Текст книги "Скажи ее имя"
Автор книги: Франсиско Голдман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Annotation
Американец Франсиско Голдман – известный журналист и писатель, автор трех романов, два из которых получили престижные литературные награды, и одной нон-фикшн книги – «Искусство политического убийства», вошедшей в число 100 лучших книг 2007 года по мнению The New York Times и Washington Post.
«Скажи ее имя», последний на сегодняшний день роман Франсиско Голдмана, основан на событиях его собственной жизни. В 2005 году поженились американец Франсиско и мексиканка Аура, писатель зрелый и писатель совсем молодой, но очевидно весьма талантливый. За месяц до второй годовщины их свадьбы Аура погибает. Семья девушки обвиняет во всем Франсиско, да он и сам винит себя в случившемся. Пытаясь осмыслить и пережить трагедию, Голдман пишет книгу. Но пережить для него не значит забыть. «Скажи ее имя» – это летопись всей жизни Ауры, повесть о ее детстве, студенческих годах, первых романах, первых писательских опытах, замужестве, страхах, мечтах и нелепой гибели. Но прежде всего это рассказ о том, как память тех, кто любит, делает нас бессмертными.
Франсиско Голдман
СКАЖИ ЕЕ ИМЯ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
Франсиско Голдман
Летом 2007 года умирает Аура Эстрада. Семья считает, что ответственность за все лежит на ее муже, известном американском писателе Франсиско Голдмане, который и сам винит себя в гибели молодой жены. Пытаясь осмыслить и пережить трагедию, он пишет эту книгу. «Скажи ее имя» – памятник любви Ауры и Франсиско, отчасти роман, отчасти мемуары, но прежде всего – шокирующе честный рассказ о том, что такое смерть и что такое смерть после большой любви.
Незабываемый рассказ о любви и необыкновенной женщине.
Гари Штейнгарт
Душераздирающая летопись утраты и скорби.
O Magazine
Красивая история любви и выдающаяся история потери.
Колм Тойбин
Эта книга – своего рода попытка воскресить любовь, и порой кажется, что на страницах бьется пульс.
The New York Times
Book Review
СКАЖИ ЕЕ ИМЯ
Владимир: А что, если нам раскаяться?
Эстрагон: В том, что родились?[1]
Сэмюел Беккет, В ожидании Годо
Смерть не бывает сама по себе – она всегда
чья-то.
Серж Леклер
Навек ушла ты в мир иной,
Но мысль моя – всегда с тобой.
Ты – книга главная моя,
В тебя все вглядываюсь я,
Хоть слеп почти
[2]
.
Генри Кинг, епископ Чичестерский, Траурная элегия
Мне не хотелось быть быстрей,
иль зеленей, чем есть сейчас, когда б остался ты
со мной, О день,
прекраснейший из всех, что прожил я
Фрэнк О’Хара, Звери
…и, возможно, ты все поймешь, когда окажешься
в раю после концерта с Shanghai Bureau. И быть
может, твой костюм медвежонка найдется
в Небесной кладовой.
Аура Эстрада, Мои шанхайские дни
1
Аура умерла 25 июля 2007 года. В первую годовщину ее смерти я вернулся в Мексику, мне хотелось оказаться там, где все случилось – на том самом пляже на берегу Тихого океана. И теперь, второй раз за год, я еду домой в Бруклин без нее.
За три месяца до смерти, 24 апреля, Ауре исполнилось тридцать. Мы были женаты два года без двадцати шести дней.
Мать и дядя Ауры обвинили в ее смерти меня. Не то чтобы я считал себя невиновным. На месте Хуаниты, уверен, я тоже захотел бы упрятать меня за решетку. Но совсем по иной причине, чем думают она и ее брат.
С этого момента, если ты хочешь что-то сообщить, делай это письменно, сказал мне по телефону Леопольдо, дядя Ауры, известив, что выступает поверенным Хуаниты в деле против меня. С тех пор мы не разговаривали.
