Текст книги "Скажи ее имя"

Автор книги: Франсиско Голдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

В этот вечер мы перескакивали с английского на испанский и обратно. Очевидно, Аура гордилась своим английским. Он был лучше моего испанского, правда, я никогда в этом не признавался. Большинство знакомых мне девушек из Мехико говорили по-английски мягко, нараспев, словно стараясь звучать как парижанки, которые пытаются говорить по-английски, но не Аура.

Как получилось, спросил я ее, что твой выговор похож на речь нью-йоркского еврея? Мы покинули Габриэлу и шли по тротуару, вместе с Боргини, которого мы игнорировали. Салман Рушди испарился – то ли улетел в волшебном мыльном пузыре, то ли сел в такси.

Ха-ха. У нее было объяснение этому. Мама Ауры много работала, когда та была ребенком, поэтому Аура проводила массу времени в одиночестве: она учила английский, смотря телевизор, в первую очередь сериал «Сайнфелд». У них было кабельное, и «Сайнфелда» они с мамой любили больше всего.

В тот вечер она немного рассказала мне о матери. Большую часть жизни Ауры ее мать работала секретарем, в основном на факультете психологии, а также в деканате Национального университета. В свободное время она еще и училась, посещая лекции по психологии, и в конце концов получила диплом магистра, чего ей не удалось сделать в университете в Гуанахуато до рождения Ауры. После этого она стала ходить на лекции для магистров, один курс за семестр. Теперь ей оставалось только защитить диссертацию, чтобы получить ученую степень по психологии.

Мы решили выпить на посошок в «Зомби-Хат» на Смит-стрит. За ужином было вино, и теперь мы переключились на водку. Наш «посошок» следовал один за другим, а Боргини тянул свою единственную водку с тоником. Меня потрясло, насколько запуганным он выглядел. Он стоял напротив Ауры, держась за стакан, как за поручень в раскачивающемся поезде, словно ему не хватало самообладания, чтобы рывком поднести водку к губам, словно он потерял способность глотать. Уверен, меньше всего ему хотелось находиться в «Зомби-Хат», в компании со мной – что за шумный кретин, наверняка думал он обо мне, откровенно волочится за Аурой, притащив ее на petit comité, в то время как сам он окольными путями, малодушно интригуя, старался не допустить ее присутствия. Но он не рискнул возмутиться. Он, как говорится, попал. Однако там, в «Зомби-Хат», напускное безразличие Ауры к тому, что он не пригласил ее на ужин, сильно действовало ему на нервы. Тем временем я уже практически убедил себя, что между ними ничего не может быть. Очевидно, они просто друзья. Может, Боргини гей?

Я громко стукнул кулаком:

Ну, все! Испил до дна!

Аура декламировала стихи, на английском, медленно поднимая и опуская кулак. Она была похожа на (пьяную) школьницу, читающую вслух перед классом. Казалось, ее прекрасные губы, как в пластилиновом мультфильме, вылепляют слова, будто губы и слова стихотворения сделаны из единого клейкого материала, и слова обретают форму в воздухе, плотные и светлые – осязаемые, влекущие.

Иль без конца мне суждено

Вздыха-а-ать?!

Местами ее голос повышался:

Нет, жизнь моя вольна-а-а…

А потом понижался до забавного баритона:

Нет! Вольным ветром я влеко-о-ом!..

И еще ниже, с поклоном в конце стихотворения:

И я в ответ: «Мой БОЖЕ!..»

^[6]

Это было красивое длинное стихотворение! Я никогда не мог выучить стихотворение такой длины. Она сказала, что это «Ярмо» Джорджа Герберта. Девушка из Мехико, стоя посреди бруклинского бара, декламирует английскую религиозную поэзию XVII века. Было ли что-то подобное в истории этого города?

Я знаю, что с судьбою вдруг

Я встречусь где-то в облаках…

Насладившись моим смятением после чтения Герберта и еще раз приложившись к водке, Аура поставила бокал на стойку и пустилась по волнам Йейтса.

Защитник тех, кому не друг,

Противник тех, кому не вра-а-аг…

Этот голос эхом звучал во мне следующие несколько месяцев, как звучит и по сей день.

