Текст книги "Опасная граница: Повести"

Автор книги: Франтишек Фрида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

СТАНЦИЯ

В тишине дота время тянулось невероятно медленно. Снаружи подступал туман, сырой и противный. Он частично закрыл просеку, вдоль которой предстояло вести огонь. Если бы враг рискнул пойти здесь в атаку, он был бы сметен шквалом свинца. А туман наползал уже на соседние доты, закрывал завалы из толстых бревен, устроенные на шоссе. Он проникал повсюду, а вместе с ним просачивался и запах дыма. Солдаты, отступая, в ярости поджигали деревянную обшивку стен, и доты горели изнутри.

– Дурацкий туман! Да еще этот проклятый дым! – воскликнул Гентшель.

Юречка промолчал. Потом, почувствовав, что пауза слишком затянулась, он бросил:

– Все равно в этом нет никакого смысла!

– А в чем, собственно, есть смысл? – спросил усталым голосом его сосед, печально вздохнув. Это был вздох, рожденный какой-то внутренней болью, которую он не мог скрыть от этого молодого парня в зеленой форме.

Тот решил воспользоваться моментом.

– Это в самом деле бессмысленно! – заявил он, уверенный в своей правоте. – Один человек в доте... Один! Да это же глупость!

– Но нас двое, – уточнил Гентшель.

– Черта с два, двое! – взорвался парень. – Вот брошу вас здесь и смоюсь.

– Ну, раз ты уже наложил в штаны...

– Паи Гентшель!

– Не называй меня паном Гентшелем! – оборвал он парня и сразу пожалел, что крикнул слишком громко, ведь слова могли вырваться в открытые двери дота и узкие амбразуры, а в горах эхо многократно усиливает любой звук.

Он не хотел, чтобы их обнаружили. Какой-нибудь ревностный служака, услышав шум, может пойти проверить, все ли укрепления освобождены, не оставлено ли где-либо оружие.

Солдаты скрепя сердце покидали линию укреплений.. Многие плакали от стыда и жалости к самим себе, проклиная правительство и командование за то, что они так легко капитулировали. Капитулировали без единого сражения, без единого выстрела. Среди отступавших были и такие, чей дом находился поблизости. Они понимали, что если покинут этот край, то вряд ли вернутся назад. Один солдат-запасник, у которого семья жила в Варнсдорфе, вышел из строя, будто по нужде, забросил в чащу пулемет и больше не появился. Этот пулемет подобрал потом Гентшель. Он понимал, что сейчас переживают эти парни. Он и сам находился в таком же положении. Только вот с домом его уже ничего не связывало, а на территории, занятой немцами, его ждала тюрьма. Проблема запасников из пограничных районов непроста. Хотя они и считали себя чехами, но жили в пограничных районах с самого детства, женились на немках, а детей в большинстве случаев воспитывали на немецкий лад. Этих людей не очень пугала предстоящая оккупация, и они стремились домой, к жене и детям, к хозяйству, которое поднимали в течение долгих лет. Родина, народ, к которому они принадлежали, в эти минуты отступали для них на второй план.

– Гентшель, будьте благоразумны! – снова попросил Юречка.

Не дождавшись ответа от человека в поношенном зеленом пальто, он вышел из дота через открытую дверь. Откуда-то доносился шум мотора. Солдаты грузили остатки боеприпасов. В соответствии с решением демаркационной комиссии пограничные укрепления надо было освободить еще вчера, по произошла задержка, потому что не подали вовремя грузовики. Офицеры, по большей части призванные из запаса, не знали, что делать. Телефон не работал – «пятая колонна» действовала в эти дни активно, и число диверсий неизмеримо возросло. Раньше всех уехали взвод противотанковых орудий и три легких танка, которые располагались на этом участке обороны. Потом укатили на повозках минометчики и рота станковых, пулеметов. Солдаты, занимавшие доты, уходили последними. С грустью и сожалением поглядывали они на доты, ведь с каждым у них были связаны какие-нибудь воспоминания. Они даже успели дать дотам собственные названия: Марженка, Власточка, Яночка, имени Яна Жижки, памяти таборитов.

