Текст книги "Опасная граница: Повести"

Автор книги: Франтишек Фрида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Что это ты так смотришь? Мне ты нравишься, очень нравишься!

Она наморщила лоб, словно напряженно думала о чем-то, потом улыбнулась ему и исчезла в соседней комнате. Таможенник осмотрел кухню. На окнах стояли горшочки с бегониями, на старом диване, аккуратно прикрытом покрывалом, лежала подушка ручной вышивки, в шкафу блестела чистотой посуда. Вдруг ему представилось, как он вместе с Марихен входит в магазин матери, а та поднимает близорукие глаза и спрашивает, что им угодно. «Мама, это моя невеста, Марушка», – объяснит он. А потом они отправятся гулять по Праге, а вечером пойдут в театр или на танцы...

Марихен вышла из комнаты. На ней был темный костюм, губы она слегка подкрасила. Кучера смотрел на нее с открытым ртом: никогда она не казалась ему такой прекрасной.

– Что ты на меня так уставился?

Чаще всего он видел ее в старом свитере и темном шерстяном платке. Минуту назад в простой белой блузке и старой юбке она показалась ему очень красивой, но теперь...

– Марушка! Марушка моя! – Он обнял ее и прижал к себе. – Милая моя, – воскликнул он, – ты самая красивая девушка в мире!

– Худая, бледная, веснушчатая...

Он легонько прикоснулся губами к ее губам. Она не противилась. Затем по-детски, не открывая губ, сама поцеловала его и обняла за шею. Веер темных ресниц на мгновение прикрыл ее карие глаза. Кучера пылко прижал ее к себе, но девушка резко отпрянула и пошла к зеркалу. Неужели он испугал ее своим нетерпением?

– Почему ты меня боишься? – тихо спросил он.

– Я тебя не боюсь.

– Я хочу жениться на тебе и сегодня скажу об этом твоему отцу.

Марихен остановилась как вкопанная. Он заметил, что она слегка покраснела, словно услышала нечто неприятное.

– Да ты меня и не знаешь толком, – заметила она.

– Я знаю тебя уже сто лет!

– Ты с ума сошел! – воскликнула она, улыбнувшись своему отражению в зеркале.

– Почему?

– Потому что ты не понимаешь, что говоришь.

– Сегодня я сказал Карбану, что женюсь на тебе.

Марихен бросила на него вопросительный взгляд, но потом улыбнулась, и ему стало легче.

– Я бываю противная, вредная, со мной тебе будет трудно...

– Я тоже психом бываю, честное слово. Мама говорила, что у меня в голове не все в порядке, что у меня одного шарика не хватает... Я просто псих в квадрате!

– Люблю психов в квадрате, – заявила она, – нет ничего скучнее, чем человек, нормальный во всех отношениях.

Они вдруг оба рассмеялись. Он обнял ее и прижал к себе:

– У меня будет прекрасная ненормальная жена!

– Взбалмошная!

– Отлично! Я буду боготворить ее, на руках носить...

Она прижалась к нему:

– Хорошо запомни то, что сейчас сказал.

– На всю жизнь?

– Да, на всю жизнь.

На улице они все время встречали знакомых Марихен. Девушка здоровалась с каждым и без тени смущения отвечала на вопросы. Кучера был немного недоволен тем, что их задерживают, но при этом ему льстило, что их видят вместе. Он с гордостью поглядывал на шедшую рядом с ним девушку. Ее маленькая ручка крепко сжимала его пальцы.

– Ты уже выздоровела, Марихен? – спрашивали любопытные.

– Спасибо, выздоровела.

– А то отец очень скучал, ходил сам не свой. Береги себя, ты еще слабенькая, воспаление легких – это не шутка.

Она согласно кивала и торопилась поскорее пройти деревню. Наконец они вышли на окраину и по полевой дороге направились вверх, к лесу.

Карбан с минуту наблюдал, как они поднимаются, прижавшись друг к другу, и, довольно улыбнувшись, вновь растянулся на траве.

8

По мостовой центральной улицы городка топали кованые сапоги. Поток демонстрантов вливался на широкую площадь. Мужчины помоложе надели кожаные шорты, а мускулистые икры обтянули белыми гольфами. Степенные же отцы семейств нацепили темные мундиры союза охотников, стянув толстые животы ремнями с надписью на пряжках: «С нами бог». Вскинув старые охотничьи ружья на плечо, они пытались держать шаг, но раздувшиеся от пива животы не позволяли им этого, поэтому они раскачивались, словно утки. Отряд молодежи бил в барабаны, а трубачи раздували щеки так, что они едва не лопались.

