Текст книги "Скажи ее имя"

Автор книги: Франсиско Голдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Думаю, что любой счел бы меня жалким, долбанным придурком, когда я появился в спортзале в Кондесе всего через две недели после смерти Ауры, тем более что меня в основном окружали худеющие женщины и стремящиеся поддерживать форму герои гейских сериалов. Но без Ауры от моей повседневной жизни мало что осталось. Занятия на велотренажере, напряженное часовое верчение педалей под динамичную музыку было неплохим способом так измотать себя, чтобы немного поспать и избавиться от перманентного похмелья. Однажды вечером в разгар тренировки я подумал: что это за отвратительное новое чувство? Внутри себя, где-то между позвоночником и грудной клеткой, я ощутил твердый полый прямоугольник, наполненный чистым теплым воздухом. Пустой прямоугольник со стенками из сланца или свинца – так он представлялся мне, накаченный мертвым воздухом, неподвижным, как внутри шахты лифта в заброшенном доме. Думаю, я понял значение образа, и сказал сам себе: люди, которые чувствуют себя так постоянно, кончают с собой. Мне захотелось спрыгнуть с велосипеда и убежать, или свернуться на полу в позе эмбриона, или поднять руку и попросить о помощи. Но я продолжал упорно крутить педали, подчиняясь ритму музыки и командам инструктора, и прямоугольник с мертвым воздухом медленно растаял. После этого я не почувствовал себя хорошо, но оно ушло, это ощущение абсолютной пустоты и ужаса, раздиравшее меня изнутри с геометрической четкостью, словно математическое подтверждение бессмысленности жизни вообще, или моей в частности.