Минутной вольности порыв

Бросает в бой меж облаков.

…отныне не суметь

Бесцельно жить, как прежде жил

…

^[7]

Однажды я обнаружил: когда она чувствовала себя счастливой – счастливой и любимой, или когда ей просто хотелось выпендриться, то, выпив определенное количество алкоголя – как правило, три, или даже два бокала, – Аура принималась читать стихи. Почти всегда это были те самые два стихотворения, зачастую повторявшиеся неоднократно, будто кто-то зарядил музыкальный автомат играть только две мелодии.

Я громко стукнул кулаком:

Ну, все! Испил до дна!..

И в «Зомби-Хат» она тоже пошла по второму кругу.

Я знаю, что с судьбою вдруг…

Затем настроение Ауры переменилось. Она забыла обо мне и снова заинтересовалась Боргини. В тот вечер она больше не обращала на меня внимания. Вскоре они ушли из бара. Все произошло так быстро. Мы стояли на тротуаре, прощались, я поцеловал ее в щеку так, как поцеловал бы, если бы за ужином мы обменялись парой ничего не значащих любезностей. Вообще-то, в глубине своей изнывающей от любви пьяной души, я успел уверовать в то, что именно я провожу ее домой. Аура нырнула в такси, словно гонясь за чем-то от нее ускользающим, а он сел следом и захлопнул дверцу. На мгновение она превратилась в призрачную фигуру на заднем сиденье, которую мне не суждено было увидеть вновь. Такси уносилось прочь по Смит-стрит. Я как будто очутился в одном из рассказов Бабеля: стоя под уличным фонарем и глядя, как такси исчезает в глубине длинной улицы, я предстал перед собой обманутым, жалким и обреченным на несчастье человеком.

Но мы обменялись адресами и телефонами. Как и обещал, я отправил ей экземпляр моего последнего романа, опубликованного четыре года назад. Шли недели, за ними месяцы, а я не получал никакого ответа. Наверное, ей ужасно не понравилась моя книга, сказал я себе. Ну и пусть, она все равно слишком молода. Тебе действительно пора о ней забыть.

Отношения Ауры и Боргини завязались прошлой весной на литературоведческой конференции в Брауне в честь сороковой годовщины выхода в свет «Ауры» Карлоса Фуэнтеса – повести в духе магического реализма. Конференцию вел среди прочих профессор Т__, ее заклятый враг, который в тот момент еще не был таковым. «Мы собрались здесь в честь „Ауры“, – импровизировал Боргини во время своей речи, – а я нашел собственную Ауру». Это было довольно-таки сенсационное заявление; профессор Т__ вполне мог подумать, что конференцией воспользовались, чтобы во всеуслышание объявить о романе между очаровательным молодым писателем и симпатичной аспиранткой с фиолетовыми прядями в волосах. Конечно же, профессор отыгрался на Ауре. Вероятно, именно это происшествие и настроило его против нее. Даже пять лет спустя одного упоминания имени профессора Т__ при матери Ауры было достаточно, чтобы заново разжечь ее гнев. Распаляясь, она пересказывала, как собиралась полететь в Провиденс, чтобы образумить и даже поколотить этого негодяя. Хуанита была привлекательной женщиной, но в гневе ее мимика становилась чересчур выразительной, словно все черты отражались и увеличивались в груде осколков разбитого зеркала. Она любила устраивать подобные сцены, подражая манере мексиканского уличного хулиганья: глотая слова и язвительно насмехаясь, она демонстрировала, с какой свирепой силой и любовью она готова защищать дочь. И это не было лишь спектаклем. Хуанита считала достижения Ауры – успешное окончание школы, стипендии в американских университетах – своими собственными. Она тяжело работала, на двух, трех ставках, год за годом, и все ради того, чтобы дочь могла получить образование не хуже, чем любая девушка из высших слоев мексиканского общества. Когда профессор Т__ обозвал ее дочь легкомысленной богачкой, он совершил богохульство в отношении всей жизни Хуаниты – именно так Хуанита расценила его слова, вместо того чтобы воспринять их как подспудное признание своих заслуг.