Аура
Аура и я
Аура и ее мать
Ее мать и я
Треугольник любви и ненависти, или я не знаю
Mi amor
[3]
, неужели это действительно происходит?
Où sont les axolotls?
[4]
* * *
Где бы Аура ни расставалась с матерью, будь то в аэропорту Мехико, или вечером на пороге ее квартиры, или после похода в ресторан, каждый раз мать норовила взмахом руки осенить ее крестным знамением и прошептать короткую молитву Деве Гваделупской, прося спасти и сохранить свою дочь.
* * *
Аксолотли – разновидность саламандр, чье развитие замирает на личиночной стадии, нечто вроде головастиков, которые никогда не становятся лягушками. Они в изобилии водились в прудах вокруг древнего Мехико и были излюбленной пищей ацтеков. Считается, что аксолотли до сих пор обитают в солоноватых каналах Сочимилько; на самом же деле они исчезли и отсюда. Они выжили в аквариумах, лабораториях и зоопарках.
Ауре нравился рассказ Хулио Кортасара о человеке, которого так заворожили аксолотли в парижском Ботаническом саду, что он сам превратился в аксолотля. Каждый день, порой и трижды в день, безымянный человек приходит в Ботанический сад, чтобы понаблюдать за странными маленькими существами в тесном аквариуме, за их полупрозрачными белесыми телами и изящными рептильими хвостами, за плоскими, розовыми, по-ацтекски треугольными личиками и миниатюрными лапками с почти человеческими пальцами, за причудливыми рыжеватыми отростками, идущими от жабр, за золотистым блеском их глаз, за мнимой неподвижностью, прерываемой редким подергиванием жабр, за их способностью молниеносно уплыть одним волнообразным движением тела. Они казались настолько неземными, что он уверился: это не просто животные, между ним и аксолотлями существует мистическая связь – аксолотли каким-то образом оказались пленниками своих тел и, глядя на него мерцающими золотыми глазами, умоляют их освободить. Однажды человек, как обычно, смотрел на аксолотлей, приблизив лицо почти вплотную к стенке аквариума, и прямо на середине предложения его «я» оказалось по ту сторону, и вот оно уже смотрит сквозь стекло изнутри; так произошло перевоплощение. В завершение аксолотль надеется, что, связав два бессловесных одиночества, ему удалось достучаться до человека, что тот его понял и больше не приходит к аквариуму потому, что где-то пишет рассказ о том, каково это – быть аксолотлем.
Впервые мы с Аурой вместе поехали в Париж спустя пять месяцев после ее переезда ко мне. Больше всего на свете ей хотелось попасть в Ботанический сад, чтобы увидеть аксолотлей Кортасара. Она и раньше бывала в Париже, но рассказ Кортасара попался ей совсем недавно. Не подумайте, что мы летели в Париж только ради аксолотлей, вообще-то Ауру ждало собеседование в Сорбонне: она собиралась перевестись туда из Колумбийского университета. В наш самый первый вечер в Париже мы отправились в Ботанический сад и купили билет в его маленький зоопарк XIX века. Напротив входа в дом амфибий, он же виварий, был закреплен плакат с информацией на французском об амфибиях и вымирающих видах, с изображением профиля красножабрового аксолотля, его счастливого инопланетного личика, белых обезьяньих ручек и ладошек. Внутри по периметру комнаты тянулся ряд резервуаров – тускло освещенных прямоугольников, вделанных в стену, в каждом располагалась та или иная влажная среда обитания: мхи, папоротники, камни, ветки деревьев, водоемы. Читая надписи, мы переходили от резервуара к резервуару: разнообразные виды саламандр, тритонов, лягушек, но никаких аксолотлей. Мы еще раз обошли помещение на случай, если вдруг проглядели. В конце концов Аура обратилась к охраннику – мужчине средних лет в униформе – и поинтересовалась насчет аксолотлей. Он ничего о них не знал, но, видимо, что-то в выражении лица Ауры заставило его задуматься, он попросил ее подождать, вышел и вскоре вернулся с женщиной чуть моложе себя в синем лабораторном халате. Они с Аурой тихо беседовали по-французски, так что я не мог понять суть их разговора, но женщина выглядела милой и оживленной. Затем мы вышли наружу, и Аура какое-то время стояла совершенно ошеломленная. Потом она рассказала, что эта женщина помнит аксолотлей и даже говорит, что скучает по ним. Но несколько лет назад их забрали и поместили в какую-то лабораторию. Аура была в пепельно-сером шерстяном пальто, в светлом, шерстяном, обмотанном вокруг шеи шарфе, пряди ее черных прямых волос в беспорядке рассыпались, обрамляя нежные круглые щеки, горевшие, словно обожженные морозом, хотя на улице было совсем не холодно. Слезы – не поток, всего несколько слезинок, теплых соленых слезинок выкатились из переполненных глаз Ауры и поползли вниз по щекам.
