Текст книги "Скажи ее имя"

Автор книги: Франсиско Голдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Почутла – маленький оживленный торговый город. Больница располагалась на окраине, ее с виду хлипкое одноэтажное здание походило на деревенскую начальную школу. Меня пропустили в реанимационное отделение вместе с Аурой. Оно было крошечным и выглядело очень скромно. Они оставили Ауру на доске, которую положили поверх кровати. Надели на шею корсет. В этой больнице не было даже кислородной маски. Я все еще должен был помогать ей дышать.

Первый осматривавший ее врач явно был алкоголиком, растрепанным, с затуманенным взглядом, совершенно равнодушным. В отделении располагалась маленькая комната ожидания с зашторенными окнами и парой пластиковых стульев. Фабис сидела там, делая последние звонки, пока ее мобильник не разрядился. Она пыталась дозвониться до матери Ауры, но там срабатывал автоответчик. Она не могла найти Родриго. К концу этого длинного дня Фабис совершит сорок одну безрезультатную попытку дозвониться до Хуаниты и Родриго. Зарядка от ее мобильника осталась в Масунте. Она спросила водителя внедорожника, не может ли он съездить и привезти ее, и он согласился. Она нарисовала ему карту и отдала ключи. Удивительно, но он вернулся с зарядкой меньше чем через час. Он ехал намного быстрее, чем мог себе позволить, когда на заднем сиденье лежала Аура.

Аура спросила меня: я умру?

Нет, любовь моя, конечно ты не умрешь. С тобой все будет хорошо, я обещаю. Иногда такое случается с футболистами, сказал я ей. Их уносят с поля на носилках, прямо как мы тебя, а затем они постепенно начинают ощущать руки и ноги. Ты ведь уже кое-что чувствуешь?

Да, mi amor.

Наконец они принесли нам ручной респиратор, медсестра держала пластиковый загубник у рта Ауры, пока я двумя руками ритмично давил на белый яйцеобразный баллон, качавший воздух. Когда мне велели заполнить бланки, вторая сестра взялась за баллон, а меня отвели в тесную каморку с письменным столом и механической пишущей машинкой – ждать врача. Я достал смартфон, и он поймал сигнал. Я позвонил Хуаните и, не получив ответа, отправил ей письмо о том, что с Аурой произошел несчастный случай на воде, она в больнице и Хуаните нужно немедленно перезвонить мне или Фабиоле. Аккумулятор моего телефона тоже был на исходе. Я написал Сильверману, своему редактору в Нью-Йорке, Гус, Саки, не помню, кому еще, с просьбой помочь перевезти Ауру в США. Я был босиком, в одной майке и плавках. Фабис дала мне футболку. У нее хватило самообладания, чтобы забрать наши вещи с пляжа.

Следующий врач окажется седым усатым стариком. Он проведет диагностику, и – хорошие новости – выяснится, что морская вода не попала Ауре в легкие – жаль только, что потом станет ясно, что он ошибся. Он задавал мне вопросы для анкеты и медленно печатал ответы; процедура казалась нескончаемой. Мне послышалось, будто Аура позвала меня, я резко встал и вышел. Когда я вернулся к Ауре, там был новый врач – сиплый молодой человек с пухлыми щеками, который казался умным и доброжелательным. Теперь ручным респиратором орудовал он, спокойно сжимая его в своих руках и внимательно глядя то на лицо Ауры, то на подключенные к ней мониторы. Я спросил, не звала ли меня Аура, но медсестры сказали, что нет, она была спокойна. Он передал баллон медсестре, и мы вышли в коридор, чтобы вместе с Фабиолой обсудить, что делать дальше. Мы пришли к заключению, что нужно как можно скорее по воздуху доставить Ауру в больницу в Мехико, а не в Оахаке, которая вначале тоже рассматривалась как вариант. Ауру нужно везти немедленно, сказал нам молодой врач.

