Текст книги "Скажи ее имя"

Автор книги: Франсиско Голдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Что бы ни случилось, признавалась Аура своей подруге Марьяне, я могу на него положиться. С ним я чувствую себя защищенной, говорила Аура. Он всегда заботится обо мне. Еще Аура сказала, что я скорее пострадаю сам, чем позволю чему-то случиться с ней. Это одна из причин, по которой я так счастлива в браке с ним, сказала Аура Марьяне в Мехико за несколько дней до нашего отъезда в Масунте в июле 2007 года.

Это при том, что весной я чуть было не довел ее до могилы. Мы направлялись в Нью-Бедфорд, где я собирал материал для нового романа. Как большинство ньюйоркцев, я редко садился за руль. В тот момент я чувствовал себя в роли водителя несколько менее уверенно, чем когда ездил на машине постоянно. В Мехико, где у Ауры был маленький красный «шевроле», стоявший у матери, за рулем все время была она, словно юркий жук ловко маневрируя в плотном, непредсказуемом потоке автомобилей. Но на пути в Нью-Бедфорд наш взятый напрокат внедорожник вел я. Я проскочил поворот и в каком-то полузабытьи попытался все-таки в него вписаться, резко рванув вправо. Машина в правом ряду с визгом затормозила, водитель в бешенстве жал на гудок. Долбанный мудак! – злобные крики, жесты и взгляды сыпались со всех сторон.

Аура сидела на пассажирском сиденье, как раз там, куда врезалась бы машина. Ее трясло, на английском она выдохнула: ты глупый, глупый человек!

Аура никогда не говорила со мной так неуважительно. Пристыженный, я ехал дальше, притворяясь, что даже не пытался никуда повернуть. Прошло несколько минут, прежде чем она тихо извинилась, пробормотав: я не хотела обидеть. В такой ситуации люди часто говорят, не подумав. Это адреналин, сказала она.

Глупый, глупый человек. Я несколько дней не мог забыть эти слова, они преследовали меня. Как только я вспоминал их, у меня мгновенно портилось настроение. Это было глупо, глупо повернуть, даже не посмотрев на правый ряд. Почему я так запаниковал из-за какого-то пропущенного поворота?

24

Я вынул пачку «Кэмел лайтс» Ауры из кухонного ящика, взял спички, накинул куртку и вышел из дому. Было за десять вечера, похолодало; когда я присел на ступеньки, цемент, словно сухой лед, ужалил меня сквозь джинсы. Некоторые припаркованные машины были покрыты коркой льда после сильного снегопада, а другие, возвышаясь, будто айсберги, так и стояли засыпанные снегом, но по тротуарам и проезжей части уже расползалось грязное снежное месиво. Я закурил. Велосипед Ауры был пристегнут к черной стальной решетке у входа в подвал, рядом с мусорными баками; седла не было, он ржавел, наполовину погребенный в сугробе. Я так и не смог найти ключ от замка. Казалось, практически каждые пару недель кто-то воровал седло ее велосипеда. Где теперь эти седла? Как далеко простирается ареал их обитания? Быть может, в Молдавии кто-то ездит на седле Ауры? Это была моя первая сигарета за тринадцать лет. Я затянулся и закашлялся. Снова затянулся и задержал дым в легких. Головокружение: медленно вращаясь, тошнота поднимается от живота. Пальцы и уши болели от холода. Я смотрел в даль квартала, прямо перед собой в свете луны я видел тонкие ветки и узловатые, кривые сучья ее дерева. Парочка разносчиков на велосипедах проехала по улице, капюшоны их толстовок болтались поверх курток, шины скрипели по замерзшему грязному льду, в их речи проскальзывали мексиканские и испанские слова, через каждые пару слов слышалось «чувак». Я хочу, чтобы мой сердечный друг вернулся, думал я; мы могли общаться знаками, мы были отличной командой. Должно быть, я презирал людей, которым не дано понять, что это такое, но я никому из них не пожелал бы пережить то, что пережил сам. Я затушил сигарету и взял новую. Если она у тебя есть, держи ее крепко, думал я, вот мой совет всем живущим. Вдохни ее, заройся носом в ее волосы, вбери ее в себя. Скажи ее имя. Оно навсегда останется ее именем. Даже смерть не способна украсть его. Только ее, при жизни и после смерти, навсегда. Аура Эстрада.