Оно возвращается довольно часто, но до сих пор меня рано или поздно отпускало. В любом случае, что бы я ни делал в эти первые недели и месяцы после смерти Ауры, все казалось тщетным и абсурдным. Каждый вечер я вытаскивал кого-нибудь выпить со мной, все относились ко мне с пониманием, и, будучи истинными мексиканцами, были готовы напиваться за компанию; конечно, не одни и те же друзья каждый вечер – они делали это по очереди, и только я набирался так, словно хотел превратить кровь в текилу. Оглушительные, безмолвные, похмельные дни. Сначала в спортзал, потом в кабак. Однажды, сильно за полночь, когда не осталось никого, с кем я мог бы еще выпить, а мне хотелось добавить, но все заведения в округе уже закрылись, я забрел в «Эль Клосет», почтенный стрип-клуб в Кондесе, где девушки танцевали на столах, – teibol, как его называли, зачастую бывал открыт до рассвета, а то и дольше. Последний раз я был здесь еще до встречи с Аурой. Идя наверх по крутой лестнице мимо кухни, где часто можно было пошпионить за перекусывающими танцовщицами в блестящих узких стрингах, к следующему пролету я был поражен, застав у входа в темное фойе, ведущее в комнаты для секса, Бланку – некрасивую коренастую женщину, которая обслуживала эти спальни (разнося презервативы и полотенца, прибираясь после ухода клиента). Она была все в том же белом потрепанном облачении привратницы и черном растянутом кардигане. Бланка бросила на меня сердитый взгляд и воскликнула: Фрэ-э-энк, ты что?! Это же грех! Ты женат! Да, она вспомнила мое имя после стольких лет, но меня потрясло не это, а тот факт, что слухи о моей большой любви и жене каким-то образом дошли до нее и не оставили безразличной. Бланка, которую я однажды встретил около девяти утра после окончания смены в «Эль Клосет», с трудом шагающую домой по тенистым улицам Кондесы, по всей видимости, к метро, которое умчит ее в какой-нибудь далекий трущобный район, – эта похожая на тролля женщина с согнутой спиной, толстыми ногами и ужасной работой была счастлива узнать обо мне и Ауре, была счастлива за меня. Наблюдая за мной в «Эль Клосет» в былые годы, могла ли она подумать: вот мужчина, которому нужна семья, который будет хорошим мужем? И сегодня, увидев, как впервые за пять лет я поднимаюсь по ступеням клуба, она была возмущена, что я обманул ее ожидания… Ты ЖЕНАТ! Но Бланка, в конце концов ответил я, это не то, что ты думаешь, честно, я просто зашел выпить, и направился в клуб. Я сел в углу, подальше от сцены. За столиками и на кушетках вдоль стен, как обычно, группами сидели танцовщицы-стриптизерши, будто члены одной банды, они переговаривались между собой, пытаясь скрасить длинную, утомительную смену, периодически оглядывали зал в поисках достойного клиента, кажущегося достаточно состоятельным, чтобы оплатить напиток, приватный танец или даже что-то большее; некоторые из них, будто похотливые привидения, дефилировали по залу или уходили в гримерную в преддверии скорого выхода на сцену. Некоторые сидели с клиентами или танцевали для них стриптиз в темных углах. Вокруг безостановочно кружили официанты в белых рубашках и черных брюках, побуждая клиентов покупать танцовщицам напитки; дама средних лет торговала с лотка сигаретами, конфетами, тряпочными зверушками и дешевыми духами; женщины в неряшливой школьной форме продавали билеты на стриптиз и за руку приводили к клиентам понравившуюся танцовщицу. Иногда какая-нибудь стриптизерша удалялась с клиентом в комнаты Бланки. Боковым зрением, словно я заглядывал в телескоп с другой стороны, мне было видно сцену, где по очереди танцевали девушки, снимали лифчики, бросали их клиентам, некоторые, но не все, скидывали и трусы, извивались на полу, крутились у шеста. Аромат дешевого парфюма и терпкий запах женской плоти наполняли воздух. В свои самые одинокие годы, после З. и перед Аурой, я иногда представлял себе, что женюсь на стриптизерше. Среди них попадались и те, кто пытался осилить колледж. Однажды, в другом стриптиз-клубе, я встретил танцовщицу, изучавшую литературу в Национальном университете, рассуждавшую о Достоевском и Рембо и попросившую меня прислать из Нью-Йорка экземпляр «Поминок по Финнегану», потому что ей не удалось раздобыть его в Мехико. И я действительно отправил ей книгу, но так и не получил ответа и сомневался, что это был ее настоящий адрес, в районе Порталес, даже в подлинности ее имени не был уверен; понимая все это, я тем не менее выслал ей книгу. Именно в «Эль Клосет» я однажды ночью отвел в сторону продавщицу, которую все называли просто Мами, и спросил ее, кто из выступающих сегодня девушек может стать хорошей женой. Мами отнеслась к моему вопросу серьезно: она медленно обвела комнату взглядом, оценивая каждую стриптизершу, затем повернулась ко мне с порочной, разудалой улыбкой отставной проститутки и сказала: ни одна. Сегодня сигаретами торговала другая, не Мами, и я не узнавал ни одной из девушек, они сменились с тех пор, как я встретил Ауру. Я отклонил все попытки выклянчить у меня напиток и дал понять, что мне не нужна компания. Но затем очень юная девушка в красном нижнем белье, с молочно-белыми тонкими руками, длинными темными волосами, кротким хорошеньким лицом с умело заретушированными маленькими оспинками, присела ко мне и тихо сказала, что наблюдала за мной. Почему я такой грустный? Потому что произошло нечто ужасное, о чем я не хочу говорить, и я просто хочу выпить в одиночестве. Но, должно быть, ей все-таки удалось втянуть меня в разговор, поскольку я помню, как она рассказала, что ей девятнадцать (хотя это вполне могло оказаться ложью), что она протестантка, что работает здесь только ради того, чтобы прокормить маленькую дочь, а я знал, что по той же самой причине здесь работают почти все девушки, по крайней мере все мексиканки. Прежде чем встать и уйти, она сказала: я вижу, у тебя благородное сердце. Скоро с тобой случится что-то замечательное.