Когда я вернулся, медсестры попросили меня снять с Ауры ее голубой купальник, как будто даже в больнице подобную операцию мог проделать только муж. Они приподняли ее, и я стянул усеянный песком купальный костюм с ее плеч и снял его через ноги, а они накрыли ее тело одеялом. Белыми кусачками они срезали с запястья Ауры подаренный Хуанитой браслет. Я взялся за респиратор, поцеловал ее в лоб и в щеку, а она открыла и закрыла глаза. Молодой врач сказал мне, что ее пульс и сердцебиение стали постепенно замедляться, но после укола адреналина практически пришли в норму. Мне велели следить за показаниями мониторов, и если ее пульс упадет ниже сорока, я должен дать знать. Пожилой врач приподнял ее руку и отпустил, и та безжизненно упала. Затем он постучал молоточком по ее ногам, обнаружив слабый ответный рефлекс. Потом он провел молоточком по ее ступне и спросил, чувствует ли она что-нибудь, и она ответила, что чувствует. Мы с сестрами улыбнулись друг другу.

Доктор притворился, что снова делает это, сильно размахнувшись молоточком, но на самом деле не коснувшись ее кожи, и когда он спросил Ауру, почувствовала ли она что-нибудь, она снова ответила утвердительно.

Мои воспоминания о событиях того бесконечно длинного дня так и остались путанными и расплывчатыми. Помню, что Фабиола все время висела на телефоне. Тетушки пытались разыскать Хуаниту и Родриго, но их старания увенчались успехом только несколько часов спустя: сначала им удалось дозвониться до Родриго. Нам нужно было договориться, чтобы специальный медицинский самолет забрал Ауру в аэропорту Пуэрто-Эскондидо или Хуатулько. Помимо этого нам предстояло найти скорую, которая довезла бы Ауру до одного из этих аэропортов. Обе задачи были крайне трудными. Я вышел в коридор, где под стулом оставил сумку, чтобы надеть сандалии и забрать бумажник. Тогда-то я и обнаружил, что кто-то, скорее всего еще на пляже, вытащил из кошелька все деньги и положил его на прежнее место. У меня осталась только одна-единственная, не тронутая вором карточка «Американ Экспресс», не принимаемая ни одним мексиканским банкоматом. Все прочие кредитки лежали в доме в Масунте. Я слышал, как Фабис говорила по телефону требовательно и плаксиво: но, ма, представь, если бы это была я – Одетта просила Фабис подождать с вылетом медицинского самолета до утра. Фабис сказала: но, мама, она может не дотянуть до завтра, врач сказал, что нужно лететь сейчас. В этот момент выглянула медсестра и сказала, что Аура зовет меня, и я вернулся в палату.

Одетта и сестра Фабис нашли медицинский самолет в Толуке, он мог прилететь в Хуатулько. Время поджимало, был поздний вечер, и они мчались в еще открытое отделение банка, чтобы снять двенадцать тысяч долларов на оплату услуг авиаперевозчика.

В палате Аура сказала мне, что ее задница болит от лежания на доске. Очевидно, это значило, что она не останется парализованной. Я страстно шептал ей в ухо, что с ней все будет хорошо и целовал ее лицо, пока сестра не попросила меня отойти. Было очень странно наблюдать, как сестры, стоя над постелью Ауры, качая ручной респиратор и поглядывая на мониторы, переговариваются о повседневных делах. Но мы все немного повеселели после того, как Аура пожаловалась на свой зад, поскольку это определенно означало, что к ее членам вернется чувствительность – было немыслимо представить себе, что она не выздоровеет. За ней летел воздушный госпиталь. Сгустились сумерки. По всей видимости, скорая Красного Креста тоже уже была в пути. Сестра Фабиолы нашла специалиста по травмам спинного мозга – отец ее приятеля считался одним из лучших в этой области в Мехико, он ждал Ауру в больнице де Лос Анхелес в Педрегале, одном из самых богатых районов города.

Но у нас снова возникла проблема: самолет не мог вылететь из Толуки, поскольку аэропорт Хуатулько отказал ему в разрешении на посадку – он закрывался на ночь.

Молодой врач сказал, что, если Аура проведет ночь в Почутле, она не выживет.

