Текст книги "Марк Аврелий"

Автор книги: Франсуа Фонтен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Передислокация

1-й легион «Минерва» вернулся в Бонн. 2-й Вспомогательный, которым командовал легат Клавдий Помпеян, – в Будапешт в Нижней Паннонии. Здесь впервые появляется это имя, сыгравшее значительную роль в истории царствования. Выше по Дунаю Иалий Басс убедился, что ему предстоит защищать Верхнюю Паннонию: теперь все должны были вести оборону на центрально-европейской границе, уже пять лет как ненадежной. Клавдий Фронтон отвел 5-й Македонский легион в Дакию – оплот против дунайских сарматов, с трудом удерживавшийся со времен Траяна. Передислокация проводилась в рамках нового стратегического плана. Неужели Марк Аврелий стал настоящим полководцем? Нет, его роль была и более скромной, но не менее важной. «Прежде чем что-либо предпринять, – сообщает нам Капитолин, – он советовался с помощниками по военным и даже по гражданским делам. У него было любимое правило: „Справедливее следовать советам сведущих друзей, чем заставлять их следовать моим“». Постоянные упоминания об исключительной способности императора слушать других создают впечатление об Императорском совете как о весьма демократичном органе. Сразу вспоминается Антонин: «Радость, если кто укажет лучшее» (VI, 30).

Это перераспределение сил, в какой-то мере входившее в план всеобщей мобилизации и реорганизации управления провинциями, осталось скрытым от глаз римлян. Да их жизнь и не особенно тревожила колониальная война, людские и финансовые тяготы которой несли не они. Они лишь узнавали о победах из присылавшихся донесений и еще не понимали, что с лихвой отплатили за эти победы чумой. Наступил один из лучших моментов в истории Империи – оптимум, который ни одной социальной группе не было выгодно оспаривать из внутриполитических соображений. Марк Аврелий лучше других знал, как непрочно это состояние, но не делал никаких несвоевременных движений, чтобы предупредить внешние опасности, о которых также был осведомлен. Общество не понимало, что Рим опять без повода втягивался в войну – для этого нужна была по крайней мере новая Элигия, новое непереносимое для имперской гордости вторжение. Императорская ставка лихорадочно готовилась к нему; Фурий Викторин набирал два новых легиона для обороны провинций Северной Италии, где альпийские хребты с густыми лесами и глубокими долинами все же не давали надежной защиты от германских завоевателей.

На самом деле Риму всегда не хватало сил быстрого реагирования – как раз двух легионов. Но и теперь вновь созданные легионы тотчас заняли свое место в длинной, довольно прерывистой цепи лагерей и укреплений, тянувшейся от Шотландии до Черного моря, Сирии, Аравии, Египта, Северной Африки, Испании. Трудно поверить, что самая прославленная военная держава древности не имела резервных войск. Каждый год с трудом находили пять-шесть тысяч человек (ровно один легион), чтобы заменить вышедших в отставку. Воинов приходилось искать в самых отдаленных провинциях. В Италии не стало людей, италийцы до такой степени лишились гражданского сознания? Историки-моралисты так и считают. Но лучше представим себе нечеловеческие условия службы и легендарную жестокость центурионов. Как ни бедно жил римский гражданин, ему не выгодно облачаться в военную форму, которую, между прочим, еще надо было купить.

Глава 6
НАТИСК ВАРВАРОВ (169–173 гг. н. э.)

А я делаю, что надлежит, прочее меня не трогает.

Марк Аврелий. «Размышления», VI, 30

Прорыв

В июне 167 года, перед рассветом, несколько тысяч германцев переправились через Дунай и неожиданно напали на укрепления, занятые вспомогательными войсками верхне-паннонского легиона – вероятно, 2-го Вспомогательного, стоявшего в Бригеции (ныне Сёни) примерно в ста километрах западнее Аквинка (нынешний Будапешт). Они не выбирали слабый пункт пограничной линии, как шесть лет назад катты в малоукрепленной Реции – впрочем, как мы видели, безуспешно. Правый берег Дуная в среднем течении, от устья Инна до слияния с Тисой и Савой, был укреплен хорошо. Паннонские провинции защищались прямым углом, который Дунай образует, поворачивая к югу. Они имели большое стратегическое значение для обороны иллирийских областей и сухопутных коммуникаций Италии с провинциями Востока. Их охраняли четыре легиона, в том числе и стоявший в Бригеции. Укрепления были хорошо устроены, но нападавшие, несомненно, знали о том, что людей на них не хватает. Часть людей легионы отправляли на Восток, другие погибли в боях, третьих унесла чума. Но несмотря ни на что врасплох они застигнуты не были. Все гарнизоны Центральной Европы уже несколько месяцев стояли в полной боеготовности.