Ну кто, скажите, плачет из-за подобных вещей, подумалось мне. Окунаясь в просоленное тепло Ауры, я поцеловал ее слезинки. То, что отсутствие аксолотлей так расстроило Ауру, казалось частью той же тайны, которую в мечтах аксолотля должен был раскрыть человек в рассказе Кортасара. Я же всегда хотел знать, каково это – быть Аурой.
Où sont les axolotls? – написала она в своем дневнике. Где они?
* * *
Аура переехала ко мне в Бруклин примерно через шесть недель после своего прибытия в Нью-Йорк из Мехико. У нее было несколько образовательных стипендий, включая Фулбрайтовскую и стипендию мексиканского правительства на получение ученой степени по испаноязычной литературе в Коламбии – Колумбийском университете. Мы прожили вместе почти четыре года. В Коламбии она делила жилье с другой иностранной студенткой, кореянкой, специалистом в какой-то узкой области ботаники. Прежде чем перевезти вещи Ауры к себе, я всего два или три раза видел их квартирку. Самая обычная, похожая на вагон, с длинным узким коридором, двумя спальнями и гостиной в передней части. Студенческое жилье с кучей студенческого барахла: ее книжный шкаф из «Икеи», набор угольно-черных кастрюль, сковородок и другой утвари, красное бескаркасное кресло, стереомагнитофон, небольшой ящик для инструментов, все еще затянутый упаковочной пленкой, тоже из «Икеи». Заваленный одеждой матрас на полу. При виде всего этого у меня защемило сердце от тоски по студенческим временам, по юности. Мне до смерти захотелось заняться с ней любовью прямо здесь, на роскошном беспорядке этой постели, но она беспокоилась, что нас может застукать соседка, так что ничего не произошло.
Я увез ее из этой квартиры, оставив соседку, с которой у Ауры были приятельские отношения, в одиночестве. Правда, примерно через месяц, когда Аура окончательно решила, что останется у меня, она нашла на свое место другую студентку, русскую девушку, которая должна была понравиться кореянке.
Там, на пересечении Амстердам-авеню и 119-й улицы, Аура жила на окраине кампуса. Теперь же из Бруклина ей приходилось ездить в университет на метро, по часу в одну сторону, обычно в самую давку, – и так чуть ли не каждый день. Она могла доехать по линии F с пересадкой на 14-й улице, продираясь через лабиринт эскалаторов и длинных переходов, ледяных и зловещих зимой, добраться до экспрессов линий 2 и 3 и пересесть на местный поезд на 96-й улице. Или могла пройти двадцать пять минут пешком до Боро-холла и сесть на «двойку» или «тройку» там. В итоге она выбрала второй вариант и ездила так почти каждый день. Зимой на этом отрезке было зверски холодно, особенно в тонких шерстяных пальтишках, которые она носила, пока я не уговорил разрешить мне купить ей одно из этих пуховых пальто с капюшоном фирмы «Норт Фейс», упаковавшее ее с макушки до колен в нашпигованный гусиным пухом синий нейлон. Нет, mi amor, ты не выглядишь в нем толстой. Не только ты, любой в нем выглядит как прогуливающийся спальный мешок, да какое кому дело? Не лучше ли быть в тепле и уюте? В этом пальто с застегнутым под подбородком воротником, в капюшоне, с блестящими черными глазами, она была похожа на маленькую ирокезку, высунувшуюся из маминой заплечной сумки, и в холод она уже не выходила ни в чем другом.