Хуанита не была любительницей художественной литературы, но книга Фуэнтеса «Аура» – история юной красавицы Ауры, таинственного призрака своей столетней тетки, которая, подобно суккубу, вселяется в ее прекрасное тело для сексуальных утех, – стала важной книгой для ее поколения мексиканцев.

Мама назвала меня в честь вашей книги, маэстро Фуэнтес, сказала Аура Карлосу Фуэнтесу на конференции. Он подписал книгу для Хуаниты. И вместе с Боргини они сфотографировались с ним на память.

В дневнике, который Аура вела в Брауне с апреля по декабрь, она только раз, мимоходом, хоть и с сожалением, упоминает разрыв с Боргини – ХБ, как она называет его в своих заметках; словно из соображений такта и предосторожности, она практически всех именует по инициалам. Поездку в Нью-Йорк она описала очень небрежно, не упомянув ни презентацию книги Боргини, ни ужин с Салманом Рушди, не было в дневнике ни намека о встрече со мной или присланном мною романе, и, судя по ее записям, наша первая встреча не произвела на нее никакого впечатления. Позднее, той же осенью она довольно туманно пишет о другом визите – еще одном кавалере из Мексики, которого называет «П.».

На нескольких страницах она описывает тишину и скуку Провиденса, которые в то время очень соответствовали ее настроению: ей нравились длинные дождливые осенние дни, которые она проводила, затворившись у себя в комнате с книгами, или в библиотеке. В одной записи она критикует себя за то, что ей так легко даются тексты, наполненные самоанализом, а между тем она никогда не пыталась во всех подробностях описать, как в солнечный ветреный день перекрестки улиц Провиденса заполняются круговертью желтых, оранжевых и красных листьев. «Провела большую часть дня, думая о маме» – в дневнике не раз встречались похожие слова. «Беспокоюсь за ма…». «Скучаю по маме». Об успехах в подготовке диссертации она писала с тревогой, но с растущим возбуждением и гордостью. Она хотела, чтобы работа получилась выдающейся и стала доказательством ее предназначения.

Она хотела продемонстрировать профессору Т__, как сильно он ошибался на ее счет. Она описывала, как находит в чтении необходимое ей уединенное убежище:

…кажется, это единственное место, в котором я могу находиться, не разрушая его. Но, вероятно, в один прекрасный день это поможет мне найти выход из того маленького кусочка вселенной, который я уже разрушила. Я была рождена разрушенной, разрушенной прошлым, о котором ничего не знаю.

Это может прозвучать как вполне типичное выражение постподросткового страха и эгоцентризма. Безусловно, это было характерно для Ауры. Ее страхи, ее неуверенность, одержимость тайной ее раннего детства, тем, что отец бросил их с мамой, когда ей было четыре года, наполняют бессчетное число страниц ее записных книжек и дневников. Читая их, невозможно не сочувствовать ей, не удивляться тому, как безжалостно она бичует себя. Действительно ли она была столь одинока и несчастна, или это всего лишь преувеличение, риторика, свойственная дневнику женщины, которой, по собственному признанию, подобные излияния даются слишком легко?

В более поздней записи, датированной 24 апреля, днем, когда ей исполнилось двадцать шесть, она пишет, что впервые более чем за двадцать лет отец позвонил ей, чтобы поздравить с днем рождения. Мы говорили недолго, кратко сообщала она, похоже, он был взволнован.

Это был последний разговор Ауры с отцом.

5

Время от времени мне снится моя фотография, сделанная, когда мне было пять. Я сижу на краю деревянной изгороди. Тень гигантского дерева на заднем плане защищает меня от невидимого солнца. Таково содержание документа, написанного по-английски и сохраненного под именем Toexist.doc^[8] на компьютере Ауры. Каждый день я находил среди ее файлов что-то, чего еще не читал. Я был очень тронут, узнав, что ей снилась эта фотография, потому что мне она тоже не давала покоя; я даже перетащил ее с рабочего стола Ауры на свой. Пятилетняя девочка на фотографии одета в мятые джинсовые брюки и розовую футболку. Ее черные волосы, стриженные под горшок, как у уличного мальчишки, блестят в свете невидимого солнца, рваные пряди челки спадают на глаза, а мочки ушей оттопыриваются. У Ауры были большие уши, у меня тоже. У нашего ребенка наверняка были бы гигантские уши. Изгородь настолько высокая, что забраться наверх и оседлать ее, должно быть, само по себе казалось маленьким подвигом. Поэтому выражение ее улыбающегося лица со сжатыми губами можно было бы принять за знак глубокого удовлетворения. Но ее лицо кажется столь доверчивым и невинным, что невозможно не проникнуться одиночеством и ранимостью этой маленькой девочки, а темная масса листвы и толстые змееподобные ветки над ней только усиливают это впечатление.