Как проходила эта операция, неизвестно. Да и вообще мы вступаем в область полной неуверенности в фактах. Несмотря на долгие усердные исследования, регулярные раскопки, проводившиеся немецкими, австрийскими, чешскими и венгерскими археологами, несмотря на тщательный анализ всех сохранившихся текстов, наши сведения о войне, которую тринадцать лет до самой смерти вел Марк Аврелий, весьма скудны. Даже датировка отдельных походов до сих пор проблематична. Об этом трагическом периоде, за которым последовали столетия хаоса, не случайно не осталось памяти в эпических произведениях, как о войнах Цезаря и Германика. Ожесточенная, с неизвестным исходом изнурительная оборона не так вдохновляет историков, как блистательные победы, а народное воображение не так воспламеняет война на истощение, как картина образцовой баталии стройных колонн. Да и какими словами описать ожидание, налеты, кровавые стычки, многие годы днем и ночью, зимой и летом повторявшиеся тысячи раз на протяжении сотен километров? И не только отсюда заговор молчания: римляне не знали и не очень хотели знать, что делала их регулярная армия в местах, которые они плохо себе представляли и боялись. Как показывают некоторые весьма вспомогательные примеры, они вспоминали о ней либо тогда, когда опасность подходила совсем близко, либо когда приходилось помогать этим далеким защитникам своими средствами.

Дней через десять римские жители узнали, что где-то в диких местах орды варваров напали на отважные легионы, но были уничтожены. Командир вспомогательных войск, молодой всадник Макриний Авит Виндекс, был награжден тремя золотыми дротиками и стенным венком [42]42
  Corona muralis – почетная награда – золотой венок, украшенный изображением стенных зубцов. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Правда, радость уменьшала тяжкая атмосфера, все еще висевшая над Римом: чума никак не хотела отступать от Города, а очередная засуха стала причиной нехватки продовольствия. Чтобы противостоять новым бедам, Марку Аврелию понадобились все его философии, а точнее, все принципы стоической морали. Он не сомневался: набег лангобардов был зна́ком, что общий мир с германцами, державшийся полтора столетия, прервался. Император еще не знал всех причин такого внезапного потрясения и не мог оценить все его последствия. Никто лучше него не мог знать, какую цену он заплатил еще при жизни Антонина за эту окончившуюся отсрочку. Нетерпение племен, скопившихся по ту сторону Рейна и особенно Дуная, до сих пор сдерживали золотом и мелкими уступками. Племена, а вернее их вожди, хотя они и назывались «друзьями римского народа», заявляли, что им не хватает пахотных земель. Возможно, так оно и было, но разве можно было пускать в Империю этих первобытных бродяг, воинов-пастухов, слабых земледельцев, грозный образ которых стал популярен после Цезаря и Тацита?

Восемнадцать веков спустя легко судить, что требования варваров были по-человечески оправданны, что отказ им дорого обошелся и только отдалил катастрофу. В Империи действительно скопилось много необработанных земель, так что Адриану даже пришлось принимать меры, чтобы вернуть их в оборот. Села пустели: жители переезжали в города. Земледелие Италии приходило в упадок, а ведь германские вожди в поисках земли обетованной думали увлечь свои народы не в каменистую Далматию, а в богатую долину По. Но плохо обработанными италийскими землями владели бедные колоны и богатые помещики, которых нельзя было лишать собственности. Там еще оставалось место для какого-то числа рабов – германцев или других, – но селить там целые племена, беспокойные и воинственные, не годилось. Лучше было по-прежнему субсидировать германцев через их политических и бесчисленных мелких военных вождей, а при случае помогать им уничтожать друг друга, к чему они, казалось, привыкли. Но этот способ, с успехом применявшийся со времен Тиберия, перестал работать; видимо, это надоело самим вождям. То, что именно Марку Аврелию выпало закрыть эру дипломатии и технического сотрудничества и перейти к применению силы, было несправедливостью судьбы. И хотя в своей мудрой книге он пытался от нее укрыться, все же она его не щадила: для него начались годы горьких раздумий.