Теперь из подожженных долговременных огневых точек валил дым – это горела деревянная обшивка, грубая мебель, сколоченная солдатами из досок, и вещи, которые они не смогли унести. Рюкзаки и без того были неподъемными. Армия отступала в полном вооружении. Она была еще боеспособна.

В дотах глухо рвались забытые боеприпасы, которых касался огонь. И только одни дот, стоявший особняком и выдвинутый к шоссе, не горел. В нем-то как раз и прятался в ожидании врага Гентшель. Немец по национальности, старый коммунист и участник революционных боев в Испании, которого немцы же избили и осудили на вечное изгнание, именно здесь решил рассчитаться с ними.

Юречка не сумел подыскать аргументов, способных убедить Гентшеля, человека смелого и твердого, уйти в безопасное место. Юречка понимал, что решение, принятое старым коммунистом, – своего рода отчаянный протест против судьбы, что в сопротивлении этом есть нечто символическое. Немец хотел бороться против немцев, в то время как чехи в замешательстве покидали свои пограничные укрепления. Господи боже мой, ведь они тоже хотели сражаться!

Юречка посмотрел вниз, где из тумана проглядывало шоссе. Именно оттуда придут враги. Другого пути нет. Поэтому здесь и была возведена тройная линия дотов. К заграждениям и завалам, устроенным на шоссе, сначала подойдут немецкие танки и бронетранспортеры, а потом и грузовики с солдатами. Вот Гентшель и решил открыть огонь, как только покажутся эти грузовики.

Сумасшедший! Конечно, это вызовет массу осложнений. Почему стреляли по немецким войскам? Кто дал приказ? Но расследование все равно ничего не выяснит, потому что штатский в поношенном зеленом пальто, очевидно, скроется в лесу и выйдет из него где-нибудь на другой стороне гор.

Юречка вздохнул и вернулся в дот. Когда глаза вновь привыкли к полумраку, он увидел, что Гентшель по-прежнему стоит рядом с амбразурой у ручного пулемета. На пустом ящике лежало десять полных магазинов. Он выпустит две сотни пуль, а потом...

– Пошли! – категорично потребовал Юречка. – Не злите меня, черт побери! Там еще грузят кое-какие материалы, может, и нас прихватят. Немцы провозятся с заграждениями несколько часов, так что вам долго придется ждать. И совершенно напрасно. Слушайте, я понимаю, что вы хотите оказать символическое сопротивление... Но плюньте вы на все! Вы уже досыта настрелялись, да и эта идиотская станция стоила орднерам немало крови. Поймите, один человек в данном случае ничего не сможет сделать. Если бы здесь, к примеру, остался весь батальон, тогда бы мы доказали немцам, что умеем защищаться... А так... Один человек – это капля в море. А мстить за Маковеца, за Пивоньку... когда все проиграно... Поймите, обидно не только вам. Всех нас продали и предали, но с этим придется смириться.

– Я не привык мириться с подлостью, поэтому и поехал в Испанию.

– Но это же не бой! Это же самоубийство!

– Ты еще молод и глуп, – усмехнулся Гентшель. – Назовем это просто демонстрацией. Ты вообще-то знаешь, что это такое?

– Не учите меня, – грубо оборвал его Юречка. – Я не дурак.

– Ну, извини, – улыбнулся Гентшель. – Считай, что я сумасшедший.

– А разве нет?

– В Кенигсвальде мне тоже говорили, что я псих. Не могли понять, зачем я поехал в Испанию. Наверное, я действительно ненормальный. Послушай-ка, ты довольно умный парень. Так вот скажи мне: каким был бы мир без сумасшедших? Их жгли на кострах, бросали в тюрьмы, забивали камнями, казнили... Но именно эти сумасшедшие и способствовали прогрессу человеческого общества.

– Хватит философствовать, черт вас возьми! Шевелитесь! Пулемет можете прихватить на память. Вдруг он вам когда-нибудь пригодится?

– А знаешь, ты прав. Он мне определенно когда-нибудь пригодится, ведь главные события впереди...

– У нас нет времени на разговоры! – вышел из себя парень в зеленой форме. – Скорее собирайтесь, пока вон те грузовики не уехали. Не хотелось бы топать пешком до самого Мельника. Там, говорят, будет проходить новая граница.