25

На Аляске так холодно…

Ты собиралась стать рок-звездой. Ты и сама еще этого не осознавала, но ты собиралась бросить Коламбию, а заодно и меня, ради очарования кочевой жизни и какой-никакой славы. Рауль, паренек из Мехико, учившийся в Коламбии на архитектора, сколотил группу и давал концерты в клубах в центре и на северо-востоке города. Группа решила, что для «перехода на новый уровень» им нужна вокалистка, поэтому они устраивали прослушивания. Рауль предложил тебе попробовать. Целыми днями ты сидела за стеклянными дверями нашей спальни, на полу, бесконечно прокручивала эту мелодию на ноутбуке и пела:

Стефани говорит…

На Аляске так холодно…

^[44]

Я знал, что они выберут тебя. У тебя не было сильного голоса, но он был и не нужен. Достаточно было не фальшивить и мягко петь-читать стихи на манер Нико. Я был уверен, что в первую очередь группа искала образ, а ты была похожа на мексиканскую Бьорк. Мне нужно было смириться. Я не имею права превратиться в карикатурного ревнивого престарелого любовника. Меньше всего тебе нужен был кто-то вроде Томми Моттолы^[45]. В любом случае, ты считала, что твоя карьера певицы не станет концом наших отношений, а всего лишь потребует времени на репетиции и гастроли по выходным. Я же понимал, что это может и, вероятнее всего, будет значить для нас, но помалкивал.

Это было в нашу первую зиму. В день прослушивания я поехал с тобой в Нижний Ист-Сайд, стоял мрачный февральский воскресный вечер. Пока ты была в звукозаписывающей студии, которую под это дело снимала группа, я ждал в кафе рядом с Музеем американской коммуналки. Я сидел у окна, потягивал кофе, пытаясь радоваться за тебя, мелодия «Стефани говорит…» вертелась у меня в голове как самая грустная прощальная песнь в мире. И я чувствовал горе. Вернее, не всю его губительную тяжесть, а только тень, словно тень акулы проскользнула по мне в тот день. Скоро все изменится. И я должен смириться. Ты вошла в кафе, с натянутой глуповатой улыбкой села на табурет рядом со мной, отхлебнула кофе, оставив на белом ободке чашки смазанный отпечаток красной помады, и только после того как ты проглотила огромный кусок заказанного мной морковного торта, твоя улыбка наконец стала широкой и искренней, с прогалинкой в передних зубах, и ты весело сообщила: представь, чувак, Рауль сказал, что в жизни не слышал такого отстойного голоса, что я понятия не имею, как нужно петь. Но все были очень милы. А девушка, приходившая до меня, была так хороша, что они просто обязаны ее взять. Они снимали всех претендентов на видео. Фрэнк, мы должны заполучить и уничтожить эту запись!

Я тогда сказал тебе, какая ты смелая и как я горжусь тобой, как мне нравится твое исполнение «Стефани говорит…» и как много я готов отдать, чтобы посмотреть это видео.

Так или иначе, тебе на роду было написано стать звездой. Однако страх, что это может оказаться неправдой, не отпускал тебя ни на минуту: страх, что ты – это всего лишь курсы, которые ты прослушала, школы, в которые ходила, книги, которые читала, языки, которые знала, твои стипендии, диссертация по Борхесу и англоязычным писателям и т. п., а не кто-то поистине уникальный, с собственным, исключительным даром. Тебе отчаянно хотелось обладать чем-то, что принадлежит тебе одной. Я был только твоим, но тебе было нужно нечто иное.

