Текст книги "Скажи ее имя"

Автор книги: Франсиско Голдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

В последний день в Такско мы купили резного выбеленного деревянного ангела с пошлыми, но доброжелательными красными губками, он висел у нас над кроватью в Бруклине, в безостановочном вращении глазея на нас, медленно отворачиваясь и снова глазея.

Ox, mi amor, как же ты уродлив. Этот ее забавный беззвучный смех, с открытым ртом, зажмуренными глазами и дергающейся туда-сюда головой.

Я уродлив?

Да-а-а, mi amor, бедняжка.

Она любила дразнить меня, говоря, что я похож на лягушку. Как там твой подбородок? – спрашивала она, будто мой двойной подбородок, на самом деле не очень похожий на лягушачью бородку, жил собственной жизнью. Она вцеплялась в него руками, смеялась и хрипло говорила: у тебя двойной подбородок, mi amor.

Pobrecito, по tienes cuello. Бедняжка, у тебя совсем нет шеи.

Бедняжка, ты старый. Иногда она говорила и это, если, лежа в постели, я засыпал, не досмотрев фильм или программу. Даже если мне очень нравилось, я мог задремать Это случалось исключительно дома, в кровати, и ни разу не произошло в кинотеатре. Читая в постели, я тоже всегда засыпал. Было ли это приметой старости?

Я так и не вернул последний диск, который Аура заказала в Нетфликс. Я нашел обложку, но два диска бесследно исчезли, я не знал, что она с ними сделала и где их искать. Я продолжал платить ежемесячный взнос; возможно, я буду платить его всю жизнь, бессрочный контракт, даже если я больше не закажу там ни одного диска, а скорее всего, так и случится. Аура все еще должна астрономические суммы каждому кинопрокату нашего района и окрестностей Коламбии. Я же вообще перестал смотреть дома видео. Мне не нравилось находиться в комнате наедине с проигрывателем. Его механическое щелканье и жужжание, маленькие, вороватые огоньки, автоматическое бездушное соседство угнетали меня, я чувствовал себя так, будто остался один на всем белом свете.

Как-то холодной зимней ночью я уснул под боком у Ауры, пока она читала в кровати. Примерно через час она разбудила меня.

Что? – вскинулся я.

Она показала на выключатель на стене – им зажигалась лампа, с которой свисал деревянный ангел, – и сказала:

Выключи свет, mi amor.

Я широко зевнул.

Страшно довольная собой, она расхохоталась.

Я выбрался из постели и выключил свет.

Спасибо, mi amor.

…

Холодрыга! Мне не хотелось вылезать из-под одеяла.

То, как она произносила «Фрэнк», когда мы были вдвоем, заставляло мое сердце учащенно биться. Я слышал и чувствовал это слово внутри себя, мягкое рычание, бархатные губы, подхваченный дыханием густой гласный, проплывая мимо «н», едва дотрагивается до «к». Но в своих заметках и письмах она всегда называла меня Пако.

Время от времени Аура говорила: ну почему ты не на десять лет моложе? Тогда все было бы просто идеально!

Вне всяких сомнений, мой возраст был изъяном. Конечно, я выглядел моложе и был менее зрелым, чем полагалось. Но разве это делало нас более совместимыми? Да, возможно, в чем-то, но Ауру это беспокоило. Как я умудрился дожить до такого возраста и не скопить побольше денег, или не спланировать получше свое будущее? Она не считала меня неудачником, но я боялся, что рано или поздно сочтет, причем совершенно обоснованно. Меня пугало, что она бросит меня скорее из-за этого, – и я упорно вкалывал, чтобы заработать больше денег – чем из-за разницы в возрасте. Вероятно, мы бредили, но оба были глубоко убеждены что я унаследовал выносливость своего отца и даже в девяносто буду вести активную жизнь, превращусь в широкогрудого, осанистого, раздражительного и сексуально озабоченного старикана вроде Пикассо или Мейлера, пусть и преданного одной-единственной женщине. В прошлом, когда я был моложе и встречался с женщинами даже несколько старше Ауры, меня иногда спрашивали, не отец ли я им, и унизить пожилого любовника сильнее было трудно. Но такого ни разу не случилось, пока мы были с Аурой. Почему? Думаю, что, когда нас видели вместе, наше поведение не оставляло сомнений в том, что мы не отец и дочь.