Ее ежедневные продолжительные поездки осложнялись еще и тем, что она регулярно терялась. По рассеянности она могла пропустить свою остановку или сесть на поезд не в ту сторону и, погруженная в книгу, мысли, айпод, не замечала, как оказывалась в недрах Бруклина. Затем она звонила из телефона-автомата с какой-нибудь станции, о которой я никогда прежде не слышал: привет, mi amor, слушай, я на Беверли-роуд, снова не туда уехала, – и хотя голос ее звучал совершенно обыденно, подумаешь, очередной замотанный ньюйоркец борется с превратностями жизни в большом городе, она была как будто сбита с толку. Она не любила, когда ее дразнили из-за постоянной путаницы с поездами или умения заплутать в трех шагах от дома, но иногда я не мог отказать себе в этом удовольствии.
С первого и практически до последнего дня нашей жизни в Бруклине я каждое утро провожал ее до подземки, за исключением тех случаев, когда она ехала до Боро-холла на велосипеде и оставляла его пристегнутым на стоянке (однако это так и не вошло у нее в привычку и не продлилось долго, поскольку бездомные пьянчуги и наркоманы Нижнего Бруклина постоянно воровали ее велосипедное седло); или когда шел дождь, или она так сильно опаздывала, что брала такси до Боро-холла; или в тех редких случаях, когда она, как маленький торнадо, разъяренно выскакивала за дверь, потому что время поджимало, а я все сидел в туалете и кричал, чтобы она подождала меня; или в те два или три раза, когда я чем-то так ее достал, что она категорически не хотела, чтобы я шел с ней.
Обычно я все же провожал ее до станции линии F на Берген или до Боро-холла. И хотя в конце концов мы договорились, что, если она едет с Боро-холла, я довожу ее только до магазинчика французского паренька на Веранда-плейс – у меня тоже была работа, и я не мог позволить себе терять по часу в день на прогулки до станции и обратно, – каждый раз она пыталась утащить меня дальше до Атлантик-авеню, или до Боро-холла, или даже до самого университета. В таком случае я проводил день в Библиотеке Батлера – за несколько семестров до этого я участвовал в мастер-классе для писателей в Коламбии и сохранил пропуск – читал, что-то черкал, пытался писать в блокноте или сидел за одним из библиотечных компьютеров, проверяя почту и убивая время просмотром интернет-изданий, традиционно начиная со спортивного раздела «Бостон глоуб» (я вырос в Бостоне). Обычно мы обедали в «Олли», потом шли в «Ким» просаживать деньги на DVD или CD или неспешно прохаживались по «Книжному лабиринту», в результате набирая тяжелую кипу книг, читать которые не было времени ни у одного, ни у другого. В те дни, когда ей не удавалось дотащить меня до университета, она иногда звонила и просила приехать на обед, и примерно через раз мне все равно приходилось проделывать весь этот путь. Аура поговаривала: Франсиско, я выходила замуж не для того, чтобы есть в одиночестве. Я выходила замуж не для того, чтобы оставаться одной.
Во время наших утренних прогулок до метро в основном говорила Аура: о своих занятиях, преподавателях, других студентах, идеях для нового рассказа или повести, или о матери. Когда она была особенно встревожена привычными неурядицами, я старался по-новому воодушевить ее или перефразировал и повторял былые увещевания. Но больше всего я любил, когда она вдруг начинала останавливаться на каждом шагу, чтобы, словно тигренок, поцеловать или укусить меня за губу; любил ее мимический беззвучный смех над моими охами и то, как она обижалась: ты меня больше не любишь, да? – если я не брал ее за руку или не обнимал тогда, когда ей этого хотелось. Я любил этот наш ритуал, за исключением тех моментов, когда на меня накатывало беспокойство: «Как, черт побери, я смогу закончить следующую книгу рядом с женщиной, которая каждое утро заставляет провожать ее до метро и умудряется притащить меня в Колумбийский университет просто для того, чтобы с ней пообедать?»