26

«Ла каса гранде» – так мы называли Коламбию, «Ла каса чика» – магистратуру по писательскому мастерству. Эти два имени использует почти каждый мексиканец: первым он называет дом своей семьи, где живет с женой и детьми, а вторым – секретную квартиру, где видится с любовницей. Три раза в неделю Аура преподавала в Коламбии, параллельно работая над диссертацией и помогая организовать научную конференцию под началом ее факультета. Занятия в магистратуре проходили по вечерам два раза в неделю, их сопровождали нескончаемые письменные задания и списки литературы для обязательного чтения. Она соглашалась на любое предложение мексиканских журналов и периодически делала обзоры англоязычной литературы. Можно ли постоянно тащить на себе такой объем работы и не надорваться? Вряд ли.

Нам нужно продержаться до лета, уговаривали мы друг друга. Летом мы проведем целые две недели в Масунте – на нашем любимом тихоокеанском побережье. Ни один из нас ни разу не проводил на море больше недели кряду. Наш медовый месяц длился шесть дней.

В Коламбии только самые близкие друзья знали, что Аура учится писательскому мастерству. Если бы это всплыло, ее бы, вероятнее всего, отчислили; на нее могли подать в суд или даже депортировать. Депортация была нашим ночным кошмаром. Аура находилась в США по студенческой визе, полученной по приглашению Коламбии. Но что, если его аннулируют? Политику Сити-колледжа в отношении правового статуса студентов можно было охарактеризовать как «не спрашивай, не говори»^[46], и помощи при общении с иммиграционными чиновниками ждать не приходилось. Брак с гражданином США больше не гарантировал получения гринкарты, как это было раньше, и меня предупредили, что теперь это крайне муторный процесс, со множеством подводных камней. Мы понимали, что нам необходим адвокат по иммиграционным делам, однако руки у нас дошли лишь до того, чтобы приклеить на холодильник телефон юриста, рекомендованного Сильверманом.

В писательской магистратуре Аура могла не скрывать, что учится в Коламбии, но она старалась как можно реже об этом упоминать. Аура быстро обнаружила, что многие пишущие студенты не слишком много читают. Или выбирают чтиво из общего котла американской беллетристики с вкраплением парочки британцев, ирландцев и т. п. Когда Знаменитый Австралийский Писатель на семинаре по «основам ремесла» назвал вступительную главу «Женского портрета» образцом того, как «вводить много персонажей и описывать их взаимоотношения», некоторые студенты стали возмущаться. Это что еще такое? Старомодная скучища. Как она научит нас вести повествование сразу от нескольких лиц, как это принято сегодня? Но накануне семинара Аура вместе с Венди до глубокой ночи вгрызались в эти страницы, разбирали их строка за строкой. Для Ауры возможность снова читать вот так, позволяя каждому слову передавать значение или даже эмоцию, которую она была вправе интерпретировать как ей будет угодно, стала откровением. Думаю, учеба в писательской магистратуре позволило Ауре по-новому взглянуть на Коламбию: сочетание двух программ наконец-то дало Ауре то, что она мечтала получить от аспирантуры. Прочитанные в Коламбии критические статьи странным образом проявлялись в ее прозе, добавляли ей упругости и глубины. Ее тексты на английском избавились от шероховатостей неродного языка; она стала увереннее рисковать:

И ты думаешь: точно! Аккордеон и арфа Беби Ди понравятся Богу не меньше, чем музыка бесполых ангелов; и возможно, ты все поймешь, когда окажешься в раю после концерта с Shanghai Bureau. И быть может, твой костюм медвежонка найдется в Небесной кладовой.

Это был отрывок из задания для семинара ЗАПа, и когда Аура начала читать его вслух, в аудитории воцарилась тишина, все были озадачены и потрясены. Прошло больше года, и мое сердце снова сжалось, когда я услышал, как ЗАП читает этот отрывок во время панихиды: он назвал это «фрагментом… фрагмента… фрагмента жизни» – фрагментом той жизни, что до сих пор была для меня всем.