Начальницу аэропорта Хуатулько тоже звали Фабиолой. По телефону Фабис сказала ей: если моя кузина умрет, то ее смерть будет на вашей совести до конца ваших дней. Джонни Сильверман, мой друг-юрист из Нью-Йорка, тоже оказывал давление. Его юридическая фирма по ряду корпоративных дел сотрудничала с одним из самых влиятельных адвокатов Мексики, и он уговорил этого человека позвонить в аэропорт Хуатулько. После его звонка Фабиола из Хуатулько смягчилась и сказала, что аэропорт будет открыт до полуночи.

Скорая приехала около девяти, на два часа позже запланированного. Госпиталь Почутлы не мог расстаться с единственным шейным корсетом. Мы с Фабис бросились в аптеку, чтобы купить новый. В скорой Красного Креста не было работающего респиратора. Молодой врач, оказавшийся интерном из Гвадалахары, недавно назначенным в эту больницу, вызвался проводить нас с ручным респиратором. Наконец-то завернутую в покрывало Ауру переложили с доски для серфинга на каталку скорой помощи. Кому бы ни принадлежала эта доска, очевидно, он пожертвовал ее Ауре.

Аэропорт в Хуатулько был примерно в двадцати милях езды по узкой петляющей дороге. Путь занял почти целый час. Мы въехали в аэропорт через боковой вход – паросветные лампы, густой тропический воздух, – и я услышал звук реактивного двигателя, работающего на холостом ходу. Мы снова были в XXI веке, скорее, даже перескочили через столетие, поскольку летающий госпиталь показался мне сошедшим с экрана фантастическим объектом, мне запомнилось, что молодая команда врачей была одета в сверкающие летные костюмы, хотя я сомневаюсь, что это могло быть правдой. Главным врачом оказалась молодая красивая женщина с веселым, вселяющим надежду нравом Доброй Волшебницы Севера. Молодой врач из Почутлы даже не взял у Фабис деньги на такси до Масунте; он ушел прочь, сжимая в руках респиратор, после нескольких раундов прочувствованных и ободряющих прощальных пожеланий, чтобы переночевать в доме приятеля. Ауру переместили на новые носилки и уютно обернули серебристым термоодеялом. Красавица-врач сказала, что жизненные показатели Ауры хорошие, и она уверена, что все будет в порядке. После того как мы взлетели, она сказала, что респиратор Ауре не нужен. Это было правдой: Ауре удавалось дышать самостоятельно. Она посмотрела на меня и спросила:

Mi amor, можно я немного посплю?

Вероятно, это было последнее полноценное предложение, которое Аура адресовала мне; не помню, чтобы она говорила что-то еще. Она немного поспала. Чтобы ее не будить, я воздержался от нашептывания слов любви и ободрения.

Последняя скорая везла нас из аэропорта Толуки через весь Мехико на юг в Педрегаль. Я ехал сзади с Аурой, а Фабис сидела впереди рядом с водителем. Эта последняя скорая была оборудована только самым необходимым и выглядела аскетично, все кругом было из металла. Ауре снова потребовался респиратор. С нами сзади ехал врач, на вид лет двадцати, быстрые уверенные движения, собранный, серьезный, способный человек, бледный, с острыми, тонкими чертами, в очках, наверное, еврей. Он неотрывно следил за мониторами, считывавшими жизненные показатели Ауры. Затем он сказал: мне все это не нравится. Оптимизм, наполнивший меня в воздушном госпитале – столь странный для меня теперь, – улетучился. Сложно сказать, благодарен ли я за эти последние мгновения надежды и облегчения, или чувствую себя жестоко обманутым. Полагаю, ни то ни другое.

Хуанита и Родриго ждали нас у входа в реанимационное отделение. Тетушки тоже приехали. Было около двух часов ночи. Хуанита со сложенными на груди руками, сверкая глазами, бросила мне свое обвинение. Вот какой я привез ей дочь, которую она отдала мне, чтобы я защищал ее в браке, как поклялся защищать. Вот какой я вернул Ауру ее матери.

Аура не спала. Казалось, она экономила силы, чтобы их хватило на эту искусственно веселую фразу: это была глупость, мама.