До сих пор я часто воображаю себе, что мы с Аурой гуляем вместе. Иногда я представляю ее ладонь в моей и немного отставляю руку в сторону. Теперь никто не удивляется человеку, разговаривающему с самим собой на улице, ведь он наверняка говорит через какой-нибудь «блютус». Другое дело, когда у тебя красные зареванные глаза, а губы искривлены плачем. Интересно, что они при этом думают? Какие причины для слез предполагают? Им кажется, что я для них открытая книга.
Это был первый день после смерти Ауры. В Бруклине на углу Смит и Юнион, на другой стороне дороги, я приметил пожилую женщину, готовящуюся перейти улицу, обычную пожилую леди, откуда-то по соседству: аккуратные седые волосы, немного ссутуленная спина, милое выражение на бледном лице со слегка отвисшим подбородком. Она выглядела так, будто в терпеливом ожидании зеленого сигнала светофора наслаждалась октябрьским днем и солнечным светом. Мысль пронзила меня как осколок снаряда: Аура никогда не узнает, что такое старость, она никогда не сможет оглянуться на свою долгую жизнь. Как это несправедливо, крутилось в голове, Аура не станет той милой благовоспитанной старушкой, которой ей, скорее всего, суждено было стать.
Суждено. Было ли мне тогда суждено стать частью жизни Ауры или я вломился без спросу и разрушил предопределенный ход событий? Может, Аура должна была выйти замуж за кого-то другого, за студента Коламбии, за парня, который не мог удержаться от застенчивого поглядывания на нее, сидя за соседним столиком в Библиотеке Батлера или в Венгерской кондитерской? Можно ли с какой-либо долей вероятности утверждать, что нам было что-то суждено, до тех пор пока это с нами не случилось? А как насчет ее собственной воли, персональной ответственности и личного выбора? Когда зажегся зеленый, и я перешел Смит-стрит, заметила ли старушка выражение моего лица? Не знаю. Мой мутный взгляд уперся в мостовую, и я хотел только одного: вернуться в нашу квартиру. Там было больше Ауры, чем где бы то ни было.
Квартира, которую я снимал вот уже восемь лет, располагалась на нижнем этаже особняка. Когда итальянское семейство Риццитано, до сих пор владеющее зданием, жило в нем и занимало все четыре этажа, должно быть, эта «зала» служила им гостиной. У нас же на этом месте была спальня. Здесь были невероятно высокие потолки: чтобы поменять лампочку в свисающей люстре, приходилось карабкаться по пятиступенчатой стремянке, вставать на мыски на ее шаткой верхушке и изо всех сил тянуться вверх; заканчивалось все, как правило, мучительными поисками равновесия, размахиванием рук и неуклюжими покачиваниями. Ты похож на птицу, которая учится летать, как-то сказала Аура, наблюдавшая за моими экзерсисами из-за своего стола в углу. Под потолком вдоль стен тянулся беленый, как и сами стены, гипсовый карниз в неоклассическом стиле – ряд повторяющихся розеток поверх более широкого, из витиеватых листьев папоротника. Два высоких окна с просторными подоконниками выходили на улицу, а между ними, как камин, вздымаясь от пола до потолка, стояло массивное зеркало в барочной раме золоченого дерева – оно было таким кричащим, что сразу бросалось в глаза. Теперь часть зеркала загораживало подвенечное платье Ауры, висевшее на плечиках, закрепленных на бечевке, которую я обмотал вокруг симметричных золотых завитков на самом верху. А на мраморной полке у подножия рамы был сооружен алтарь из разных вещиц Ауры.
