Текст книги "Убийца (Выродок)"

Автор книги: Фредерик Дар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

XIX

Наступило долгое замешательство. Мы оба не знали, что сказать и что делать, драка с Робби была слишком сильной встряской.

– Ну и видок у нас, небось, – нарушил я наконец это долгое молчание. – Будто парень и девушка, которых только что познакомила тетка-сватья. Скажи?

Она вздохнула.

– Тебе что, жалко Робби?

– Я к нему привыкла…

– Он тебя дрючил, а? Не бойся, я не ревнивый.

– Нет, – пробормотала она. – Ты ошибаешься. Он был кем-то вроде верного пса. С ним было так надежно, спокойно… Честно говоря, мне его будет очень не хватать.

– Извини за нанесенный тебе ущерб, но я прежде всего думал о своей безопасности…

– Конечно. Хочешь чего-нибудь выпить?

– А что, дельная мысль.

– У меня есть неплохое виски.

– Тащи!

– Вон, стоит на камине.

Это была бутылка весьма почтенного скотча. Не того, что делают в Бордо, а настоящего, шотландского, в Кильте!

Я взял с полки два толстых, как иллюминаторы, стакана.

– Компанию составишь?

– Нет, спасибо. Не хочу я пить.

– А то давай – поможет взбодриться.

– Не надо мне взбадриваться…

– Ладно, как хочешь.

Я вернулся и сел в кресло напротив нее. Потом налил себе полстакана и поставил бутылку на пол рядом с креслом.

– Интересно, о чем ты сейчас думаешь, – вздохнул я.

Она отвела глаза.

– Может, все-таки скажешь?

– Пффф… Разве когда-нибудь удается выразить мысль до конца? – ответила Эмма. – Ты приехал сюда, произошла куча странных событий… и так далее. Наверное, я невольно пытаюсь все это понять… Вот скажи, Капут, как тебе видится будущее?

– Ничего мне не видится, Эмма. Я просто наслаждаюсь этим благословенным кусочком настоящего. Я свободен, ты красива… Впереди у меня – деньги, другие города… Чего же еще сейчас желать?

– Понятно.

Я поднял стакан к носу.

– За твое здоровье, милая дамочка.

Она посмотрела на меня.

– За твое, Капут.

Что заставило меня в эту минуту почувствовать опасность? Внезапно мной овладела страшная тревога, словно обрела ясные очертания какая-то неминуемая угроза. Между тем ночь была бесконечно спокойной, и я знал, что больше в доме никого нет. Человек, дошедший до моего состояния, умеет это безошибочно определять…

Я начал быстро размышлять. Опасность наверняка таилась где-то в этой комнате. Да: опасность исходила от НЕЕ! Именно ее взгляд подключал меня к сети высокого напряжения. Я узнавал этот взгляд: глаза убийцы, которая вот-вот убьет! Такой взгляд, наверное, появлялся и у меня, когда я высоко поднимал тяжелый предмет, собираясь обрушить его человеку на голову.

Я посмотрел на ее руки. Они лежали спокойно – как тогда на руле. Значит, смерть придет не от нее.

Ее взгляд начал меняться. В нем уже преобладало удивление, смешанное со страхом. Причем преобладало так явно, что я уже решил, будто пресловутый убийственный блеск мне только примерещился.

Мы посмотрели друг другу прямо в глаза. Мои чувства были обострены чуть ли не до крика. И тут я все понял. Понял очень легко, очень глупо. Понял потому, что она думала только об «этом», и между нами произошел некий телепатический феномен. Один из нас, похоже, обладал талантом медиума. А может быть, даже оба?

А она поняла, что я понял. Это была знаменитая минута: такая значимая, такая человеческая!

Я протянул ей свой стакан:

– Сделай милость, Эмма, выпей-ка это виски. Я знаю, что ты его любишь. Чтобы пить виски, не обязательно испытывать жажду. Совсем наоборот.

Она ничего не ответила. И я почувствовал себя счастливым, просто счастливым, потому что впервые по-настоящему одержал над ней верх. Она сдавала позиции. Я оказался сильнее.

Я сунул стакан ей в руки.