Наверное, было бы крайне несправедливо по отношению к Ауре выискивать в каждой ее детской фотографии предзнаменования рока. Но даже когда она была жива, при взгляде на этот снимок во мне просыпалось желание ее защитить. Я дразнил ее, изображая легкую улыбку сомкнутых губ, округлявшую ее щечки, беспомощно доверчивое выражение глаз. Я говорил, что она до сих пор так и выглядит.

Как я выгляжу? – спрашивала она иногда, и я делал такое лицо, а она отвечала: не-е-ет, неправда. И мы покатывались со смеху.

Я отыскал еще один документ под названием Elsueñodemimadre.doc:

МЕЧТА МОЕЙ МАТЕРИ

Моя мать мечтала, что я стану профессором, специалистом по французской литературе. Взрослея, я методично и целенаправленно делала все, чтобы разбить эту мечту вдребезги. Мои предки были с мексиканских равнин Бахио, и у меня полностью отсутствовали способности к языкам, свойственные моему прадеду, однако ничто из этого ее не смущало. Вот почему, когда я сообщила, что собираюсь получить ученую степень на кафедре испаноязычной литературы в Нью-Йорке, бокал, из которого она потягивала бордо, хрустнул в ее руке, после чего она устроила скандал в ресторане, где мы обедали блинчиками с начинкой «четыре сыра».

6

Я – воздушный шар, летящий вокруг Земли. Никто ни разу не брался за мою веревочку, чтобы притянуть меня к себе. Мне так трудно, послушай, так невыносимо трудно спуститься на землю. Порой мне кажется, это от того, что я мало ем. В Брауне я встретила девушку, рассказавшую, что у нее анорексия: она поведала о себе все, и я поняла, что она практически мой двойник.

Я снова вернулась в Мексику. В новую квартиру моей матери. Меня ждет нелегкий год.

Я ни в чем не уверена.

Аура вернулась в Мехико в начале декабря, после заключительного семестра в Брауне. Тогда она и сделала эту запись. Ей было грустно, она чувствовала себя растерянной, будущее пугало ее. Я тоже был не в восторге от своей жизни в Бруклине; прошло уже пять лет, с тех пор как я расстался с девушкой, и за все эти годы у меня не появилось хоть сколько-нибудь постоянной любовницы. По дневнику Ауры я могу проследить ход ее невинной жизни в течение этих месяцев, с нашей первой встречи в Нью-Йорке и до момента, когда, переворачивая страницу, вы ожидаете увидеть нас влюбляющимися друг в друга, но тут записи Ауры обрываются, будто она не смогла поверить в то, что случилось потом, и прекратила вести дневник, как оставила бы незаконченным роман со слишком неправдоподобным сюжетом. В годы, когда мы были вместе, Аура вела дневник нерегулярно. Эта записная книжка была последней из дюжин, исписанных ею с шести– или семилетнего возраста. Тогда она обычно писала ночи напролет под одеялом при свете карманного фонарика, пока ее сводная сестра Катя спала на соседней кровати.

Через несколько часов мы уезжаем в Гуанахуато на Рождество.

Еще темно, но где-то там вдалеке, за Периферико, уже начинаются вечные пробки: словно из-под земли доносятся пронзительные гудки труб болельщиков, барабанная дробь и рев переполненного футбольного стадиона.