Однажды я рассказал ей, что отец поедал целые луковицы, словно это были яблоки. Это показалось мне ярким свидетельством его здорового аппетита и привычек русского крестьянина. Тот, кто способен так есть лук, не может быть слабым. Несколько дней спустя я поддался порыву и, будучи один на кухне, откусил от красной луковицы, просто чтобы почувствовать, каково это. Аура услышала хруст из спальни в противоположном конце квартиры и закричала: ты только что откусил луковицу? Даже не пытайся поцеловать меня после этого!

Как она догадалась, что это было не яблоко?

В универмагах она приставала ко мне с разговорами о мужской косметике, антивозрастных кремах для лица и подобной ерунде – даже о ботоксе. Прошу тебя, mi amor, ты же хочешь выглядеть молодым рядом со своей молодой женой? Интересно, насколько всерьез она это говорила; если бы в один прекрасный день я притащился домой с лицом, натянутым как барабан от инъекций ботокса, неужели она не пришла бы в ужас? Она постоянно присылала мне письма со ссылками на кремы от морщин с телячьими гормонами и чем-то там еще и магазины, где их можно заказать. Она знала, что пользоваться ими я никогда не буду. Только представьте: крем, который нужно размазать по всему лицу перед сном, а потом еще раз с утра. Но в том, что касалось кремов, Аура была фанатиком. В нашу последнюю поездку в Париж, продлившуюся всего два дня, поскольку мне лишь нужно было представить публике книгу, я четыре часа проходил следом за Аурой по «Сефоре» – гигантскому магазину на Елисейских полях. Аура, ну не можем же мы провести один из двух наших вечеров в Париже в отделе косметики! – жаловался я. Но здесь есть то, чего нет в Нью-Йорке, возражала она. А потом на досмотре в аэропорту Шарль-де-Голль у нее конфисковали большую часть сокровищ, поскольку она запаковала все тюбики и пузырьки в ручную кладь.

Подходила к концу наша первая осень, мы ехали в метро, в то утро я проводил Ауру до остановки «Кэрролл-гарденс», но она уговорила меня довезти ее до Коламбии. Отправление поезда задерживалось. Она целовала меня в губы, целовала мое лицо, в то утро она целовала меня беспрестанно, а я смеялся и целовал ее в ответ. Оглянувшись, я заметил хорошо известного литературного критика, жившего неподалеку; он стоял рядом, примерно в середине вагона, в темном плаще и смотрел в упор, его рот превратился в узкую линию между двумя складками и носом, напоминавшим подпорченный зефир. Если я случайно сталкивался с этим критиком на улице, он редко здоровался, в лучшем случае удостаивал меня кивком, но чаще не делал и этого, однако я уверен, что он помнил, кто я такой, поскольку лет двадцать назад мы иногда виделись на вечеринках, и он прекрасно знал, что мы ровесники, хотя уже тогда, только окончив колледж, он выглядел человеком средних лет; и вот он стоял, седой и лысеющий, с бледным пепельным лицом, в серо-зеленом засаленном плаще, с потухшими глазами мертвеца. Я помню, что содрогнулся от какого-то неприятного предчувствия и страха, будто он мог нас сглазить. Поезд тронулся, он сел и развернул газету.

Аура никогда больше не сядет на свой Стул Путешествий на пожарной лестнице, она ушла навсегда. Я пытался ухватиться за неоспоримую прозаичность этого факта. Иногда, выходя утром на кухню, я смотрел в окно на этот занесенный снегом стул. Белые ветки деревьев на заднем дворе сгибались от тяжести, на площадке пожарного выхода тоже лежал снег, его пятидюймовый слой покрывал и пластиковое сиденье. Это напомнило мне сочиненное Борхесом хокку: «Это рука, та рука, что касалась тебя. Снег сейчас там, где обычно была ты».