Думаю, что прославленный хирург и его команда все поняли с первого взгляда. Не помню, сколько прошло времени, прежде чем они вышли к нам. Хирург был высоким, тучным человеком. Он сказал, что у Ауры сломаны второй, третий и четвертый позвонки, они сдавили ее спинной мозг и разорвали нервы, отвечающие за дыхание, подвижность туловища и конечностей. Вероятнее всего, она навсегда останется парализованной. Они стараются зафиксировать ее позвоночник так, чтобы опухоль спала. После этого они сумеют определить, возможно ли оперативное вмешательство. Также она наглоталась морской воды, и они стараются очистить от нее легкие. Я умолял врача. Я сказал, что в течение всего дня у Ауры то появлялась, то пропадала чувствительность в конечностях, что в летающем госпитале ее жизненные показатели были в норме и она дышала самостоятельно. Я сказал врачу, что с ней все будет в порядке, что он должен мне поверить, и я помню его пораженный, растерянный, изучающий меня взгляд – меня, в грязной, потной майке и плавках.

Никого из нас не пустили к Ауре в реанимацию. Команде медиков нужно было работать без помех. Фабис с Хуанкой уехали домой спать. Не помню, чтобы кто-то, кроме Хуаниты и Родриго, остался ждать. Они не разговаривали со мной. Они сидели на клеенчатом диванчике в одном конце комнаты, а я в одиночестве – в другом. Свет в комнате был тусклым. Мы находились на верхнем этаже. Я не мог никому позвонить, поскольку телефон сел. Хуанка пообещал утром привезти мне зарядку. В какой-то момент я вышел и прогулялся по длинным пустым коридорам, зашел помолиться в часовню. Я поклялся, что, если Аура выживет, я буду вести благочестивую жизнь, ежедневно выказывая свою благодарность Богу. Не помню, чтобы у меня проскользнула хоть одна мысль о столь неожиданно отстранившихся от меня Хуаните и Родриго. Все мои помыслы были только об Ауре. Если она какое-то время будет парализована, я найду возможность устроить ее в лучший реабилитационный центр США; я буду читать ей каждый день, а она будет диктовать мне свои сочинения, вот что крутилось у меня в голове. Периодически я вставал, подходил к зашторенному окошку, снимал трубку переговорного устройства, нажимал кнопку и спрашивал, могу ли я увидеть жену; и каждый раз мне отвечали, что до утра посещения запрещены.

28

О чем ты думала в ту длинную ночь, любовь моя, когда умирала в полном одиночестве, израненная, как солдат на войне?

Ты винила меня? Подумала ли ты обо мне с любовью хотя бы раз? Видела ли ты, или слышала, или чувствовала мою любовь?

29

Меня пустят к Ауре только на следующее утро, когда она уже будет в коме. Ассистентка выдающегося специалиста, женщина с повадками и внешностью бульдога, сообщит мне, что за ночь Аура перенесла два сердечных приступа. Мне наконец-то представилась возможность прижаться губами к ее прекрасному уху и поблагодарить за лучшие годы в моей жизни, сказать, что я никогда не перестану любить ее. Затем помощница хирурга бесцеремонно выставила меня. Спустя десять или пятнадцать минут, вновь пройдя сквозь белую занавеску, я тут же заметил, что все отошли от кровати Ауры, вокруг нее словно образовался невидимый кордон, комната наполнилась ярким светом, и ассистентка сообщила мне, что минуту назад Аура умерла. Я подошел к ней. Ее безжизненные глаза. Я поцеловал ее щеки, которые были уже как прохладная глина. Мои рыдания, должно быть, разнеслись по всей больнице.

30

Хуанка пропустил похороны, поскольку поехал с другом за нашими вещами в Масунте. В доме ничего не трогали, с тех пор как мы уехали. Они забрали все вещи, даже шампунь Ауры. Закончив работать, Аура просто захлопывала крышку ноутбука, так что когда я снова открыл его, то увидел экран в точности таким, как она оставила его. В компьютере были открыты два документа: последняя версия ее рассказа о школьном учителе и что-то новое, возможно, она начала писать еще один рассказ под названием «Подает ли жизнь нам знаки?»