Новая квартира Хуаниты располагалась на девятом этаже многоэтажного здания, примыкавшего к Периферико – автостраде, пересекающей город с севера на юг. Очевидно, было около пяти утра. Аура ночевала на раскладной кушетке в кабинете. Она, должно быть, сидела в постели, дневник в кожаном переплете на приподнятом бедре, взъерошенные со сна волосы, мягкая линия рта, подрагивающая в пальцах ручка, глаза устремлены на страницу, застыли в разлитой тишине утра, словно пузырьки в строительном уровне. В дальнейшем мы с Аурой провели на этой кушетке не одну ночь; правда, если ее отчима Родриго не было дома, а не было его постоянно, я спал в кабинете один, в то время как Аура ложилась вместе с матерью. В дневниковых записях или в воспоминаниях Ауры об отчиме он фигурирует в основном как «муж». Хуанита редко удерживалась от соблазна как-нибудь уколоть его в своей язвительной манере: речь могла идти о деньгах (у него их нет), политических взглядах (левые), амбициях (их отсутствие) или даже интеллекте (ниже, чем у матери и дочери). Родриго же славился способностью выносить подобное обращение: внешне спокойный и неколебимый как скала, внутри он кипел и был готов взорваться. Однако я точно могу сказать, что он любил Ауру, гордился ею и всегда был добр ко мне. Мы часто обсуждали американский футбол. Он почему-то был ярым болельщиком «Кольте». Однажды в воскресенье мы смотрели игру плей-офф между «Кольте» и «Пэтриотс» в «Хутерс» на Инсургентес-авеню. Когда чуть позже Аура и Хуанита присоединились к нам, чтобы выпить пива с бургерами, они обе ошарашенно уставились на шустрых молоденьких официанток в вызывающе коротких шортах, сновавших на роликах мимо огромных светящихся экранов с полными подносами над головой. Хуанита погрузилась в воспоминания о том, каким дьяволенком на роликах была в детстве Аура: она описывала ее прыжки и развороты на парковке в Копилько так, будто речь шла о звезде Олимпийских игр. Единственное, что я помню: в тот день я получил огромное удовольствие от принадлежности к самой обычной семье. Вряд ли мне когда-нибудь снова доведется испытать это чувство.

Но в эти предрассветные часы, за несколько дней до Рождества, когда Аура, едва вернувшись домой из Брауна, сидела с дневником на кровати, меня еще не было в ее жизни. За окном, словно бескрайняя ночная гавань, клубился невидимый воздух долины Мехико: горящие огнями крыши редких высоток походили на стоящие на якоре футуристические китайские джонки, теле– и радиобашни напоминали светящиеся краны и мачты, а на горизонте раскинулись иссиня-черные Сьерра-Ахуско. Около получаса она наблюдала, как горы медленно выплывают из беззвездной тьмы, неровный ряд остроконечных пиков окутывается серебряным сиянием, а в небе появляются малиновые мазки; утренняя заря неспешно окрашивала склоны голубыми фосфоресцирующими чернилами, обнажая сосновые леса, извилистые ленты дорог и пестрый ландшафт. Аура подробно описала это в дневнике. Всю свою жизнь, размышляла она, в Мехико, Гуанахуато и Такско – возможно, и в Сан-Хосе-Такуая, хотя этого она не помнила, – просыпаясь, она видела за окном горы. Затем последовали голый горизонт Остина и похожие на кексы холмы Провиденса. Что же будет в следующем году? Хочется верить, что небоскребы и мосты Нью-Йорка. За время учебы в Брауне она трижды была в Нью-Йорке, считая поездку с матерью, и каждый раз Аура все больше убеждалась, что это ее город. Она жила бы, писала она в дневнике, в одной из этих квартир, прилепившихся, словно гнезда, к верхушкам шикарных авеню. Едва она ступала на улицы любимого Манхэттена, как ощущала, что ее уносит мощное и целеустремленное течение бескрайнего города – столь же безбрежный Мехико казался своего рода изнанкой Нью-Йорка, подобно сплетению оборванных нитей на тыльной стороне плотно связанного ковра. Город Одена, Боба Дилана, Вуди Аллена, другого трагического Дилана, чьи стихотворения она заучивала на семинарах английской поэзии в Национальном университете, Сайнфелда и Элейн^[9]. (Изредка Аура признавалась, что из нее могла бы получиться успешная комедийная актриса. Еще она видела себя в роли кинорежиссера. Весь последний год в колледже Герника она вела дневник, где собирала газетные вырезки и описывала каждый фильм, увиденный ею в Национальной кинотеке. Она даже спросила у матери разрешения поступать в Национальную школу искусств, чтобы изучать актерское мастерство и кинематографию. Хуанита запретила, но у нее была серьезная причина опасаться этой профессии. Ее отец снялся в нескольких легендарных мексиканских картинах, в паре с такими звездами, как Мария Феликс и Долорес дель Рио: он играл то обходительного молодого мужа, застреленного на первых пяти минутах, то кокетливого почтальона, с блеском в глазах и лучезарной улыбкой, в последний момент приносящего важное любовное письмо. Помимо этого, отец Хуаниты был запойным пьяницей, бабником и игроком, подсевшим на морфий; он умер в сорок два, когда она была еще совсем крошечной. У Хуаниты не осталось о нем ни одного воспоминания.) Аура выросла на видеокассетах с Вуди Алленом. Часто по ночам, лежа в кровати, они с матерью смотрели одни и те же фильмы, снова и снова, прежде всего алленовские ленты о Нью-Йорке, полные романтики и нервного юмора. Ей нравились и эксцентрические комедии, девочкой она изображала в душе сценки из «Спящего» и фильмов с Кантинфласом и Тин-Таном^[10]. Хуанита практически сделала из Вуди Аллена домашнего святого, его фотография в рамке висела на стене ее спальни. Но стоило Ауре заикнуться об учебе в магистратуре Колумбийского университета, как мать при каждом удобном случае начала говорить гадости о Нью-Йорке.