14

Декабрь 2003.

Все изменилось. Мне открылся новый путь, но я не знаю, куда он ведет.

Эра под лозунгом: Мы против мира.

Мир против нас.

Я до сих пор не научилась вести дневник.

Дневник: наступает Новый год. Никогда не перестану удивляться тому, что с момента окончания старшей школы каждый Новый год несет с собой особое событие, предопределяющее, меняющее направление моего жизненного пути. Очень надеюсь, что моя жизнь будет подчиняться этому закону еще много лет. Пока мне неизвестно, как далеко в будущее заведет меня эта дорога… эта дорога… не знаю… в принципе, я знаю, что довольна. С сомнениями и частой сменой настроения, но в целом очень-очень довольна жизнью, сюрпризами и подарками, которые она мне преподносит. На самом деле мне нужно сказать/написать, как я благодарна. До Пако мир был мрачным. Я уничтожала сама себя. Одиночество калечило меня. Я потеряла надежду. Трагедия глубокого одиночества. Сердце, не принадлежащее никому.

Париж, 2004 – (годспустя!!!)

Наверху вечеринка. Моя жизнь вверх тормашками. Неузнаваемая. Я уже не худышка. Я разжирела. Мне 27 лет. Напилась. Пытаюсь писать незнамо что. Жизнь так прекрасна. Я виновата, что красива.

Я виновата, что существую. Что я творю?!

24 декабря 2006.

Мы одни. На Рождество мы одни с Пако. Уже во второй раз, первый был в Париже, и это было волшебно. Мы в самолете, большая часть дня прошла в пути, Пако дремлет у меня на плече. Любовь – это религия. В нее можно поверить, только когда ощутишь.

15

Аура застряла в лифте в Библиотеке Батлера – когда она позвонила с мобильного, я был в Уодли. В лифте она была не одна: кто-то уже лихорадочно жал на кнопки, выплескивая панику в телефонную трубку. Я велел Ауре сохранять хладнокровие, разумеется, лифт починят в течение нескольких минут, и попросил ее перезвонить, как только все закончится. Пятнадцать минут спустя, так и не дождавшись от нее никаких вестей, я позвонил сам – ответа не было. Мне пора было начинать семинар. (Мы обсуждали «Улицу Крокодилов»^[31], которую она взяла с собой в тот последний день.) Я не стал выключать телефон. Примерно в середине занятия я сказал студентам, что мне нужно сделать звонок, и вышел – я оставил сообщение на ее автоответчике, попросил связаться со мной и сообщить, все ли у нее в порядке. Мне мерещились ужасные картины: нехватка воздуха, задыхающаяся Аура, приступ клаустрофобии. Семинар прошел из рук вон плохо. Когда он закончился, а она так и не объявилась, я дозвонился до справочной Коламбии, мне велели подождать, потом переключили и наконец соединили со службой безопасности, где сообщили, что к ним не поступало информации о застрявшем в Библиотеке Батлера лифте. Казалось, лифт просто напросто испарился вместе с Аурой и остальными, а никто этого даже не заметил.

Позднее выяснилось, что, едва Аура повесила трубку, лифт ожил, двери открылись, и она сразу направилась в читальный зал, где нужно было отключать телефоны. Аура прозанималась там несколько часов, пока наконец не проверила электронную почту, не обнаружила там мои отчаянные письма и не вспомнила…