Я поблагодарил ее за эти слова. А про себя подумал, что меня словно посетил ангел. Не могу поспорить с тем, что хотя бы в те годы, что я был с Аурой, мое сердце любило так, что его вполне можно было назвать благородным. Мне кажется, что благородным может оставаться разбитое сердце, но не разлетевшееся на куски. Если бы эта танцовщица-ангел могла увидеть меня теперь, спустя два года, сказала бы она то же самое? Сохранились ли в моем сердце остатки благородства, когда длинными зимними вечерами после несчастного случая я неделями прятался в квартире? Может ли ее пророчество сбыться? Но, по правде говоря, танцовщицы и шлюхи склонны заблуждаться.

Аура не знала о моем прошлом в стрип-клубах. Но она тоже скрывала от меня некоторые вещи, о чем я не догадывался до недавнего времени, конечно, со стрип-барами не сравнить, всего лишь шалости плохой девчонки-подростка. Не говори Фрэнку, какой я была, умоляла она Браси, одноклассника из колледжа Герника, оттаскивая его в сторонку в баре, куда мы зашли посмотреть трансляцию матча чемпионата мира по футболу в Германии вместе с Фаданели и его друзьями, включая Браси, которого Аура не видела много лет. Что она имела в виду? Что пыталась утаить? Когда я вернулся в Мехико через год после ее смерти, Браси рассказал мне, что в старшей школе Аура встречалась с двумя парнями одновременно. Первый был самым заносчивым в классе, красивым, богатым, накачанным, выпендрежным и поверхностным – да, в Мексике такие тоже встречаются. По словам Браси, парень по уши влюбился в Ауру, а она сделала из него посмешище: врала, высмеивала, наставляла рога, рассказывала всем подряд о его самодовольных, дебильных откровениях, устроила что-то вроде показательной порки, и только он один не знал, что происходит. Этот парень вообще-то получил по заслугам, но, черт возьми, это было очень жестоко, сказал Браси – прошло четырнадцать лет, но он все равно не смог удержаться от ухмылки. А второй, как же он? Вряд ли ему это нравилось. Это был дос Сантос? – спросил я. Браси этого не знал или не помнил. Сложно было поверить, что Аура могла творить такое, что-то тут было нечисто. Но Браси знал Ауру с начальной школы, а теперь был профессором философии в Национальном университете; я был уверен, что он не выдумывал. Аура ни разу не упоминала при мне Браси, пока мы не наткнулись на него в баре, казалось, она всерьез боялась, что он расскажет мне о ее проказах в пятнадцатилетием возрасте, и бедная девочка всеми силами старалась скрыть от меня его существование. После смерти Ауры я несколько раз встречал людей, знавших ее, хоть и не так хорошо; я сталкивался с ними в местах вроде «Ла Ковадонга», лабиринтоподобного бара в районе Колония Рома, ставшего ультрамодным; глубоко скорбящие, они подходили ко мне, чтобы представиться, выразить соболезнования или поделиться воспоминаниями. Некоторые употребляли такие эпитеты как contestatária: сплетница, или дерзкая, резкая, саркастичная, сдержанная, отчужденная. Казалось, они считали, будто все это было свойственно Ауре, однако я ни разу не слышал, чтобы кто-то так отзывался о ней при жизни. Как правило, эти истории рассказывались с нежностью и уважением, словно говорившие имели в виду: о да, Аура была такой умной и забавной, но с ней всегда надо было быть начеку, потому что, парень, язычок у нее был острый как бритва. Мне периодически тоже доставалось от этого язычка. Не говори со мной так, как твоя мать говорит с Родриго, часто огрызался я, и это заставляло ее смутиться и отступить, но иногда она взбрыкивала: тогда не будь таким идиотом, как Родриго.