На свете не найдется матери, которая не волновалась бы, соберись ее единственное дитя на исходе 2002 года, имея на выбор любой город и лучшие университеты мира, жить и учиться в Нью-Йорке. Поборов страх перед полетами, Хуанита навестила Ауру в Провиденсе и съездила с ней в Нью-Йорк. Но, вместо того чтобы развеять опасения Хуаниты, эта поездка их только усилила. Центральный и Пенсильванский вокзалы патрулировали группы до зубов вооруженных солдат в камуфляже с немецкими овчарками. На входе в библиотеки и музеи охрана перетряхивала каждую сумку, каждый кошелек, подчас даже высвечивая их содержимое фонариком, а Хуанита всегда ходила с большой сумкой, досмотр которой занимал немало времени. Когда они отправились в ресторан, где Вуди Аллен играл на кларнете, им сказали, что сегодня он не выступает и что в любом случае нужно бронировать столик заранее. Даже метро в Мехико было чище нью-йоркского. В интернете Хуанита выискивала сообщения обо всех изнасилованных и ограбленных студентах Колумбийского университета в Морнингсайд-Хайтс и Гарлеме. Но и в Мехико хватает преступников, напоминала ей Аура. Слышала ли она хоть раз, чтобы нью-йоркские таксисты похищали пассажиров и под дулом пистолета тащили их к банкоматам или того хуже?

Дедушка и бабушка Хуаниты по материнской линии были французами, однако сама она никогда не бывала во Франции и не владела языком. Но даже если Аура не осуществит материнскую мечту и не уедет преподавать в Сорбонну, она хотя бы должна стать профессором в Мексике, в Национальном университете, где у нее будет стабильная работа, пристойная зарплата, независимость и уважение. Определенно нет ничего плохого в том, чтобы мать желала дочери такой судьбы; в возрасте Ауры Хуанита не понаслышке знала, какие злоключения могут свалиться на юную девушку, не имеющую собственного дохода. Замечательно, если в один прекрасный день Ауре попадется красивый и, желательно, богатый молодой муж, чем богаче, тем лучше, хотя в Мексике, впрочем, как и везде – в этом мать Ауры была твердо убеждена – муж не тот человек, на которого можно положиться, кто всегда будет рядом, или у кого окажется достаточно здравомыслия, чтобы в конце концов не спустить карьеру, вместе с семьей, в канализацию. По мнению Хуаниты, ехать изучать латиноамериканскую литературу в Нью-Йорк было глупо, ведь здесь, в Национальном университете, попутно с соисканием ученой степени, Аура могла сразу получить должность адъюнкт-профессора.