А вот читать синопсис ее диссертации было больно. Аура походила то на прилипшую к клейкой ленте бабочку, то на фигуристку, с трудом выполняющую элементы обязательной программы: «перформативность кризисного момента», «личиночный фашизм субъективизма», рынок, глобализация и т. п. И все-таки в ее прозе можно найти отголосок некоторых теоретических построений вроде мысли Делеза о том, что литература является частью той самой болезни, с которой она борется. Так в рассказе «Бельгийский художник» герой читает том под названием «История микробов», когда в его заставленную книгами квартиру приходит молодая женщина и говорит: «Я не выношу книг. Они действуют мне на нервы». Она работала над романом и к тому же начала регулярно печататься: эссе о Боланьо и Борхесе, отмеченное молодыми нью-йоркскими писателями, несколько рассказов. Чуть позже той весной, в мае, она написала для «Гепарда», латиноамериканского аналога «Вэнити фэйр», статью о мексиканском портном из Нэшвилла, шившем костюмы для Элвиса и Боба Дилана. Впервые в жизни ее отправили в оплачиваемую командировку. На фотографиях из Нэшвилла, где портной устраивал празднование Синко де Майо^[47], она выглядела такой хладнокровной и таинственной, словно была своей среди этих тружеников-южан в ковбойских одеждах, словно всегда была частью мира, в котором мне не было места.

Но на Ауру надвигалось тридцатилетие, и ничто – ни публикации, ни работа, ни амбиции, – не приносило ей удовлетворения. Аура могла по памяти перечислить всех писателей, более или менее принадлежавших к ее поколению, кто опубликовал роман, сборник рассказов или эссе на английском или испанском языке до тридцати лет, и этими списками она сводила себя и меня с ума. Аура, дорогая, ты должна справиться с этим безумием. Все эти писатели не тратили годы, чтобы получить ненужную им ученую степень, говорил я. Они посвятили по меньшей мере часть этого времени сочинительству. Все хорошо! Ты немного припозднилась, но у тебя все великолепно получается! Разве ты сама не видишь? Неужели она не понимает, насколько все поражены ее талантом?

Допустим, не все. На одном из семинаров ее работу довольно грубо раскритиковал другой студент, и она восприняла это очень болезненно. (Кстати, это был ни много ни мало тот рассказ, который потом посмертно опубликовал «Харперс».) Если хоть один человек говорил что-то нелицеприятное о ее сочинении, она зацикливалась на этом и забывала обо все хороших отзывах.

Этим летом, любовь моя, нас ждут две недели на пляже в Масунте. Мы снимем домик. Осталось всего три месяца!

Она переживала тяжелый период, просыпаясь утром еще до рассвета, она подолгу лежала без сна, терзаемая тревогами. Аура вставала с постели измученной, с идущей кругом головой. Иногда она засыпала в кофемашину зерна и забывала налить воду; или наливала воду, но забывала про зерна. А может, все это были естественные приметы грядущего тридцатилетия? Она позвонила Лоле, которой тоже вскоре должно было стукнуть тридцать, и спросила, что первым приходит ей в голову, когда она просыпается, и Лола ответила: что надо сходить в туалет.

Положение усугублялось еще и тем, что я заканчивал книгу, отчего, наверное, казался погруженным в себя и отстраненным. Бывало, Аура сидела за рабочим столом в соседней комнате и впустую тарабанила по клавишам ноутбука, лишь бы не слышать, как я ожесточенно печатаю. Мое невнимание раздражало и ранило ее. Каждый день она попрекала меня тем, что я не застелил постель, или оставил грязь в раковине после мытья посуды, или не задвинул ящик комода. У меня не было такого объема работы, как у нее, но и я находился в постоянном стрессе. Я должен был вести занятия у двух курсов и сильно не успевал с книгой, которую должен был сдать к маю. Это было документальное повествование о политическом убийстве в Центральной Америке, в нем прослеживалась связь с организованной преступностью. История была полна насилия: свидетели, возможные свидетели, люди так или иначе причастные к делу, продолжали исчезать или погибать – главные действующие лица были зловещими и даже психопатическими личностями, некоторые из них в той или иной степени имели отношение к моей жизни, хотя и находились на безопасном расстоянии. Фактическая часть книги была более или менее готова, той весной я совершил последнюю короткую вылазку на место событий и теперь опирался на интернет. Иногда книга оказывала пагубное влияние на мою внутреннюю жизнь: я чувствовал, как она наполняется безмолвной яростью и жестокими помыслами, от которых я всеми силами старался уберечь Ауру. Я думал о мести, об убийцах, которые могут догадаться, что, убив Ауру, они уничтожат и меня. Вряд ли такое могло случиться, но из страха, что мы будем уязвимы в Мехико – некоторые из преступников имели связи с наркокартелями, в частности с Гольфо и Лос Сетас, – нужно было принять меры предосторожности. Книга должна была выйти осенью, поэтому я сказал Ауре, что еще как минимум два года мы не сможем ездить на лето в Мексику. По моим расчетам, если мои злейшие враги и будут живы через три года, у них к тому времени появятся более важные мишени.