Когда я вернулся из Мехико в тот первый раз, через шесть недель после смерти Ауры, Валентина, учившаяся вместе с ней в Коламбии, и их подруга Адель Рамирез, прилетевшая из Мексики и остановившаяся у нее погостить, приехали за мной в аэропорт Ньюарка на микроавтобусе БМВ, принадлежавшем мужу Валентины, менеджеру инвестиционного банка. У меня было пять чемоданов, два моих и три, заполненных вещами Ауры: не только одеждой, которую я так и не решился сдать на хранение, но и некоторыми ее книгами, фотографиями, недолговечными ценностями, оставленными в дневниках, блокнотах и разрозненных записках, – я не смог выбросить или отдать практически ничего. Я убежден, что если бы вместо них в тот день за мной в аэропорт заехал кто-нибудь из моих приятелей и мы приехали в нашу квартиру, все было бы совсем иначе – наверное, мы бы недоуменно огляделись вокруг и сказали: «Пошли выпьем». Не успел я занести вещи в дом, как Валентина и Адель приступили к сооружению алтаря. Они носились по квартире, будто лучше меня знали, где что лежит, выбирая и откладывая бесценные предметы, эпизодически интересуясь моим мнением или спрашивая совета. Адель, художница, согнулась над мраморной полкой, раскладывая вещи: хлопчатобумажную шляпу с пришитым к ней матерчатым цветком, которую Аура привезла из нашей поездки в Гонконг; зеленую парусиновую сумку, принесенную ею на пляж в тот последний день, – содержимое осталось нетронутым, все там лежало, как она собрала: кошелек, солнечные очки и две тоненькие книжки, которые она читала (Бруно Шульц и Сильвина Окампо); ее расческа с длинными черными прядями, зацепившимися за зубчики; купленный на рынке рядом с нашей квартирой в Мехико картонный футляр с китайскими палочками, в которые мы играли, попивая текилу в ресторанчике «Фрайдис», за две недели до ее смерти; номер «Бостон ревью», где в самом начале этого последнего лета было опубликовано ее последнее эссе на английском языке; ее любимая (и единственная) пара туфель от Марка Джейкобса; ее маленькая бирюзовая фляжка; еще несколько безделушек, сувениров, украшений, фотографий; свечи; ее блестящие, модные, черно-белые полосатые резиновые сапоги с ярко-розовой подошвой… Стоя перед громадой зеркала, Валентина воскликнула: точно! Где свадебное платье Ауры? Я достал платье из стенного шкафа и принес лестницу.
Это было как раз то, над чем мы с Аурой потешались: фольклорный мексиканский алтарь в квартире аспиранта как символ показной принадлежности к национальной культуре. Но теперь соорудить нечто подобное казалось совершенно естественным, платье провисело весь первый год после смерти Ауры и еще долго там оставалось. А я регулярно покупал свежие цветы, ставил их в вазу на полу, зажигал свечи и менял сгоревшие на новые.
Свадебное платье для Ауры сшила мексиканская модельерша, которой принадлежал бутик на Смит-стрит. Мы подружились: ее звали Зойлой, она была родом из Мехикали. В магазине мы обсуждали, как откроем ларек с настоящими лепешками тако, чтобы делать деньги на пьяной голодной молодежи, вываливающей ночью из баров Смит-стрит, и все трое притворялись, будто всерьез собирались взяться за это многообещающее предприятие. Потом Аура обнаружила, что сайт «Дейли Кэнди» назвал пошитые на заказ свадебные платья Зойлы бюджетной альтернативой нарядов от Веры Вонг. Аура побывала на трех или четырех примерках в мансардной студии Зойлы в Нижнем Бруклине и каждый раз возвращалась все более заинтригованной. Забрав готовое платье, поначалу она была разочарована: оно показалось ей более простым, чем она ожидала, и несильно отличающимся от обычных платьев, которые продавались у Зойлы за четверть цены. По сути, это была упрощенная версия наряда мексиканской крестьянки, сшитая из белого хлопка, расширяющаяся оборками книзу, незатейливо украшенная шелковой вышивкой и кружевом.