Но никто из друзей Ауры никогда так о ней не отзывался: ее школьные товарищи, с которыми она оставалась близка до конца жизни, говорили, что Аура была развита не по годам, была нежной и преданной лучшей подругой. В Нью-Йорке, в Коламбии, а затем и на курсе писательского мастерства Ауру воспринимали как добродушную, скромную девушку, из которой сложно вытянуть лишнее слово. Она даже страдала из-за этого; в одном из дневников времен Коламбии она обозвала себя «застегнутой на все пуговицы застенчивой мышью». Почему она так изменилась? Возможно, она отождествляла свою более раннюю личность – всегда готовую защищаться, наносить предупреждающие удары своим колким языком, – с матерью, с тем, что унаследовала или чему научилась у нее. Аура не хотела быть похожей на мать так же, как я не хотел быть похожим на отца. Приехав в Нью-Йорк, она как будто избавилась от части своей старой личности, сняв ее, словно колючие доспехи, и оставив лежать в стороне. Мы с Аурой никогда подробно этого не обсуждали, хотя, наверное, должны были, ведь кто знает, как отразилось бы более быстрое и глубокое познание себя – ведь физическая сущность наших судеб, заключенная внутри нас, реагирует на малейшие изменения и сдвиги – на том выборе, который сделала Аура; могла бы возникнуть цепочка иных решений, которые в тот злополучный июльский день привели бы ее не на пляж Масунте, а, например, в писательский летний лагерь, где можно было поработать над романом, или она могла решить, что мы хотим родить ребенка пораньше и уже была бы на позднем сроке беременности, или мы вообще остались бы дома, или она бы давно бросила меня; но даже если в тот день мы все-таки оказались бы на пляже, она могла войти в воду на час позже, поскольку именно над этим она работала бы в свое последнее утро, засидевшись за письменным столом в нашем бунгало; или глубокие размышления: я действительно это сделала, я действительно сняла и оставила колючие материнские доспехи? – могли настолько замедлить ее шаг от шезлонга до кромки воды, что она пропустила бы ту злополучную волну; или, увлеченная своими мыслями, она просто поднырнула бы под нее, вместо того чтобы в последнем порыве, в погоне за наслаждением оседлать ее так, как перед этим сделал я.

Лишь одно оставалось неизменным на протяжении четырех с лишним лет, что мы были вместе: стоило Ауре превысить свою стандартную дозу в две-три рюмки, как она начинала декламировать стихи. Конечно, зачастую она выпивала намного больше двух или трех рюмок, как со мной, так и с подругами, особенно с Лолой. Она славилась тем, что звонила друзьям на следующий день и хриплым от похмелья и раскаяния голосом извинялась, а те говорили, что извиняться ей не за что: они тоже набрались и прекрасно провели время. С другой стороны, если она пила со мной, то вечер почти всегда кончался одинаково: свернувшись в клубок на полу, она рыдала по отцу. У меня не было папы, блеяла она тоненьким голоском маленькой девочки, который прорезался у нее именно в такие моменты. Папочка бросил нас! Ему было наплевать на меня! И она плакала, пока я делал все, чтобы ее успокоить. Безусловно, временами меня это раздражало: она что, собирается так рыдать об отце до конца своих дней? Но с благоговейным ужасом и сожалением я думал о той ране, которую нанес ее душе поступок отца.

Мой-то отец, державший в ежовых рукавицах всю семью, никому из нас не сделал добра. Мои сестры регулярно убеждали маму развестись с ним, особенно после очередного пьяного буйства и издевательств. Сестер, в отличие от меня, он не бил, он измывался над ними на словах; у них же не хватало сил и решимости уехать как можно дальше от дома, поскольку они были слишком привязаны к матери и всегда хотели быть рядом с ней; он же унижал их безжалостно и беспрерывно. Не знаю, какая из сестер – трижды бывшая замужем, богатая, владеющая недвижимостью, или бедная, одинокая, работающая администратором в отеле «Холидей Инн», – теперь проклинает память об отце ожесточеннее другой; какая из них более закрытая и эмоционально надломленная, какая в большей степени страдает паранойей. К тому времени, когда тебе стукнуло тринадцать, говорила мне мама, мы практически тебя не видели, ты все время гулял с друзьями, а после окончания школы уехал навсегда. Это правда, мамочка, и это спасло меня. Если бы родители Ауры остались вместе, если бы она выросла в полноценной семье, любимой дочкой своего отца – известного политика и адвоката, обожаемой принцессой Клубничных плантаций, где и кем была бы Аура теперь?