– Поспеши, а то и вправду опоздаешь.

– Черт возьми, зачем вы меня злите? Вот возьму и останусь с вами!– сказал Юречка и, прислонив карабин к стене, сел на ящик.

Некоторое время он молча глядел в пустоту. Почему-то он прикипел сердцем к этому человеку и не хотел с ним расставаться. Он был за многое благодарен Гентшелю и даже предлагал ему пожить у него. А теперь вот Гентшель уперся как осел.

– Слушайте, я вас просто выгоню из этого дота, и все! – Юречка вскочил и схватился за пистолет.

– Едут! – крикнул вдруг Гентшель и повернулся к амбразуре.

Из долины поднимался глухой рокот.

– Слышишь?

– Гентшель, прошу вас!

– Едут! – удовлетворенно сказал участник гражданской войны в Испании. Он посмотрел поверх ребристого ствола пулемета и поставил на прицеле расстояние.

– О, черт, что же мне с вами делать?

– Иди своей дорогой, одного сумасшедшего здесь вполне достаточно, – спокойно уговаривал его Гентшель.

– Ну не могу я этого понять! – вздохнул парень и беспокойно затоптался, как' будто земля жгла ему ноги.

Рокот моторов, похожий на глухой прибой, набежавший на лесистые склоны Лужицких гор, слышался уже совершенно отчетливо. Он вызывал у Юречки дрожь и предчувствие чего-то ужасного.

– Ты еще многих вещей не понимаешь, – сказал через некоторое время Гентшель. – Наверное, даже не понимаешь, почему я с ними воюю. Так вот, в Германии многие мои товарищи уже с тридцать третьего года сидят в тюрьмах и концлагерях. Поэтому я и отправился в Испанию. Фашизм – как чума, которая неудержимо расползается во все стороны. Но для меня борьба еще не окончена. Как ты думаешь, что бы меня ждало, если бы я остался в Судетах? Смерть в тюрьме или в концлагере. Нет, нашему времени нужны сумасшедшие вроде меня, и с каждым днем нас должно быть больше. Ведь нацисты – как саранча: на что ни набросятся, все уничтожат.

– Так они же немцы! – гневно воскликнул парень и сразу же устыдился своей излишней резкости, сообразив, что сказал глупость.

Однако в суматохе последних дней, когда пришлось отступать под натиском орднеров из Кенигсвальде, теряя одного за другим товарищей, ему уже ничто не казалось излишним. Теперь все стало возможным. Боль утраты заглушала сожаление и негодование по поводу свершившегося предательства, а вследствие всего этого в его душе поселилась тревога и боязнь будущего. Идеалы, в которые он до сих пор свято верил, превратились в ненужный хлам.

– Все гораздо сложнее, чем ты думаешь, – сказал после паузы Гентшель.

Парень спрятал лицо в ладони. Щеки у него горели, как при температуре. И в то же время он дрожал от холода, поднимавшегося от бетонного пола дота, сочившегося из сырой деревянной обшивки. Действительность напоминала бессвязный, кошмарный сон. Он был уверен, что подразделения местной охраны встанут плечом к плечу с солдатами и будут сражаться до последнего патрона. А на поверку все это оказалось игрой воображения.

Юречка прислонился к стене и закрыл глаза. Тяжелая усталость, с которой он боролся в последние часы, навалилась на него. Сколько же он не спал как следует? Перед глазами мелькали события последних дней, он видел все это снова, будто смотрел знакомый, уже не раз прокрученный фильм. Видел Стейскала, Маковеца, Ганку...

Отчего все так странно перепуталось?

* * *

Стейскал повращал ручку телефона. В трубке раздался треск. Некоторое время он нервно прислушивался, но никто ему не ответил. Снова повращал ручку, резко и нетерпеливо, – результат тот же. Телефон упорно молчал. Видимо, на станции никого не было. Стейскал выругался, но тут же спохватился, что его слышит Ганка, и посмотрел на стоявшую у окна девушку. Она сделала вид, будто ничего не слышала.