Или тот случай, когда мы собирались на коктейльную вечеринку на Манхэттене. Аура была дома, а я на пару станций метро ближе к Манхэттену, в Дамбо, где писал в снятой на несколько месяцев недорогой студии своего друга. Мы договорились, что она доедет по линии F до «Йорк-стрит», встретится со мной на платформе, и следующим поездом мы вместе поедем на Манхэттен. Пришел первый поезд, двери открылись, несколько человек вышло; спустя пару минут подкатил второй. Станция была скована холодом, словно грязный морозильник из железобетона и цемента. Все таксофоны были сломаны. Мобильник в метро не работал. Крысы-роботы на путях, пожирающие электричество и железные провода. Как такое могло случиться? Мы все рассчитали, я позвонил и сказал, что готов выходить, а она попросила дать ей еще пять минут, и, прежде чем выйти, я подождал пять минут. Она все еще наряжается, подумал я, надевая и снимая платья, потому что они слишком сексуальные, или слишком вычурные, или слишком сильно обнажают ее грудь или татуировку. Ей очень нравилось, как ее самые дорогие платья, включая те, что подарил я, смотрятся в зеркале, но она не носила их вне квартиры. Прошло четыре поезда. Мои руки и ноги закоченели, из носа потекло. Я поднялся по длинной лестнице, чтобы позвонить с улицы. Мне пришлось пройти чуть ли не весь квартал, прежде чем мой телефон наконец-то поймал сигнал. От Ист-Ривер дул порывистый ветер, ошметки мусора проносились как замерзшие летучие мыши. Она не отвечала ни по мобильному, ни по домашнему телефону. Я вернулся на станцию и еще на ступенях услышал похожий на грохот прибоя шум уходящего или прибывающего поезда. Уже на платформе, заглянув в туннель, я увидел мигающие зеленые огоньки и яркую оранжевую точку манхэттенского поезда. Что, если она в нем? Я прождал еще полчаса, затем снова поднялся наверх. Я позвонил в квартиру, где проходила вечеринка, там Ауры тоже не было. У меня возникло ощущение дежавю: снова одиночество, неприкаянность, грусть и то самое чувство – «это опять происходит со мной». Затем – я не знал, что еще могу сделать, – я вернулся на станцию. Опиши я этот случай психоаналитику как приснившийся мне кошмар, не услышал бы я в ответ рассказ о разлуке и смерти?

Как оказалось, случилось вот что: Аура села в поезд на «Кэрролл-гарденс», проехала всего одну остановку до «Берген-стрит», вышла и ждала меня там; либо она перепутала Берген-стрит с Йорк-стрит, расположенной на две остановки дальше, либо ушла в себя, когда я объяснял ей, где мы встретимся. В конце концов она поплелась домой, чувствуя себя такой же сбитой с толку и расстроенной, как и я, заглянув по пути в «Свит Мелисса» за чашкой горячего шоколада.

Возвращаясь из-за границы в аэропорт Нью-Йорка, даже после свадьбы мы каждый раз вынуждены были стоять в разных очередях на паспортном контроле: очередь Ауры к окошку для иностранцев двигалась гораздо медленнее. Я всегда проходил намного быстрее и ждал, прислонившись к стене напротив выхода Ауры. Иногда охрана прогоняла меня, я спускался к ленте багажа, но обычно они не возражали, и я с нарастающей тревогой отсчитывал минуты, пока Аура наконец не появлялась. Я видел, как она подходит к одной из стеклянных кабинок, и на меня накатывала новая волна нервного возбуждения: что, если с ее документами снова что-то не так, или таможенник не в настроении и ему нравится придираться к мексиканцам, вдруг он откажет ей во въезде из-за какой-нибудь ерунды, все мы слышали подобные истории; однажды, в посольстве США в Мексике Ауре по телефону сказали, что даже Фулбрайтовская стипендия отныне не гарантирует получения студенческой визы. Что, если сейчас, за шаг до меня, ее развернут и отправят назад в Мексику, не дав даже поговорить со мной. Мне редко удавалось понаблюдать за Аурой издалека; я смотрел, как она покорно прижимает пальцы к сканеру отпечатков и отвечает на вопросы, глядя в глаза сотруднику паспортного контроля, улыбается или смеется в ответ на его слова, или, наоборот, остается серьезной и сосредоточенной, пока наконец не замечал легкого движения плеча служащего, который ставил штамп в паспорте Ауры, и через мгновение она попадала в мои объятия. Это всегда вызывало у меня в памяти картины далекого детства, когда я смотрел на маму, беседующую с дающим ей парковочный талон полицейским, или с кассиром в банке, или с мясником на Хеймаркет-сквер: я знал, что они знают о манящей привлекательности моей мамы и о том, что она иностранка, я чувствовал себя непреодолимо оторванным от нее и отрешенным.