Два последних года, что мы были вместе, Аура не плакала из-за отца. Не потому ли, что нашла во мне надежную замену? Примитивные психологические измышления. Я представляю, как Аура вдоволь посмеялась бы над ними. Она была убеждена, что из нас двоих она более зрелый человек, чем я. Но это не значит, что в моем предположении нет доли правды. Я был для Ауры больше, чем просто муж. Я играл много разных ролей, так же как и она для меня.

Я увидел, как в холл похоронного бюро «Гайосо», расположенного перед входом в часовню, где в белом лакированном гробу лежала Аура, вошел незнакомый мне мужчина в мятом сером костюме. Мое внимание привлекло не столько безутешное выражение его лица, сколько манера двигаться, неестественное положение рук при ходьбе. Он выглядел как человек, который, едва выйдя из комнаты, вернулся назад, в последней отчаянной попытке объясниться. Или как человек, часами искавший хоть кого-нибудь, чтобы обнять, и теперь его руки плетьми повисли от усталости. У него был длинный, покатый нос, копна полуседых каштановых волос спадала на лоб. Я пришел к заключению, что он искал Хуаниту. Это был отец Ауры, Эктор; я понял это еще до того, как кто-то из ее тетушек подтвердил мою догадку. Я стоял неподалеку, пока они долго обнимались с Хуанитой. Я подошел к нему. Я Франсиско, муж Ауры, представился я. А, так вы муж Ауры, вяло повторил он. Несмотря на то что он видел Ауру всего два раза за прошедшие двадцать шесть лет, он выглядел столь же глубоко потрясенным ее смертью, как и все вокруг, и казалось, что он тоже не знает, как ему жить дальше. У меня появилось странное желание защитить его, но от чего я мог его защитить? Нам практически нечего было сказать друг другу, по крайней мере здесь и сейчас. Но я сел с ним рядом на диванчик в углу, мы почти не говорили, и я почувствовал облегчение, когда Вики подошла побеседовать с ним. Я узнал, что у Эктора и его второй жены была только одна дочь; Аура, хоть и не была до конца уверена, говорила мне, что у нее две сводные сестры, с которыми она никогда не встречалась. Через шесть недель, когда я наконец-то собрался впервые вернуться в нашу бруклинскую квартиру без Ауры, я услышал ее голос, он звучал в моей голове очень настойчиво: Франсиско, прежде чем ты уедешь из Мексики, ты должен повидаться с моим отцом и выяснить, что произошло между ним и моей матерью. А еще узнай, почему его брюки были в грязи! – я отчетливо слышал, как Аура попросила меня это сделать, будто это был ее последний шанс разгадать загадку и закончить рассказ о том дне, когда она приехала в ресторан в Гуанахуато на первую и единственную за семнадцать лет встречу с отцом.

