршан не стал спрашивать, понимая, что это не страх, но надежда. Каковы бы ни были причины, это его не заботило; ему даже не хотелось быть здесь, он лишь рассматривал это как свой неизбежный долг.

И он вошел на корабль Эйзеля.

Внутренность проклятого корабля Эйзеля была построена по человеческим меркам – девятифутовые потолки и широкие противоперегрузочные ложа, но принесли и гамаки, рассчитанные на шимпанзе, для него и Дюана Фергюссона. Несомненно, гамаки взяли с нового корабля. Того, который никогда не полетит – по крайней мере, не на потоках ионизированного газа. И несомненно, это был практически последний раз, когда разум человека должен был покинуть Землю в теле обезьяны.

На чем летел проклятый корабль Эйзеля вместо ионизированного газа, Маршан не понял. Как-там-флектор, как бы эта чертова штука ни называлась, был таким маленьким… Да и сам корабль казался пигмеем.

Не было огромных топливных баков – топливо было лишь для того, чтобы оторваться от Земли. Потом заработает магическая сила маленького черного ящика – на самом деле не очень маленького, размером с большой рояль, и не черного, а серого; но во всяком случае это был ящик. Эту магическую силу они называли «полиномизация». Что за полиномизация, Маршан не пытался понять, слушая или делая вид, что слушает, краткую, грубую попытку Эйзеля перевести математику на английский. Он улавливал лишь отдельные слова. Пространство N-мерно. Ну что ж, это отвечало на весь вопрос, настолько, насколько это его интересовало, и он не слушал, как Эйзель безуспешно пытается объяснять что-то о выходе в полиномиальное измерение – или нет, не так, происходит перенос существующих полиномиальных расширений стандартной 4-пространственной массы в высшие порядки – он не слушал. Он вообще ничего не слышал, кроме глубокого плавного биения мощного обезьяньего сердца, которое теперь поддерживало его мозг.

Появился Дюан Фергюссон в обезьяньем теле, которого он теперь никогда не покинет. Это был еще один пункт самообвинения Маршана; он слышал, что Фергюссону не повезло и его тело погибло во время пересадки.

Как только Маршан услышал, что собирается делать Эйзель, он ухватился за это, как за шанс искупления вины. Проект был очень прост. Хорошее испытание для двигателя Эйзеля и одновременно миссия милосердия. Они намеревались помчаться за медленным, давно улетевшим «Тихо Браге» и перехватить его на полпути… ибо даже сейчас, через тридцать лет после того, как он покинул Порт Кеннеди, он все еще замедлялся, чтобы выйти на поисковую орбиту вокруг Грумбриджа 1618. Когда Маршан привязывался ремнями, Эйзель снова объяснял все сначала. Он проверял свой черный ящик и одновременно говорил:

– Видите ли, сэр, мы попытаемся привести в соответствие курс и скорость, но, честно говоря, это и есть самое сложное. Перехватить их будет нетрудно – скорость мы набрали. Потом мы переставим дополнительный полифлектер на «Тихо Браге»…

– Да спасибо, – вежливо сказал Маршан, но он не слушал разговоров о машине Эйзеля. Пока она существует, он воспользуется ею, его совесть не позволит ему отказаться от этого, но детали ему не нужны.

Из-за нее столько жизней было потрачено впустую.

Каждый год в анабиозе на «Тихо Браге» означает месяц жизни для находящегося в нем тела. Дыхание было замедленно, но не остановлено. Сердце не билось, но кровь перекачивалась насосом; по трубкам в спящую кровь поступали сахар и минеральные вещества, катетеры удаляли продукты распада. А до Грумбриджа 1618 было девяносто лет полета.

Лучшее, на что мог надеяться сорокалетний человек по прибытии – быть возвращенным в тело, биологический возраст которого составлял около пятидесяти, – в то время, как все его родственники на Земле давно умерли, друзья обратились в прах.

Это того стоило. Или так думали колонисты – подчиняясь червячку, извивавшемуся в позвоночнике исследователя, непреодолимому стремлению, гнавшему их вперед, ради богатства, мощи и свободы, которые мог дать им новый мир, и ради места, которое они могли занять в истории, – место не Вашингтона, даже не Христа. Они должны были занять место Адама и Евы.

«Это того стоило», – подумали тысячи людей, добровольно отправляясь в полет. Но что они подумают, когда сядут на планету!

Если они сядут, не зная правды, если какой-нибудь корабль вроде корабля Эйзеля не догонит их в космосе и не скажет им ее, они испытают величайшее разочарование, какое только испытывал человек. По первоначальному плану перед экспедицией «Тихо Браге» к Грумбриджу 1618 еще сорок лет пути. После того как Эйзель изобрел сверхсветовой двигатель, они найдут планету, населенную сотнями тысяч людей, с работающими заводами, строящимися дорогами, где будут заняты лучшие земли и будет написана уже пятая глава исторических трудов… и что тогда подумают три тысячи стареющих искателей приключений?