▄

Эти моменты временного расставания, удаленности и даже потери друг друга были репетициями предстоявшей нам разлуки. Не предчувствиями или видениями, а реальными событиями: смерть словно являлась к нам сквозь магические врата, забирала Ауру, возвращала назад и удалялась восвояси.

Смерть – поезд метро, идущий не туда, с которого нельзя сойти, он не делает остановок. Смерть не останавливается, чтобы выпить горячего шоколада. На неделе после нашего первого совместного Рождества и Нового года в Мексике мы на пять дней сняли номер в бутик-отеле на побережье Тулума. Первые три утра мы провели за рулем, добираясь из Тулума в паспортный центр в Канкуне и обратно, проделав почти сто миль в один конец. Перед тем как пойти на пляж, Аура обнаружила, что, прилетев в Мексику несколько недель назад, потеряла паспорт. Тетушка Лупе экспресс-почтой выслала ей свидетельство о рождении из Гуанахуато в почтовый офис «Фед-Экс» в Канкуне. Мексика славится своей бюрократией: казалось, очереди стоят здесь со времен Ацтекской империи; чтобы решить какой-либо вопрос, нужно несколько раз побывать у того или иного кассового окошка или стойки; нужно купить множество официальных бланков – канцелярские лавки, где они продаются, как правило, принадлежат милым старушкам-одуванчикам, – заполнить их и нотариально заверить; потом снова купить и заполнить, поскольку бюрократ в одном из окошек обнаружил в каком-то из разделов бланка дурацкую, микроскопическую неточность, еще раз заверить у нотариуса и т. д. Аура была ветераном выживания в болоте мексиканской бюрократии, поскольку бюрократия в Национальном университете не знала себе равных. Невозмутимость, с которой Аура прошла через все это, была пленительна, ее спокойная, вежливая, обаятельная манера общения с клерками и секретарями позволяла ей находить общий язык даже с самыми мелочными, вредными и враждебными из них. Я подумал, что в этой необычной способности раскрывается ее характер. Мне нравилось стоять вместе с Аурой в очередях в паспортном столе, несмотря на то что в это время мы должны были лежать на пляже, наслаждаясь отдыхом в Тулуме. Безликая, большей частью двухполосная автострада, на которой мы провели столько часов нашего и без того короткого отпуска, со скрытыми от глаз пляжами, карстовыми воронками и руинами, выглядела бы как самое обыкновенное шоссе, не будь там щитов с рекламой курортов и парков водных развлечений, пестревших названиями и отсылками к культуре майя. В нашей взятой напрокат машине была магнитола, на заправочной станции Аура купила сборник хитов Хосе Хосе, поскольку я признался, что совершенно не знаком с его творчеством. Это была единственная музыка, звучавшая в автомобиле в ходе долгих переездов из Тулума в Канкун и обратно, те самые баллады, под которые мать Ауры оплакивала свою несчастную одинокую судьбу в Кошмарных башнях.

По дороге в Тулум нам по-прежнему попадались вручную нарисованные таблички, указывающие на «Сабвей»: я пришел к заключению, что так называлось поселение майя, и произносил его как «Субвей». Я даже сказал: возможно, там написано «Сабвеи», а мы просто плохо смотрели. Но нет, там действительно было «й», а не «и». По какой-то загадочной причине некто пытался заманить путешественников в «Субвей». Оказалось, что это первый в штате Кинтана-Роо ресторан сети «Сабвей», расположенный в небольшой торговой галерее в стороне от шоссе, у загородного гольф-клуба Тулума. С тех пор ни в одной точке мира Аура не могла пройти мимо «Сабвея», не заметив: дорогой, вот снова твой поселок майя, Субвей! Чтобы добраться до пляжа, на котором располагался наш отель, нужно было свернуть с шоссе на длинную грунтовую дорогу, при этом машина на приличной скорости перескакивала на более мягкое покрытие, начинала подпрыгивать, подлетать, как космический корабль в момент старта, и скользила сквозь коричневое облако поднятой пыли, словно гарцуя в такт протяжному, звучному голосу Хосе Хосе; в этот момент мне начинало казаться, что пространство вывернуто, что меня затягивает в магический портал и из промежуточного мира я попадаю в курортный городок Тулум. В конце концов бюрократ в одном из окошек сказал Ауре, что она сможет получить паспорт только по месту постоянного проживания. Почему ей не сказали этого в первый же день? Ответа нет.