– Пей, Эмма! Пей… Если не выпьешь, я, чего доброго, перережу тебе горло… Так что успокой меня, доставь мне удовольствие: выпей!

И я перешел на крик:

– Пей! Да пей же ты, стерва!

Вместо ответа она вылила содержимое стакана на пол. Я посмотрел, как по плитке побежал ручеек.

– Ты ждала меня, верно, моя красавица? – продолжал я спокойным тоном. – Ты знала, что я еду к тебе. К тому же и в газетах сообщалось, что я взял курс на юг. Ты поставила машину в порту в качестве приманки. До чего же ты умна, Эмма! Ты все знаешь, все предвидишь! Ты заготовила виски для моей встречи. Если бы я выпил этот стакан, то сейчас был бы уже в вечном нокауте. Ведь именно этого ты желаешь всей душой, а? Тебе не живется, пока я живу. Для тебя ничего не начнется до моего конца!

Она пожала плечами.

– Для таких, как мы, жизнь – сложная штука, Капут…

Ее голос звучал устало и грустно. Хотите – верьте, хотите – считайте меня лопухом, но я почувствовал, что она испытывает искреннее отчаяние. Эмме все это уже давно опротивело. Ее нервы были на пределе.

– Признай – ты ведь меня ждала!

– Я ждала тебя, Капут.

– Ты хотела моей смерти.

– Хотела.

– Я тебя пугаю?

– Да… И потом, как ни странно, я тебя, наверное, люблю… Но твоя жизнь для меня невыносима, потому что она связывает мою. Зная, что ты существуешь, я не могу жить полной жизнью, понимаешь?

Тут она не врала. В этом я тоже не сомневался. Она уже не могла врать: не было сил, но главное – не было желания!

– Ты любишь меня, Эмма?

– Да… Я поняла это на суде, когда ты встал и заговорил. Ты этого разве не почувствовал, Капут?

– Более или менее.

– И вовсе не слов твоих я тогда боялась, а того чувства, которое просыпалось во мне…

Она плакала. Я увидел ее слезы, и на плечи мне навалилась розовая печаль. Добрая печаль, служившая мне компенсацией за мои беды. Мне было наплевать на то, что меня могли застрелить полицейские. Если меня сцапают, я уже не стану рваться на волю. Я пойду на гильотину с легким сердцем, потому что теперь уже замкнул свой круг. Я понял великий жизненный принцип, который осознают очень немногие: ничто ничему не служит; ничто не существует по-настоящему, кроме любви. Лишь любовью люди хоть как-то оправдывают свою жизнь. Причем все – от мелюзги до грандов.

– Я тоже люблю тебя, Эмма… Это так просто, так сладко…

– Я знаю…

– Что нам теперь делать, скажи?

– А что ты намерен делать?

– Что если уехать?

– Куда?

– Куда-нибудь… Например, в Италию. У меня есть в Ницце один дружбан, он может это устроить… А уже там, у макаронников, найдем капитана корабля, который не слишком придирается к паспорту…

Она слабо улыбнулась.

– Как в книгах, Капут?

– Да, Эмма, как в книгах…

Она помолчала. В ее фиалковых глазах парили облака, как в летнем закатном небе.

– Хорошо… – прошептала она.

Я вздохнул:

– Да, сейчас-то хорошо, только это долго не продлится. Скоро наступит рассвет. Наступит день со всеми его опасностями… Ищейки из кожи вон лезут ради твоего ненаглядного женишка…

Я встал на колени в луже виски и положил голову ей на грудь. Я чувствовал, как в моем черепе устанавливается медленный ритм ее дыхания.

– Ты не ответила на мой вопрос, Эмма… Ты хочешь уехать со мной?

Она покачала головой.

– Нет, любовь моя, это невозможно.

– Почему невозможно? Ты боишься?

– О, нет…

Я посмотрел на нее.

– У тебя… У тебя кто-то есть?

Она кивнула.

– Кто-то есть… – промямлил я, совершенно обалдев.

В этот момент зазвонил телефон.

XX

Аппарат стоял на камине, сложенном из розового кирпича.

Рекомендую: нет ничего лучше телефона, чтобы у вас все опустилось и опало! Ко второму звонку наш момент истины уже порядком размазался.

Я проворно вскочил на ноги.