Император отдал приказ всем канцеляриям и легатам собрать как можно больше сведений о вторжении при Бригеции и передвижениях по ту сторону рубежа. О германской действительности в Риме знали явно хуже, чем о Вавилонии, Верхнем Египте и Нумидии. Между тем в пограничных районах с германцами существовали постоянные контакты, а торговые связи простирались еще глубже. Благородные юноши – заложники – веселились или учились в Риме. Самое главное, никак нельзя было пренебрегать сведениями, которые приносили тысячи германских наемников, служившие во вспомогательных частях, а по окончании службы получавшие римское гражданство. Разве сам император появлялся не в окружении отборной римской гвардии? На самом же деле императорская ставка, очевидно, много узнавала от фрументариев и центурионов о тех, кто им противостоял. Но общей картины не было. Подчас даже названия племен оставались неизвестными, и никто точно не знал, где они располагаются. А следить за внутренними миграциями в плотной массе народностей северо-востока – недоступной и, как полагали, не имеющей стратегического значения области – не представлялось возможным.

Поэтому Ставка с изумлением узнала, что набег совершили шесть тысяч лангобардов (ломбардов) с берегов Убии. Было бы очень интересно знать, как они смогли пройти через земли квадов, отделявшие их от Дуная. И что вообще там делали лангобарды, по последним данным жившие по Эльбе между Магдебургом и Берлином? Эти новости окончательно убедили Марка Аврелия, что в Германии происходят значительные события, которые отзовутся по всей Европе. Значит, это была уже не отчаянная бесперспективная авантюра каттов, а согласованный план, проверка на прочность обороны в Паннонии с ведома, а то и по наущению племен, живших к северу от реки. Несомненно, эта атака повторится уже в более уязвимом месте. Марк Аврелий поручил префекту претория Фульвию Викторину укрепить Норик (Верхнюю Австрию, Штирию и Каринтию) и послал на север два новых италийских легиона. Он уже не думал ни о причинах, ни о последствиях. Снова ему придется не следовать политическому призванию принцепса, а исполнять воинский долг императора. Но Марк Аврелий так и не понял глубинной сути проблемы, решение которой нечаянно привело его к бессмертию.

Неподвластная Германия

Это была проблема неподвластной, неустойчивой Германии, вечно беспокойной и уже беспокоящей, то надолго засыпающей, то вновь просыпающейся. Почему она время от времени привлекает к себе беспокойное внимание соседей, а потом надолго про них забывает, замыкаясь в себе? Можно, правда, спросить, зачем Юлий Цезарь, а потом Август будили ее. Они бы на это возразили: а что было делать кимврам и тевтонам в полях Италии? Эта распря не кончалась. Германцы требовали права передвижения на произвольно обширном пространстве, а римляне решили, что наступил момент закрепить свои владения: Рейн и Дунай были прекрасными естественными границами, выход к которым дался дорогой ценой. В качестве мер предосторожности они хотели бы окружить их ненаселенными зонами или государствами-клиентами. Но у германцев не было государств и властей, с которыми можно было заключать надежные договоры. На самом деле римляне не знали об этом обществе почти ничего, и нам до сих пор трудно понять, как оно было устроено и функционировало. Поразительно, что современным историкам все еще приходится черпать значительную долю информации в «Германии» Тацита, зная, что во всем этом остроактуальном сочинении автор упражнялся в двусмысленных намеках, превознося добродетели варваров только затем, чтобы пристыдить римлян за легкомыслие.

Это была этнография на службе морали и политики. Ей не приходится доверять, но завораживает магия стиля: «Германия отделена от галлов, ретов и паннонцев реками Рейном и Дунаем, от сарматов и даков – обоюдной боязнью»… [43]43
  «Германия» Тацита цитируется по переводу А. С. Бобовича. – Прим. пер.