– Посмотри-ка! – показал Кречмер на колонну. – Вон наш Вайс вышагивает.

– Я и не знал, что он стал членом нацистского объединения, – удивился Ганс.

Вайс шел со стариками. На нем была новая форма, а на голове красовалась широкополая шляпа.

– Ты посмотри, как гордо держит голову этот паршивый сапожник!

– Только бы не оступился на мостовой, а то, чего доброго, ружье выстрелит.

Контрабандисты рассмеялись. Вайс заметил их и ухмыльнулся. По тротуару шли несколько молодых людей в галифе, сапогах и рубашках, на рукавах которых красовались повязки с большими буквами НСДАП [2]2
  Сокращенное название фашистской партии в Германии.


[Закрыть]

– Друзья! Спешите на площадь! Будет говорить наш депутат! Все на площадь!

– Смотри, Йозеф, это тот тип, что был с Зееманом, – показал Ганс на одного из парней с повязкой.

– Если он и мне скажет «друг»...

– Не вздумай заводиться, их здесь много.

– А ты думаешь, я их боюсь? – хвастливо заявил Кречмер.

– Пойдем лучше послушаем депутатов.

Они шли по центральной улице. На тротуарах теснились зеваки, мешая тем, кто хотел как можно скорее попасть на площадь, где играл духовой оркестр. На одной из улиц стояла небольшая колонна людей. На них не было ни мундиров, ни начищенных до блеска сапог. Это были простые рабочие. Несколько человек подравнивали колонну, в голове которой реяли чехословацкий флаг и красное знамя.

– Приветствую вас, товарищи! – крикнул Гансу и Кречмеру один из организаторов.

– Привет, Франц! – ответил ему Ганс.

Это был Франц Вольман, его старый знакомый, они когда-то работали вместе на фабрике. Убежденный социал-демократ, теперь он оказался без работы. Сводить концы с концами ему позволял небольшой клочок земли.

– Совсем нас мало осталось, – вздохнул Ганс, окинув взглядом небольшую толпу людей.

А он помнил другие времена, другие праздники Первомая. Тогда социал-демократы владели всем городом, да и мэр был их представителем. Теперь же их всего небольшая горстка.

Франц беспомощно пожал плечами:

– А что мы можем сделать? У нацистов много денег. Они тратят на пропаганду миллионы, и люди идут за ними. Кто дает им столько денег, Ганс?

– Разве у нас мало фабрикантов, которые с вожделением смотрят в ту сторону? Вот и идут денежки, заработанные нашей кровью, на подкормку этой дряни. А фабрики пусть стоят...

– Ты прав, на фабрики им наплевать.

– Функционеры СНП ездят в рейх на учебу, а возвращаются с полными бумажниками марок.

По улице шли отряды гимнастического союза. Девушки мели марш, на белых рубашках парней играли солнечные блики.

– Вы пойдете с нами? – спросил Франц. – Мы собираемся на маленькой площади.

– А коммунисты?

– Они собираются в саду Рабочего дома. Сегодня, наверное, на площади будет шумно. Говорят, что они публично выступят против нацистов.

– Черт возьми, если бы вы объединились...

Франц только плечами пожал:

– Я бы не против, но у некоторых старых функционеров, да ты знаешь наших вождей, патент на ум...

– Ганс, пойдем на площадь, – торопил его Кречмер. Он не хотел идти в колонне, так как никогда не принимал участия в политических мероприятиях.

На большой площади играл духовой оркестр. Второй оркестр сопровождал шествие отрядов гимнастического союза. Мелодии Оглушительных маршей перебивали одна другую.

– Черт побери, почему вы не заказали оркестр? Стоите здесь, словно на похоронах, – проговорил Ганс.

– Оркестр стоит недешево, а где взять денег? Людей у нас мало, взносы почти не платят, касса пуста. Мы давно не проводим никаких мероприятий...

Франц говорил с таким подавленным видом, будто уже ни во что не верил. Его действительно очень беспокоило, что распадается старая, когда-то влиятельная партия.

– Не понимаю, – сказал Кречмер, – они все время говорят, что заботятся о благе простых людей... Чего же они хотят?

– Чего хотят? Получить власть!

– А потом?

– Когда у них будет власть, они добьются своего.

– Чего?

– Присоединения Судет к Германии!

– Глупости!

Франц усмехнулся краешками губ:

– У меня на этот счет иллюзий нет. Наша республика не в состоянии справиться с этим дерьмом.