На похоронах Эктор дал мне свой телефон и пригласил в гости. Я позвонил и через пару дней сел в автобус, шедший в ту часть Мексики, что зовется Эль-Бахио, где родилась Аура и где состоялась наша свадьба, в Сан-Хосе-Такуая. Мы с Аурой ездили в Сан-Хосе-Такуая всего один раз, в выходные перед свадьбой мы отвезли монахиням женского католического монастыря корзину яиц, дабы те в благодарность помолились, чтобы в день бракосочетания не было дождя. Мы также последовали еще одной местной традиции и вечером накануне венчания воткнули в землю ножи. Несмотря ни на что, дождь во время свадьбы все равно пошел, правда кратковременный и несильный. В тот день в Сан-Хосе-Такуая Аура вознамерилась найти дом с садом, в котором провела первые четыре года жизни, однако она не помнила, ни как он выглядит, ни в каком районе находится. Из Мехико до Сан-Хосе-Такуая автобус шел пять часов. Я выехал на рассвете. С экрана без перерыва орали фильмы, спать было невозможно. В конце концов я посмотрел второй фильм почти целиком, он был о простом парне, «синем воротничке» из Филадельфии, который пробуется в «Филадельфия Иглз» и в итоге попадает в команду. Фильм был переведен на мексиканский испанский, футболисты, черные и белые, огрызались друг на друга – «твою мать», «мудак», – а в раздевалке скандировали «Да здравствуют „Орлы“». Это напомнило мне, как Аура училась делать отход квотербека. Почти всю свою жизнь я, как любой американский мальчишка, без устали репетировал трехшаговый отход квотербека для последующего паса. Я привык расхаживать, просматривая новости по телевизору или просто о чем-то размышляя, снова и снова тренировал отход. Однажды Аура попросила меня показать ей, как это делается, словно это было интересное танцевальное движение, которое стоит освоить. Ничего сложного, сказал ей я, просто три шага назад. Держишь мяч у подбородка, вот так, делаешь шаг назад с той же ноги, с какой стороны у тебя в руке мяч, – я объяснял и показывал, – еще два шага и бросок. Но Аура сделала первый шаг не с той ноги. Ее развернуло, она переваливалась с боку на бок, будто пытаясь сохранить равновесие, как неуклюжий, пятящийся пингвин, воображаемый футбольный мяч зажат под подбородком, нижняя губа прикушена, а глаза широко распахнуты. Уморительное зрелище, покруче клоунады Джульетты Мазины в фильме «Дорога». Конечно, она в конце концов сообразила, как выполнять этот трюк, но все равно продолжала делать его наоборот. Иногда, если ей казалось, что я расстроен и опечален, она говорила: смотри, mi amor, – и проделывала свой идиотский отход квотербека только, чтобы меня развеселить.

С приближением к Сан-Хосе-Такуая пейзаж за окном изменился: зелено-коричневые клубничные грядки уходили за горизонт, вдоль трассы появились ресторанчики и деревянные рекламные стенды, предлагающие спелую клубнику со сливками. Еще через несколько километров потянулись промышленные предместья, гигантские автозаводы и небольшие фабрики. Отец Ауры теперь жил недалеко от исторического центра города, на одной из длинных улиц с чередой тусклых витрин, простую деревянную дверь его дома, зажатую между аптекой и прачечной, легко было не заметить. Спустя минуту или две после моего звонка Эктор вышел меня встретить и повел через узкий коридор в промозглый дворик, а затем и в старинный четырехэтажный дом, который, вероятно, когда-то принадлежал большой зажиточной семье, а нынче был разделен на несколько квартир. Семья Эктора жила на первом этаже, в очень тесной квартирке, обставленной старомодной массивной мебелью, немедленно навеявшей мне воспоминания о доме бабушки и дедушки в Гватемале. Мы проследовали прямо в кабинет, который служил и гостиной, Эктор сел в кресло, а я пристроился на низком диване у книжных полок с томами по праву, а также множеством научных изданий по политике и истории. Но я заметил, что книги покрыты пылью, все они были выпущены в семидесятых или раньше, и у меня создалось впечатление, что библиотека не пополнялась последние двадцать пять лет. Эктор рассказал, что практически вышел на пенсию, но все еще преподает право на полставки в местном колледже. Естественно, я не упоминал о торговле пустыми бутылками на рынке. Его жена тоже работала, как и их дочь. Младшая сводная сестра Ауры жила в Мехико и была официанткой. Это был сюрприз. Мне хотелось узнать, где именно, но я почувствовал, что лучше не стоит.