День был ненастный. Моросил мелкий дождь. В конце сентября обычно стояла по-летнему теплая погода, но в этом году холода наступили гораздо раньше. Несколько дней солнце вообще не показывалось и холодный дождь без устали поливал почерневшие от влаги дома, деревья. Стейскал слышал, как по дырявой водосточной трубе течет вода, и звук этот казался ему однообразным и утомительным. В окно он видел часть луга и лес. Листва на деревьях раньше обычного окрасилась в желтый, коричневый и оранжевый цвета. Порыжел луг. А листья кленов, выстроившихся вдоль дороги, все чаще падали на мокрый асфальт.

«Осень пришла слишком рано, – печально думал Стейскал. – Опять туманы, слякоть. Потом посыплет снежная крупа и в четыре часа уже начнет смеркаться». И как только он подумал о том, что в эти безрадостные месяцы останется здесь в одиночестве, его охватила грусть. Он взглянул на Ганку. Ему вдруг захотелось обнять дочь и погладить по темным волосам. Он отогнал от себя эти невеселые мысли и снова покрутил ручку телефона. На сей раз из трубки послышался взволнованный голос начальника станции. Ворачек не умел говорить спокойно, вечно сердился без причины и бегал по кабинету. Он был небольшого роста, подвижный как ртуть, с резкими, нервными жестами. Все знали его несносный характер, но к нему привыкли.

– Говорит Шлукнов! – сердито закричал в трубку начальник станции.

– Добрый день, пан начальник. Это Стейскал из Вальдека.

– В чем дело? Что случилось?

– Сто одиннадцатый отправится по расписанию?

– А почему бы ему не отправиться по расписанию? – кричал в телефон Ворачек. – Что за идиотский вопрос, черт возьми?

– Я просто так спрашиваю, на всякий случай.

– Идиотизм какой-то! – гремела трубка.

– Так он пойдет?

– Конечно пойдет.

– Хорошо, спасибо.

– А как там на шоссе?

– Что на шоссе? – удивленно переспросил Стейскал.

– У вас что, глаз нет? – продолжал яриться начальник. – Есть там хоть какое-нибудь движение? Машины ходят? Солдат поблизости нет?

– Я никого не видел. А почему машины не должны ходить? – спросил Стейскал.

В раздраженном голосе начальника станции он уловил тревогу. Потом трубку положили на стол – очевидно, начальник станции отошел и говорил с кем-то. Однако слов нельзя было разобрать. Один голос казался взволнованным, другой – спокойным. Стейскал вздохнул и перевел взгляд на окно, через которое просматривалась часть шоссе, обрамленного деревьями. Действительно, ему следовало знать, какое там сейчас движение, ведь он обслуживал шлагбаум неподалеку от станции. Но сегодня он не заметил ничего особенного. Утром ему дружески помахал рукой шофер машины, развозящей хлеб, потом проехал молоковоз. Он проезжал каждый день. Если шлагбаум бывал закрыт, Стейскал разговаривал с водителями, пока не проследует пыхтящий товарняк или пассажирский поезд. Нет, сегодня ничего особенного не происходило. Все было как обычно. Может, только машин было поменьше, но в плохую погоду это случалось.

В телефонной трубке раздался треск и опять послышался голос Ворачека:

– Сто одиннадцатый пойдет по расписанию. А почему бы ему не пойти? Почему, черт побери?

– Пан начальник, я хочу отправить жену и дочь к родителям в Мельник. Вы же знаете, какая тут в последнее время сложилась обстановка. Мужчинам-то положено оставаться на своих постах. А с бабами что делать? Ну хорошо, спасибо. До свидания.

Стейскал дал отбой и некоторое время смотрел в угол невидящим взглядом.

К нему подошла Ганка:

– Что-нибудь случилось, папа?

– Ничего.

Она испытующе взглянула на отца, на его лицо, покрытое красноватыми жилками, на седые виски. Тот стоял у телефона в расстегнутой железнодорожной форме, немного поблекшей и потрепанной. Да, она конечно же будет по нему скучать.

– Папа, будь осторожен!