– Послушай, Франц, что с тобой? Ты, активист партии, которая здесь всегда кое-что значила, хнычешь, как девчонка... – огорченно произнес Ганс.

Франц лишь рукой махнул, ему уже не хотелось говорить на эту тему. Девушки и юноши, марширующие по центральной улице, пели, слегка фальшивя, но в их голосах звучали энтузиазм и решимость.

– Пойдем, – опять выказал нетерпение Кречмер.

– Видите, – вздохнул Франц, – и вы бежите к ним.

– Мы не бежим, – возразил Ганс. – Мы просто идем посмотреть.

– Вот тебе и ответ на вопрос, почему нас так мало. Многие с ними не согласны и тем не менее стоят на улице, смотрят и молчат.

– Нет, у вас скучно. Забрались на отдаленную улицу, чтобы вас не было видно, даже оркестра не достали. Чего же вы ждете?

– Товарищей из Ганмюле, Зайдлера...

– А если они не придут?

– Ганс, ты никогда не был сторонником драк.

– Но теперь эти свиньи пьют мою кровь и мне хочется дать кому-нибудь из них по морде.

– Ну и что из этого? Одному заткнешь глотку, а другой ее еще шире откроет. В одиночку с ними не справиться, да и физическая расправа – не наш метод.

– Как они со мной, так и я с ними! – возмутился Ганс.

Франц опять пожал плечами.

– Прощай, – сказал Ганс и пошел вслед за Кречмером.

На большой площади держал речь депутат от судето-немецкой партии. Он призывал соплеменников стать в один ряд, в единый фронт борьбы за права притесняемого меньшинства. Под трибуной стояли вооруженные до зубов полицейские, чтобы с господином депутатом ничего не случилось. На трибуне тоже мелькали синие мундиры полицейских. Депутат обливал грязью демократический строй республики, а толпа бурно выражала свое одобрение ему. Сотни глоток по команде нескольких заводил орали: «Зиг хайль! Зиг хайль!»

Неожиданно на краю беснующейся толпы взвилось красное знамя. Над головами людей, окружавших его, взметнулись сжатые в кулак руки, и голос депутата заглушила мелодия «Интернационала». Блюстители порядка с повязками на рукавах сразу стали пробиваться через толпу к нарушителям, а в углу площади какой-то человек вскочил на импровизированную трибуну из ящиков и заговорил. У него был звучный, с металлическими нотками голос. Депутат от судето-немецкой партии мгновенно растерялся и начал заикаться, в то время как мелодия «Интернационала» звучала все мощнее.

– Смотри, коммунисты уже здесь! – сказал Кречмер.

Толпа бросала его и Ганса то в одну сторону, то в другую.

– Черт побери, если кто-нибудь попадется мне под руку... – процедил сквозь зубы Ганс. – Ты что толкаешься, недотепа? – крикнул он парню, который рвался куда-то вперед и толкнул Ганса локтем.

– Друзья!—промямлил парень, как невменяемый, на его губах выступила слюна.

Он взмахнул рукой, видимо пытаясь что-то объяснить контрабандистам, но попал Кречмеру по лицу. Удар оказался довольно сильным, и тот даже покачнулся. Парень страшно испугался, слюна потекла у него по подбородку. Это был один из тех, кто призывал толпу орать «Зиг хайль!». Мгновенно мелькнула правая рука Ганса, и парень с криком повалился на топтавшихся рядом людей.

На площади образовалась невероятная толчея. Люди, стоявшие на прилегающих улицах, не понимали, что происходит. Парень еще валялся на земле, схватившись за голову, а контрабандисты уже исчезли в толпе, прокладывая себе путь локтями. Вслед им неслись многочисленные ругательства. Не обращая на них внимания, они спешили выбраться из города.

– Ну, я все-таки утолил жажду, – сказал Ганс, потирая болевшие суставы. – Этот парень сегодня уже не будет кричать.

– Если бы каждый, кого мы зацепили локтями, дал нам по физиономии, нас бы никто не узнал, – усмехнулся Кречмер.

– У меня все время стоит перед глазами грустный Франц, и так мне его жалко... – произнес Ганс, когда они выбрались за город.

– Неужели тебя это так взволновало? – удивился долговязый контрабандист.

– Взволновало, потому что люди в этой толпе —не крикуны, не хвастуны. Это простые ткачи, поденщики, лесорубы... Пережив тяжелые времена, они вдруг увидели, как изменился мир. Чему теперь верить? Гитлеру или старым рабочим лидерам?