Аура в постели рядом со мной: что будет с тобой, mi amor, если я когда-нибудь уйду от тебя?

Я умру, и ты это знаешь.

Ты умрешь, я знаю, ты действительно умрешь, да?

Я действительно умру.

Аура засмеялась, как довольный ребенок, и сказала: а если это буду я? Если что-то случится со мной…

Нет, Аура! Нет, хватит!

Если что-то случится и я умру…

Тогда я тоже умру. Умру. Аура, никогда больше так не говори!

Ты умрешь, не правда ли? Ах, mi amor, – она удрученно качала головой.

Ты такой везунчик, Франсиско, говаривала она. Ты самый везучий человек на земле, у тебя самая молодая, умная и талантливая жена, которая к тому же любит тебя так сильно. Ты понимаешь, насколько тебе повезло?

Я понимаю, mi amor. Я самый счастливый из смертных.

Самый, Франсиско, самый.

Самый, я знаю.

А если ты в твоем возрасте собираешься стать отцом, ты должен держать себя в идеальной форме. Знаешь, какие дети тяжелые, а тебе придется всюду их таскать.

Поэтому я и провожу столько времени в спортзале. Я готовлюсь.

И ты должен постоянно быть начеку, когда мы на улице. Потому что если ни один из нас не сможет быть постоянно начеку, я не буду рожать от тебя детей.

Я знаю, mi amor, я буду начеку за нас обоих. Я обещаю.

Каждый день – руина. Каждый день – руина того дня, которым он должен был стать, но не стал. Каждая отсчитанная часами секунда, все, что я делаю, вижу или думаю, – все слеплено из пепла и обугленных черепков, руин нашего будущего. Жизнь, которую мы собирались прожить, ребенок, которого мы хотели родить, годы, которые должны были провести вместе, – казалось, все это случилось тысячи лет назад, в затерянном посреди джунглей городе, с тех пор разрушенном, заросшем травой, его жители сгинули, он никогда не будет найден, его история не известна ни одному живому существу за его пределами – потерянный город с утраченным именем, которое помню только я – Субвей.

На станции метро «96-я улица», где после позднего ланча в университетском кафетерии «Олли» мы ждали поезда на Бруклин, Аура сказала: о-о-о, знаешь, есть один текст о том, как тексты могут порождать дискурсы между текстами, так что автор и авторские намерения становятся не важны; что ж, о’кей, я знаю, что это так, но… Но сегодня в ходе послеобеденных занятий в пылу обсуждения рассказа Борхеса «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“» никто в аудитории ни разу не улыбнулся. Но Фрэнк, ФРЭНК, восклицала она, неужели никто не осознает, что Борхес развлекался, создавая это произведение? Рассказчик, продолжала она, заурядный критик, возмущенный тем, что другой критик не включил в каталог заслуженных писателей его покойного друга Пьера Менара. О’кей, но считает ли кто-то еще Менара великим писателем? Баронесса и графиня считают, но обе они дружны и с критиком, и с Менаром. Но они всего-навсего баронесса и графиня! – воскликнула она. А эта французская баронесса теперь живет в какой-то дыре, замужем за богатым гринго – ты не думаешь, что это и есть ключ? В смысле, что Борхес валял дурака и потешался над плохими писателями с большим самомнением. Аура передразнила покровительственный тон профессора: не-е-ет, О-о-оура, не верно. Валял дурака? Что? Плохие писатели? Здесь мы иначе смотрим на тексты, О-о-оура.