Но в конце концов Аура решила, что платье ей нравится. Возможно, ему требовалась соответствующая обстановка: алтарь полупустой католической часовни в деревне Атотонилько, антураж старинной миссионерской церкви в окружении кактусов, кустарников и изумрудных оазисов отреставрированной гасиенды, которую мы сняли для свадьбы, под бездной ярко-синего, переходящего в желто-серый мексиканского неба с отарами блуждающих по нему бурлящих облаков. Возможно, тут-то и проявился гений Зойлы, создавшей для Ауры это платье. Словно его долго держали на морозе, оно оживало и мерцало в разряженном воздухе пустынных высоких равнин Центральной Мексики. Превосходный наряд для мексиканской деревенской свадьбы в августе, воплощение девичьей мечты о подвенечном платье. Теперь оно слегка пожелтело, бретельки потемнели от соли и пота, а одна из кружевных лент, опоясывавших платье и переходивших внизу в широкую оборку, была частично оторвана, дыра зияла как пулевое отверстие, а подол был перепачкан и изодран: в длинную праздничную ночь на него наступали, таскали по грязи во время танцев, когда Аура скинула подвенечные туфли и надела танцевальные – нечто среднее между тапочками медсестры и теннисками на платформе в стиле диско семидесятых, – купленные нами в свадебном салоне в Мехико. Какая же изящная вещица это платье! Ночью, благодаря созданной зеркалом иллюзии глубины и отражениям ламп и свечей, обрамленное барочной рамой, словно золотой короной, оно будто бы плыло.
Несмотря на алтарь, а может, как раз отчасти из-за него наша уборщица уволилась. Флор из Оахаки, в данный момент воспитывающая троих детей в Испанском Гарлеме, приходившая убираться раз в две недели, сказала, что ей слишком грустно бывать в нашем доме. В тот последний раз, когда Флор пришла, я видел, как она, преклонив колени, молилась у алтаря, брала и прижимала к губам фотографии Ауры, орошая их слезами и поцелуями. Она повторила обычную фразу, слова Ауры о ее работе, скопировав нотки счастья, звеневшие в голосе: о Флор, вы будто колдуете, а не работаете! Ох, сеньор, сказала Флор, она всегда была такой счастливой, такой полной жизни, такой молодой, такой доброй, она всегда спрашивала про моих детей. Как ей теперь делать свою работу, которая всегда так восхищала Ауру, умоляюще спросила меня Флор, если она все время плачет. Печаль и слезы она унесла домой, к детям, и это было неправильно, так объяснила Флор позже по телефону: нет, сеньор, так больше нельзя, она увольняется. Я не стал нанимать новую уборщицу. Думаю, я надеялся, что она пожалеет меня и придет обратно. В итоге я решил позвонить ей, чтобы уговорить вернуться, но механический голос сообщил, что номер больше не обслуживается. Поразительно, но спустя месяцы после своего ухода она раскаялась, позвонила и – по-видимому, она переехала – оставила на автоответчике новый номер. Но когда я перезвонил, телефон оказался неверным. Наверное, я неправильно его записал, как-никак у меня небольшая дислексия.
Теперь, спустя пятнадцать месяцев после смерти Ауры – в этот раз я добирался из аэропорта в одиночестве – квартира ждала меня точно такой, какой я оставил ее в июле. Постель не застелена. Первое, что я сделал, – открыл все окна и впустил прохладный сырой октябрьский воздух.
«Макбук» Ауры был все еще здесь, на ее столе. Я смогу продолжить, где остановился: прорабатывать, систематизировать, пытаться собрать воедино ее рассказы, эссе, поэмы, только начатые повести и множество недописанных заметок, поистине тысячи фрагментов, которые она оставила в компьютере. Ее способ хранения файлов и документов напоминал замысловатый лабиринт. Я думал, что готов погрузиться в решение этой задачи.