– Ганс, а на чьей стороне правда?

– Если ты думаешь, что на стороне этих крикунов, то возвращайся обратно и слушай их депутата.

Дальше они шли молча.

9

После нескольких теплых дней в мае ветер пригнал с севера тучи и погода резко переменилась. Пошли затяжные холодные дожди, часто со снегом. Все вокруг, словно по мановению волшебной палочки, окрасилось в серые, ноябрьские тона. Исчезли пестрые оттенки весны, померкла зелень всходов, дожди превратили поля в грязные болота, цветы зябко съежились. Туман окутал окрестности белой вуалью. Снег на вершине Вальдберга не таял, а лесные дороги и тропы стали сплошным месивом. Люди давно не помнили такого холодного мая.

Земля в лесу пропиталась водой, словно губка, и таможенники возвращались со службы мокрые, промерзшие до костей. Северный ветер, гуляя по окрестностям, иногда разгонял туман, но в долинах он держался постоянно. Ручейки на склонах превратились в потоки, и там, где еще вчера можно было пройти, сегодня приходилось брести по колено в воде. Речка вышла из берегов, и люди со страхом наблюдали, как вода подбирается к их жилищам. Луга вокруг городка напоминали широкие озера.

В эти ужасные дни Кучера дежурил в паре с Непомуцкий. Он не любил ходить с этим неразговорчивым холостяком, который не спеша брел строго по обозначенным тропам, то и дело поглядывая на часы, чтобы прибыть на контрольный пункт точно в назначенное время. Он был пунктуален, как машина. Тридцать лет службы на границе подорвали его здоровье, и в эти холодные дни его жестоко мучил ревматизм.

– Плюньте вы на дежурство и оставайтесь дома, – советовал ему каждый раз Кучера в начале дежурства, когда Непомуцкий жаловался, что едва ходит. – Обратитесь к доктору и хотя бы в эту отвратительную погоду посидите в тепле.

Однако Непомуцкий отмалчивался. Самыми тяжелыми были ночные дежурства. Небо затягивали тучи, и темень стояла такая, хоть глаз коли. Северный ветер яростно раскачивал верхушки деревьев, а стена холодного дождя, казалось, связывала воедино промокшую землю и набухшие влагой облака.

– Сегодня инспектор все равно не придет, – сказал Кучера Непомуцкому, как только они вошли в лес.

Через четверть часа он почувствовал, что у него намокли колени: ветер задирал полы прорезиненного плаща и бросал капли в незащищенные ноги. Мысль о том, что придется ходить по такой погоде целых четыре часа, наводила на него ужас. Хоть бы спрятаться на время в заброшенном домике лесника. В одной комнате там всегда относительно сухо. И Кучера предложил это Непомуцкому.

– Наверное, снег пойдет, чувствуют мои кости, – проворчал в ответ старый таможенник.

– В домике лесника сухо.

– Везде одинаково, – бросил Непомуцкий, и это была вторая из тех двух фраз, которые он обычно произносил за дежурство.

– Там можно было бы даже вздремнуть, – попытался соблазнить его Кучера. Он знал, что старый холостяк, стоило ему присесть где-нибудь на пень, тут же закрывал глаза. Однако ответа он не дождался.

Даже в темноте Кучера чувствовал, как тяжело идти Непомуцкому, слышал, как время от времени тот стонал. «Терпи, терпи, упрямый баран! – обругал его мысленно Кучера. – Сам виноват!» Но через минуту ему стало жаль старика. Хозяйство Непомуцкий вел сам, сам себе стирал и штопал, с остальными же таможенниками почти не встречался, только иногда, выпив, становился более словоохотливым и начинал рассказывать ужасные истории о своей службе на румынской границе. Все знали, что он тайком пьет, что ему присылают вино из Словакии, но на дежурство он заступал всегда в полном порядке.

Домик лесника они прошли, даже не увидев его в темноте, укрывшей лес, словно черное покрывало. Кучера плелся шаг в шаг за Непомуцкий и иногда натыкался на него. Дождь без устали колотил по их непромокаемым плащам. Верхушки елей и сосен все раскачивались под порывами ветра, но внизу было тихо.