[Закрыть]«Населяющие Германию племена… составляют особый, сохранивший первоначальную чистоту и лишь на себя самого похожий народ». Римлян эта непохожесть ни на кого сбивала с толку: углубляясь в страну, которая «ужасает и отвращает своими лесами и топями», они теряли всякие ориентиры. Как иметь дело с людьми, у которых нет городов, которые вообще «не терпят, чтобы их жилища вплотную примыкали друг к другу»? Честно говоря, подобные вопросы смущают нас до сих пор. Устойчивость примитивных условий жизни германцев при контакте с богатым, уже больным от чрезмерной урбанизации миром предполагает редкую волю оставаться собой. Ни состояние земельных ресурсов и недр, ни климат не объясняют такую отсталость; умственные способности людей тут также явно ни при чем. Германцы никак не могли быть глупее кельтов, место которых заняли в своих областях Европы. Но кельты, переселившиеся к западу, стали предприимчивыми галлами, после недолгого сопротивления принявшими прогресс, несколько грубовато донесенный до них римлянами. Почему же другая ветвь индоевропейцев, дошедшая до верхнего течения Рейна, Эмса, Везера, Эльбы, Одера и Вислы, ничего не желала знать о римских законах, судах и технике, уже три столетия процветавших на несколько десятков – самое большее, несколько сотен – километров дальше?

Объяснить это мы по-прежнему не можем, и наше недоумение станет еще сильнее, если мы обратим внимание на устойчивость элементарных форм политического и общественного устройства у германцев в течение еще нескольких столетий – до вестготов при Аларихе. Можно даже задуматься вместе с Тацитом, что же это за ценности, противостоящие так называемой цивилизации и так назойливо ее влекущие? Мы не будем здесь в очередной раз начинать неистощимый философский диспут о преимуществах природного состояния. Для осмысленных параллелей у нас слишком мало документов. Между прочим, сама эта бедность – чрезвычайно интригующий факт: картина общества, не имевшего письменности (только со II века появляются обрывки завезенных туда рукописей), монеты (обнаруженные римские монеты служили только для украшения, а весь обмен оставался натуральным), развитого искусства (найденные клады состоят из награбленных или полученных в «подарок» римских и греческих ювелирных изделий) с виду не вяжется с постоянным массовым возбуждением, характерным для этого народа. Вернее было бы сказать «народов»: само понятие политического или кровного единства в этой картине также отсутствует.

Историческая туманность

Германцы действительно сами себя так не называли и даже не знали общего названия, которое им давали античные географы. Это был агломерат самостоятельных племен, совершенно независимых и часто враждебных друг другу. Очень поздно к ним пришла мысль объединиться для обороны или, как они считали, против желания римлян подчинить их своим законам. Несчастье Марка Аврелия было в том, что именно в его царствование они осознали свои общие интересы, а его энергичная контратака это ускорила. В тот момент те, кто потом назвал себя аламанами («всеми людьми»), были маленьким незначительным племенем. Но по некоторым признакам мы можем догадаться, что после Цезаря и Тацита многое изменилось, хотя на вид структура общества оставалась стабильной. Со времен Августа и Тиберия расхождение между фактическим состоянием общества и древней общинной мистикой занесло в поведение германцев споры шизофрении. Еще неясные геополитические явления вскоре толкнули их в безудержную гонку.

До недавнего времени историки не понимали, что описания Цезаря и Тацита следует понимать двойственно. Совершенно верно, что германцы не знали частной собственности, что у них существовало нечто вроде непосредственной демократии. Небольшие общины свободных людей собирались на собрания, на краткие периоды времени распределявшие пахотную землю и скот. Цезарь толковал это как стремление избежать соблазнов оседлости и собственности, но современные этнологи могут отыскать этому и другие объяснения. Собрания избирали вождей (в некоторых случаях – королей), а на время войны – военачальников; все они теоретически были временными и сменяемыми. «О делах, менее важных, – пишет Тацит, – совещаются их старейшины, о более значительных – все; впрочем, старейшины заранее обсуждают и такие дела, решение которых принадлежит только народу». В этом можно признать референдум по инициативе правительства, с той разницей, что правительство здесь было слабым, а собрание не имело лидеров. Но история странным образом показывает, что процесс укрепления власти пошел другими путями. Общепризнанную власть создавал не общий интерес, а индивидуальная инициатива и престиж предприимчивого деятеля.