– Что там еще? – злобно прошипел я, готовый все вокруг разнести.

– Это ОН! – сказала Эмма.

– Плюнь.

– Нет, я должна ответить.

– А я говорю – плюнь…

Она жестом остановила меня.

– Поверь, это и в твоих интересах тоже!

Это немного сбило меня с толку. Эмма встала и подняла трубку, прежде чем я успел ей помешать. Я бросился следом за ней и схватил второй наушник. Мужской голос на другом конце провода лихорадочно выкрикивал одно «алло» за другим. Он звучал очень встревоженно, и поэтому я не сразу его узнал.

– Это ты?! – крикнул голос.

– Да…

– О, слава Богу. А я уже испугался. Ну, что?

– Все в порядке, – проговорила Эмма, глядя на меня.

– Он…

– Да, – живо перебила она.

ЕГО облегченный вздох неприятно защекотал мне ухо.

– А Робби?

– Робби… Господи!..

– Для него все прошло не очень удачно, да?

– Крайне неудачно…

Он засмеялся – противным, пугающим смехом.

– Тебе, милая, наверное, очень одиноко среди этих двух мумий. А что касается Робби – так я даже рад. Это лучшее, что с ним могло случиться. Ладно, еду.

И он торопливо бросил трубку.

– Этого не может быть! – сказал я Эмме.

Она улыбнулась. Потом подставила мне губы, и ее тело – гибкое, послушное – вжалось в мое, плотно повторив мою географию.

Я жадно пожирал ее губы. Я до удушья прижимал ее к себе. В конце концов я опрокинул ее на кресло и овладел ею, как солдат-насильник.

Когда мы разъединились, она откинулась назад, обессиленная этим грубым объятием.

– Ты меня просто убил, – вздохнула она.

Я хотел что-то ответить, но она знаком повелела мне молчать.

– А сейчас я должна тебе кое-что рассказать!

И она рассказала. Но я и так уже знал часть того, что она говорила.

* * *

Я притаился за дверью. Эмма осталась сидеть в кресле.

На улице послышался шум мотора. У крыльца он затих. Хлопнула дверца машины, по каменным ступенькам застучали каблуки. Он вошел, прикрыл дверь, не заметив меня, – он смотрел только на Эмму.

– Где он?

Я ответил сам:

– Здесь!

Тогда Бауманн обернулся, и мы посмотрели друг на друга так, как никогда еще не смотрели друг на друга двое мужчин.

Он не изменился. Это был все тот же элегантный и аккуратный мужчина; от него веяло все той же изысканной непринужденностью. Разве что в его седеющей шевелюре появилось несколько новых серебряных нитей. Его глаза смотрели еще холоднее, чем прежде.

На его аристократической физиономии начало медленно-медленно появляться изумление. Первым его чувством была, несомненно, ненависть. Но сейчас он уже все понимал и видел, что баба его провела.

– Для покойника вы выглядите очень неплохо, мсье Бауманн…

Я сделал легкое движение, от которого заблестело лезвие ножа в моей руке. Он спокойно посмотрел на перо и повернулся к Эмме. Вот это было по-мужски. Надо иметь классную закалку, чтобы вот так отвернуться от наставленного на тебя ножа.

– Он угрожал тебе, пока ты говорила со мной по телефону, верно? – спросил он.

Она не ответила, и я сделал это за нее.

– Я ей не угрожал, Бауманн. Она действовала по своей доброй воле, и после, того как вы повесили трубку, мы с удовольствием занялись любовью. Вы уж извините: нам так давно не представлялось случая…

Его лицо побледнело.

– Она все мне объяснила, – продолжал я. – Все. Ваша афера была организована превосходно. Браво! Итак, вы с вашим нью-йоркским братом торговали фальшивыми долларами?

На этот раз он понял, что я не блефую и что жена его вправду предала. Я не мог всего этого угадать. Это могла мне рассказать только Эмма.

Внешне он не дрогнул, только сразу будто постарел, и под глазами у него появились темные полукруги, как от неумеренного секса.

Я не впустую трепал языком. Эмма мне действительно обо всем рассказала. Так я и узнал, что организатором во всей этой истории являлась не она, а он.