На пограничном переходе они остановились и спрятались под деревья, прижавшись к их твердым стволам. Кучера знал, что Непомуцкий на каждом переходе обычно останавливается не менее чем на четверть часа. На плане участка, вывешенном в конторе, все переходы, дороги, тропинки и перекрестки были обозначены определенными буквами и цифрами. Обозначения эти таможенники должны были знать назубок. В служебном приказе им предписывалось, когда и куда надо идти. Изменить маршрут они могли только в крайнем случае. Непомуцкий никогда ничего не менял. Приказ, написанный на узком клочке бумаги, был для него законом.

А какие прекрасные дни стояли до этого! Сейчас дождь затекал Кучере за воротник прорезиненного плаща и противно холодил спину. У него зябли колени, сапоги намокли и уже пропускали воду. Через четыре часа он придет домой совсем мокрый и не успеет толком обсушиться, как надо будет снова отправляться на дежурство. Проклятые четырехчасовки, которые разбивают день! Мокрые сапоги быстро не высохнут, а если обуть другие, то через час и в них будет хлюпать вода.

Опираясь о дерево, Кучера старался о чем-нибудь думать, чтобы время шло побыстрее. Потом у него стали слипаться глаза: монотонный шум дождя убаюкивал его. Стоило ему на мгновение погрузиться в сон, как он потерял равновесие и, если бы вовремя не схватился за ветки сосны, наверное, упал бы на мокрую землю. Другое дело – Непомуцкий. За долгие годы службы у таможенников вырабатывалось особое чувство равновесия, которое позволяло им спать стоя. Обычные звуки леса не нарушали их сна, но малейший подозрительный шорох заставлял моментально просыпаться.

Четверть часа давно прошли, а Непомуцкий все не шевелился. Может, он нашел хорошее местечко под раскидистым деревом, куда не проникает дождь, и спит себе спокойно? Кучера сообразил, что сам он выбрал не лучшее дерево. Он опирался о гладкий ствол, а рядом ни одной приличной ветки, чтобы устроиться поудобнее.

– Пан Непомуцкий, мы здесь до утра будем торчать? – недовольно спросил он.

Ответа не последовало. Кучера слышал только шум дождя и ветра, раскачивавшего верхушки деревьев. В том месте, где должен был стоять Непомуцкий, послышался слабый треск веток и раздался легкий стон. «Терпи, терпи, – сердито подумал Кучера. – Если бы ты был поумнее, давно бы плюнул на службу и отправился лечить свой ревматизм на какой-нибудь курорт или по крайней мере сидел бы сейчас в сравнительно сухом домике лесника. Карбан тоже строгий и исполнительный, но не до такой степени. Должен же быть у человека ум, ведь здоровье-то у него одно. Поэтому и служить надо так, чтобы не превратиться через пару лет в развалину...»

Время тянулось ужасно медленно. Сколько таких неприятных ночей ждет его на границе? Ведь он только начал служить. Несколько месяцев назад Кучера даже не знал, как выглядит пограничный камень. А теперь ему здесь все хорошо знакомо.

И вдруг у Кучеры сон как рукой сняло – с тропинки донеслись хлюпающие звуки шагов. Кто-то шлепал по размокшей тропе, забыв о мерах предосторожности. Наверняка этот неизвестный думал, что только сумасшедший может караулить на узкой лесной тропе в подобное ненастье. Любое здравомыслящее существо в такую ночь постаралось бы укрыться. Налетел резкий порыв ветра, кроны деревьев зашумели и заглушили шаги. У пограничного перехода неизвестный остановился. Кучера взял в руки мокрый карабин и снял его с предохранителя. А что делает Непомуцкий? Неужели уснул так крепко, что эти звуки не разбудили его? Или выжидает с пальцем на курке? Кажется, там идет не один человек, а несколько. Кучера направил карабин в темноту и ждал.

– Стой! Таможенный контроль! – неожиданно закричал по другую сторону тропы Непомуцкий.

И почти в ту же секунду темноту разорвали яркие вспышки, а гром выстрелов заглушил шум леса. Кучера инстинктивно выстрелил несколько раз, потом вставил новый патрон и, держа палец на курке, стал ждать. В ноздри ударил едкий запах пороха. Где-то на противоположной стороне границы раздавался треск сломанных веток – кто-то продирался сквозь заросли. Кучера хотел выстрелить еще пару раз, просто так, для предупреждения, но потом вспомнил, что через границу стрелять нельзя. Он прислушался, а затем осторожно вышел на тропу. Перед ним в грязи что-то валялось.

– Пан Непомуцкий! – испуганно крикнул он.

– Не орите! – раздался рядом хриплый голос. – Лучше идите сюда и перевяжите мне руку, меня ранили.