Маршан застонал и вздрогнул не только из-за того, что корабль стартовал и ускорение прижало, его грудную клетку к позвоночнику.

Когда заработал полифлектор, он проплыл через пилотскую кабину, чтобы присоединиться к остальным.

– Я никогда не был в космосе, – сказал он.

– Ваша работа была на Земле, – с большим уважением сказал Эйзель.

– Была, да. – Но Маршан на этом и закончил. Человек, вся жизнь которого оказалась ошибкой, был кое-чем обязан человечеству, и, в частности, он обязан был сообщить этим людям правду.

Он внимательно смотрел на Эйзеля и Фергюссона, которые читали показания приборов и делали микрометрические установки на полифлектере. Он ничего не понимал в сверхсветовом двигателе, но он понимал, что карта – это карта. Здесь был изображен в двух проекциях курс экспедиции к Грумбриджу 1618. «Тихо Браге» был светящейся точкой, примерно в девяти десятых расстояния от Солнца до Грумбриджа, что означало примерно три четверти пути по времени.

– Детекторы массы, доктор Маршан, – весело сказал Эйзель, показывая на карту. – Хорошо, что они не слишком близко, иначе у mix не было бы достаточно массы, чтобы их было видно.

Маршан понял: те же детекторы, которые могут показать Солнце или планету, покажут и корабль массой всего в миллион тонн, если его скорость будет достаточно велика, чтобы существенно увеличить массу.

– И хорошо, – обеспокоенно добавил Эйзель, – что они не слишком далеко. У нас могут быть проблему с выходом на их скорость, даже при том, что они замедляются уже девять лет… Давайте привяжемся…

В гамаке Маршана охватила очередная волна перегрузки. Но это было что-то другое, намного хуже.

Словно какая-то мясорубка перемалывала его сердце и сухожилия и выплевывала их в виде странных изуродованных форм.

Словно давильный пресс сжимал его горло, сплющивал сердце.

Он ощущал головокружение и тошноту, как на американских горах или на маленькой лодке во время тайфуна. Звезды на курсовых картах, каждый раз когда они попадали в его поле зрения, скользили, двигались и плыли в новое положение.

Маршан, испытывавший самую страшную мигрень за всю его почти столетнюю жизнь, с трудом понимал, что происходит, но он знал, что через несколько часов они найдут «Тихо Браге», стартовавший тридцать лет назад.

4

Капитан «Тихо Браге», седеющий шимпанзе с желтыми клыками, по имени Лафкадио, потрясенно смотрел на них коричневыми глазами: его длинные жилистые руки все еще дрожали после того, как он увидел корабль – корабль! – и человека.

Маршан заметил, что он не может отвести взгляда от Эйзеля. Капитан провел в теле обезьяны тридцать лет. Обезьяна была уже старая. Лафкадио, вероятно, уже считал себя больше чем наполовину шимпанзе, сохраняя человеческий облик лишь в памяти, затиравшейся ежедневным видом покрытых шерстью рук и цепких косолапых ног. Маршан сам ощущал, как им потихоньку овладевает мозг обезьяны, хотя знал, что это ему лишь кажется.

Кажется ли? Эйза Черни говорил, что пересадка может быть неустойчивой – что-то связанное с фосфолипидами, он не помнил. Собственно, он не мог уже четко и уверенно вспомнить все, что хотел, и не потому лишь, что его разуму было девяносто шесть лет.

Без всяких эмоций Маршан осознал, что отмеренные ему месяцы или недели сократились до нескольких дней.

Может быть, конечно, пульсирующая боль в висках лишала его способности здраво мыслить. Но Маршан лишь принял эту мысль как должное и отбросил ее; если ему хватило смелости понять, что труд всей его жизни пропал впустую, он мог примириться и с тем, что эта боль была лишь произвольной второго порядка от убийцы, который подкрадывался к его обезьяньему телу. Но из-за этого ему трудно было сосредоточиться. Как в тумане, он слышал разговор капитана и его экипажа – двадцати двух смитованных шимпанзе, которые управляли полетом «Тихо Браге» и наблюдали за тремя тысячами замороженных тел в его трюме. Сквозь низкий, приводящий в замешательство шум, он слышал голос Эйзеля, который объяснял им, как перенести сверхсветовой модуль из его маленького корабля в огромный, громоздкий ковчег, который благодаря этому ящику сможет преодолевать межзвездные пространства в течение дня.