31

Вначале, похоже, окружной прокурор превратно истолковал причину моего визита и нашей встречи, назначенной моим адвокатом. Кажется, он старается оградить себя от обвинений в небрежно проведенном расследовании. В небольшом офисе, в мигающем свете, под аккомпанемент нелепого вентилятора он доказывает мне, что он и его помощники тщательно расследовали смертельный случай, происшедший с Аурой в Масунте. Они опросили свидетелей – владельца и служащих ресторана, медперсонал больницы в Почутле – и не обнаружили никаких признаков насильственной смерти. Я говорю, что знаю: это была случайность, но я приехал дать официальные показания. Я хочу рассказать ему свою историю, ту самую, что весь последний год беспрестанно кручу в голове, превращая в повествование, в котором мои действия или бездействие, излишняя пассивность или напористость, все свойства моего характера превращаются в улики. О многом я умалчиваю: о предупреждающих знаках, подростковой и более поздней одержимости смертью, сквозящей в дневниках Ауры, загадочном притяжении, которое существовало между ней и чередой пляжей побережья Оахаки, словно эти места знали о предначертанной ей судьбе. О чем я думал, в моем-то возрасте занимаясь бодисерфингом в таких волнах? Я должен был понимать, как это опасно. Я мог бы оправдаться: будь я из тех, кто ведет себя «соответственно своему возрасту», то был бы другим человеком, которого Аура никогда бы не полюбила. Это правда. Перелом шеи, полученный ей в этих волнах, – прямое следствие того, что я оставался верен себе. В этом смысле я был волной.

А как же свобода выбора? Аура плавала лучше меня, она решила попробовать; она захотела оседлать эту волну, это был ее порыв. Всю взрослую жизнь и в детстве она отчаянно старалась не давать другим управлять ей или загонять ее в рамки. Так имеете ли вы или я хоть малейшее право посягать на ее смерть? Все это правда, но факт остается фактом: если бы я тогда не пошел с ними в воду, если б не оседлал волну первым, если б не был тогда самим собой, она не бросилась бы в эту волну.

На побережье множество опасных пляжей, говорит окружной прокурор. Зиполите называют «Пляжем смерти», поскольку каждый год там гибнут люди. Пуэрто-Эскондидо, Вентанилья, даже Сан-Агустинильо могут представлять опасность. Но не Масунте. Безусловно, волны могут подкинуть, вы можете пострадать. Но смерть Ауры в Масунте – первая за долгие годы. То, что случилось с вашей женой, – роковая случайность, говорит окружной прокурор, по крайней мере мне так кажется.

У него есть статистика. Прокурор зачитывает список пляжей и количество погибших на них в последние годы – я не помню точных цифр, помню, что в Зиполите действительно погибло много людей и хотя бы по паре смертельных случаев произошло на других пляжах – везде, кроме Масунте, тут не было ни одного, до Ауры.

В Масунте такая нелепая трагедия произошла только с одним человеком, Аурой, – ни с одним из пловцов и бодисерферов, день за днем, год за годом приезжавших на этот пляж. Ауре сильно не повезло. Она погибла, потому что я оставался самим собой, вечным подростком. Она умерла, потому что, ведомый любовным порывом, я решил присоединиться к ее купанию. Но все это уклонение от истины, о которую моя продуманная история разбивается, как огромная волна о берег. Оставаться собой было недостаточно, чтобы убить Ауру. Аура, оставаясь собой, бросилась в эту волну, преследуя какую-то цель, – но и этого было мало. Издевательская случайность и полная бессмысленность – вот какова ИСТИНА. Покидая в тот день кабинет окружного прокурора, я почувствовал, что эта ноша еще тяжелее, чем груз собственной ответственности.

Мне казалось, что смерть Ауры будет происходить снова и снова, словно нелепый вентилятор в кабинете окружного прокурора будет вечно гонять эту бессмысленность по просторам вселенной, словно солнце и свет уподобились мигающей лампе, в исступлении атакующей землю, ночи, мои глаза, будь они открыты или закрыты.