Да, по части серого вещества этот мужик любому мог дать сто очков вперед.

Много лет подряд он получал фальшивые купюры из Штатов, где закрепился его брательник. Но в последнее время отношения между ними испортились. Бауманн – француз начал запускать лапу в долю Бауманна-американца. Тот разозлился и объявил, что едет разбираться.

Поль только этого и ждал. Мое присутствие под его крышей навело его на мысль уладить дела и ловко испариться. Уладить дела он собирался, разумеется, на свой манер: ликвидировать братца, который вздумал лезть вон из упряжки, а заодно с ним – и старика, завещавшего ему свое состояние.

Брат Бауманна был невероятно похож на него. Поль решил воспользоваться этим сходством и на цыпочках сойти с дорожки, которая запахла жареным.

Накануне убийства он встретился с братом и пообещал, что рассчитается, как только получит наследство старика. Разумеется, для получения наследства требовалось, чтобы старик откинул копыта. А он, похоже, с этим не спешил, несмотря на все свои недуги. Так что Бауманн решил ему чуток подсобить и попросил брата обеспечить ему алиби. Брат согласился поехать в Руан и выдать себя за него при встрече с новыми клиентами. Поль дал ему свои документы, чтобы тот показал их в отеле, а себе оставил бумаги «американца». Брат, доверившись ему, отлично сыграл свою роль. Его-то я и убил на той темной улице, обманутый их сходством и пребывая в полной уверенности, что передо мной Поль…

Теперь, когда я все знал, мне отлично вспомнилось то странное гнетущее чувство, охватившее меня на ночной улице у театра, когда преследуемый обернулся. Он, казалось, не узнавал меня… Еще бы – ничего удивительного. Помнил я и другое странное ощущение, подступившее к горлу в тот момент, когда я спихивал труп в канализационную траншею. Ощущение было вызвано тем, что мой инстинкт, мои пальцы, мои нервы не признавали его. Да только я был слишком взбудоражен и ничего тогда не заметил.

Эмма была лишь послушным инструментом в руках этого супермошенника. Пока она готовила свое персональное алиби, Бауманн спокойно зарезал старика и растворился в природе, оставив труп на моей совести.

Когда я начал брыкаться на процессе, он не на шутку струхнул. Испугался, что я все разболтаю, чтобы уберечь свою голову, что труп его брата подвергнут повторному вскрытию – и тогда уж точно обнаружат подмену. И он придумал фокус с отравленными лакомствами. Их отнесла в тюрьму подружка Робби.

Перед такой великолепной махинацией мне оставалось только снять шляпу. Все было сработано по высшему классу. Получив деньги брата и наследство старика, они стали по-настоящему богаты и дожидались только развязки моего дела, чтобы спокойно поднять якорь. Но сообщение о моем побеге их порядком всполошило. Бауманн тотчас же понял, что я приеду в Сен-Тропез вымогать у Эммы деньги и мстить ей за обман. Они подготовились к моему приезду. И все действительно произошло согласно его предположениям, даже смерть Робби, которой Бауманн горячо желал. Робби был для него опасен: знал гораздо больше, чем нужно…

К несчастью для Бауманна, возникли непредвиденные обстоятельства…

Я торжествовал.

– Ты считал себя умнее всех, Бауманн. Ты казался себе королем преступного мира, человеком, которому удалось невозможное… Но на деле, как видишь, ты всего-навсего жалкий рогоносец.

Я решил, что он сейчас грохнется в обморок – до того он побледнел. Он поднес руку к груди.

– Так ты что, еще и сердечник? – спросил я.

Он отвел руку от груди – быстро, очень быстро. Она сжимала пистолет, такой же элегантный, как сам Бауманн.

Красивую американскую пушку для уважающих себя гангстеров. Может быть, подарочек почившего братца?

Я бросился вперед, крепко сжимая нож. Но когда добежал до него, было поздно: он уже стрелял в Эмму. Честь одержала в нем верх над осторожностью, и он начал с нее. Мужики – все сплошь идиоты. Жалкие придурки, которыми безраздельно властвует их собственное сердце.

У меня до сих пор стоит в ушах звук четырех выстрелов, которые прорвали стоявшую в комнате тягостную тишину. И короткий крик Эммы.