Он протянул руку и погладил ее. Ганке захотелось поцеловать эту тяжелую шершавую руку. Близость расставания наполнила ее сердце тревогой. Она боялась за отца, ее угнетала мысль, что здесь, в Вальдеке, он остается один. Она хорошо понимала, почему он отправляет их к дедушке с бабушкой. В последнее время из пограничных районов уехали многие. В чешской школе в Румбурке девушек осталось совсем мало. В классах царила атмосфера беспокойства, неуверенности в завтрашнем дне. Тревога родителей передалась и детям. Беспричинное веселье вспыхивало все реже, даже у записных шутников пропал юмор.

Ганка отогнала от себя эти невеселые мысли и подумала, что, вместо того, чтобы созерцать печальный осенний пейзаж, надо пойти помочь матери. Скоро придет сто одиннадцатый. Начнется спешка, мать станет суетиться, искать вещи, которые давно упакованы, рыться в чемоданах и сумках, пока отец не схватит их и не вынесет на платформу. Так бывало всегда, когда начинались каникулы и они уезжали к дедушке с бабушкой.

Ганка снова повернулась к окну. Делать ничего не хотелось, и она стала слушать шаги отца. Ходьба его, видимо, успокаивала. Обычно у него находилось для Ганки ласковое слово, шутка, но сегодня ему, вероятно, было не до веселья. Она хотела было повернуться к нему и рассказать что-нибудь смешное, какой-нибудь случай из школьной жизни, но почему-то ничего не могла вспомнить.

Отец остановился у нее за спиной.

– Папа! – заговорила она, и голос у нее сорвался. Продолжать она не могла.

Стейскал обнял дочь за плечи. Прикосновение сильных отцовских рук успокоило Ганку. Теперь они стали смотреть в окно вдвоем.

Из спальни вышла Стейскалова. Муж и дочь повернулись к ней.

– Я готова, – сказала она, тяжело вздохнув.

Ехать они решили всего несколько часов назад, и мать сразу принялась за дело: собирала чемоданы, сумки, подгоняла Ганку, у которой все валилось из рук, успела приготовить кое-что из еды. Сборы ее утомили, следы усталости легли даже на ее все еще красивое, свежее лицо, хотя ей было уже за сорок. Стейскал рядом с ней выглядел гораздо старше, хотя разница в возрасте была у них незначительной.

– Ты ничего не забыла? – опросил он у жены.

– Кажется, нет, – ответила она и тут же бросилась в комнату.

Ее удручала не спешка, а причина, по которой они уезжали. Пока она собирала вещи, думать об этом было некогда. Но теперь, когда все было уложено и она увидела, Что муж и Ганка стоят у окна и смотрят на луг, лес и дорогу, ее охватила ужасная тоска. Чтобы они не заметили ее слез, она вернулась в спальню и принялась в десятый раз перебирать вещи. Немного успокоившись, она вернулась в кухню и стала перечислять, что должен сделать в ее отсутствие муж: выгнать козу на луг и привязать ее к колышку – пока есть трава, пусть сама пасется, дать курам корм, а на ночь запереть курятник...

– Если надумаешь уезжать, козу и кур кому-нибудь отдай. И попроси присмотреть за нашими вещами...

– Куда же я уеду? – улыбнулся Стейскал. – Я же здесь на службе. Ну а если меня сменят, передам дела, закрою квартиру, оставлю ключи пани Германовой и поеду к вам.

Пани Германова была вдовой железнодорожника. Когда-то она с мужем жила на станции, но потом они построили себе дом наверху, у дороги. Это была порядочная женщина, и если Стейскаловы уезжали в отпуск всей семьей, она присматривала за их хозяйством.

Стейскал делал вид, что внимательно слушает, и кивал. В эти минуты заботы жены казались ему ничтожными. Он хорошо знал, что делать, ведь уже не раз оставался один. Служба не слишком обременяла его, а в свободное от смены время, когда на его место заступал старый Ирачек, он просто не знал, чем бы заняться. Часто они сидели на лавочке и болтали о разном. Вообще-то хозяйство Стейскал завел только по настоянию жены. Зачем держать скотину, если у родителей в Мельнике большое хозяйство и они могут прислать любые продукты?

– Ты будешь нам писать?