Он заметил, что они иногда поглядывают на него с жалостью.

Его не волновала их жалость. Он только спросил, позволят ли они ему жить с ними, пока он не умрет, зная, что это будет недолго; и, пока они все еще что-то говорили, он провалился в болезненный, бессознательный бред, который продолжался, пока – он не знал, сколько прошло времени, – он не обнаружил, что привязан к гамаку в рубке корабля, и снова испытал сокрушающую агонию, потому что они снова скользили сквозь пространство иных измерений.

– Как вы себя чувствуете? – послышался знакомый низкий, невнятный голос.

Это была еще одна последняя жертва его ошибки по имени Фергюссон. Маршан заставил себя сказать, что чувствует себя нормально.

– Мы почти на месте, – сказал Фергюссон. – Я думаю, вы хотите это знать. Здесь есть планета. Как они считают, необитаемая.

С Земли звезда, называвшаяся Грумбридж 1618, даже не была видна невооруженным глазом. В бинокль можно было заметить лишь крохотную искорку света, затерянную среди бесчисленного множества более далеких, но более ярких звезд. Точно так же с Грумбриджа 1618 выглядело Солнце.

Маршан вспомнил, как он пытался выбраться из гамака, не обращая внимания на беспокойство на обезьяньем лице Фергюссона, чтобы взглянуть назад, туда, где было Солнце. Фергюссон показал ему, где оно, и Маршан смотрел на свет, который уже проделал пятнадцатилетний путь от его дома. Фотоны, которые сейчас попадали в его глаза, окрашивали Землю в закатные цвета, когда ему было семьдесят, и его жена умерла лишь несколько лет назад… Он не помнил, как вернулся в гамак.

Он не помнил и того, что кто-то сказал ему о планете, которая, как они надеялись, будет им принадлежать. Она кружилась по низкой орбите вокруг маленького оранжевого диска Грумбриджа 1618 – по крайней мере, по меркам Солнечной системы. По предварительной оценке капитана, ее орбита была несколько неправильной формы, но минимальное расстояние от звезды составляло менее десяти миллионов миль. Достаточно близко. Достаточно тепло. Телескопы показывали, что на планете есть океаны и леса, рассеивая прежние сомнения капитана, поскольку ее орбита не могла заморозить ее даже на максимальном удалении от звезды или сжечь на минимальном – иначе леса не могли бы вырасти. Спектроскопы, термопары, филарометры показали больше; приборы летели впереди корабля, который был уже на орбите, преодолевая последний дюйм своего пути на ракетных двигателях. Атмосфера была пригодна для дыхания, так как папоротниковые леса поглощали яды и выделяли кислород. Гравитация была больше земной – наверняка тяжкое бремя для первого поколения, и большое количество проблем с болями в ногах и пояснице для многих последующих – но это можно было пережить. Мир был приемлемым.

Маршан ничего не помнил ни о том, как он узнал об этом, ни о посадке, ни о том, как поспешно и радостно открывали анабиозные камеры, о пробуждении колонистов, о начале жизни на планете… он знал лишь, что в какой-то момент обнаружил, что лежит, скорчившись, на мягком, теплом холме, и, посмотрев вверх, увидел небо.

5

Над ним склонились вытянутые волосатые губы и нависающие надбровные дуги шимпанзе. Маршан узнал того молодого парня, Фергюссона.

– Привет, – сказал он. – Как долго я был без сознания?

Шимпанзе смущенно сказал:

– Ну… вы, собственно, вовсе не были без сознания. Вы… – его голос замер.

– Понятно, – сказал Маршан и попытался встать. Он был благодарен своему телу, с крутыми плечами и короткими ногами, поскольку мир, в котором он оказался, обладал чересчур мощным тяготением. От усилий у него закружилась голова. Бледное небо и легкие облака завертелись вокруг него; он почувствовал странные вспышки боли и удовольствия, вспомнил вкус, которого никогда не пробовал, ощутил радости, которых никогда не знал… С усилием он подавил в себе остатки обезьяны и сказал:

– Ты хочешь сказать, я был… как это называется? Нестабилен? Смит не вполне удался.

Но ему не требовалось подтверждение Фергюссона. Он знал; и он знал, что следующий провал в сознании будет последним. Черни его предупреждал. Фосфолипиды, так, кажется? Пора было возвращаться домой…

Он увидел неподалеку мужчин и женщин – людей – занимающихся различными делами, и это заставило его задать вопрос:

– Ты все еще обезьяна?

– Какое-то время я ею буду, доктор Маршан. Мое тело погибло, вы же знаете.

Маршан задумался. Мысли его блуждали. Внезапно он поймал себя на том, что облизывает предплечье и чистит свой круглый живот.