Потом она прошептала:

– Поль!

Потом умолкла: не очень-то много удается сказать, когда у тебя в груди четыре пули такого калибра. Я взмахнул ножом. На этот раз не было ни красного тумана, ни звона в голове. Движение моей руки было предначертано судьбой. Оно принадлежало не только мне одному: это через посредство человека совершалось неизбежное.

Бауманн остался стоять. Я выпустил рукоятку и дикими глазами смотрел, как она торчит перпендикулярно человеческой спине. Целую вечность картина оставалась неизменной и, казалось, застыла навсегда.

Наконец то, чего я с таким нетерпением ждал, произошло: Бауманн рухнул на пол.

Теперь уже ошибки не было: я укатал именно его. Он наконец получил свое.

Тогда я подошел к Эмме. Она тоже распрощалась с жизнью. Ее фиалковые глаза будто сразу выцвели и утратили былую загадочность. На лице осталась лишь сильная тревога и, как мне казалось, капелька любви ко мне.

– Эмма, – прошептал я, – Эмма…

Я все еще повторял ее имя, когда шагал по шоссе на восток, к итальянской границе.

Я знал, что на этот раз выкручусь, что все для меня сложится удачно, и целая куча народу только меня и ждет, чтобы благополучно протянуть ноги на бескрайних мировых просторах.

Я повторял «Эмма, Эмма» в такт своим шагам. И каждый раз слышал в ответ злобный скрипучий смешок судьбы.

Что ж, пусть попробует бросить мне вызов: я ее не боюсь. Ни ее, ни кого-либо другого.

Чтобы как следует себя в этом убедить, я остановился у придорожных скал, покрепче уперся ногами в землю, вызывающе уставился в небо – и запел.

Часть вторая
СВОИХ И ЧУЖИХ

I

На белом свете полно людей, которые мечтают увидеть Венецию, прежде чем лечь на два метра под землю и нюхать корешки одуванчиков.

Венеция была у меня перед глазами, но подыхать я не собирался. Совсем наоборот. Слишком уж я изголодался по жизни. А что может лучше утолить этот голод, чем вольный воздух Адриатики?

Вот уже три дня я бродил по узким улочкам города и мало-помалу утрачивал привычку оборачиваться на каждом шагу. Французские полицейские, казалось, остались в каком-то далеком, почти несуществующем мире, откуда я вырвался раз и навсегда. Теперь в голове у меня была только одна забота – ничтожная по сравнению с теми, что мучили меня раньше: добывать по нескольку лир в день, чтобы хоть как-то прокормиться.

Мне было чертовски спокойно жить под итальянским небом. Италия – одна из тех немногих стран, где можно щелкать клювом с голодухи, не испытывая никаких комплексов. Здесь голод – тетка, с которой можно совокупляться без всякого стыда. Так что голодал я с этакой беззаботной легкостью, и когда зубищи мои начинали слишком уж выпирать изо рта, я старался выдать этот голодный оскал за улыбку…

Надо сказать, мне до сих пор не верилось, что я так удачно выбрался из той трясины. После всех своих злоключений я нашел-таки своего приятеля из Ниццы, который и устроил мне круиз в страну яичной вермишели. Маленький катерок, возивший туда главным образом блондинок, высадил меня на генуэзской пристани, и я начал всеми мочалками вдыхать теплый портовый воздух.

Приятель подкинул мне адресок своего знакомого – воришки, который мог пристроить меня в Неаполе, но, поразмыслив, я не поехал, – Не люблю я путешествовать по туристическим путевкам. К тому же я понимал, что с моей биографией новую жизнь так просто не начнешь.

Интерпол обязательно разошлет меня в профиль и анфас всем ищейкам полуострова. И с Неаполем, пожалуй, надо было повременить: туда сползается жулье со всей Италии. А где жулик, там и легаш: арифметика простая.

Венеция показалась мне более заманчивой из-за обилия туристов. Денег у меня хватило только на поезд, на белые льняные штаны и очки в белой перламутровой оправе. Нацепив все это, я сразу стал типичным Джузеппе.