32

Ступени перед входом в наш дом в Бруклине были необычайно крутыми, и поскольку еще в школьные годы я получил серьезную травму колена во время игры в футбол, мне приходилось начинать спуск с больной ноги, жестко фиксируя ее на ступеньке и используя как костыль, позволяя здоровой нести меня вперед. Спускаясь вместе со мной, Ауре нравилось передразнивать меня, натужно покачиваясь, словно калека; на ее повернутом ко мне лице появлялось выражение мучительной сосредоточенности. В холодные сырые дни, когда колено ныло, я начинал слегка прихрамывать, и Аура, вышагивая рядом, подражала моей походке, подстраивая свой шаг под мой. Для шедших сзади мы, должно быть, выглядели презабавно.

Всю жизнь я шаркал и спотыкался. Фрэнки, поднимай колени, когда идешь, не волочи ноги – так в детстве доставал меня отец. Но Аура находила это уморительным, каждый раз, когда я спотыкался о бордюр или трещину в асфальте, она хохотала так, словно я разыгрывал клоунаду для нее одной. Ей это кажется смешным потому, что она сама никогда не спотыкалась, думал я. У нее была очень легкая походка. Правда, обледенелые тротуары доставляли ей массу неудобств, и тогда наступал мой черед ухмыляться. Я шаркал и спотыкался, но никогда не падал, я всегда быстро восстанавливал равновесие, словно полузащитник после столкновения с другим игроком, я был все еще достаточно проворен.

Спустя одну или две недели после моего первого возвращения в Бруклин без Ауры, поднимаясь по лестнице на станции метро Бродвей – Лафайетт в вонючей летней толчее, я споткнулся и упал так, как никогда не падал: ничком, с поразительной силой, всем телом врезавшись в ступени, я даже съехал по ним вниз, колени, туловище и руки скребли по жесткому, немытому железу. Большинство людей продолжали свой путь, не замечая меня, но некоторые склонились помочь, протягивая руки, спрашивая, все ли в порядке. Мужчина в костюме даже встал рядом на колени и положил руку мне на плечо, он спросил: вы не поранились? Помощь нужна? Я в порядке, ответил я, спасибо, пожалуйста, оставьте меня в покое, со мной все хорошо. Я заставил себя встать и продолжил взбираться по лестнице. Руки и ноги болели так, словно по ним прошлись кувалдой, я чувствовал, как кровь стекает по голени. Джинсы были порваны чуть выше колена. Лицо пылало, от пережитого унижения на глаза навернулись слезы.

Что это значило? Было ли это жесткое падение на ступени началом наконец-то наступившей старости? Возможно, но я намеревался извлечь другой урок. Позднее этот случай показался мне уроком скорби. Чаще всего в прочитанных мной книгах о горе поднимаются темы одиночества и глубокой печали, поскольку люди и общество не способны по разным причинам, как правило, подробно перечисленным в этих самых книгах, вместить и понять твою боль. Но, говоря начистоту, что может сделать или сказать другой, чтобы тебе помочь? Безутешность не предполагает утешения. Мне кажется, что все правильно, все так, как должно быть, или просто не может быть иначе. Я даже чувствую благодарность за некоторые ужасные вещи, которые мне тогда говорили: почему бы тебе снова не стать таким, каким ты был до Ауры? – поскольку сразу становится видна грань, которую ты некогда перешагнул, ты отчетливо понимаешь, каким ты стал, тогда как прочувствованное соболезнование может лишь немного размыть эту грань, но не сделает ее менее непреодолимой. Ты можешь, ты должен пережить это самостоятельно.

33

В первую годовщину смерти Ауры я поговорил с Родриго у Фабиолы после поминальной службы и выяснил, что их с Хуанитой тоже пустили в реанимацию в ту ночь. Родриго поблагодарил меня. Он благодарил за все, что мы с Фабиолой сделали в те последние часы, чтобы привезти Ауру в Мехико и мать успела с ней попрощаться.

Когда их пустили к Ауре, она была еще в сознании.

Что она сказала? – спросил я.

Родриго ответил:

Аура сказала: я не хочу умирать. Я еще столько всего хочу сделать. No quiero morir.