Я пообещал, что следующее лето мы проведем во Франции. А этим поедем на две недели в Масунте, снимем там домик – это я тоже пообещал. Но оказалось, что Ауре не хочется ехать летом в Мексику. Она настаивала, что мечтает провести хотя бы одно лето в Нью-Йорке. Я отвечал, что летом в Нью-Йорке отвратительно, жарко, шумно, дымно, но она сказала, что хочет убедиться в этом сама и я не вправе лишать ее этого удовольствия, просто потому что сам живу тут черт знает сколько лет. Ее друзьям нравится нью-йоркское лето! Иногда ее заклинивало на идее переехать в другую квартиру, с садом, где она могла бы завести собаку. Она часами изучала перечень сдаваемых квартир, в поисках той, где разрешается держать домашнее животное. Но в действительности сильнее всего ей хотелось наконец-то посвятить все свои силы себе, своему творчеству. Даже если этим летом Аура не сможет преодолеть потребность поехать к матери – а я уверен, что не сможет; хотя кто знает? – я мог бы настоять, чтобы мы поехали туда всего на месяц. Нам вообще не нужно было ехать! Я должен был помочь ей хоть раз поступить беспощадно и эгоистично, возможно, именно об этом она так мечтала. Я мог бы найти квартиру с садом, в районе подешевле. В апреле жильцы под нами съехали, и мы могли переселиться. У нас было пять дней, чтобы принять решение. На заднем дворе росли розы, две яблони и смоковница, кусты, клумбы с цветами и зеленью, виноград увивал ограду, большая часть этих растений требовала постоянного ухода, мы не смогли бы уехать на лето и позволить саду зарасти травой или иссохнуть под палящим солнцем. К тому же эта квартира была на тысячу долларов дороже нашей. И завести животных было нельзя. Нет, Оуррра. Мне хотелось в Мексику. Присяжные всего мира, если вы и должны признать меня в чем-то виновным, то в этих дурацких расчетах. Тем летом мы должны были остаться в Нью-Йорке и ухаживать за собственным садом. Вам нравится этот сад?