План у меня был простой: снять какую-нибудь англичанку в районе Риальто. Я решил искать именно «инглиш», потому что их, как правило, легче всего окрутить. Они наивнее остальных: сразу верят в вашу пламенную любовь, стоит лишь поцапать их за буфера и помурлыкать «ай лав ю». Кстати, это, пожалуй, было все, что я мог сказать по-английски, но я решил, что хватит и этого. Тем более что я хотел подцепить бабу постарше, чтоб была охоча до молодых парней. Ну и, конечно, побогаче. Но я быстро понял, что замки на песке строить трудновато, особенно если и песка-то поблизости нет. Романтическая встреча с богатой тетенькой в стиле «пекинес и несоленое печеньице» – такое бывает только в трехгрошовых книжонках. Напрасно я расхаживал по всему городу и поигрывал усами, как только на горизонте возникала какая-нибудь уродина. Бабы воротили нос даже от такого красавчика, как я. Надо признать, в этих краях свирепствовала страшная конкуренция. В Венеции каждый здоровый мужчина от четырнадцати до восьмидесяти годков только и ищет, куда бы пристроить своего молодца. Тут никак не скажешь, что мужик нынче пошел не тот. Везде их полно, прямо под ногами путаются – только успевай переступать!

Ясное дело, турист женского пола был начеку. Возможно, в бюро путешествий родного города дамочкам даже вручали памятку, предостерегающую от озабоченных итальяшек. Мне так и виделась напечатанная на всех языках фраза: «Советуем поберечь Ваши чемоданы и Вашу честь…»

В день приезда я на последние гроши купил себе полдюжины горячих пирожков и позавчерашний номер «Франс-Суар». И то, и другое переварить оказалось нелегко. Пирожки жарили на горьком масле, а газету, по-моему, слишком уж наперчили.

В ней была здоровенная статья насчет Капута. В этот раз мне уже посвятили чуть ли не всю первую страницу. От моих подвигов у всех глаза на лоб лезли. Между строчками так и брызгала желчь. В верхах и в низах, похоже, всполошились как никогда. Все – от комиссаров до лесников – летели вверх тормашками с насиженных мест… За каждый прокол кто-то должен отвечать, и когда до главного виновника не добраться, находят других. Так было всегда, и ничего тут не поделаешь. Вспомните, сколько тумаков зарабатывают ни в чем не повинные мальцы, когда папочку заставляют заплатить квартальный налог или когда у мамочки красный день календаря! Такова жизнь…

Полиция предполагала, что я сбежал в Италию; и я поздравил себя с тем, что пренебрег маршрутом, который начертил мне приятель из Ниццы.

Здесь я чувствовал себя по-настоящему свободным, несмотря на окружавшую меня со всех сторон воду и на нехватку денег…

Но все же паршиво было сидеть без гроша! Я, правда, осуществил мелкую кражу на борту пароходика, курсирующего взад-вперед по Большому каналу, но поскольку сдуру залез в сумочку какой-то местной старушенции, то выудил лишь одну сиротливую бумажку в сто лир…

Я совсем приуныл желудком, и мне казалось, что с каждым часом у меня вырастает дюжина новых зубов. В голове постепенно становилось так же пусто, как в брюхе, а в ушах то и дело раздавался колокольный звон. Виной тому была моя слабость, да и сами колокола, впрочем, тоже. Их в Италии без счета. А священников сколько! Нет-нет да и увяжется один: тычет под нос деревяшку с ликом святого и плачется в жилетку, пока не отстегнешь деньгу. Правда, начиная с сегодняшнего утра они ко мне уже не цеплялись. И по этому признаку я понял, что моя бедность окончательно выплыла на свет. Безденежье – это как неизлечимая болезнь. Поначалу незаметная, она точит вас медленно, но верно, пока не наступает роковая минута ее внешних проявлений.

* * *

Больше всего меня беспокоила та маленькая гостиница, в которой я остановился, с красивым названием «Стелла де Оро». Она располагалась на маленькой жуликоватой улочке у площади Святого Марка. Я рискнул снять там номер, не имея в кармане ни одного медяка. Как писал кто-то: «У хозяина был орден Почетного легиона, и я доверился ему»… В данном случае поверил он, хозяин. Но это, видно, была лишь минутная слабость, поскольку утром на подносе с завтраком лежал счет: пять тысяч лир с небольшим… Для любого другого сумма была вполне терпимая, но для меня тут же вылезла за всякие рамки.