Я спросил: тогда, несколько лет назад на Рождество в Гуанахуато, вы видели Ауру в последний раз? Я знал ответ. С некоторым волнением я почувствовал, как во мне просыпается хитрый журналюга, как он продумывает план, составляет список, казалось бы, невинных вопросов, которые заставят собеседника разговориться. Эктор рассказал о том вечере, когда столкнулся с Аурой в дверях дома матери Вики Падилья, об их последнем суетном и скомканном прощании; чуть позже, войдя в дом, Аура обнаружила мать и Вики распивающих текилу, и что-то в их поведении заставило Ауру отказаться от разговора с матерью об отце. Его голос звенел от негодования, когда Эктор рассказывал мне, как Хуанита и Вики насмехались над ним, как ему пришлось уйти, вместо того чтобы дождаться и провести вечер с Аурой. Хуанита и Вики жаловались на нехватку денег. А потом Хуанита сказала: нет ничего удивительного в том, что мы бедны, но у тебя, Эктор, у тебя нет оправданий; сейчас ты уже мог быть богатым и влиятельным человеком, но посмотри на себя! Ты еще беднее, чем мы! Он сказал, что после этих слов они начали смеяться. Он пересказывал эту сцену тихим, усталым голосом, его руки свободно лежали на коленях, он не смотрел на меня, его взгляд был устремлен прямо перед собой. Стараясь проявить сочувствие, я сказал, что хорошо знаю, какими Хуанита и Вики бывают, когда они вместе. Затем я коснулся его предыдущей встречи с Аурой, когда той исполнился двадцать один год. Это было во время одного из ее приездов из Техасского университета. Тогда вы виделись первый раз за семнадцать лет? – спросил я. Вы удивились, какой красивой и умной девушкой выросла ваша дочь? Через какое-то мгновение Эктор сказал: да, безусловно, красивой, исключительной девушкой. Затем он решительно покачал головой и продолжил: нет, не удивило, его это не удивило, он всегда знал, какой особенной была Аура, даже когда она была еще совсем крошечной. И нет никаких сомнений, сказал он, что Хуанита приложила немало труда, чтобы вырастить такую дочь.

О да, сказал я. Это был момент, которого я так ждал. Я сказал: но Эктор, вы наверняка знаете, что Аура никогда не воспринимала Родриго как отца, потому что так и не смогла пережить разлуку с вами. Она никогда не скрывала любви к вам и так и не поняла, почему вы с Хуанитой расстались. Аура была одержима этой загадкой, а также тем, почему вы отвернулись от нее в те годы. Она знала множество семей, в которых дети общались с обоими родителями после развода. Почему у вас вышло иначе?

Эктор сидел прямо, слегка наклонясь вперед, как будто боялся пропустить хоть одно мое слово, но затем он расклеился, откинулся назад, закрыл лицо руками, затрясся, и до меня донеслись сухие, сдавленные рыдания. Но ему удалось снова взять себя в руки и объяснить, почему он старался держать такую дистанцию с Аурой. Собственно, он сказал мне то же, что и ей во время встречи в Гуанахуато: Хуанита вышла замуж, и он считал, что у Ауры должен быть один отец. Тогда почему, спросил я, вы так и не ответили ни на одно из ее писем? Эктор сказал, что он ничего от нее не получал. Возможно, выражение моего лица было слишком недоверчивым. И его словно прорвало: знаешь ли, Хуанита всегда была немного не в себе. Эктор выложил мне тайну их прошлого, которую скрывали от Ауры всю ее жизнь, несмотря на то что ребенком она многое могла видеть или чувствовать, возможно, даже помнила отдельные фрагменты, но так и не смогла собрать их воедино, восстановить всю картину или сформулировать свои подозрения.

Эктор сказал мне, что не бросал Хуаниту. Как бы ни складывался тогда их брак, он даже не помышлял об этом, из-за Ауры, его бесценной маленькой дочурки, так он мне сказал. Нет! Хуанита его бросила. Она сбежала в Мехико с другим мужчиной – его политическим оппонентом – и забрала Ауру с собой. После этого, рассказывал Эктор, я должен был вырвать Хуаниту из своего сердца, и я вырвал. (Ты и Ауру вырвал из своего сердца? – подумал я, но ничего не сказал.) Он продолжал: потом Хуанита пыталась вернуться. Она приехала в Сан-Хосе-Такуая с Аурой, и когда он вышел из дома, чтобы встретить их, четырехлетняя Аура закричала с заднего сиденья машины: мы теперь можем вернуться домой, папа! Но Эктор не принял Хуаниту обратно, он уже вырвал ее из своего сердца.