Годами Аура боялась, что Родриго бросит мать. Основной проблемой их супружеской жизни Родриго считал усугублявшееся пьянство Хуаниты, однако были и другие. С еще большей, чем ранее, настойчивостью Аура умоляла и убеждала мать обратиться за помощью. Ежедневно разговаривая по телефону и в интернете, они ожесточенно ругались по этому поводу. Однажды вечером в конце рождественских каникул Хуанита и Родриго присоединились к нам в кафе в Кондесе. Мы сидели за большим круглым столом и выпивали с друзьями. Когда все стали расходиться, Хуанита перегнулась через стол – ее глаза пристально оценивали количество оставшегося алкоголя, – сгребла все бокалы и допила один за другим. Хайме, испанец с густым голосом, отпустил очередную добродушную шутку, что-то вроде: «Ох, проклятье, она меня опередила». Аура старалась перенести это стоически, но ее стыд и злость впивались в меня, словно кинжалы. Ее щеки стали почти серыми, лицо приобрело жесткое выражение, губы сжались в тонкую линию, их уголки опустились, в глазах не было и следа хмельного веселья, только грусть, я словно увидел ее постаревшей, как если бы жизнь принесла ей лишь горькое разочарование. Она бросила взгляд на стоявшего с виноватым и беспомощным видом отчима и подошла к матери. Больше года назад Родриго оставил на заднем сиденье машины Хуаниты руководство по тому, как вести себя в процессе развода, и теперь оно всегда было там, подобно спящему скунсу, которого никто не рискует тронуть. Аура была убеждена, что мать пила из страха быть брошенной и из-за другой глубокой, незаживающей раны – длительной ссоры со своей матерью. К тому же Аура жила в Нью-Йорке, превращаясь в самостоятельную женщину, замужнюю, с собственными амбициями, уделяя матери все меньше и меньше времени. Покинутая, одинокая, всего боящаяся, отрезанная от мира со всех сторон – так Хуанита проживала свою жизнь. Несмотря на все намеки и угрозы, Аура не верила, что Родриго решится уйти, и причиной тому были деньги: он не зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить себе приличную жизнь. Родриго проводил в разъездах почти всю неделю, а с недавних пор и выходные. Он все еще был атлетически сложен, моложав; было трудно предположить, что у него нет любовницы. Даже просто стоя рядом, он излучал жестокость, но, несмотря ни на что, чувствовалось, что он привязан к Хуаните, что она для него больше, чем банальный источник комфорта. В ней было так много силы, тока, и он, простой и довольно вялый человек, не мог прожить без ее энергии. Она держала его на крючке.

Но также было ясно, что, став дедушкой, Родриго стремился проводить как можно больше времени с внуками, мальчиками двух и четырех лет и новорожденной девочкой. Раньше по праздникам Родриго оставался с Хуанитой и Аурой, улучая момент, чтобы позвонить или встретиться с давно изгнанной из семьи дочерью, Катей, но с рождением внуков его приоритеты изменились. Аура боялась, что стремительно крепнущая привязанность Родриго к семье Кати наряду с категорическим отказом Хуаниты признать сам факт ее существования станет главным аргументом для отчима в окончательном решении покинуть ее мать. А что, если они все вместе станут проводить праздники – Рождество, День отца, – сможет ли это удержать Родриго в семье? Это была моя идея, и, обсудив ее с Аурой, я поговорил с Родриго. Так начались наши тайные встречи с ним и Катей. В этой высокой дипломатии мне отводилась роль особого посланника. Аура не виделась со сводной сестрой двенадцать лет. Наше общение по настоянию Ауры держалось в строжайшем секрете от ее матери. Мы встречались с Родриго и Катей дважды, сначала летом и еще раз зимой, в двух разных ресторанах. Оба раза Катя приезжала с мужем – менеджером среднего звена на транснациональном предприятии по производству бытовой техники, расположенном где-то на окраине. Они одевались как молодая пара из пригорода, на первой встрече Катя была в сером платье-сарафане поверх белой блузки, в неброских золотых серьгах и цепочке; ее муж – в алом свитере и темных брюках. Катя все еще выглядела как бойкая первая красавица школы. Ее длинные каштановые волосы блестели и были аккуратно причесаны. У нее была открытая улыбка, по крайней мере мне она казалась дружелюбной, но в глубине веселых глаз затаилась опаска. Это было что-то мрачное, что-то из ее детства или бесшабашной юности, нечто такое, что она, вероятнее всего, никогда не обсуждала ни с кем, кроме доктора Норы Банини. Я думаю, что поэтому она мне и понравилась; она меня заинтересовала, я почувствовал с ней родство. Я тоже скрывал многое из своего прошлого. Мы оба сделали немало, чтобы сохранить свою целостность и стать теми, кем мы стали. Я сказал Ауре, что не могу понять родителя, пусть и приемного, навсегда изгоняющего даже уже взрослого, девятнадцатилетнего ребенка из семьи и отказывающегося от любых попыток примирения. Конечно, и сама Катя никогда не стремилась простить или быть прощенной. Только потом я узнал, сколь жестока она была в детстве с Аурой – об этом мне рассказала Фабис, об этом я прочел в дневниках жены.