Возвращаться без денег было нельзя: это грозило крупной разборкой с хозяином. Тем более что на вид он был не из сговорчивых. Его длинные черные усищи а-ля Версингеторикс ничего хорошего не предвещали, равно как и глаза цвета кьянти. Он наверняка держал в ящике под кассой солидную резиновую колотушку, чтоб раскошеливать халявщиков… Такие приключения часто заканчиваются порчей портрета и визитом к карабинерам. Они потребуют показать документы, тут все и раскроется. Чтоб отправить меня на родину, им достаточно будет всего лишь пересечь Италию в ширину, а это сущий пустяк. Если бы в длину, тогда еще ладно: успел бы поразмыслить…

Спускались сумерки. Это просто так говорят – спускались. На самом деле они стекали с неба, будто ячменный сироп. Воздух был липким и сладким.

Я сел на скамейку на площади Святого Марка и стал смотреть на голубей, представляя их ощипанными и лежащими на блюде с зеленым горошком. Получался отличный натюрморт, от которого в желудке булькало и урчало. А еще ныло в кишках и покалывало под языком…

Конечно, можно было попробовать сцапать одного из них, но как его изжарить? В общем, дело было дрянь. Свобода с туго затянутым поясом – это не предел мечтаний…

Я чисто машинально посучил пальцами, будто крошил хлеб, и зашептал «цыпа, цыпа» самому храброму из голубей, который безрассудно ворковал прямо под моим носом.

Тут чей-то голос спросил:

– Вы француз?

Я живо поднял нос и увидел его.

Он был довольно высокий – повыше меня, – хорошо сложенный, с тонкими чертами лица, светлыми и вдобавок обесцвеченными волосами, глазами дикой лани и прочими внешними проявлениями своих нетрадиционных наклонностей. Я сразу признал в нем стопроцентного гомика. Не только по легкому светло-желтому костюму и нежно-розовой рубашке, а в основном по мелким аккуратненьким жестам и улыбке «пользуйтесь пастой „Колгейт“»!

В руках он держал фотоаппарат.

– Да, я француз, и не очень-то этому рад, – ответил я.

Мое неприветливое обхождение его не отпугнуло. Он выставил мне два ряда влажных, блестящих, завлекательных зубов.

– Вы не могли бы сфотографировать меня на фоне голубей?

Он и сам чем-то напоминал мне голубя, этот пижон-прилипала.

– Сфотографировать? В такое время? А вам не кажется, что у вас получится битва негров в туннеле?

– Нет, у меня хороший аппарат: «Роллей». И диафрагму я уже отрегулировал. Прекрасный выйдет закат.

Я догадывался: он приехал в Венецию по путевке и спешит нащелкать фотографий, чтоб потом похвастать перед друзьями, Его «Роллей» действительно внушал уважение. Я слыхал, что такие штуковины стоят целое состояние.

– Но учтите: я не умею им пользоваться…

– О, это сущий пустяк! Центрируете меня в окошке и нажимаете вот на эту кнопочку, видите?

Я с большей охотой зацентрировал бы ему в рожу кулаком, потому что «уйдзи, процивный, я с тобой не дружу» – это не мой стиль. Но в голове у меня уже начало кое-что выстраиваться, причем полным ходом. И для успешного осуществления моих надежд калечить этого милого дружочка было нельзя.

Я старательно заснял его портрет.

– Вот спасибо! – прощебетал он. – Как это любезно с вашей стороны… Позвольте, я угощу вас аперитивом?

Отлично: я ему, похоже, понравился.

– С удовольствием…

Чего-чего, а забегаловок в стране гондольеров хватает. Мы уселись на террасе какого-то кафе.

– Что будете пить? Я, пожалуй, выпью белого «чинзано»… Он такой нежный и приятный…

– Я тоже. И, если вас не затруднит, я бы еще заказал бутерброд…

Он удивленно моргнул: подобные манеры показались ему мало совместимыми с правилами хорошего тона.

Я улыбнулся.