Он хотел было сказать, что это глупый вопрос, но потом просто кивнул.

– Отдать Ганку в школу?

– Конечно, не может же она сидеть дома. Или ты надеешься, что уже через несколько дней все утрясется?

Стейскалова ничего не ответила. Она подошла к столу и принялась рыться в маленьком чемоданчике. Там лежали документы, деньги, Ганкин табель. Она взяла его в руки, задумчиво на него посмотрела и положила обратно. Здесь же лежали украшения, которые достались ей от матери: старое золотое кольцо, серебряный браслет, бижутерия и кое-какие безделушки, напоминавшие о молодости.

Минута прощания неотвратимо приближалась. Стейскалу пришлось взять себя в руки, чтобы женщины ничего не заметили. Они не должны были знать, как огорчает его их отъезд. Но ему так будет спокойнее. Все чехи отправляли семьи в глубь страны. Его удручала мысль о том, что когда-нибудь и ему придется покинуть станцию. Он привык к ней. Как-никак шестнадцать лет смотрит из этих окон на железнодорожную платформу, на рельсы, уводившие по лугу к лесу и дальше, в сторону Румбурка, на дорогу, сбегавшую с пологого холма, которую при приближении поезда он перекрывал шлагбаумом. Чего только он не пережил за эти шестнадцать лет! Сколько проехало за это время машин, телег, сколько поездов прогрохотало по рельсам и сколько раз ему пришлось поднимать и опускать шлагбаум! А дежурств так просто и не счесть. Платформу он измерил своими шагами, наверное, сто тысяч раз, а время определял только по железнодорожному расписанию: утренний мотовоз, потом товарный, в полдень пассажирский, за ним один или два товарных, в четыре мотовоз со школьниками, потом пассажирский, расписание которого согласовано с поездом на Прагу. Ночью мимо грохотали поезда, которые везли на шлукновские текстильные фабрики уголь или громадные тюки с хлопком, в обратном направлении они доставляли готовые изделия.

Внезапно у окна появились две фигуры в военной форме. Стейскал вздрогнул, но узнал пришедших и сразу успокоился. На станцию время от времени заходил патруль местной охраны. Ребята беседовали с ним, заигрывали с Ганкой и шли дальше. Иногда они пережидали на станции непогоду.

Отряды местной охраны были сформированы после майской мобилизации. Они состояли из представителей жандармерии, таможенной службы и военных. А в местное подразделение местной охраны вошло еще и несколько немцев-антифашистов. Отряд местной охраны разбил лагерь неподалеку от деревни. Бойцы патрулировали границу, охраняли важные пограничные объекты. Стейскал всех их хорошо знал.

В дверь постучали, и в комнату ворвался молодой парень в зеленой форме таможенника, но Стейскал, даже не видя его, только по шагам смог бы сказать, кто это. Юречка был в их доме частым гостем, и ходил он к ним не просто поговорить, как утверждал, а, наверное, из-за Ганки. Придет и глаз с нее не сводит. Незаметно было, чтобы девушка проявляла к нему хоть какое-то внимание. Или она это скрывала? Следом за парнем с буйной светлой шевелюрой и широким смеющимся ртом появилась тощая фигура жандармского вахмистра Биттнера. Он был полной противоположностью веселому, словоохотливому Юречке, человеком довольно неприятным, и Стейскал его не любил.

– Добрый день, пан Стейскал!

– Здравствуйте!

– Привет, Ганочка! – поздоровался молодой таможенник с девушкой, которая слегка смутилась.

Биттнер холодно кивнул и остановился в дверях.

– Садитесь, пан вахмистр, – предложила Стейскалова и подвинула ему стул.

– Спасибо, мы только на минутку. Меняем патруль у моста.

А Юречке даже не нужно было ничего предлагать. Он вел себя здесь как дома.

– Что нового? – спросил Стейскал.

– В деревне готовится какое-то торжество. Утром я видел парней в коричневых рубашках и начищенных сапогах. Судетские немцы теперь только и делают, что готовятся к праздникам. А мы настолько привыкли к провокациям, что даже злиться перестали.

– Пан Юречка, а вы умеете злиться? – подсмеивалась над ним Ганка.