34

Не знаю, как держится Хуанита. Я беспокоюсь за нее и говорю это не для того, чтобы не выглядеть равнодушным. Я пытаюсь представить себе Хуаниту в квартире, где она живет с прахом Ауры, пытаюсь представить, как проходит ее день. И мне становится страшно. Я боюсь оказаться виновным еще в одной смерти. Она больше не разговаривает даже с tías. Если она нашла какой-то другой способ скорбеть, способ, который кажется окружающим более жизнеутверждающим, отражается ли это на том, что она чувствует? Быть может, сверхъестественная сила помогает ей жить. Она верит, что соединится с дочерью в загробном мире. Надеюсь, она нашла себе нового близкого друга, с кем может говорить так, как никогда не говорила даже с tías, кто может ее рассмешить, заставляет почувствовать себя любимой, прощенной или понятой, кто всегда будет рядом, кто знает, как не дать ей сорваться в бездну.

Конечно, такие отношения у Хуаниты были только с Аурой и ни с кем другим.

35

Одна моя приятельница, чуть старше меня, мать недавно вышедшей замуж юной дочери, сказала, что Аура по-прежнему больше принадлежит матери, чем мне, что Хуанита до сих пор ее «законный опекун». Она не хотела меня обидеть, просто сказала то, что казалось ей очевидным.

У тебя было мало времени, чтобы сделать Ауру своей, сказала она. Если бы у вас появился ребенок и собственная полноценная семья, тогда трансформация была бы полностью завершена.

Ближайшие подруги Ауры, особенно Лола и Фабиола, многие годы наблюдавшие за отношениями Ауры с матерью, сами будучи дочерьми матерей с сильными характерами и прекрасными карьерами, настоящих мексиканских матерей, с ней не соглашались.

Аура больше не считала свою мать опекуном или защитником, сказала Лола. Все что угодно, только не это. Аура отдалилась от нее, принимала самостоятельные решения, и у нее была собственная полноценная семья, с тобой.

Изменит ли Лола свое мнение, когда через несколько лет ее собственная дочь, малышка Аура, начнет решительно, пусть даже ради чистого бунтарства, делать все по-своему?

Если бы захотела, смогла бы Хуанита победить в этом споре?

36

Чем бы ты себя ни оправдывала, думал я, это несправедливо – скрывать останки жены от ее мужа. Наверняка большинство религий это запрещает. Даже оставив в покое религию, все равно священное право мужа – похоронить тело, кости и прах жены. Я должен был пойти и забрать прах, чего Хуанита и боялась. Что со мной? Почему я этого не сделал? Почему я такой трус?

Но еще я думал о том, о чем думал всегда: бедная женщина, пусть прах останется у нее, Аура – это не прах, у меня останется моя Аура.

Я в замешательстве, не знаю, как разрешить этот вопрос, не знаю, что правильно, а что нет, но за ответом я, как обычно, обратился к книгам. Первая жена Ральфа Уолдо Эмерсона умерла молодой после продолжительной борьбы с туберкулезом; он был безутешен целых два года, и люди боялись за его разум и здоровье. В конце концов он откопал гроб жены и вскрыл его, чтобы столкнуться лицом к лицу с ее физической смертью и разложением. Затем Эмерсон уехал в Европу. Я не мог подобным образом посмотреть смерти в лицо, но нужно ли мне это? Обычно я представлял, как высыпаю прах Ауры себе на руки и втираю его в лицо, в глаза, даже в рот.

Я размышлял об этом в церкви. Церковь располагалась в средневековом городе-крепости в двух часах езды на поезде от Парижа. В самой старой части нефа, высоко в стене сохранились два витража XIV века. Во время Второй мировой горожане сняли витражи, аккуратно их разобрали и спрятали в надежном месте, так окна пережили бомбежки, которые позднее обрушились на город и разрушили большую часть церкви. Служба кончилась, и я блуждал по восстановленному нефу, читая буклет о его истории на английском языке, и вспоминал те времена, когда мы с Аурой осматривали старинные церкви и соборы Парижа. Аура считала себя верующей католичкой, хотя никогда не посещала службы и не соблюдала никаких обрядов. Но она всегда ставила свечки, когда оказывалась в церкви, крестилась и иногда беззвучно молилась. Я вошел в боковую часовню, опустил один евро в ящик для пожертвований у ног Святой Девы, зажег свечу и стал молиться: Святая Дева, если ты существуешь, прошу, позаботься об Ауре, но в ту же секунду одновременно с молитвой внутренний голос начал глумиться надо мной.