Тем не менее в день собеседования Хуанита сопроводила Ауру в Колумбийский университет, в обветшалый изящный корпус факультета испаноязычной литературы, где некогда квартировал сам Федерико Гарсия Лорка, устраивая ослепительные коктейльные вечеринки для студентов и преподавателей. Они договорились, что Хуанита подождет Ауру в Венгерской кондитерской. Спроси любого, имеющего хоть малейшее отношение к университету: «Куда сходить, чтобы прочувствовать студенческую жизнь?», ответ всегда будет один: в Венгерскую кондитерскую. Еще в Провиденсе они нашли по интернету ее адрес, а вместе с ним и описание, в котором кондитерскую называли «очаровательным уютным кафе». На поверку она оказалась промозглым, словно упрятанным в глубокий подвал, битком набитым залом с длинными стеклянными прилавками, заполненными разнообразной выпечкой. Это было что-то вроде экзамена на принадлежность к Колумбийскому университету: если в твоих глазах кондитерская была просто захудалой забегаловкой, тебе тут было не место. Хуанита даже заметила, что если это и есть воплощение духа студенческой жизни Коламбии, то незачем ехать в Нью-Йорк: таких же мест, не хуже и не лучше, полно и вокруг Национального университета. Какая разница, нервно сказала Аура, ей нужно пройти собеседование. Мать не взяла с собой ничего почитать, поэтому Аура оставила ей утыканный цветными закладками, будто корабль на параде, том полного собрания сочинений Борхеса и рванула к дверям.

Собеседование, продолжавшееся около часа, проводил декан факультета, светловолосый, молочно-бледный перуанец. Они подробно обсудили работу Ауры по Борхесу и англоязычным писателям. Примерно на середине собеседования декан объявил Ауре, что ее примут, причем на полную стипендию. Когда она вернулась в кондитерскую, то увидела мать там же, где оставила, за столиком у стены, все еще в пальто. На столе не было ни кофейной чашки, ни тарелки с пирожным. Похоже, к книжке Борхеса она тоже не притрагивалась. Ма, ты даже кофе себе не заказала? – спросила Аура.

Не-е-ет, hija^[11], сказала мать с пресыщенным вздохом, у них тут очень запутанная система заказов. Чтобы в ней разобраться, нужен блестящий английский и ум гения. Пока я поняла, как тут все устроено, мне начало казаться, что ты вот-вот вернешься, и уже ничего не хотелось.

Ох, ма, не преувеличивай…

Не преувеличивай? Ты считаешь нормальным, что ради какой-то чашки кофе клиенту приходится терпеть все это?! Сначала нужно подойти к прилавку, чтобы сделать заказ, – как свидетель преступления Хуанита ткнула пальцем в сторону прилавка, и сделала паузу, будто еще раз прокручивая в голове всю эту ужасную унизительную сцену, – затем они записывают твой заказ на один из маленьких листочков, на котором тебе еще нужно написать свое имя, потом ты возвращаешься на место, и когда все готово, появляется официантка, несущая на подносе заказ, и с листочком в руке выкрикивает твое имя, пока ты не подашь ей знак. Остается надеяться, что в этот момент она посмотрит на тебя, заметит, когда ты ей помашешь. Но что делать, если официантка пойдет в другую сторону? Выкрикивать свое имя ей вслед? И с какой радости меня вынуждают кричать собственное имя в переполненном кафе? «Э-э-это я, Хуани-и-ита! Ма-а-аленькая мексиканка позади ва-а-ас! Ал-л-л-о-о-о!» Ну уж нет, – и Хуанита взмахнула рукой так, будто выбросила что-то за спину.

Аура так хохотала, что ей пришлось крепко зажмурить глаза. Ох, ма, прохрипела она.

Нет, нет, нет, hija. Зачем мне говорить им свое имя, если мне нужна всего только чашка кофе. Может, они еще попросят показать паспорт с визой?

Никто не мог рассмешить Ауру так, как ее мать. С тех пор каждый раз, когда мы оказывались в Венгерской кондитерской, она вспоминала эту материнскую тираду.