Красно-розовые шерстяные кисточки, как связки карликовых бананов, болтались по три штуки на каждом ухе шапки Ауры – нелепой, вязаной, остроконечной шапки, какие носят в Андах, – а лохматый красный помпон, венчавший конструкцию, дергался в такт ее подрагивающим щекам и раскатам звонкого смеха. Аура тоже потешалась, ее глаза сияли; так продолжалось до самого Бруклина, весело и задорно. В эти дни до Ауры дошло, что она не похожа на остальных студентов, прошедших идеологическую вакцинацию и лишенных возможности учитывать личность и чувство юмора автора. Но далеко не всегда она кружилась от восторга, принимая и осознавая эту разницу, часто ее донимала тревога: меня исключат! У меня отберут стипендию! Меня отправят в ГУЛАГ!

Как ты думаешь, у Джима деревянная нога? – спросила она, переводя разговор на давно занимавшую ее тему. Муж Валентины, Джим, баснословно богатый инвестбанкир, также был существенно старше жены. Он хромает, ты не замечал? Что у него там: деревянная нога или простой протез? Вниз от колена, говорила Аура, его «блестящая кость», его «смиренный костыль», или как вы это называете? Что, если Аура спросит про его деревянную ногу, а окажется, что это неправда, обидится ли Валентина? Она всегда так комплексовала из-за престарелого вида Джима, что не позволяла ему появляться рядом с Коламбией. Ну что ж, даже если его голень сделана из сыра, сказал я, то это не какой-нибудь простецкий камамбер, у этого парня вагон денег. Ox, mi amor, мило ответила она, какой ты дурачок. Однажды вечером, спустя несколько месяцев, мы вышли из кинотеатра и пристроились за Валентиной и Джимом, чтобы я смог изучить его походку. Может, действительно протез, подумал я. Тем летом они пригласили нас в свой загородный дом, и мы пошли поплавать: у него оказался обычный артрит.

В ожидании поезда на Бруклин, слушая ее, глядя в светящееся детским восторгом лицо, излучавшее какую-то присущую только ему невинность, я спрашивал себя: что такого в этой невинности? В чем Аура невиннее меня? У меня более богатый опыт ошибок и разочарований. Может, любовь сделала невинным и меня? Аура была настолько невинна, что не осознавала всей силы своего таланта; была невинна, а потому застенчива, и казалась мне очень хрупкой. В такие моменты, как тогда на платформе, опьяненный любовью к Ауре, я чувствовал, сколь беззащитна она была. Охваченная лихорадочным возбуждением, маленькая, уязвимая перед окружающим миром. Какой-нибудь безумец, забывший принять свои лекарства, мог запросто столкнуть ее под колеса приближающегося поезда. Этот навязчивый кошмар о сумасшедшем в подземке был столь осязаем, что иногда я сам испытывал желание столкнуть ее с платформы, будто это я был тем зловещим маньяком и не мог не покориться неизбежному; или не мог ни секунды больше терпеть такую любовь и такое счастье. Охваченный беззвучным приливом паники, я тянул ее от края платформы, в безопасность. Мои руки обвивали ее талию или плечи, я нежно подталкивал ее к толпе ждущих поезда пассажиров и своим телом отгораживал от рельсов, с облегчением целуя в щеку. Я не мог разобраться в этих странных чувствах: страстном желании, с одной стороны, столкнуть ее с платформы, а с другой – немедленно спрятать, спасая как от воображаемого изувера, так и от самого себя.