Кучера вытащил из сумки бинт. Непомуцкий уже светил фонариком на тропу. На ней лежало тело человека с распростертыми руками, словно он упал с большой высоты.

– Боже мой! – выдохнул Кучера.

– Что вы перепугались, как баба! – раздраженно бросил Непомуцкий. – Помогите мне. – Он сбросил плащ, снял китель и свитер, засучил рукав рубахи – над локтем чернело темное пятно. – Ничего страшного, пуля прошла навылет. Перетяните как следует и завяжите, – проворчал Непомуцкий.

– Но там, на тропе...

– Тот уже отправился к праотцам. Идиот! Начал стрелять из пистолета! – Непомуцкий смачно сплюнул, а потом обратился к своему напарнику: – Послушай, у тебя быстрые ноги. Беги в контору и разбуди Карбана, пусть вызовет полицию. А я пока здесь подожду.

– Пойдемте вместе, его никто не украдет, – переубеждал старого таможенника Кучера. Мертвое тело вызывало у него ужас. Ему не хотелось оставлять здесь Непомуцкого, да и одному идти было страшно.

Непомуцкий оделся, подошел к трупу и посветил фонариком ему в лицо. Ввалившиеся щеки, крючковатый нос, светлые остекленевшие глаза.

– Где-то я его видел, – буркнул Непомуцкий и тут же раздраженно обратился к Кучере: – Черт побери, что ты здесь торчишь? Беги быстрее, пусть кто-нибудь меня сменит, а то я здесь до утра совсем окоченею.

Кучера побежал в контору. Свет его фонарика прыгал по тропе, из-под ног вылетали фонтаны брызг. Карабин он держал в руке, чтобы тот не мешал. Он бежал почти не останавливаясь, несмотря на ужасную усталость. Перед глазами у него все еще стояло бледное лицо с остекленевшими глазами и тело с раскинутыми руками, словно его распяли на мокрой дороге.

Карбан вскочил с кровати и, как был в смешных длинных трусах, побежал к телефону вызывать полицию.

– Да, как же, сразу приедут, – пробурчал он, положив трубку. – Наверняка прибудут только утром...

Кучера с подавленным видом сидел на стуле и смотрел в угол отрешенным взглядом. Карбан принес бутылку коньяка и налил ему рюмку:

– Выпей и встряхнись немного! Я знаю, убить человека – это не пустяк, но у вас не было выбора. В такой ситуации или мы, или они. Ты среагировал мгновенно и хорошо сделал. Всякое промедление могло стоить вам жизни. Не терзай себя, думай лучше о том, что спас жизнь себе и Непомуцкому. – Он помог Кучере снять плащ и налил ему еще одну рюмку: – Встряхнись немного и сбегай за Павликом. Мы с ним сменим Непомуцкого. А ты дождись полицейских и проводи их к нам. Можешь сварить себе кофе.

Ранним утром, когда дождь наконец перестал, перед конторой таможенного контроля скрипнула тормозами черная «Татра». Кучера сел в нее, и шофер отважно повел машину по размокшей дороге.

Потом пошли протоколы, описание случившегося, рапорт о применении оружия...

Убитым оказался Фридрих Хассельман. Он родился 11 июля 1889 года в Кирхберге и проживал там же. Он был безработным. По словам жены, три месяца назад он ушел в Германию якобы на какую-то учебу.

Жена Хассельмана, худая женщина, даже не плакала, она лишь тупо смотрела в пол. Инспектор уголовного розыска Гавелка ничего существенного от нее не добился. Она не знала, ни что это была за учеба, ни кто ее проводил, ни кто послал туда ее мужа. Она получала деньги на пропитание, но отказалась сказать от кого. Твердила только, что человек, который приходил раз в месяц и приносил шестьсот крон, был не из местных. Она подписывала какую-то бумагу, и человек этот исчезал.

У убитого нашли кое-какие личные вещи, две пачки антиправительственных листовок, тысячу марок и парабеллум, из которого были произведены три выстрела.

Было уже десять часов, когда Кучера наконец вышел из конторы. На улице его ждала Марихен:

– Ради бога, что случилось? В деревне говорят, что кого-то из ваших застрелили.

– Ерунда! – устало ответил он.

Она поднялась на цыпочки и при всех поцеловала его.

– Ну, дружище, ночь у тебя была ужасной, зато утру твоему позавидуешь, – улыбнулся инспектор уголовного розыска Гавелка.

Кучера ничего не ответил. Девушка взяла его за руку и повела за собой, словно маленького ребенка.