– Вы, может быть, приняли меня за попрошайку… Действительно, черт возьми: в этих краях их полно. Но со мной случилось нечто иное…

Он наклонил голову, готовясь выслушать вранье, не выходящее за рамки допустимого.

– Я остался без гроша, – сказал я. – Три дня назад, в день моего приезда, ко мне подошел очень приличный с виду парень…

Как видите, я подсунул ему первоклассную затравку: как раз по его части…

Его нарастающий интерес и бокал «чинзано», который вторгся в мой пустой желудок, как армия завоевателей, вызвали у меня небывалый прилив красноречия. Я сплел ему отличную сказочку – он, похоже, был не прочь, чтобы и с ним такое приключилось…

У того парня, сказал я, были очень приятные манеры; но он пригласил меня в заведение, пользующееся дурной репутацией, и там он и его дружки отобрали у меня бумажник. И вот теперь я сижу на бобах и жду, пока брат, которому я отправил телеграмму с просьбой о помощи, вышлет мне деньги в письме, да еще боюсь, как бы конверт не вскрыли на французском почтамте, и так далее, и тому подобное…

Он то изумленно охал, то испуганно ахал, то кудахтал, как почтенная матрона: «Боже! Какой ужас! Не может быть!» Он меня до того раздражал, что мне все сильнее хотелось щелкнуть его костяшками по челюсти, чтобы успокоить нервы.

Он сразу же предложил одолжить мне денег. Я, разумеется, изобразил из себя гордого кабальеро. Я, мол, не тот, за кого вы меня принимаете, у меня, мол, собственного достоинства – девать некуда, и все такое. Он начал настаивать, и через три минуты у меня в руке оказался десятитысячный билет.

– Ладно, – сказал я. – Соглашаюсь только потому, что вы мой соотечественник. Но тогда скажите мне, пожалуйста, свою фамилию и адрес.

– Да не стоит вам беспокоиться из-за такого пустяка!

– Нет. Долг – это святое.

Ну, он и раскололся: зовут его Робер Рапен (счастливые, по его мнению, инициалы). Остановился он в «Альберго Реджина» – роскошном заведении в районе Лидо… Он ни в чем себе не отказывал, и вместо подушки у него, похоже, был пузатый мешок с деньжатами, навевающий безмятежные радужные сны.

Потом начал рассказывать он. Мне на его историю было наплевать, но я был вынужден уделить ему немного внимания – хотя бы на его десять тысяч лир. Купюра жгла мне карман. В голове вертелась одна мысль: как бы поскорее пойти разменять ее в ресторане и заказать столько жратвы, чтоб потом штаны было не застегнуть!

А он все трепался, трепался… Жил он в Париже. По крайней мере, до смерти отца… Тут его глаза увлажнились:

– Папы не стало месяц назад. Для меня это был ужасный удар! Он держал антикварный магазин… Я все продал. Все подчистую: и магазин, и квартиру, и нашу виллу в Марн-ла-Кокетт…

Надо было слышать, как он произносит название этой дыры!

– Что поделаешь, – продолжал этот хлястик, – я остался совершенно одиноким. А Париж всегда был для меня невыносим. Вот я и решил съездить в Италию, чтобы хоть как-то развеяться, а вернувшись, поселиться на Лазурном берегу и открыть магазин спорттоваров…

Я покосился на него. Нечего сказать, странная у него была манера носить траур. Правда, глубина горя измеряется вовсе не цветом одежды… Пожалуй, он все же здорово переживал, но итальянское солнце залечило его душевную рану. Я видел, что теперь он уже доволен жизнью, как молодой кот. Пусть почтенный папашка кормит червячков – отжил свое, и черт с ним! Все теперь – сынишке: билеты с портретами, кремовые костюмчики, гондолы и гондольеры! Монеты в его ручонках, похоже, долго не держались.

– Может быть, поужинаете со мной?

Он скучал. Он, видно, уже пытался снять парочку коридорных из отеля, но цеплять местных жителей все же побаивался – мало ли что им в голову взбредет. Моя французская национальность, мой бархатный взгляд и мои городские манеры внушали ему гораздо больше доверия. А то, что я сидел без гроша, сразу давало ему бесспорное преимущество предо мной. Он уже играл себе марш победителя, этот самый Робер. Я был как нельзя более подходящей добычей…