– Если меня доведут...

– Это члены СНП готовятся к торжеству? Пан Биттнер, вы-то, наверное, знаете, – не удержался Стейскал.

Симпатии жандармского вахмистра к новому движению были известны всем, да и по матери он считался немцем.

– Гимнастический союз в Шлукнове празднует пятую годовщину своего основания.

– А пан уездный начальник все разрешает! Он с ними заодно! – подскочил на стуле Юречка.

Он был непоседлив, словно пятнадцатилетний подросток. А сейчас все внутри у него просто бурлило. Он так вертелся и подпрыгивал, обращаясь к Ганке, что стул под ним жалобно скрипел.

– Ну знаете, я бы в такое время не разрешил этих торжеств, – рассудительно сказал Стейскал. – В этом спортивном обществе собрались самые большие крикуны, да и Генлейн из этой же компании.

– В Шлукнове тишина и порядок, – холодно заметил вахмистр, при этом его серые глаза ничего не выражали, а чисто выбритое лицо оставалось непроницаемым.

– Позавчера в Ганшпахе стреляли. Мне рассказывали об этом вчера вечером у шлагбаума, – вспомнил железнодорожник.

– Подростки-фанатики, – отмахнулся Биттнер. – Если бы папаши давали им дома хорошего ремня, все было бы тихо.

– Это не подростки. Откуда бы у ребят взялось столько оружия? А налетчики, говорят, были вооружены новыми автоматами и ранили одного из жандармов. Нет, налет на участок наверняка был организован кем-то из-за границы, – резко возразил Стейскал.

Холодное равнодушие Биттнера его возмущало. Именно ему, жандарму, следовало бы знать, откуда берутся эти вооруженные банды и кто их организует, а он, видите ли, демонстрирует абсолютное равнодушие. Такие вот внешне холодные, неприступные люди бывают, как правило, обидчивы. Вообще, Биттнер и Юречка были настолько разными по характеру, что казалось странным, как это их назначали в патрулирование вместе. Юречка был искренним парнем: что на сердце, то и на языке, но никогда не отличался излишней вспыльчивостью. Причиной его злости была как раз обстановка, сложившаяся в последнее время в пограничных районах. А Биттнеру, видимо, все равно. Или он только делает вид?

– Я решил бы все это одним махом! – говорил Юречка. – Обыски на квартирах, проверки. У кого бы нашли оружие или подстрекательские материалы – тех в тюрьму. За каждый флаг со свастикой – солидный штраф. Чем больше мы с ними цацкаемся, тем хуже. В данном случае нужна твердая рука. Тоща сразу бы перестали устраивать провокации. Если они так боготворят Гитлера, пусть убираются к нему!

Сколько дебатов на эту тему слышал Стейскал! Не только здесь, на станции, но и в Шлукнове. Большинство честных граждан ратовали за порядок. Неуверенность в завтрашнем дне угнетала, отбивала у людей желание работать. Казалось, только твердые действия органов власти и армия против нацистских молодчиков помогут быстро решить проблему.

– Мы не должны поддаваться на провокации. Сегодня больше всего ценится трезвый ум, – заметил вахмистр, когда Юречка замолчал. – В конце концов все как-нибудь утрясется. Зачем нам, простым людям, ломать над этим голову?

– Что утрясется? – горячился Юречка. – Стукнуть кулаком, укротить самых злостных подстрекателей – вот что сейчас нужно! И сразу бы стало тихо.

Стейскал понял, что эти двое, по сути дела, спорят друг с другом. Оставаясь на дежурстве вдвоем, они, видимо, порядком действуют друг другу на нервы и потому предпочитают молчать, а здесь, в его доме, парень в зеленой форме уверен, что его обязательно поддержат. В нем, Стейскале, он не сомневается, поэтому и говорит так откровенно. Правда, он не выбирает выражений, иногда преувеличивает, как все молодые, но в одном он прав: что-то действительно должно произойти. А равнодушие Биттнера к событиям в Ганшпахе просто оскорбительно. Никто не может оставаться спокойным, когда понапрасну гибнут люди. Стреляли ведь не только в Ганшпахе, но и в Зайдлере. В окнах домов все чаще появляются флаги со свастикой. На каждом собрании в нацистском приветствии взлетает лес рук. И за это провокаторов никто не преследует. Наоборот, правительство все время призывает к сдержанности. А Генлейн кричит, что три миллиона немцев имеют право на самоопределение.