Я был потрясен, мой мозг лихорадочно работал. Может, это были те самые «запретные воспоминания», на которые Аура намекала в дневнике? В моей голове шум, память делает свое дело, воспоминания, которые я предпочла бы стереть, возвращаются, возвращаются… Ее подлинные детские воспоминания, глубинные воспоминания о самой себе, заглушенные и отрицаемые, подмененные отрывочными рассказами о бессердечности, лжи, боли и вине. Воспоминания, которые она скрывала даже от меня, будто, а вернее, потому что у нее не хватало слов, чтобы выразить их.

Глаза Эктора высохли, он успокоился, казалось, ему стало легче. Но у меня был еще один вопрос, и настал подходящий момент его задать. Я спросил: помните тот раз, когда вы встретились с Аурой в ресторане, ей тогда был двадцать один год? Дождя не было, на улице было сухо, по крайней мере Ауре этот день запомнился именно таким, но вы появились в ресторане в штанах, заляпанных грязью. Я выдавил улыбку. Ауре всегда было интересно узнать почему, сказал я. Для нее это была еще одна загадка.

Он кивнул и ответил: по пути у меня спустило колесо, я вышел, чтобы заменить его. На шоссе как раз пошел дождь, а мимо по луже проехал грузовик и окатил меня.

Сразу после этого он отправился на кухню сварить нам кофе. Я проверил смартфон. В почте было срочное сообщение от моего нью-йоркского друга, Джонни Сильвермана, корпоративного юриста, обаятельного экстраверта, познакомившегося с Хуанитой на нашей свадьбе. Она приняла его за моего адвоката, коим он не являлся, и ее адвокат, один из университетских, отправил Джонни строгое, официальное письмо о том, что у меня есть два дня, чтобы освободить квартиру в Эскандоне. Когда Эктор вернулся, я насколько мог вкратце описал ему ситуацию и сказал, что теперь мне лучше сесть на ближайший автобус до Мехико. Разве ты не останешься на ужин? – озабоченным и мрачным голосом поинтересовался он. Он надеялся, что я задержусь перекусить; его жена, которая вскоре должна была вернуться с работы, приготовила особое угощение – мясную похлебку с перцем чили. Я извинился и сказал, что пока не представляю, как мне быть с квартирой, поэтому мне срочно нужно вернуться и с этим разобраться. Я ввел его в курс дела: квартиру Хуанита купила для Ауры, я предложил ежемесячно вносить за нее ипотечные платежи, пока сам копил деньги, чтобы полностью ее выкупить. Мне кажется незаконным подобное выселение овдовевшего супруга, сказал я. Невозможно освободить квартиру за два дня! Эктор заверил меня, что по мексиканским законам у меня тоже есть право на эту собственность и что я не являюсь просто третьей стороной, как называли меня юристы Хуаниты. Извинившись, я быстро написал ответ Джонни, попросив его выяснить у Хуаниты и ее адвокатов, не мог ли я остаться в квартире еще на четыре месяца, до января, продолжая при этом выплачивать деньги банку. Я написал, что после этого соберу вещи и уеду, а Хуанита не будет мне ничего должна; если Хуанита на это не согласится, не мог бы я задержаться там еще на неделю? Я шел к автобусной остановке с чувством глубокой вины за то, что не остался поесть. Я пообещал Эктору, что снова приеду в Сан-Хосе-Такуая, как только смогу, хотя так никогда этого и не сделал. В автобусе по дороге в Мехико я позвонил Гус в Нью-Йорк и все ей рассказал.

Помни, это всего лишь его версия событий, предостерегла меня она. Может статься, что он говорит тебе не всю правду. Возможно, бросив его, мать Ауры совершила самый верный поступок в своей жизни. Похоже, он тряпка. Вероятнее всего, она понимала, что он в любом случае расклеится и сломает свою карьеру.