Мать демонстративно не спрашивала, как прошло собеседование. Они решили пойти выпить в бар «Вест-Энд», еще одно культовое студенческое место. Чтобы выйти к Бродвею, им предстояло пройти через весь кампус. Стояла поздняя осень, темнело. Аура провела мать сквозь кованые ворота университета и вывела на середину четырехугольника, обрамленного величественными зданиями библиотеки. Это была площадь, похожая на Сокало, только более мрачная; студенты сновали туда-сюда по жухлой траве и тротуарам, входили и выходили из корпусов, в окнах которых отражался закатный свет.

Разве здесь не прекрасно? – спросила Аура, останавливаясь и обводя руками пейзаж вокруг. Здесь я буду учиться в следующем году.

Они продолжили путь, будто мать не слышала ее слов. Но, когда они достигли противоположного конца площади, щеки матери были мокрыми от слез. Хуанита обняла Ауру и сказала, что очень гордится ею и знает, сколько она трудилась, чтобы этого добиться. По крайней мере в тот вечер в их битве за Нью-Йорк установилось перемирие. В баре «Вест-Энд» они пили и праздновали новый крутой поворот в саге их совместной жизни – брошенная без гроша в кармане мать, без работы, профессии и перспектив, бежавшая из Сан-Хосе-Такуая с четырехлетней дочерью на чужом «фольксвагене-жуке», чтобы начать новую жизнь в Мехико. А теперь эта дочь собиралась писать диссертацию, получив полную стипендию в одном из самых прославленных университетов мира.

С тех пор как ей исполнилось четыре, Аура видела своего биологического отца всего дважды. Когда они впервые встретились в ресторане в Гуанахуато, ей был двадцать один год. После череды телефонных разговоров, затеянных Аурой и державшихся в строжайшем секрете от Хуаниты, она доехала на автобусе от Мехико до Гуанахуато, а он приехал из Сан-Хосе-Такуая, где всегда и жил, но теперь с новой семьей. Когда отец вошел в ресторан в темно-синем костюме и бежевой рубашке, Аура, в одиночестве ожидавшая за столиком, сразу его узнала. В ее воспоминаниях он, конечно же, был моложе; поседевшие волосы были короче, чем раньше. Он заметил, что его узнали, и его угольно-черные глаза расширились, как будто от испуга. Он двинулся к ней с вытянутыми вперед длинным руками и нежной пылкой улыбкой, которую она никогда не смогла бы забыть и которую с удивлением обнаруживала на собственных фотографиях. Она поднялась навстречу отцу. Аура унаследовала его отвисшие уши и длинный покатый нос (хоть и в более красивой женственной версии). Следующее, что бросилось ей в глаза, – это желтоватая подсохшая грязь на одной из его штанин. На улице не было дождя. Тогда почему штанина перепачкана? Она слышала от своей тети Вики, что у него плохо с деньгами, но костюм казался очень приличным. Она побоялась смутить его вопросом про грязь, а он об этом молчал. В последующие годы во всех недописанных ею рассказах о встрече с отцом обязательно фигурирует загадочная грязная штанина. Можно подумать, что она пыталась метафорически связать тайну грязной штанины и тайну ее отца и своего прошлого, но так и не смогла придумать, как это внятно выразить в рассказе. Грязь, решила она, должно быть, имеет отношение к клубничным плантациям Сан-Хосе-Такуая: обработка покрытых грязью клубничных полей, раскинувшихся за городом, была здесь одним из основных источников заработка для бедного люда. В своих рассказах Аура безуспешно пыталась связать между собой вымазанную грязью штанину, клубничные плантации, а затем связать это все с первой за семнадцать лет встречей отца с дочерью и все еще нераскрытой тайной их столь долгой разлуки. Когда-то он часто приходил домой в забрызганных, попахивающих навозом ботинках, которые приходилось снимать и оставлять за дверью. Но те времена, когда она была его обожаемой маленькой девочкой, а он – начинающим политиком от ИРП^[12], проводящим кампании и председательствующим на многих церемониях: праздниках сбора урожая, заключении новых трудовых договоров, безвозвратно прошли, и отец давно не имел к клубничным плантациям никакого отношения.