16

В ноябре, в преддверии второй зимы без Ауры, я впервые надел пуховик, где в застегнутом на молнию кармане на груди оказалась пустая розовая обертка от презерватива, сперва я не мог вспомнить, как она туда попала, и с удивлением таращился на напечатанные на ней слова: Extra feucht, Zartrosa, словно эти буквы были некогда известным мне тайным шифром, впоследствии забытым. Это был привет из прошлой зимы, когда я провел несколько недель в Берлине. Однажды вечером я выбрался в бар с молодой женщиной, на самом деле даже девушкой, студенткой-мексиканкой, изучавшей искусство, приехавшей в гости к Панчо Моралесу, писателю, знакомому мне еще по работе в Мехико, оказавшемуся в Берлине по гранту ДААД^[32]. Она училась в Лондоне, но знала Берлин вдоль и поперек, и мы хотели перебраться в очередной бар, когда она обнаружила, что потеряла шапку – своего рода талисман, сделанный ее собственными руками, – еще одна мексиканка, помешанная на шапках; она решила вернуться к Панчо, чтобы ее поискать, и действительно, шапка висела на крючке в прихожей. Также в прихожей обнаружилась рождественская ель, ее лишенные коры и иголок бледные ветки были украшены чем-то вроде снега и сосулек, на поверку оказавшихся тонкими, переплетенными полосками медицинской марли и осколками зеркала на белых длинных нитях. Я сказал: что за прелестная рождественская ель! Дерево и вправду было красивым, как оказалось, она сделала его в подарок Панчо и его жене. Ты создаешь изумительные вещи, сказал я, и она предложила мне посмотреть кое-что из ее работ на компьютере. Мы пошли в отведенную ей комнату, уселись на лежавшем на полу матрасе, она открыла ноутбук и стала показывать мне свои произведения, и вскоре я уже целовал ее шею, а когда она подалась вперед, ее сорочка съехала и обнажила кожу на талии, которую я тоже поцеловал, и тогда она спросила: хочешь попробовать меня на вкус? Прямо так и сказала, с обезоруживающей откровенностью; эти слова отозвались эхом нашей первой ночи с Аурой, когда она читала мне рассказ про аэропорт и показывала «роботинки». С Аурой мы тогда не потрахались, а с девочкой из Берлина еще как, после того как я попробовал ее на вкус, о чем она и просила, с неутолимым голодом, впервые за долгое время. Мы использовали найденную в ее сумочке резинку в той самой розовой упаковке.

Ей было всего двадцать пять, как Ауре, когда мы встретились, но теперь, спустя пять лет Ауре было бы уже тридцать. Мы выспались, провалялись в постели до обеда, был один из обычных хмурых берлинских зимних дней, что пролетает мимо окна как безмолвная пепельная сова, в квартире было тихо; Панчо отправился на очередной кутеж, которыми он славился и с которых не возвращался по три дня, его жены было не слышно и не видно, мы еще немного потрахались, затем сходили в кино в «Сони Центр», съели по паре сосисок с глинтвейном на Рождественской ярмарке, а в три часа ночи я погрузил ее вместе со всеми чемоданами в такси до аэропорта и вернулся в квартиру своего гватемальского друга и его немецкой жены, где тогда остановился. Проснувшись на следующее утро, словно и не было этих полутора суток секса и общения с привлекательной девушкой,* хотя в действительности это было не так, я понял, что в моей жизни ничего не изменилось. Я чувствовал себя так же, как в любое другое утро: те же мрак и печаль, те же воспоминания и образы (мертвая Аура…). Секс и близость с красивой молодой женщиной ничего не изменили, я мог трахаться сколько угодно, или вообще не трахаться – все одно; чуть позже, когда я нашел в кармане джинсов розовую упаковку от презерватива, то решил сохранить ее как напоминание об извлеченном уроке и переложил обертку в пуховик. В следующие несколько недель, пока я еще был в Берлине, и после возвращения в Бруклин, мы обменялись парой писем, но больше я никогда о ней не слышал, хотя изредка и заходил на ее страничку в Фейсбуке. Она каталась на сноуборде в Альпах. Она решила завязать с алкоголем и наркотиками. Она делала скульптуры из разбитых зеркал.

▄

Валентина с Джимом заехали ко мне в гости, и я попросил их настроить компьютер так, чтобы он прокручивал фотографии Ауры – без нее я не мог справиться даже с самыми простыми компьютерными задачами, – и Валентина обнаружила у меня на ноутбуке более пяти сотен снимков Ауры.

Зачем тебе столько фотографий Ауры? – спросила она.

Потому что я любил ее, ответил я, и не мог ее не снимать.

Валентина обернулась к Джиму и сказала: почему у тебя в компьютере нет моих фотографий, как у Фрэнка?