В самом деле, в этой исторической туманности можно различить возникновение параллельной системы власти на основе личной отваги и успеха, которая, не противопоставляя себя явно старым ячейкам племенного общества, формируется внутри нее, а впоследствии занимает в ней преобладающее, подавляющее место. Для этого нужно только, чтобы один из воинов встал и предложил отправиться в поход за его собственный счет вместе с товарищами, которые разделят риск и выгоду от предприятия. Это система, которую Цезарь описал так: «Один вождь, один поход, один отряд». Возможно, ее следует рассматривать как спусковой клапан для индивидуальной энергии, хотя риск был велик для всего племени. Никто, правда, не боялся государственного переворота, потому что понятия не имел о государстве, но удачные набеги неизбежно обогащали предводителей командос и привязывали к ним клиентуру, жившую захваченной добычей – зерном, скотом и рабами. Частная собственность вгрызалась в общество, как червь в яблоко. Возникала новая легитимность, рождавшая верноподданнические чувства. Тацит писал, что большинство собирается вокруг уже отличившихся в боях, после чего «вожди сражаются ради победы, дружинники – за своего вождя».

Так родилось западное феодальное общество, а с ним и грабительский – он же рыцарский – дух. Если так, мы поневоле должны читать Тацита иначе. Мы увидим не доблестных воинов, а бандитов: «Когда они не ведут войн, то много охотятся, а еще больше проводят время в полнейшей праздности, предаваясь сну и чревоугодию». Они заядлые игроки: «Потеряв все свое достояние и бросая в последний раз кости, назначают ставкою свою свободу и свое тело». Их сила может сравниться только с их же изнеженностью: «Жесткие голубые глаза, русые волосы, рослые тела, способные только к кратковременному усилию; вместе с тем им не хватает терпения, чтобы упорно и напряженно трудиться, и они совсем не выносят жажды и зноя».

Марк Аврелий, несомненно, читал и «Германию», но в основном практические советы брал из «Анналов». Там он мог найти картину третьей, гораздо более знакомой ему формы власти, служившей прообразом той, с которой ему предстояло столкнуться. Король богемских маркоманов был единственным германским вождем, который мог тягаться с римлянами. У Тацита его зовут Маробод, и он бросил вызов Августу. Впрочем, он, как и его преемник времен Марка Аврелия по имени Балломар, был «другом римского народа». Но логика власти, а также провокации римлян и собственных мелких вассалов – искателей приключений увлекли его. Открытие в Империи второго фронта отсрочило падение Маробода, принудив Тиберия заключить с ним компромиссный мир. Он кончил свои дни политическим изгнанником в Равенне.

Балломар унаследовал редчайшее положение абсолютного монарха одного из германских народов. Тут не обошлось без поддержки римлян. Если варварский вождь – их сосед – вследствие собственной удачи или давления на него становился потенциальным агрессором, ему предлагался дипломатический статус союзника, имевший выражение в технической помощи и личной финансовой поддержке, позволявшей ему содержать верную дружину. Но с клиентами такого рода Рим должен был вести себя осторожно. Пока шла парфянская война, Балломар честно соблюдал все тайные соглашения. Может быть, ему теперь уменьшили субсидии, может быть, он стал слабее, может быть, решил, что ослабли римляне – этого мы не знаем. Так или иначе, он не смог или не захотел задержать отряд, пришедший издалека. Но сам набег этого отряда имел свою причину или ряд причин, о которых историки строят гипотезы по косвенным данным, донесенным современниками. Капитолин, писавший двести лет спустя, сообщает, что Марку Аврелию пришлось «прогнать грабителей – виктуалов и маркоманов, к которым присоединились и другие народы, бежавшие под натиском более отдаленных варварских племен, угрожавших нам войною, если мы откажемся принять их в своих провинциях». Только внимательно вчитавшись в эту фразу, мы разглядим в ней проявление одного из громаднейших происшествий в истории человечества.