Когда я стоял под одним из древних окон и пытался представить, как жители несут в руках семисотлетние куски цветного стекла, столь драгоценные и хрупкие, и осторожно заворачивают их – во что? На мгновение я задумался. Старые газеты, старая одежда, скатерти, тряпье, возможно, ризы священника и т. п.? Красный, фиолетовый, синий, желтый, зеленый – витраж представлял собой переливчатый полупрозрачный круг, сложенный причудливой геометрической мозаикой, которая при этом казалась простой и воздушной. Окно словно говорило: подумаешь, какие-то семьсот лет, быть может, я останусь тут и через тысячу, и буду выглядеть точно так же, как сегодня. По сравнению с тем, сколько существуют этот витраж и сумеречная церковь, я был всего лишь крупинкой, еще одним смертным, одним из тысяч и тысяч, что за прошедшие семь сотен лет стояли под ее сводами, глядели вверх на окна и вспоминали безвозвратно ушедших любимых. У меня и вправду мало времени, подумал я. Все закончится через считаные мгновения. Я подумал о Хуаните и Леопольдо и их ненависти ко мне, их одержимом желании стереть из жизни Ауры нашу любовь и наш брак. В некотором смысле, подумал я, это все равно что спустить эти виражи, но вместо того чтобы надежно укрыть и уберечь, просто украсть их и спрятать. В мозгу всплыли слова: твоя ненависть может спасти меня. Твоя ненависть даже может освободить меня. Потому что она оставляет за собой пустоту, которую я обязан заполнить ради нас с Аурой. Вот какие слова пришли ко мне в этой церкви.

Я подошел к другому окну. Должно быть, с этой стороны небо было не так затянуто тучами, казалось, кто-то нажал на клавиатуре кнопочку «Солнце», чуть сильнее подсветив это витражное окно. Старинные, выложенные калейдоскопической мозаикой витражи легко было отличить от остальных, разноцветные круги внутри кругов и других фигур, растений, изящных фигурок людей и животных. Продолговатый желтый силуэт внизу, подумал я, похож на барабанную палочку.

Я вышел из церкви и пошел вниз по улице к реке, под каждый шаг – лист, кольца, беспомощная и одинокая, стремящаяся вверх, бесстыжая, клубок пряжи, шквал, расщелина, барабанная палочка… В 2009 году Ауре Эстраде тридцать два. До ее дня рождения оставалось чуть больше месяца. Я был в пуховике и летчицкой шапке, купленной в Чайнатауне. От тротуара к реке вели ступеньки. Берег зарос высокой травой, и я встал на выступающий плоский камень и стоял на нем посреди мелководья. Обнявшие реку мосты; длинный ряд одинаковых, серовато-коричневых домов с темными крышами на противоположном берегу; дым из труб, серое небо, утки.

37

Я полетел в Париж. Мне хотелось постоять у дома амфибий в Ботаническом саду, дойти до университетского городка, где мы с Аурой как-то останавливались в подвале Дома Мексики, и до дома 15 по рю Виоле, где мы месяц снимали небольшую квартирку во время отпуска в 2004–2005 годах, сходить на соседний рынок, где мы купили каплуна, которого она приготовила к рождественскому ужину, и в маленькую прачечную, где мы сами стирали, сушили и складывали белье, чего ни разу не делали в Нью-Йорке или Мехико, поскольку обычно просто сдавали вещи в стирку. Я прошел по длинному маршруту, описанному Аурой в одной из завершенных глав ее романа, – путем, которым Марсело Диас Мишо, будущий психоаналитик, а в ту пору мексиканский студент Сорбонны, идет снежным вечером 1972 года, прочитав письмо от своей юной возлюбленной Хулиеты, будущей матери Алисии, о том, что та выходит замуж за другого: я шел от рю дю Бак, по бульвару Сен-Жермен, через Сену по мосту Сюлли, далее через площадь Вож, по бульвару Вольтер до рю Оберкампф, где Марсело заходит в «Батаклан» и покупает билеты на концерт Velvet Underground.