Катя изо всех сил сдерживала радость, и я не мог не заметить, что она получила от нашей встречи большое удовольствие. Мы попросили ее помочь нам спасти брак Хуаниты. Катя дала понять, что в принципе не против. Она посмотрела на Ауру через стол и сказала, что скучала по младшей сестричке. Аура улыбнулась в ответ и, вжавшись в стул, ответила, что тоже скучала. Катя сказала, что при определенных обстоятельствах она допускает, что вся семья соберется на Рождество, но… но… Дабы простимулировать Катю, я произнес страстную речь о важности семьи, представив себя «главным хранителем семейных уз». Родриго и Аура в изумлении уставились на меня, и с робкой улыбкой Аура спросила: ты кто? Я почувствовал, что краснею. Они отлично знали, что никакой я не хранитель, на нашей свадьбе не было ни одного моего родственника и это ничуть меня не огорчило. Слушайте, мог бы я возразить, я тут пытаюсь вести дипломатические переговоры, а не выступать в роли Моисея или Иисуса. Я имею в виду, сказал я Ауре, что, как только речь зашла о тебе, твоей семье и семье, которую мы с тобой создаем, я стал и навсегда останусь хранителем семейственности. Катя засияла: Аура! Ты беременна? Не-е-ет, ответила Аура, пока нет. Но когда-нибудь обязательно будет, встрял я, и Аура кивнула, а Родриго посмотрел на нас с отеческой любовью и одобрением и сказал: Бог даст.

Против нашего предложения выступил только муж Кати. Он выглядел подтянутым, крепким, слегка мрачноватым, но, когда заговорил, его слова прозвучали очень резко. Зачем им это нужно, спросил он. Он знал, что Хуанита сложный человек. Ради чего подвергать жену, детей, их спокойную семейную жизнь риску столкнуться со сложной ситуацией и этой сложной женщиной, да еще в канун Рождества? Да и вообще, не слишком ли поздно все спохватились? С чего Кате понадобилось спасать брак отца? Разве не логичнее ей хотеть, чтобы этот брак распался? Аура выглядела так, словно ее вот-вот стошнит, как будто она только что впихнула в себя целый сандвич с пастрами. Одно ее присутствие здесь уже было предательством по отношению к матери. Аура могла бы позволить себе немного позлорадствовать: это она жила в Нью-Йорке, писала диссертацию, это она была на пути к своей мечте – стать писательницей. Но сомневаюсь, что Катя считала себя обиженной: они жили в собственном домике в пригороде, как большинство семейных пар среднего класса. У нее были прекрасные дети, молодой преданный муж, работа аналитиком на полставки в фирме, которая занималась исследованиями рынка. На следующей нашей встрече муж Кати сказал, что Хуанита должна первой попросить прощения и сделать шаг к воссоединению. Вероятно, он считал, что описывает приемлемый вариант примирения. Если бы он сам додумался предложить такое, возможно, так бы оно и было.

Аура сказала: я здесь только для того, чтобы помочь матери. Если папа бросит ее сейчас, когда она столь уязвима, это ее убьет. Если есть хоть один шанс все исправить и сделать так, чтобы папа захотел остаться, то я обязана попросить вас о помощи. Но если вы хоть немного знаете мою мать – и она посмотрела Кате в глаза, – то должны понимать: она никогда не согласится первой попросить прощения.