– Нет! – закричал он и попытался встать.

Фергюссон помог ему, и Маршан был благодарен его сильной обезьяньей руке. Он вспомнил, что его беспокоило.

– Зачем? – спросил он.

– Что зачем, доктор Маршан?

– Зачем ты здесь?

Фергюссон с тревогой сказал:

– Лучше посидите, пока не придет доктор. Я здесь, потому что на «Тихо Браге» есть кое-кто, с кем я хотел встретиться.

«Девушка?» – удивленно подумал Маршан.

– И ты с ней встретился?

– Не с ней – с ними. Да, я с ними встретился. С моими родителями. Видите ли, мне было два года, когда стартовал «Тихо Браге». Добровольцев тогда было мало – ну, вы лучше меня знаете. И они… в общем, меня воспитывала тетушка. Они оставили мне письмо, чтобы я его прочитал, когда вырасту… Доктор Маршан! Что с вами?

Маршан зашатался и упал, он не мог ничего с собой поделать, он знал, что выглядит не лучшим образом, он чувствовал, как неуместные слезы текут из его звериных глаз; но этот последний и неожиданный удар оказался чересчур суровым. Он был перед фактом пятидесяти тысяч разрушенных жизней и принял на себя вину за них, но один брошенный ребенок, оставленный на попечение тетушки с извинениями в письме, разбил его сердце.

– Не понимаю, почему ты не убьешь меня, – сказал он.

– Интересно, что за лапшу ты мне будешь вешать на…

– Доктор Маршан! О чем вы?

– Если бы только… – осторожно сказал Маршан. – И не жду никакого снисхождения, но если бы только был какой-то способ, чтобы заплатить за это. Но я не могу. У меня ничего не осталось, даже жизни. Но я крайне сожалею, мистер Фергюссон, и это должно помочь.

– Доктор Маршан, – сказал Фергюссон, – если я не ошибаюсь, вы говорите, что приносите извинения за Институт.

Маршан кивнул.

– Но… о, я не единственный, кто должен это сказать, но здесь больше никого нет. Послушайте. Позвольте мне попытаться объяснить. Первое, что вчера сделали колонисты, – выбрали имя дли планеты. Все проголосовали единогласно. Знаете, как они ее назвали?

Маршан лишь тупо посмотрел на него.

– Послушайте меня, доктор Маршан. Они назвали ее по имени человека, который вдохновил их на подвиг. Их величайшего героя. Они назвали ее Маршан.

Маршан уставился на него, долго смотрел, потом, не меняя выражения, закрыл глаза.

– Доктор Маршан! – уверенно сказал Фергюссон, потом, наконец всерьез забеспокоившись, повернулся и поспешно побежал по-обезьяньи, опираясь на костяшки пальцев, за корабельным доктором, который строго наказал позвать его, как только пациент проявит любые признаки жизни.

Когда они вернулись, шимпанзе не было. Они посмотрели на ветвистый лес и друг на друга.

– Видимо, ушел, – сказал доктор. – Может, это и к лучшему.

– Но ночью холодно! Он простудится. Он умрет.

– Уже нет, – сказал доктор так мягко, как только мог. – Он уже мертв – мертв в том смысле, который имеет значение.

Он наклонился и потер заболевшую спину, уже устав сражаться с гравитацией нового Эдема, потом выпрямился и посмотрел на звезды в темнеющем западном небе. Ярко-зеленая звезда была еще одной планетой Грумбриджа 1618, значительно более удаленной, состоявшей целиком изо льда и солей меди. Одна из очень слабых звезд, возможно, была Солнцем.

– Он дал нам эти планеты, – сказал доктор и повернулся назад к колонии. – Знаете, что означает быть хорошим человеком, Фергюссон? Это означает быть лучше, чем ты есть на самом деле, – так что даже твои ошибки хоть немного приблизят кого-то к успеху – и именно это он сделал для нас. Надеюсь, он слышал то, что вы пытались ему сказать. Надеюсь, он вспомнит об этом перед смертью.

– Если и нет, – очень отчетливо произнес Фергюссон, – мы все будем это помнить.

На следующий день они нашли скорчившееся тело.

Это были первые похороны на планете, и они уписаны в исторических трудах. Вот почему на планете Маршан на постаменте в космопорте есть небольшой барельеф над табличкой «ЗВЕЗДНЫЙ ОТЕЦ».

Барельеф изображает шимпанзе, который лежит, скорчившись, и смотрит невидящим, испуганным взглядом на мир – поскольку именно тело шимпанзе было найдено и тело шимпанзе похоронено под памятником. Барельеф и тело принадлежат обезьяне. Но над ними возвышается статуя бога.