Юречка отбросил со лба прядь светлых волос и снопа повернулся к Ганке:

– Вы действительно уезжаете?

– Так нужно.

– Мы будем скучать.

– Вы-то наверняка не будете. Я видела вас недавно с Эрикой Эберт.

– Я просто хочу научиться говорить по-немецки.

– И сколько же девушек вас обучают? – усмехнулась Ганка.

Юречка начал торопливо объяснять, что все эти знакомства просто несерьезные. Кому нужны конопатые и зубастые Греты?

Стейскал озабоченно посмотрел на часы:

– Сто одиннадцатый-то все не идет.

– А когда это поезда из Шлукнова приходили вовремя? – засмеялся таможенник. – Говорят, что из железнодорожников можно делать нитки и они никогда не будут рваться.

– Над этим анекдотом не смеялся уже мой дедушка, – одернул его Стейскал. У него не было настроения шутить.

Расписание сто одиннадцатого было согласовано с расписанием поездов на Прагу. В основном поезд ходил точно, ведь формировался он в Шлукнове. Стейскал вновь подошел к телефону и набрал номер. Телефон молчал. В комнате воцарилась тишина, только на оконном стекле назойливо жужжала муха. Юречка вертелся на стуле, видно хотел что-то сказать, но серьезное лицо Стейскала его останавливало. Шлукнов молчал.

Стейскал снова посмотрел на часы:

– Проклятие, такого еще не было. Так опаздывать!

– Спят, наверное! – засмеялся Юречка.

Никто из присутствующих его не поддержал. Стейскалова только вздохнула, а Ганка пересекла комнату, приподняла чемоданы и снова поставила их на место. Юречка проводил ее влюбленным взглядом.

– Отец, позвони в будку у Карлов-Удоли, – подсказала Стейскалова.

Едва железнодорожник набрал другой номер, как тут же ему ответил коллега Патейдл.

– Привет, Пепик! – с облегчением вздохнул Стейскал. – Что происходит в Шлукнове? Я не могу туда дозвониться. Никто трубку не берет. Сто одиннадцатый опаздывает уже на десять минут. Пражский определенно уйдет. Так долго он ждать не будет. Если и ты не дозвонишься, то съезди туда на мотоцикле. Я хотел отправить жену и дочь к своим, они уже собрались. Сто одиннадцатый всегда ходил точно по расписанию. Что? Когда ты это слышал? Минут пятнадцать назад? Ладно, съезди туда и сам посмотри. Потом позвони мне. Спасибо. – Стейскал положил трубку и повернулся к присутствующим: – В Шлукнове что-то случилось. Патейдл слышал выстрелы.

Биттнер переступил с ноги на ногу, и его сапоги противно скрипнули. Он, видимо, хотел что-то сказать, но сдержался и еще плотнее сжал свои узкие губы.

– Пан Стейскал, попробуйте позвонить в Румбурк! – спохватился Юречка.

Железнодорожник снова повернулся к телефону, с минуту раздумывал, наморщив лоб, потом пожал плечами и нервно набрал номер. Откашлялся, как будто готовился к ответственному выступлению, но голос его все равно прозвучал хрипло:

– Говорит Вальдек! Попросите начальника станции.

На том конце провода взяли трубку, но ответили не сразу. Сначала доносились какие-то голоса, звуки шагов, кто-то разговаривал по-немецки.

– Черт возьми, что эти люди там делают? – воскликнул озадаченный Стейскал и заметил на мальчишеском лице Юречки волнение. Скользнул взглядом по Биттнеру. Напряжение, которое овладело всеми, никак на нем не отразилось. Понятное дело, он же не отправлял дорогих ему людей в Мельник. Бог знает о чем он сейчас думал. Ни для кого не было секретом, что он гулял с Лизой Циммерман, дочерью одного из функционеров судето-немецкой партии.