Мы договорились с Катей и ее мужем продолжить переговоры будущим летом, во время нашего очередного приезда из Нью-Йорка. Но все оказалось напрасным. Весной, примерно за месяц до тридцатилетия Ауры, Родриго ушел. Однажды утром, когда Хуанита была на работе и Родриго тоже должен был быть на работе, он вернулся в квартиру, быстро покидал вещи в коробки, отнес их в машину и уехал. Смылся, как крыса, сказала Ауре по телефону домработница Урсула. Он даже сбежал не на своей машине, забрав маленькую красную «шевроле» Ауры, на которой ездил все последнее время, как будто был ее хозяином. А где он собирается жить, усмехнулась Аура, – под мостом? Эта шутка помогла ей пережить горечь потери. Надеюсь, Родриго сегодня сладко спится под его мостом! Нам было неизвестно, где он живет, вероятнее всего, с Катей, рассуждали мы. Поначалу я был удивлен, что повторная утрата отца не разбередила старую рану и не произвела на Ауру большого впечатления. Оказалось, Аура была права: красной нитью сквозь ее жизнь проходила лишь одна печальная история об Отце. Для нее Родриго был и оставался прежде всего «мужем», и теперь его просто не стало. Спустя несколько дней после его побега мы с Аурой полетели в Мехико. Это была первая из двух наших поездок той последней весной – на выходные, мы вылетали в пятницу вечером сразу после занятий Ауры. В те дни мы не возвращались вечером в квартиру в Эскандоне, а оставались ночевать у Хуаниты. Я спал один на раскладушке в кабинете, а Аура в постели с матерью.

Хотя чисто теоретически никто не должен был жить в квартире в Эскандоне, с тех пор как Хуанита и ее адвокаты выставили меня оттуда, Фабис, жившая напротив, написала мне, что несколько раз замечала ночью свет в окнах нашей спальни. Возвращаясь поздно вечером после свидания с Хуанкой, своим парнем, она стояла у двери и в сентиментальном порыве скребла ключом по стальной панели – обычно так они с Аурой вызывали друг друга, – повторяя имя Ауры, и тут, по ее словам, огни в спальне начали мигать. Духи, которые подают сигналы живым, включая и выключая свет, – разве они не появляются в каждом рассказе о привидениях? В то последнее лето мы с Аурой улетали третьего июля. Год спустя, когда я полетел в Мехико на первую годовщину, я снова сел на тот же вечерний рейс из Ньюарка третьего июля и из аэропорта приехал прямо к Фабис, жившей напротив нас с Аурой. У нашей квартиры было длинное горизонтальное окно с матовым стеклом, выходящее в общий холл, а выше него, на уровне спальни, находилось высокое вертикальное окно, задернутое шторой. Когда я приехал, там было темно, но я все равно постоял у нашей двери, погладил ее, нашептывая имя Ауры. Свет не включился. Фабис сказала, что последний раз видела его больше месяца назад. Сложно было представить, что Хуанита приезжала и спала в нашей постели, которую я не забрал с собой. Однако в течение нескольких последних недель кто-то все же побывал там и отключил наш автоответчик. Я долгие месяцы звонил из Бруклина, чтобы послушать бодрое хриплое приветствие Ауры, до тех пор пока как-то раз она не перестала отвечать – как выяснилось, навсегда. Но Фабис выяснила у одной из тетушек, что произошло. Родриго забрал автоответчик в новую квартиру, которую снял где-то в городе. Он продолжал ездить на маленькой красной «шевроле» Ауры. Несколько недель после ее смерти Родриго жил у Хуаниты; он пробыл с Хуанитой столько, сколько смог, но это не склеило их брак. Прежде чем найти постоянное жилье, не мог ли он украдкой ночевать здесь?

Бетонная стена высотой в восемь футов отделяла наш маленький внутренний дворик от тыльной стороны гаража. Я видел, что над ней возвышался бамбук, скрывая от глаз стену старой фабрики по соседству. Бамбук дорос до квартиры над нами, у которой на эту сторону тоже выходила стеклянная стена, но не было своего дворика. Так что им был виден наш бамбук, густая сочная зелень его громадных побегов, шелестящих и раскачивающихся от ветра или дождя, изящные стволы, похожие на тонкие ноги богомолов. Я не был знаком с соседями сверху. Но был уверен: весь дом знает о смерти девушки с нижнего этажа. Интересно, любуясь нашим бамбуком, думали ли они когда-нибудь об Ауре?