В спальне пол вокруг вазы у алтаря был усыпан засохшими лепестками роз, темнее, чем кровь, но сама ваза была пуста. На кухне цветы Ауры, хоть их и не поливали целых три месяца, были еще живы. Я пощупал землю в одном из горшков: она оказалась влажной.
Потом я вспомнил, что оставил ключ соседям сверху и попросил их поливать цветы в мое отсутствие. Я собирался поехать в Мексику на первую годовщину и пробыть там месяц, но задержался на три, а они все это время ухаживали за цветами. Они выкинули засохшие розы, которые, видимо, начали гнить и вонять, собрали мою почту в пластиковый пакет и положили ее рядом с диваном у входной двери.
* * *
На пляже мы – я и несколько пловцов, увидевших или услышавших мои крики о помощи, – вытащили Ауру из воды и сперва положили ее на вымытый волнами, похожий на траншею склон, но потом мы снова подняли ее и перенесли туда, куда волнам было не добраться, и опустили на горячий песок. Она боролась за глоток воздуха, открывая и закрывая рот, шепча только одно слово: «воздух», когда снова хотела, чтобы я прижался своими губами к ее. Она произнесла что-то еще, я толком не запомнил (я вообще тогда мало что запоминал), но ее кузина Фабиола, прежде чем побежать за скорой, услышала ее слова и позже передала мне. Это были одни из последних ее слов, обращенных ко мне:
Quiéreme mucho, mi amor.
Люби меня сильно, любовь моя.
No quiero morir. Я не хочу умирать. Наверное, то была ее последняя в жизни фраза, возможно, самые последние ее слова.
* * *
Выглядит ли это самооправданием? Должен ли я запретить себе делать подобные заявления? Аура молила и заклинала любить ее. Уверен, это произвело бы благоприятное впечатление на любых присяжных и заставило их симпатизировать мне, но я не в суде. Мне нужно посмотреть в лицо голым фактам, и нет возможности обмануть того судью, перед которым я предстаю теперь. Все здесь имеет значение, любая мелочь – улика.
2
Неужели это действительно происходит, mi amor? Неужели я снова вернулся в Бруклин без тебя? В первый год после твоей смерти и до сих пор, везде и всюду, болтаясь по кварталу, прилипая к запотевшим витринам и вглядываясь в выученные наизусть меню, я думал: какое блюдо на вынос выбрать, в каком дешевом ресторанчике перекусить, в каком баре опрокинуть одну, или две, или три, или пять рюмок, чтобы не чувствовать себя таким безраздельно одиноким – да и есть ли на земле место, где я не буду так одинок?
Последние пять лет до встречи с Аурой я был одинок как никогда. В течение года и нескольких месяцев после ее смерти мне было еще хуже. А как насчет четырех лет в промежутке? Стал ли я другим, не тем, кем был до этих четырех лет? Стал ли я лучше, благодаря подаренным мне любви и счастью? Благодаря тому, что подарила мне Аура? Или это был все тот же я, которому просто несказанно везло четыре года подряд? Четыре года – не маловато ли для взрослого мужчины, чтобы коренным образом измениться? Или четыре года могут стать настолько важными, что их значимость перевесит все остальные, вместе взятые?
После смерти Аура не снилась мне около месяца, хотя ее присутствие ощущалось по всему Мехико. Позднее, осенью, перед началом семестра, я увидел первый сон, в котором мне было необходимо срочно купить мобильный телефон. В центре буйного зеленого луга, затянутого серебристым туманом, я наткнулся на деревянную лачугу, оказавшуюся магазином мобильной связи. Я вошел. Мне отчаянно нужно было позвонить Венди, еще одной сокурснице и подружке Ауры. Я хотел спросить, скучает ли Аура по мне. Я хотел задать Венди буквально следующий вопрос: скучает ли она по нашим будням? Я вынес из хижины телефон – серебряный с темно-синими кнопками – и пошел в поле, навстречу туману, но мобильник никак не включался. Расстроенный, я выкинул его.
Скучаешь ли ты по нашим будням, mi amor?
